Книга: Темное торжество
Назад: ГЛАВА 15
Дальше: ГЛАВА 17

ГЛАВА 16

Он усаживается на импровизированный лежак, бледный как смерть, и никак не может отдышаться. Потом тюремщик помогает ему лечь. Рыцарь в изнеможении закрывает глаза, и становится ясно, что даже такое усилие недешево ему обошлось. Вот проклятье! Без моих лекарских навыков, пусть и достаточно скромных, Ренна ему не видать как своих ушей. Я не могу допустить, чтобы он умер в дороге, ведь тогда все мои жертвы и труды в самом деле окажутся напрасными. Снимаю деревянное ведерко со стенного крючка и вручаю тюремщику:
— Натаскай воды, чтобы мы могли его как следует вымыть. И захвати узлы, оставшиеся в телеге!
Он послушно хватает ведерко и выходит под дождь. Я достаю из ранее принесенного свертка трут и кресало, иду разводить огонь в очаге. Если дым и поднимется над кронами леса, нависшие тучи никому не дадут заметить его. Но я все равно ограничиваюсь крохотным костерком — нужно нагреть немного воды, чтобы сделать припарки для ран узника.
Вернувшийся тюремщик кладет принесенные узлы рядом с остальными, потом наполняет помятый жестяной котел водой из ведра. Я протягиваю ветошь:
— Умой его, чтобы я могла заняться ранами. Одежду срежь, если снять не удастся.
Он сразу приступает к делу, и у меня становится немного легче на душе.
Некоторое время мы трудимся молча. Тюремщик орудует тряпкой. Спасенный узник собирается с силами, чтобы задать мне вопросы, которые, как я чувствую, роятся у него в голове. Я размешиваю в кипятке горчицу и толченую вязовую кору, молясь про себя, чтобы моих скудных умений хватило для исцеления его ран.
Когда у меня все готово, я собираю волю в кулак и медленно поднимаюсь. Настало время узнать, сколь тяжко он искалечен.
Ноги рыцаря далеко высовываются с лежака, а лицо, по-прежнему бескровное под разводами синяков, просто поражает меня своим безобразием. Щеки сплошь в оспинах, одну сторону лица уродует длинный шрам. Нос сломан, причем далеко не единожды, часть уха отрублена. Синяки и опухоли сойдут, но красавцем он все равно не станет.
Его тело — сплошные канаты мышц, скрепленных мощными сухожилиями. Если бы некий скульптор решил придать зримый облик человеческой силе, он изваял бы что-то подобное. И надо ли говорить, что рыцарь с головы до пят покрыт шрамами. Багрянец воспаленных свежих ран мешается с серебристыми следами прежних сражений.
С ума сойти, сколько всего выдержал этот человек!
Выдержал — и выжил…
Я склоняюсь над ним, и моя рука безотчетным движением касается его кожи, легонько скользит по ней.
— И как только ты еще жив? — спрашиваю тихо.
— А меня убить почти невозможно. — Рокот низкого голоса наполняет комнату до самых стропил.
Я быстро перевожу взгляд на лицо Чудища — как-то даже не поняла, что произнесла свой вопрос вслух. Между тем в полных боли глазах светится острый и ясный ум. Волчьи у него глаза, вот что. Причем такие же светлые. Только цвет другой.
— Вот это добрая новость, — говорю я. — Значит, я могу особо не трястись, перевязывая твои болячки.
Его брови взлетают кверху.
— Ты?
Свирепые синие глаза оглядывают меня сверху вниз. Не с каким-то мужским интересом, просто этак оценивающе.
Я нарочито озираю пустую кухню:
— А что, у тебя еще кто-то на уме? Может, тюремщик? Да умей он хоть что-нибудь, разве еще раньше не позаботился бы о тебе?
Я вытягиваю руку в сторону карлика, который не без робости следит за нашей перепалкой, и требовательно шевелю пальцами. Одолев неуверенность, тот вручает мне чистую тряпицу. Я обещала рыцарю «не особо трястись», но, подсев к нему, начинаю очень бережно обтирать рассеченное лицо. Это отнюдь не уменьшает его безобразия, но, по крайней мере, я с облегчением вижу, что лицевые кости целы и под грязью не таятся проникающие ранения.
Потом я принимаюсь за длинную резаную рану на предплечье. К счастью, она не достигает костей, не рассекает никаких жил и крупных сосудов. Однако ее требуется вычистить — процедура сродни пытке — и зашить, если только еще не слишком поздно накладывать швы. Также у него две глубокие раны от стрел в левом плече. Обе жестоко воспалены из-за грязи. Я осторожно ощупываю их через тряпицу — нет ли внутри щепок дерева или отвалившихся наконечников. Рыцарь резко втягивает воздух, но больше не издает ни звука.
— Там ничего нет, — говорю я. — Значит, справимся. Да и связки, похоже, не пострадали.
Он молча кивает.
В средней части его тела сплошь распухшие синяки. Я бережно ощупываю, он тихо ахает, потом ловит мою руку своей здоровой, и я не могу не подивиться, на какую осторожность, оказывается, способны его громадные лапы.
— Не надо, — говорит он, — тыкать в ребра, я и так могу сказать, что они сломаны.
— Ладно, — отвечаю я. — Тогда займемся твоей ногой. С ней, по-моему, дело обстоит хуже всего.
Тюремщик поленился, а может, просто поскромничал и не стащил с него кожаные штаны, предназначенные для верховой езды. Я снимаю с поясной цепочки ножик и режу грязную мокрую кожу. Потом хочу удалить остатки одежды, но рыцарь вдруг отталкивает мою руку. Я удивленно поднимаю глаза. Оказывается, он покраснел. Я не могу сдержать улыбку. Чудище Варохское — и вдруг такая стеснительность!
— Да ладно тебе, — говорю я. — Ничего особо нового я там не увижу.
Настает его черед изумляться. Я решительно обнажаю его бедра.
Тюремщик ахает. Кажется, он потрясен. Я тоже ахаю, хотя и потише.
— Что, все так плохо? — спрашивает рыцарь.
Все бедро у него красное, распухшее и на ощупь горячее. Из раны сочится вонючий гной, вверх и вниз от нее по ноге расползаются багровые полосы. Я кошусь на рыцаря, вижу усмешку у него на лице и задумываюсь, уж не лишился ли он рассудка из-за перенесенных мучений. Вновь перевожу взгляд на его развороченное бедро.
— Да уж ничего хорошего, — говорю я. — Впрочем, тебе повезло: я не владею рукочинием и не отниму ногу, а стоило бы.
— А то я бы тебе позволил…
— Не в том ты состоянии, чтобы мне перечить, — бормочу я.
Он хочет спорить, но я вскидываю ладонь:
— Сказала же, резать не буду. Я сделаю кое-что другое, правда тебе все равно вряд ли понравится.
Чудище внимательно глядит на меня.
— Да кто ты вообще такая, чтобы смыслить в боевых ранах? Что-то я пока не встречал знатных девиц, обученных, подобно полевым лекарям.
Мне нужно время подумать. Я отхожу к очагу и зачерпываю жидкость для припарок. «Как ответить ему? — гадаю я, начиняя подготовленные тряпицы горячей травяной жижей. — Пентюх, я дочь графа д'Альбрэ, а ты тот, благодаря кому он погонится за нами хоть на край света».
Однако почему-то нет желания вот так сразу открывать ему, кто я такая. Мне и самой не хотелось бы лишний раз об этом вспоминать. Вот бы сбросить свое прошлое, как старую кожу, похоронить, точно мертвеца, и крепко-накрепко забыть! А кроме того, узнай он мое имя, он вряд ли поверит, что я намерена увезти его в безопасное место. Но что-то же надо ему сказать!
Я думаю о том, как в самый первый раз увидела его — в поле, с герцогиней и ее спутниками, — и ответ приходит сам собой:
— Я подруга Исмэй.
— Исмэй! — Он пытается приподняться на локте, но боль укладывает его обратно. — Откуда ты знаешь Исмэй?
Я всем телом чувствую его внимательный взгляд, но не поднимаю глаз, сосредоточенно начиняя тряпицу распаренными травами.
— Мы обучались в одном монастыре.
Рыцарь молчит так долго, что я уже жду, чтобы он сменил тему, но он спрашивает:
— Если ты подготовлена для убийств, почему ухаживаешь за мной?
Мой рот невольно кривится в грустной улыбке.
— Ты удивишься, но я сама себе много раз задавала этот вопрос. Видишь ли, мне было приказано в целости и сохранности доставить тебя в Ренн, чтобы ты продолжал служить герцогине. — Я наконец-то заглядываю ему в глаза. — Так что в этом смысле мои давешние колкости были правдой святой.
Мы долго-долго смотрим друг другу в очи. Потом рыцарь легонько кивает — в знак понимания, а может, прощения, поди разбери.
— Ну, тогда добро, — говорит он.
И улыбается. Безобразная физиономия расплывается в сногсшибательной, совершенно потрясающей улыбке, которая волей-неволей заставляет меня улыбнуться в ответ. Поспешно придав своему лицу серьезное выражение, я припечатываю горячую припарку к его бедру.
Рыцарь вновь шумно втягивает воздух. Я даже боюсь, не проглотил ли он от боли язык! Его лицо наливается кровью: тут и жар, и боль, и усилие, чтобы не заорать вслух.
— А вроде говорила, что не собираешься меня убивать, — жалуется он, переведя наконец дух.
— Прости, — говорю я. — Это единственный способ вытянуть зараженную кровь, чтобы ты от горячки не помер.
— Хоть предупреди в следующий раз.
— Как скажешь. Сейчас буду накладывать на плечо.
Он опять ахает, но не так отчаянно. Это добрый знак. Значит, плечо не сильно воспалено. Будем надеяться, скоро заживет. Я смотрю ему в лицо, проверяя, как он себя чувствует.
— Эти раны тебя уже на тот свет должны были отправить.
Белые зубы вспыхивают в улыбке.
— У меня особый дар от святого Камула. На нас, его верных, быстро все заживает.
Пока припарки вытягивают дурные гуморы из его ран, я вновь склоняюсь над предплечьем.
— Тут нужно как следует все вычистить, — предупреждаю рыцаря. — Будет больно.
Он морщится:
— Делай все, что нужно, лишь бы я в полной мере мог пользоваться рукой.
Следующий час особо приятным не назовешь. Для начала я размачиваю рану влажными тряпицами, а между делом меняю припарки.
— Тебе, может, дать крепкого вина, чтобы заглушить боль? — спрашиваю его.
Он отрицательно мотает головой.
Размягчив коросту, я беру свежую тряпицу и осторожно промокаю рану, убирая грязь, которой она забита.
— А ты и не говорила, что так здорово умеешь с ранами управляться, — замечает мой подопечный.
Я не без раздражения вскидываю глаза:
— Ну нет бы от боли сознание потерять…
— Боль — это хорошо, — отвечает он. — Если больно, значит я жив.
Сила его духа внушает мне восхищение. Я строго напоминаю себе: безнадежное дело привязываться к человеку, который, того и гляди, умрет от ран.
— Не врут люди, — говорю я. — Ты действительно сумасшедший.
Он усмехается:
— Так ты слышала обо мне?
Я закатываю глаза:
— Кто же не слышал о безумце, который облачается в боевое неистовство, как другие в броню, и несется по бранному полю, выкашивая врагов!
Он поудобнее устраивается на подостланном одеяле.
— Ты вправду слышала обо мне, — произносит он с явным удовлетворением. — Ой!
— Извини, но там у тебя грязь и даже камешки.
Некоторое время я тружусь в тишине. Всеблагой Мортейн, и как у столь безобразного человека может быть такая очаровательная улыбка? Сердясь на себя за неподобающие мысли, я тянусь за ножом. Рана воспалена, и гной нужно выпустить.
Рыцарь снова подает голос:
— Ты так и не сказала мне, где так наловчилась раны пользовать.
— Болтай поменьше, — советую я. — Просто лежи смирно и думай о том, чтобы выздороветь поскорей. — Я беру нож. — Путь впереди длинный, а из-за твоего состояния мы, чего доброго, будем еле ползти. Лучше приходи в чувство, пока нас вовсе не поймали.
Чудище мрачно хмурится. Я чувствую на себе взгляд тюремщика. Остается лишь гадать, какие догадки породило у него мое посещение застенка вместе с Юлианом.
— Ты что-то скрываешь, — говорит рыцарь.
«Лишь правду о себе», — мысленно отвечаю я, а вслух говорю:
— Просто я предпочитаю работать в тишине. Впрочем, если настаиваешь, скажу: в монастыре мне привили кое-какие мелкие лекарские навыки.
На его лице отражается явное недоверие.
— То, что ты делаешь, мелкими навыками не назовешь.
Я прикладываю отточенное лезвие к сочащейся ране. Оно легко снимает омертвевшую плоть.
— А еще мои братья были рыцарями. Оба получали раны и нуждались в перевязке.
Он спрашивает сквозь зубы:
— И некому было наложить повязку, кроме сестры?
Я отвечаю:
— Мы были очень близки. — Я умалчиваю о том, что домашнего лекаря мой отец не держал, а обращаться к гарнизонному по поводу побоев и порок от отеческой руки мои браться стеснялись. — А теперь, когда я ответила на твой вопрос…
Он фыркает:
— Я бы не назвал это ответом.
— …Ответь и ты на мой.
Он смотрит на меня, ожидая подвоха.
— Кто эта твоя ручная горгулья? И с какой стати тюремщик из подземелий графа д'Альбрэ выказывает больше преданности тебе, чем своему господину? Он ведь не просто позволил тебя умыкнуть, но и самым деятельным образом помогал мне.
С лица Чудища тотчас пропадает открытое и доброе выражение.
— Быть может, — говорит он, — этот человек просто не захотел оставаться, чтобы не угодить под горячую руку д'Альбрэ.
— Быть может, — соглашаюсь я разочарованно. Я чувствую, что это не настоящая причина. А если и настоящая, то не вся.
— Что тебе известно о графе д'Альбрэ? — спрашивает рыцарь.
— Гораздо больше, чем хотелось бы, — бормочу я и накладываю новую припарку ему на плечо, чтобы вытягивала заразу.
— Ты боишься его, и правильно делаешь. Даже с твоими умениями находиться рядом с ним слишком опасно.
Я еле удерживаюсь, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо. Он еще мне будет рассказывать, насколько опасен д'Альбрэ!
— Не волнуйся, — говорю, затягивая стежок. — Я вполне представляю, что за тварь этот д'Альбрэ. У нашего очага о нем такое рассказывали… Старухи обожали запугивать нас историями о его первой жене!
— Так ты и о ней слышала?
Я делаю невинные глаза. Рыцарь коротко мотает головой.
— Ну как же, в наших краях нет никого, кто не знал бы о ней. Эта история уже стала местной легендой! Мужья рассказывают ее женам, а матери — детям, чтобы те не отбивались от рук. «А говорили тебе когда-нибудь о том, что случилось с Жанной, первой графиней д'Альбрэ? Она вздумала уклониться от своих супружеских обязанностей и сбежала в родительский дом, где и упросила брата дать ей убежище. Глупцу следовало бы сообразить, что нельзя становиться между мужем и женой, но у него было доброе сердце, и он согласился оградить ее от жестокостей, которых, по ее словам, она натерпелась в мужнином доме. Но это ж д'Альбрэ! — говорили наши рассказчики, и зачастую с восхищением в голосе. — Разве он позволит кому-нибудь забрать то, что принадлежит ему по праву? Никому и никогда, и уж точно не баронишке из Морбиэна. Он отправился прямо во владения барона во главе целой армии, вышиб ворота и убил всех тамошних воинов, прежде чем они за оружие успели схватиться. Потом въехал верхом в главный зал и прикончил барона прямо за столом. И наконец зарубил свою жену, молившую о милосердии…»
Пересказывая эту историю, я чувствую, как увядают робкие ростки проклюнувшейся было надежды. И о чем только я думала? От д'Альбрэ нет и не может быть спасения. Самое большее, что я смогу, — это немного оттянуть неизбежное.
— Чтобы окончательно настоять на своем, — продолжаю я свой рассказ, — д'Альбрэ убил жену барона с двумя юными сыновьями и даже их грудного младенца. — При мысли об этом ребенке у меня невпопад стучит сердце. — Стоило вспомнить эту историю, и жены делались совершенно покорны мужьям. — Скосив глаза, я вижу, что лицо Чудища стало каменным. — В общем, я вполне представляю себе, на что способен д'Альбрэ.
Сняв остывшую припарку, я с облегчением убеждаюсь, что отечность начала спадать. Я беру в руки склянку со спиртом.
— Сейчас немного пощиплет, — предупреждаю рыцаря.
На самом деле будет не щипать, а жечь, точно огнем, но у меня сил больше нет разговаривать с Чудищем. Я уже давно усвоила, что надежда — не более чем насмешка богов. А мой подопечный заставлял меня постоянно думать об этом.
Как раз в тот момент, когда я наклоняю скляночку, Чудище открывает рот:
— Моя сестра была его шестой женой.
Спирт проливается на обнаженную плоть. Взревев от боли, рыцарь судорожно выгибается на лежаке… Потом над ним смыкается милосердная тьма.
Назад: ГЛАВА 15
Дальше: ГЛАВА 17