ГЛАВА 14

Я оставляю Юлиана распластанным в кресле возле камина. Голова запрокинута, рот приоткрыт. Выглядит он почти мертвым. Я и в самом деле подумывала убить его, но попросту не смогла. Он слишком много для меня сделал. Мы столько всего вместе пережили… Стояли друг за дружку, когда больше никто не хотел за нас заступиться.

А еще Юлиан — одно из немногих живых существ, кто любил меня и не поплатился за это жизнью.

Он долго будет чувствовать себя разбитым и не сможет избавиться от тяжести в голове после очень щедрой дозы снотворного, но это поистине самое легкое наказание, которое он заслужил за то, что явился в мою комнату без приглашения. Ну а мой шаг становится легче уже от одной мысли, что я навсегда избавилась от его еженощного царапанья в дверь!

Оснастившись всеми видами оружия, которыми располагаю, я выскальзываю наружу. При мне столько клинков, инструментов и ядов, что я чувствую себя чуть ли не бродячим лудильщиком. Лишь бы ничто не лязгнуло, пока я по ступенькам спускаюсь.

У меня практически не осталось выбора, а это значит, что для ошибки просто нет места. Я наконец-то исполню свою мечту об умерщвлении д'Альбрэ. Во всяком случае, попытаюсь. Если у меня ничего не получится с этим — а существует изрядная возможность, что так оно и случится, — еще важнее делается задача спасения рыцаря. Надо, чтобы он избег участи, на которую обрек его д'Альбрэ, и как можно скорее предупредил герцогиню!

Похоже, я оказываюсь единственной, кто способен остановить графа. И даже у меня шансов на это очень немного, поскольку успешное осуществление моих планов зависит от израненного рыцаря — и моих собственных не очень-то совершенных навыков.

Почти все слуги и воины, обитающие во дворце, сейчас спят, и я беспрепятственно выбираюсь из своих покоев во двор. Случилось это отнюдь не само собой; пришлось пустить в ход все до единой отравленные жемчужины с сеточки для волос, что дала мне сестра Серафина. Я подбросила их в котел с вином для ужина, гревшийся над очагом. Сильно разбавленный яд никого не убьет, но несколько часов весь гарнизон крепости будет спать беспробудно. Когда люди проснутся, чувствовать себя они будут так, словно их потоптало стадо быков, но умереть не должен никто.

Я бы с удовольствием всех отравила по-настоящему, потому что эти люди верно служили моему отцу и каждый до кончиков ногтей был виновен в его преступлениях. Однако столь массовое убийство было бы деянием, достойным самого д'Альбрэ. И я предпочитаю утешаться, представляя себе, как придет утро и они в полной мере поймут, какую беду проморгали.

Опасность для меня представляет лишь стража, стоящая на посту у восточных ворот: эти воины еще не ужинали. Что ж, придется иметь с ними дело, когда настанет время тащить узника к телеге, ожидающей за стенами.

Эта телега недешево мне обошлась. Ночному золотарю очень не хотелось терять источник своего жизненного дохода. Однако вид драгоценностей в конце концов заставил его опорожнить свою телегу и согласиться забрать у восточных ворот очень таинственный груз. Стоит ли говорить, что я расплатилась с ним не своими собственными драгоценностями! Нет уж, я наведалась в жилище Жаметты и взяла пригоршню побрякушек, что она добыла своим вероломством. И поделом!

Я подбираюсь все ближе к башне, и с каждым шагом с моих плеч словно бы падает груз тайн, подковерных интриг, бережно хранимых иллюзий и наслоений правдоподобной лжи. Я ощущаю бесподобную легкость: кажется, еще немного — и я по воздуху поплыву через двор!

И вот она передо мной — старая башня. Вынув ключ, я всовываю его в замок. Кровь вскачь несется по моим жилам, я едва замечаю, как ко мне слетаются призраки. Разве может их холод остудить мой внутренний жар!

У подножия лестницы я натягиваю на лицо капюшон, чтобы не быть узнанной, потом едва не смеюсь вслух над своей чрезмерной осторожностью. К исходу ночи уже ничто не будет иметь значения. Однако старые привычки держатся прочно — и я не тороплюсь откидывать капюшон.

Я потратила немало времени, раздумывая, как поступить с тюремщиком. Как ни странно, мне очень не хочется лишать его жизни, ведь каждое убийство, совершаемое без Мортейнова благословения, есть шаг в объятия того самого зла, которое я так ненавижу в д'Альбрэ… Но и позволить, чтобы тюремщик нарушил мои планы, я не могу. Если рыцарь не в состоянии доехать до Ренна, я должна непременно избавить его от дальнейших мук. Этот человек и так уже настрадался более чем достаточно.

А кроме того, если у меня ничего не получится и д'Альбрэ переживет эту ночь, он учинит над старичком такую лютую расправу, что тот сразу пожалеет о том, что не умер от моей руки. Вот и получается, что я дарую ему милосердную смерть, а это мой прямой долг.

Я заглядываю сквозь решетку… и мне начинает казаться, что некий бог с улыбкой наблюдает за моим предприятием: старик-тюремщик лежит на полу и спит крепким сном. Если я сумею подобраться, не разбудив, то избавлюсь от него без затруднений.

Я очень тихо вхожу. Из камеры пленника не доносится ни звука, да и «горгулья» по-прежнему не шевелится. Я подкрадываюсь вплотную и заношу нож, готовясь перерезать стражу горло.

Но прежде чем я успеваю нанести удар, этот чертенок вскакивает на ноги и замахивается на меня пустой кружкой.

Я уворачиваюсь, досадливо шипя сквозь зубы. Теперь без шума не получится.

— Сдайся, и положим делу конец, — говорю я как можно тише. — Ты все равно не остановишь меня.

Я делаю выпад, но он уходит от ножа, выгнувшись невозможным образом. Как может неуклюжий калека двигаться с такой быстротой? А в следующий миг он загораживает от меня дверь внутреннего каземата.

Я смотрю на его морщинистую физиономию и решаю изменить свой план.

— Я не хочу убивать тебя, — говорю я. — Лишь усыпить на время. Мне нужно освободить узника. Ты проснешься с большой шишкой на голове и скажешь в свое оправдание, что силы были неравны и ты не смог помешать побегу.

При слове «побег» коротышка замирает на месте и склоняет голову набок. После чего, немного помедлив, отступает от двери и делает приглашающий жест.

Я хмурюсь. Что у него на уме?

А он все жестикулирует, словно бы отпирая дверь, и при этом кивает и улыбается. По крайней мере, мне кажется, что он улыбается: лицо у него такое, что выражения толком не разберешь.

На всякий случай я спрашиваю:

— Так ты что, хочешь, чтобы я освободила его?

Он энергично кивает и отодвигается еще на шаг.

По-прежнему можно только гадать, что у него на уме, но время не ждет. Я видела, как д'Альбрэ направлялся в покои мадам Динан, — наверное, он уже там, и другой такой возможности захватить его врасплох я вряд ли дождусь.

— Отлично, — говорю я. — Пошли! — И указываю ему на дверь. Еще не хватало, чтобы он запер меня там вместе с узником, а потом поднял тревогу!

Он радостно кивает — и с паучьим проворством отбегает прочь.

Настороженно косясь на него, я снова достаю ключ и отпираю застенок. От жуткой вони щиплет глаза, но мне некогда обращать на нее внимание. Я спешу в дальний угол, где на полу лежит рыцарь.

Вблизи я вижу, что это сущий гигант. И я собиралась куда-то тащить его на себе? Да его и с места не сдвинуть!

Он не шевелится при моем приближении, но и «горгулья» стоит неподвижно, и я стараюсь не терять бдительности. Подойдя к рыцарю, жду несколько мгновений, потом осторожно толкаю его носком сапожка. Ничего не происходит.

Сзади раздается какой-то звук, и я мигом оборачиваюсь, держа наготове кинжал. Но это всего лишь тюремщик. Он наблюдает за мной.

Я зло щурю глаза:

— Он что, умер?

«Горгулья» мотает головой. Потом складывает ладони и сует их под щеку. Ага, так узник просто спит! Я резко спрашиваю:

— Он сможет идти?

Посомневавшись, старик выставляет руку и покачивает кистью. Это означает «кое-как». Или «возможно». Сердце у меня окончательно падает. Вытащить рыцаря отсюда я точно не смогу. Вот же незадача… И как, спрашивается, я герцогине весть передам?

Я опускаюсь подле узника на колени, пытаясь оценить тяжесть его ран. Левая половина его лица изуродована глубокой резаной раной. И я подозреваю, что эта рана получена не в последнем бою. В остальном его лицо — сплошные синяки и ссадины, кожа где желтая, а где и вовсе зеленая. Я даже пугаюсь, уж не разлагается ли его плоть, но потом понимаю, что это меняют цвет синяки. На левой ноге большая воспаленная рана, и еще две на левом плече.

Я набираю побольше воздуха в грудь и трогаю его ладонью:

— Эй! Просыпайся! Надо выбираться отсюда!

Он вздрагивает, потом стонет… но это и все, чего я смогла добиться. Сдавленно ругаясь сквозь зубы, я крепко щиплю его за здоровую руку:

— Просыпайся, пентюх! Я на руках должна тебя отсюда нести?

Он перекатывает голову на сторону, потом чуть отрывает ее от пола. Открывает глаза и подслеповато щурится на меня. Рана на голове, должно быть, затуманила ему зрение, а может, он и вовсе ослеп? Я оглядываюсь через него на карлика, который, оказывается, вовсе не такой уж злобный тюремщик:

— Иди сюда! Помоги!

Он с готовностью бросается ко мне, перепрыгивает через рыцаря и хватает его за другое плечо. Пыхтя, надсаживаясь и ругаясь, мы кое-как приводим гиганта в сидячее положение, но это и все, на что мы оказываемся способны. Я уже чувствую ледяное отчаяние, оно холодит пуще призраков, по-прежнему витающих вблизи. Раны пленника гноятся, его лихорадит. Даже если я неким чудом извлеку его из подвала, кто поручится, что на полдороге до Ренна он не умрет от горячки?

Пусть так, но попытаться все равно необходимо. Я киваю «горгулье», и мы встаем, силясь поднять узника на ноги.

Ничего не выходит. С таким же успехом мы могли бы пытаться сдвинуть всю башню.

Я чуть не плачу. Вот и конец всем моим блистательным замыслам. Будь я покрепче уверена, что сумею нынче ночью убить д'Альбрэ, могла бы просто дать этому несчастному скорую смерть, но… граф дожил до своих нынешних лет лишь благодаря невероятной способности выживать при любых обстоятельствах. Если я не сумею с ним разделаться, кто предупредит о его замыслах герцогиню?

И потом… Что за жестокосердный бог лишил этого рыцаря славной смерти на бранном поле и обрек его гнить в подземелье в ожидании позорного и мучительного конца? Стоит прикрыть глаза, и я снова вижу его в бою, на великолепном коне, отважного и непобежденного. Как мужественно он бился, не дрогнув, даже когда остался один против сотен врагов…

Вот тут меня осеняет. Похоже, единственный способ спасти его — это заново ввергнуть в исступление битвы. Тот же дух, что даровал ему воодушевление на поле брани, должен воспламенить его еще раз.

Я оглядываюсь на тюремщика и ободряюще киваю ему. Потом обращаюсь в раненому:

— Вставай! Герцогиня в опасности!

Он вскидывает голову, и я продолжаю:

— Если ты не сможешь подняться, они нападут на нее прямо сейчас! Вставай, говорю! — Я тяну узника за руку, и он рычит сквозь зубы. Я вновь подстегиваю его: — Ты намерен валяться здесь на полу, хныча от боли, точно дитя малое, пока ей угрожают враги?!

Тюремщик в ужасе смотрит на меня и мотает головой, но я и сама вижу, что в нашем рыцаре понемногу просыпается зверь. Кровь приливает к лицу, в глазах разгорается пламя. Я еще поддаю жару, шепча ему на ухо:

— Да кто вообще выбрал тебя в защитники герцогини? Знали бы твои друзья, какой ты на самом деле слабак!

И вот тут это случается. Рыцарь взвивается на ноги, неудержимый, как морская волна. Чуть покачнувшись, он обретает равновесие… После чего издает чудовищный рев и бросается на меня.

Я ловко уворачиваюсь от великана. Промахнувшись, он едва не растягивается на полу, но маленький тюремщик успевает его подпереть.

Пленник поводит головой, словно раздраженный бык, туго соображая, на кого из нас напасть в первую очередь.

— Идем! — говорю я, не давая ему времени что-то сообразить. — Я отведу тебя к герцогине. Если поторопимся, мы еще можем подоспеть ей на помощь!

И по сути, это чистая правда.

Мои слова действуют на него точно удар плети. Он делает шаг вперед — и тотчас охает от боли, а лицо становится пепельным. Раненая нога подгибается. Я понимаю, что у меня нет выбора, — я должна его подхватить, только надеюсь, что он сразу шею мне не свернет.

Бросившись к нему, я подлезаю под его руку. До чего же все-таки он тяжел! В нем никак не меньше двадцати стоунов веса, и он едва не валит меня на пол. Надсаживаясь так, что трещат колени и хребты, мы с тюремщиком все же удерживаем его. Упираясь, я отчетливо понимаю, что до ворот мы узника таким образом не дотащим, тем более что он уже подрастратил свой пыл. У меня немеет спина, отваливаются плечи. Если мы не заставим его двигаться, то все умрем здесь, как крысы в ловушке.

От страха и ярости мой голос звучит поистине вдохновенно:

— Значит, ты позволишь им пленить герцогиню, только чтобы тебе не мешали отдыхать тут на соломе? А ну, живо вперед!

Он утробно рычит и делает шаг. И таков этот шаг, что мы сразу оказываемся почти у самой двери. Свободной рукой я сдергиваю со стены факел, тихо молясь, чтобы не поджечь ни на ком одежду. Без света нам не обойтись; на лестнице кромешная тьма, и ощупью нам втроем наверх не подняться.

На первой же ступеньке я начинаю сомневаться, что нам вообще это удастся.

«Горгулья» урчит и пыхтит и жестами велит мне двигаться впереди. Я обхожу мужчин, светя факелом под ноги. Тюремщик подпирает Чудище, точно живой костыль. Правая нога у рыцаря осталась цела, и он довольно успешно переставляет ее с одной ступеньки на другую. Его левая рука беспомощно свисает, правой он опирается на стену и кое-как прыгает вверх, а с другой стороны ему помогает «горгулья». На лице узника судорога боли. Как бы сознание не потерял, прежде чем мы в телегу его запихнем…

— Поторопись! — напряженно шепчу я. — Ее уже окружают!

Невозможность сейчас же вступиться за герцогиню терзает его куда хуже лихорадки боли, но я ожесточаю свое сердце. Любое проявление мягкости сослужит всем нам очень скверную службу.

Вот он останавливается передохнуть. По его лицу течет пот, грудь вздымается, подобно кузнечным мехам.

Осталось всего четыре ступеньки.

— Вот скажи, как ты собираешься убивать врагов своей герцогини? — спрашиваю я негромко, и он с усилием делает еще шаг вверх. — Надобно думать, голыми руками? Чтобы выдавливать воздух у них из легких и видеть, как жизнь покидает выпученные глаза?

Маленький тюремщик в ужасе глядит на меня из-под руки исполина, но мне не до него: преодолена еще одна ступенька, и мою спину уже холодит ночной воздух.

— А может, ты руки и ноги станешь им отрывать?

Глухо рыча, Чудище выбирается на самый верх лестницы. Здесь я его останавливаю, чтобы не вывалился во двор, прямо под ноги случайному часовому. Однако рыцарь никуда не рвется. Прислонившись к стене, он в изнеможении закрывает глаза. «Горгулья» невнятно бормочет, гладя его руку.

Я осторожно высовываюсь во двор… Там тихо и пусто.

— Нам нужно добраться до восточных ворот, — говорю я. — Там лишь два охранника. Я разделаюсь с ними, и мы сможем незамеченными пересечь мост. За ним ждет телега, и на ней вы отправитесь к герцогине.

У тюремщика округляются глаза, но потом он улыбается. Ну, или выдает гримасу, которую можно посчитать за улыбку. В точности сказать невозможно.

— Справишься? — обращаюсь я к этому загадочному человеку. Мне очень не нравится, что приходится доверять ему такое важное дело, но деваться мне некуда. — Отвезешь его в Ренн?

Он так энергично кивает, что я опасаюсь за целость его шеи.

Идти по ровному двору оказывается легче, чем взбираться по лестнице. Мы хромаем и шаркаем, продвигаясь вперед. У меня так и свербит за плечами: скорей! скорей! — но мы не можем. Уже чудо, что мы сюда-то добрались.

Обернувшись, я вижу свет в одном из окон верхнего этажа. Это хорошо. Значит, д'Альбрэ еще у мадам Динан. Интересно, кого он приставил сторожить дверь? Когда граф навещает любовницу, их покой всегда охраняют двое часовых. Вот бы один из них оказался капитаном де Люром! Как порадовал бы меня предлог для убийства этого человека!

Приблизившись к воротам, мы видим сторожку и воинов-караульщиков. Вместо того чтобы изваяниями стоять на посту, они о чем-то разговаривают вполголоса.

— Вот, держи. — Я вкладываю в руку «горгульи» небольшой квадратик из желтой и черной материи. — Это понадобится тебе, чтобы выбраться из города. В телеге найдешь кое-какие припасы и драгоценности, чтобы купить все необходимое. Поднимешь чумной флажок — и никто вас не остановит. Понятно?

Он снова кивает. Я велю им оставаться на месте, сама же крадусь вперед.

Стражники, недовольные тем, что смена почему-то задерживается, рассуждают, оставаться ли на посту или искать капитана.

Тенью скользнув вдоль стены, я возникаю за спиной ближайшего воина. Придется убить, иначе он поднимет тревогу. А я не знаю, долго ли продлится действие сонного зелья и насколько крепко спят остальные.

К сожалению, эти смерти необходимы. Нет иного способа вывести пленного рыцаря за ворота. К тому же часовые — люди д'Альбрэ, а значит, наверняка повинны в каком-нибудь ужасном преступлении.

Самое трудное в задуманном — уложить караульщика так, чтобы не насторожился другой. Сегодня все зависит от моей скрытности и быстроты. Если второй страж заметит меня, как я накину ему удавку на шею?

Не пытайся думать обо всем сразу, говорю себе. Я снимаю шнур, которым загодя опоясалась, и наматываю на кулак — раз и другой, чтобы уж точно не соскользнул. Подкравшись к часовому сзади, я стремительно подскакиваю к нему… Он начинает было поворачиваться в мою сторону, но петля уже захлестнула шею. Я изо всех сил натягиваю ее…

Воин дергается от неожиданности. Со стуком роняет оружие и царапает пальцами шею. Я душу, упираясь часовому в спину коленом и не давая ему до себя дотянуться.

Увы, стук выпавшего оружия привлекает второго караульщика. Он замечает меня, изумленно таращит глаза и делает шаг вперед, опуская руку к мечу. У меня вырывается сдавленное проклятие: первый все никак не умрет, то есть мне даже нож не достать, чтобы защититься. Второй уже бежит ко мне, размахивая мечом. Я пытаюсь заслониться от него умирающим… Тут раздается глухой удар, и нападающий падает, как подрубленное дерево. Я вскидываю глаза и вижу «горгулью». В руке у него праща, на сморщенной физиономии — выражение торжества. В это время мой воин наконец перестает брыкаться: он мертв. Его душа выскальзывает из тела, и я поспешно отгораживаю от нее свой разум, одновременно снимая веревку с шеи убитого.

Тюремщик кивает мне, словно говоря: «Всегда пожалуйста», хотя я не поблагодарила его, и машет рукой, призывая скорее идти. Как будто это уже он, а не я руковожу побегом.

Подавив невольное раздражение, я спешу вместе с ним к нашему рыцарю, оставленному возле стены. Его глаза закрыты, в лице ни кровинки. Мне никак не узнать, дочиста ли выгорело спасительное бешенство битвы или еще тлеет в его жилах. Мортейн всеблагой, пускай будет второе! Нам же еще через мост надо перевести рыцаря!

«Горгулья» пристраивается под левой рукой великана, я кладу себе на плечи его правую и ворчу, обращаясь к тюремщику:

— Ты бы хоть мыл его, что ли…

Он отвечает укоризненным взглядом и показывает пустые ладони.

Я со вздохом перехватываю ручищу у себя на плече, и мы возобновляем мучительно медленное путешествие через двор. На мосту рыцарь выпускает мое плечо и хватается вместо него за перила. Я не спорю — бегу вперед убедиться, что обещанная телега на месте. Мне еще надо дать указания возчику и вручить ему мзду.

Сперва я не вижу телегу, и сердце проваливается в желудок: понятно же, что пешком мы уведем рыцаря недалеко. Однако потом я замечаю повозку, укрытую от лишних глаз в густой тени под городскими стенами. Два облезлых мула дремлют в упряжи. Возчика, однако, не видать. Должно быть, он решил, что ему хватит и полученного задатка; если идти до конца, можно лишиться жизни прежде, чем успеешь деньги потратить!

Я оглядываюсь на своих подопечных и вижу, что они застряли на середине моста. Неужели не понимают, что все по-прежнему висит на волоске? Они что там, ночным пейзажем любуются? Я смотрю на дворец — свет в окнах мадам Динан успел погаснуть, а это значит, что нам нужно спешить пуще прежнего. Если не застигну д'Альбрэ размягченным и утратившим обычную бдительность, мне нечего рассчитывать на успех!

Я бросаюсь к своим спутникам:

— Скорее, пока нас не увидели! Сейчас подоспеет новая стража!

Тюремщик грустно смотрит на меня и мотает головой. Он полагает, что узник не способен сделать больше ни шагу. Я зло смотрю на него. Немота избавляет его от необходимости уговаривать рыцаря идти дальше. Что касается меня… Я и до сих-то пор была о себе невысокого мнения и уже думала, что пасть ниже нельзя, но, оказывается, ошибалась. Кто бы только слышал те гадости и оскорбления, которыми я осыпала несчастного мученика!

— Да проснись же, олух! Как ты смеешь спать на ходу, когда твоя герцогиня в опасности? — Его ресницы чуть вздрагивают, но и только. Скрепя сердце пускаю в ход отравленное оружие: — Враги уже тянут к ней руки! Люди д'Альбрэ вот-вот схватят ее! Ты, чучело огородное, слышал, что люди говорят о графе д'Альбрэ? Как он со своими женщинами поступает?

Маленький тюремщик вдруг указывает пальцем на мое лицо. В глазах у него сострадание, причину которого я понимаю не сразу. Поднимаю руку к щеке: она мокрая, по ней текут слезы. Я зло смахиваю недостойную сырость.

— Шевелись, тюфяк полосатый, а не то пеняй на себя! Он станет лапать ее волосатыми ручищами, он насильственно ворвется в ее тело…

Издав рык, на который один из мулов весьма кстати отзывается испуганным ревом, рыцарь отклеивается от стены и, тяжело качаясь, делает шаг вперед. «Горгулья» силится направить его в сторону телеги, но плохо соображающий исполин замахивается на меня кулаком. Застигнутая врасплох, я вскидываю глаза… Наши взгляды встречаются. Я успеваю заметить, что глаза у него светлые, синева в них мешается с серебром. Потом его удар достигает цели, и все погружается в черноту.