То, что началось с мелкого сбоя в работе слабенького амулета, дало начало приятной традиции. Пеони до сих пор почти каждый день приходила в кузницу в полдень с горячим обедом для себя и Рози прямо с домашнего очага или большой общественной печи, стоящей между трактиром и пекарней. Они с Рози и Нарлом ели вместе, или, скорее, они с Рози ели и разговаривали (Пеони с бóльшим сочувствием, чем Рози, относилась к некоторым из избалованных красавцев лорда Прена), а Нарл бродил вокруг кузницы и изучал то, что делал или собирался делать сегодня, на этой неделе или в будущем году. Нарл считал перерыв на обед пустой тратой времени (а горячую пищу в середине рабочего дня едва ли не чем-то непристойным).

Однажды Пеони описывала воротничок, который вышивала для Десси, чтобы та надела его на свадьбу Флоры, но осеклась и расхохоталась:

– Видела бы ты свое лицо, Рози. Ты скорее согласилась бы, чтобы тебя согнули в дугу, прожарили на огне и прибили гвоздями к конскому копыту, чем взяла в руки иголку, да?

– Да, – подтвердила Рози.

Тетушка с Катрионой научили ее в общих чертах, как подрубать ткань и штопать прорехи, но она ненавидела это занятие и, хотя и была слишком честной, чтобы пытаться от него отвертеться, нарочно портя собственную работу, вполне естественным образом справлялась с ним так плохо, что ей не поручали никакого шитья.

– Тебя просто не научили получать удовольствие от шитья. Вышивка очень полезна, – сообщила Пеони.

Рози время от времени впадала в мрачное настроение, поскольку ей казалось, что она слишком мало помогает Тетушке и Катрионе и те, вероятно, предпочли бы располагать ее временем и парой ловких рук, а не монетами, которые платил ей главный конюший Вудволда. Она решилась (хоть и без особой охоты) проверить, не искупит ли рукоделие прочих ее недостатков. И вот вечером, когда они остались вдвоем на кухне в доме Рози, Пеони достала несколько цветных ниток и лоскут жесткой ткани, предусмотрительно выбрав для начала спокойный синий цвет, и показала подруге два или три основных стежка.

Но пальцы Рози, едва сомкнувшись на иголке и ткани, переданной им для упражнений, запорхали над льняным лоскутом так, будто каждый из них обладал собственным разумом и с рождения учился командной работе. Иголка ныряла в ткань и выныривала, оставляя за собой изумительный след из ярких цветов и бабочек.

Пальцы добрались до края лоскута и развернули его, чтобы начать следующий ряд, но тут Рози резко отпрянула назад – так натягивает поводья всадник на понесшей лошади, – и квадратная тряпица упала на пол, увлекая за собой нитку и иголку. Рози спрятала ладони под мышки и, дрожа, ссутулилась на стуле. Пеони тем временем нагнулась, подобрала лоскут и бережно расправила его в руках.

– Рози, это же чудесно! – заметила она. – Когда ты научилась так вышивать? Мне казалось, ты говорила, что не умеешь вовсе.

– Я и не умею, – приглушенно подтвердила Рози.

– Что ж, не важно, – попыталась успокоить подругу Пеони. – У тебя получается, и это одна из самых красивых работ, какие я видела. Она далеко превосходит мои умения. Пара стежков, которые ты использовала, мне вообще незнакомы. Твоя вышивка пойдет нарасхват, как только я это кому-нибудь покажу…

– Не смей! – потребовала Рози, потянулась было за лоскутом в руках у Пеони, но в последний миг отдернула руку, как будто не хотела к нему прикасаться. – Нельзя это показывать. Я запрещаю.

– Но… – изумленно возразила бедная Пеони. – Но… разве ты не собираешься продолжать? Разве ты не понимаешь, как здорово у тебя получается?

– Ничего у меня не получается! – закричала Рози. – Я не понимаю, что произошло! Это не имеет никакого отношения ко мне! И не смей никому рассказывать! Я до конца дней своих больше не притронусь ни к одной иголке!

Она залилась слезами и выбежала из помещения, едва не врезавшись в Тетушку, которая пришла посмотреть, чем вызван весь этот переполох.

Вскоре Рози, спрятавшая голову под подушку, ощутила, как в комнате чуть прогибаются половицы, – кто-то вошел. Знакомая ладонь коснулась ее плеча, знакомая тяжесть опустилась на край постели. Рози, не вытаскивая головы из-под подушки, протянула одну из своих предательских рук и ухватилась за Катриону.

Пальцы ее все еще дрожали, и разум Катрионы, профессиональной феи, отметил последствия сильного потрясения. Старое заклятие, внезапно пущенное в ход, часто отзывалось в объекте воздействия неудержимой дрожью. То, что Рози удалось откинуть дверную щеколду, взбежать по лестнице наверх, накрыть голову подушкой и вцепиться в руку Катрионы так, будто только она удерживала ее от падения в пропасть, лишний раз свидетельствовало о ее исключительной силе воли и характере.

Еще старое заклятие, внезапно пущенное в ход, оставляло след в воздухе, словно дым от огня, заметный любому, кто готов присматриваться. Ни одна фея в Двуколке не удивилась бы тому, что он исходит из этого дома, – не в большей степени, чем любой прохожий удивится обычному дыму, поднимающемуся над печной трубой. Однако Тетушка уже поспешно разводила волшебный огонь, чтобы скрыть слабый след происшествия, случившегося с Рози.

Их относительная бедность защищала Рози от знания, как хорошо она могла бы готовить цукаты, и Тетушка с Катрионой позволили себе считать, что отвращение к шитью убережет ее от таланта вышивальщицы. Кто бы мог предугадать, что Рози обзаведется такой заботливой, терпеливой и хозяйственной подругой, как Пеони? Катриона вздохнула. А что, если в следующий раз Пеони захочет научить Рози танцам или игре на флейте? Они не смели наложить на Пеони даже самые слабые чары, препятствующие этому, – невозможно сделать такое заклятие невидимым, без того чтобы его присутствие не стало еще более очевидным в иных отношениях.

«Это же совсем крошечная ошибка, – подумала Катриона, вспомнив несколько прошлых происшествий в жизни Рози. – Наверняка на этот раз все обойдется. Должно обойтись».

Свободной рукой она коротко погладила Рози по плечу, а затем достала из кармана передника небольшой пучок трав, перевязанный шнурком.

– Это поможет от дрожи, – сообщила она голове под подушкой. – Если ты выберешься оттуда и понюхаешь их.

Рози села, сбросив с себя подушку, словно медведь, пробуждающийся от спячки. Она сцепила дрожащие руки на травяном пучке, протянутом Катрионой, и принюхалась. Глаза ее были влажными и покрасневшими.

– Со мной ведь что-то не так, да? – спросила она чуть дрогнувшим голосом. – Есть что-то, что я толком не могу вспомнить про… про время до того, как я стала жить с вами. Знаю, что была слишком маленькой, чтобы что-то запомнить, но я помню. Ну… это не совсем воспоминание. Просто… что-то не укладывается в картину.

Она остановилась, потому что не собиралась рассказывать Катрионе про время перед самой свадьбой, когда та была так счастлива, – вдруг это радостное воспоминание окажется отравлено, если она узнает, что Рози счастлива не была.

– Меня это никогда не беспокоило. Но… сейчас это ведь было заклятие. Пеони могла этого не понять – она же не росла с двумя феями, – но я-то знаю. Зачем кому-то накладывать на меня чары? Чары для вышивания? Что со мной? Что еще делает это заклятие? Ты знаешь?

Чего она не произнесла вслух, так это: «Я не опасна для тебя и Тетушки, для Бардера, Джема и Гилли, для Пеони? Что ты знаешь о том, чего я не могу вспомнить? Тетушка всегда говорила, что у моей матери не было магии и во всей семье отца ее никогда не бывало тоже. Тогда зачем заколдовывать меня?»

Она не произнесла вслух: «Я ведь твоя двоюродная сестра и племянница Тетушки, правда?»

Катриона покачала головой. Не потому, что ей хотелось лгать Рози более явным образом, чем она в каком-то смысле лгала все эти девятнадцать лет, но потому, что не представляла, что ей сказать. Не будь Катриона так поглощена другими заботами, она услышала бы незаданные вопросы и поняла бы, что теплый поток утешений вполне успешно смоет самые неловкие из них. Но она их не услышала.

Ей по-прежнему часто снились именины принцессы и маленькие паучки, заплетающие серебряной паутиной парчовые рукава, и она резко просыпалась, как будто слышала эти слова произнесенными вслух, но обнаруживала себя в собственной спальне, рядом с успокаивающим, теплым, негромко похрапывающим Бардером. Ей не нравилось вспоминать. Думать о том, что однажды Рози отнимут у них. Как сказал Бардер в ту ночь, когда родился Джем, она не знала точно, как это называется, но Рози была частью их семьи. Рози принадлежала им. Но с тех пор как Катриона вышла замуж, и особенно с тех пор, как у нее появились собственные дети, ее ужас перед памятью о происхождении Рози сделался почти невыносимым.

Все трое, знавшие правду, никогда ее не обсуждали. Тетушка с Катрионой теперь редко оставались наедине, но, даже когда это случалось, тема Рози не поднималась, как бывало прежде. Рози стала взрослой: у нее была своя работа и собственная жизнь. Прежние обсуждения того, как управиться с ней, потеряли смысл, а то, что еще можно было обсуждать, им не хватало духу затрагивать. Тем более так близко к ее двадцать первому дню рождения. Бардер никогда об этом не упоминал, хотя Катрионе, наблюдавшей за тем, как он поддразнивает Рози, учит ее новой балладе или лучшему способу добиться от резных поделок желаемого впечатления, порой казалось, будто он сдерживает те же свирепые собственнические чувства в ее отношении, что и сама Катриона: Рози была одной из них. Но по мере того как Рози росла, близилось и неизбежное расставание – столь окончательное, что, по мнению Катрионы, оно мало чем отличалось от смерти…

А что, если им все же не удастся одолеть Перницию? Осталось два года – и по-прежнему ни словечка, ни шепотка от малиновки, никаких весточек от Сигил. Всего два года. Пытаясь отрешиться от этих пугающих размышлений, Катриона поспешно заговорила:

– Я… мы… выйдет только хуже, если рассказать тебе сейчас. Прости, милая, мне так жаль… Я не просто так веду себя загадочно, ты же мне веришь, правда? Мы ждали… ждем знака. Не знаю, почему его так долго нет.

Последовало молчание. Рози все еще шмыгала носом – отчасти от слез, отчасти послушно принюхиваясь к травам, которые держала в руках. Но лицо ее порозовело, а пальцы больше не дрожали. По голосу Катрионы она поняла, что ожидание длилось очень долго. Девятнадцать лет? Как же ты беспомощен, когда что-то случается с тобой в младенчестве. Ты не можешь даже вспомнить, что именно произошло и произошло ли. Можешь только догадываться… Она вспомнила эхо в темноте, перед свадьбой, перед рождением Джема, – эхо, рассказывавшее ей, что она не та, кем себя считает, что ей не место рядом с людьми, которых она любит.

– Чудовище, по крайней мере, знало, за что его превратили в зверя, – наконец заявила она, имея в виду сказку, рассказывать которую снова и снова заставляла Бардера, когда была совсем маленькой.

Катриона, чьи нервы уже звенели от горя, тревоги и нерешительности, расхохоталась.

Рози нехотя улыбнулась в ответ.

– Не будь это волшебными делами, я бы еще с тобой поспорила, – заявила она. – Но не стану. Если я начну, мы обе разозлимся и Тетушке придется нас мирить, а я все равно так ничего и не узнаю. – Она вернула Катрионе пучок трав и нахмурилась. – Спасибо. В первый раз на моей памяти жалею, самую чуточку, что я не фея. Тогда я бы могла знать.

– Милая, это так не работает, – мягко заметила Катриона.

Она пыталась не расхохотаться снова, поскольку знала, что обидит Рози, хотя смеялась бы она над собой, над собственным досадным невежеством.

Рози одарила ее взглядом, в котором читалось: «Ты говоришь это только для того, чтобы меня утешить».

– А я все еще жду, когда меня найдет мое животное-фамильяр, – правдиво добавила Катриона. – Я фея, и я не знаю.

Рози могла лишь с трудом, величайшим мысленным усилием представить, каково это – не уметь разговаривать с животными. Она боялась даже вообразить, как должна чувствовать себя Катриона, которая обладала такой способностью и утратила ее, тяжко вздохнула, подалась вперед и поцеловала ее в щеку:

– Спасибо за травы. Мне нужно найти Пеони и извиниться.

Пеони страшно расстроилась из-за того, что огорчила подругу, и едва выслушала ее извинения, поскольку страстно желала извиниться сама. На том все и закончилось, не считая того, что впредь она старалась никогда не упоминать о вышивании при Рози. А когда несколько месяцев спустя она вызвалась показать Рози шаги самого простого хоровода, который все (кроме Рози, Нарла и старого Пенфарона, обладателя деревянной ноги) танцевали на праздниках и ярмарках, и Тетушка с Катрионой, на этот раз оказавшиеся в комнате, сказали: «Нет!» – хором и слишком громко, ни Пеони, ни Рози не попросили объяснений.

Примерно через неделю после того, как Пеони показала Рози основные стежки для вышивания, над Двуколкой видели пролетающего гиппогрифа. В целом гиппогрифы пользовались дурной славой среди всех, не считая волшебников, и появление такового по соседству никого не обрадовало. Оно могло означать, что за ним последует неблагоприятная магия, а этот гиппогриф определенно выглядел так, будто что-то искал. Люди встревожились, и отвращающие амулеты шли нарасхват – они в той или иной степени, в меру мастерства сделавшей их феи, отводили от владельца внимание бродячей магии, ищущей, за кого бы ей уцепиться. Тетушка и Катриона изготавливали очень хорошие амулеты, и через две недели у них не осталось ни одного на продажу, а новых они не могли бы наделать до самой зимы, когда лоза оленьего копытца покраснеет, а ягоды салии пожелтеют. Правда, в течение этих двух недель никто больше не видел гиппогрифа, и люди начали надеяться, что опасность все же минует Двуколку. Среди общего волнения никого не удивило, что Тетушка с Катрионой снабдили отвращающими амулетами Рози и Пеони.

Но гиппогриф и впрямь улетел прочь, и единственной неприятностью, постигшей в эту зиму Двуколку, оказалось нашествие таралианов – крупных полосатых кошек, обладающих острым разумом и свирепым аппетитом (матерый таралиан способен съесть лошадь за один присест). Сам король повел против них войско. Армия одержала победу, и уцелевших таралианов прогнали за границу, в дикие южные пустоши, откуда они и пришли. Но король был ранен, и хотя рана оказалась легкой, он так медленно восстанавливал силы, что даже пошли слухи о заклятии. Зачем таралианы вообще пришли на населенные людьми земли? На собственной территории они были свирепыми хищниками, но покидали ее редко, а зима выдалась не слишком суровой.

Говорили, что болезнь короля проявлялась очень похоже на ту, которой мучились солдаты и придворные, сраженные колдовским сном в Фордингбридже и Флури: головными болями, продолжительной вялостью, неспособностью сосредоточиться или принимать решения, бессонницей, кошмарами. Она вызывала беспокойство не только потому, что страдал ею король, но и потому, что он был крепким уравновешенным мужчиной с обнадеживающей нехваткой воображения, заботливым и добрым правителем.

Опасность, угрожающая дочери, все же подкосила его, утверждали слухи. Слишком много сил было потрачено, чтобы ее защитить – где бы она ни находилась. Не меньше ушло и на розыски Перниции. Но все впустую. Перниция была не только злой и могущественной, но и умной. Двадцать лет беспомощного страха измотали страну и в наибольшей степени короля. Когда она наконец захлопнет свою ловушку, у него, его магов и войск уже не останется сил, чтобы ей противиться, и она, как и предсказывали старинные истории, получит не только принцессу, но и всю страну. Но ведьма не пошла бы этим путем, если бы могла захватить ее сразу, а это означало, что она не настолько могущественна, как делает вид. «Давайте же, – шептались люди, – вернемся к обычной жизни, пока еще осталось немного времени. Кто вообще видел Перницию после именин? Она не стала бы терпеть столько времени, будь у нее возможность добиться своего быстрее. Возможно, проклятие на принцессе вовсе не таково, каким объявила его Перниция: вместо этого всех вокруг нее сражает загадочная болезнь, тянущая из людей здоровье, силы, волю и смелость. Верните же ее домой – и пусть она передаст корону принцу Колину, которого народ знает и любит. Пусть люди сплотятся вокруг него в этот последний год перед двадцать первым днем рождения принцессы, чтобы у Перниции не осталось ловушки, которую можно захлопнуть. Проклятие никогда не подразумевало, что принцесса должна умереть от укола веретена, – и ни единого острого веретена не осталось во всей стране.

Пусть она вернется домой. Пусть этот фарс закончится. Давайте восславим юного будущего короля и забудем о Перниции. Судя по всему, это проклятие – полный вздор и всегда было вздором, а мы, дураки, поверили».

«Именно этого она от нас и добивается, – шептались другие. – Поэтому так долго ждала, чтобы в самом конце у нас не выдержали нервы. Никогда еще в нашей стране королева не отрекалась от престола. Дождитесь двадцать первого дня рождения принцессы. Остался всего один год. Ждите».

В тот год весна пришла в Двуколку вместе с необыкновенным обилием нарциссов, распускающихся как капуста или шток роза, а бóльшая часть сирени оказалась тревожащего лазурного цвета. Старый домик, где некогда жили Тетушка, Катриона и Рози, заполонили летучие мыши особой породы, не только роняющие помет, как и все прочие летучие мыши, но еще и громогласно храпящие. Изгоняющие и очищающие чары пришлось накладывать на дом несколько дней подряд, пока его нынешний арендатор отсиживался в трактире, восстанавливая самообладание. К плесневому духу в старом доме Мед присоединились несколько его родственников, которые решили, что для них всех там слишком тесно, принялись осваивать соседние здания и страшно нагрубили Катрионе, когда та пообещала, если они оттуда не уберутся, иссушить их в репейный пух и развеять по ветру. (Впрочем, после того как несколько дальних родичей разлетелись семенами одуванчика, остальные все же отступились.) А волшебной пыли – как обычной меловой, так и почти невидимой мерцающей – на корзинах с травами, которые Рози приносила на двор кузницы, чтобы превратить в мази и настойки для лошадей, стало столько, что временами, выпрыгивая из корзин и разбегаясь, она прихватывала с собой и травы, к превеликой радости деревенских кошек, которые теперь ошивались около кузницы чаще, чем у дома священника, подбивая лапами клочки неизвестно чего. Конечно, все кошки так поступают и сами по себе, но на дворе кузницы эта привычка вызывала куда большее беспокойство, что еще больше радовало кошек.

Почти каждый год, когда весеннее тепло пробуждало топи Двуколки от холодных зимних снов, приходил новый вид лихорадки, но в этом году хворь расползлась непривычно широко и оказалась удивительно стойкой. Малиновки сообщили Тетушке, что болезнь сразила многих зверей и птиц, не пощадив и человеческое население Двуколки. Фуаб и несколько других созданий, как крылатых, так и прикованных к земле, рассказали Рози, что слишком многие животные принялись перебираться с места на место – кто в Двуколку, кто из нее, – и все раздражались и тревожились, хотя и не могли назвать причину беспокойства. Конечно, не считая того, что принцессе пошел уже двадцать первый год и до ее двадцать первого дня рождения оставалось меньше дюжины месяцев.

Из других областей тоже приходило больше, чем обычно, сообщений о всяческих неурядицах. Поскольку в этой стране постоянно что-нибудь превращалось во что-нибудь другое, или притворялось, что превращалось, или вело себя пугающе, пусть даже недолго, временами трудно было определить, какие донесения требуют расследования, а что можно оставить без внимания. В Инкорбане откопали крупное семейство гриплов, что объясняло, почему вода в городском водопроводе становится фиолетовой, а затем и вовсе перестает идти. Фиолетовый цвет выглядел до крайности тревожно, и жители успели обратиться с прошением к королю.

– Ах, гриплы, – буркнул мэр, вздохнув одновременно с облегчением и досадой.

Конечно, это были всего лишь гриплы, но они доставляли множество неудобств, а избавление от них обойдется до крайности недешево.

В огромном внутреннем озере Гиламдра стали часто видеть водяной народ. Прикосновение водяного ядовито, но они так красивы, что почти всегда кто-нибудь, чаще всего юный и романтичный, все равно отваживается попробовать. (Священники были удивительно подвержены этой ошибке. Те, кто выжил, настаивали, что пытались обратить водяных в свою веру.) Не помогало и старание держаться подальше от берега, поскольку водяные пели, особенно женщины, и их голоса, не менее прекрасные, чем они сами, проникали повсюду, словно сквозняк под дверь. Король послал к Гиламдре отряд магов, и они окружили озеро звуконепроницаемой пеленой, за которой даже волны плескались удивительно беззвучно. Птицы пролетали сквозь липкую преграду рывком, с клейким хлюпаньем и возмущенными воплями.

В последний год перед двадцать первым днем рождения принцессы необычайно много учащихся первого и второго курсов Академии решили вернуться домой и заняться сельским хозяйством или политикой, несколько старейших академиков вышли в отставку, а множество деревенских фей внезапно передумали и подались в повитухи и доярки или повыходили замуж за парней, заявивших, что охотно женятся на них, если те откажутся от этой волшебной ерунды.

Нарл по-прежнему оставался официальным коновалом Туманной Глуши, но теперь, когда спрашивали его мнения, попросту отсылал всех к Рози. Это все реже приводило к отчаянным воплям «Нарл!» со стороны самой Рози, а про нее начали говорить, что, дескать, она-то хотя бы объясняет, в чем дело и что она по этому поводу намерена предпринять, чего от Нарла не дождешься. Она так часто бывала в Вудволде, что большинство людей лорда Прендергаста знало ее в лицо. Порой, когда ее отпускал конюший, она обнаруживала, что ее дожидается скотник или пастух с новым пациентом на веревке. Она разговаривала с огромными звонкоголосыми охотничьими псами – быстрыми и бесшумными гончими, полученными, по слухам, от собственных собак королевы, и порой с терьерами, страдающими в этом превосходно упорядоченном поместье от нехватки поводов вспылить в лучшем терьерском духе. Она говорила с кучерявыми спаниелями с нежным взглядом и научилась выдерживать внимание одной конкретной собаки по кличке Подсолнух, которая обожала людей, всех подряд, причем так сильно, что не могла удержаться от напрыгивания на них при малейшей возможности. Подсолнух пришла в запредельный восторг, обнаружив человека, способного по-настоящему с ней разговаривать. Все попытки Рози убедить ее в том, что сдержанность – это достоинство, терялись в радостной суматохе. Порой Рози разговаривала с комнатными собачками, страдающими от избытка лакомых кусочков. Впрочем, они ее не слишком заботили (многим из них недоставало здравого смысла), за исключением Дрозда, лохматого песика размером с ладонь, принадлежащего леди Прендергаст. Дрозд был фидестерьером – их еще называют чайными терьерами. Предполагается, что они достаточно малы, чтобы, свернувшись клубочком, поместиться в чайную чашку (окрасом они похожи на чайный лист, а их грубоватая шерсть чем-то напоминает его на ощупь). Чаще всего их можно обнаружить в дамском рукаве или кармане, и нередко они слегка безумны, поскольку смутная родовая память подсказывает им, что некогда они были заметно крупнее. Дрозд, судя по всему, не имел ни малейшего понятия о том, что он слишком мал, чтобы защитить леди Прен от чего-то более крупного, чем средних размеров жук, и очень серьезно относился к своему положению.

Рози разговаривала с полудикими птицами в клетках, и те отвечали ей образами, острыми, как ножи, и стремительными, как ястреб, хватающий на лету птицу помельче. Они говорили о смерти и пище и о своих сокольничих, которых одновременно ненавидели и любили, поскольку были дикими лишь наполовину и сами это знали.

А однажды весной, когда небо было таким ярким и твердым, что казалось, будто по нему можно постучать костяшками пальцев и оно запоет, словно чеканный металл (крайне редкий день для туманной, влажной Двуколки), Рози впервые обратилась к огромному белому меррелу с десятифутовым размахом крыльев, который жил в стропилах большого зала Вудволда и сиял в темноте, будто луна в облаках. Тот рассказал ей, что непостижимый шум пиршеств, их удушливые запахи и суета слуг – плохая замена свободе его леса.

Большой зал, даже почти пустой, как всегда бывало, когда Рози случалось в него заглядывать, казался ей ошеломляющим. Она заходила туда нечасто и почти никогда не задерживалась. Он был таким высоким, что потолок терялся в тенях, даже когда ставни бывали открыты и солнечный свет лился на бледные, дочиста отмытые половицы, и достаточно просторным – пожалуй, не узнаешь лучшего друга в лицо, если тот окажется в другом его конце. Лорд Прендергаст проводил здесь судебные заседания, чтобы устрашать негодяев.

Рози предполагала, что к одному только размеру зала могла бы привыкнуть. Но здесь особенно остро ощущалась способность Вудволда подавлять, и ей казалось, что стоило лишь перешагнуть порог зала, как на плечи ложилась тяжесть – возможно, бремя долгих лет его существования, поскольку он был старейшей частью Вудволда, но в большей степени его странного полудремотного сознания. Давление ослабевало, когда она проходила дальше, к покоям леди Прендергаст и ее дам, чтобы побеседовать с комнатными собачками и канарейками, или вниз, в кухни, чтобы вести переговоры с вторгшимися белками. (В действительности белки не вели переговоров. Они полагали, что слишком быстры и умны, чтобы кто-то мог их поймать или не подпустить к желаемой цели, если не считать неудачных дней. Рози оставалось убедить их в том, что «неудачный день» – понятие гибкое, особенно когда в дело вовлечено достаточно хорьков и ловчих собак.)

«Прости, – сказала Рози меррелу. – Не думаю, что я могу просить, чтобы тебе вернули свободу».

«Знаю, что не можешь, – ответил меррел. – Но ты спросила, и я ответил».

«Не могу ли я сделать для тебя что-нибудь другое?» – предложила она робко, почти ожидая, что в ярости разочарования птица разорвет цепь и обрушит на нее всю мощь своего клюва и когтей.

Молчание было долгим, а затем до нее словно издалека донесся тихий, будто у едва оперившегося птенца, голос.

«Ты придешь поговорить со мной снова еще когда-нибудь?» – с тоской спросил он.

«Да, – заверила его Рози. – Конечно приду. Я буду рада… это честь для меня».

После того первого разговора Рози часто думала о пленном мерреле. Она решила, что сможет жить дальше, не зная, какое заклятие на нее наложено и зачем оно там, пока не появится тот знак, которого ждет Катриона. Она думала обо всем, чем занималась за эти двадцать лет, не всполошив чар, к чему бы те ни относились. Зачарованным вышиванием, хоть по ходу дела оно и показалось крайне противным, в конце-то концов можно было и пренебречь. Особенно если вспомнить о мерреле.

Она думала о том, как меррел бесшумно расправляет крылья в темноте под крышей большого зала лорда Прендергаста. Она думала о том, как он осторожно двигается по клетке из стропил, чтобы не звякнула цепь на щиколотке и никто из гостей лорда Прендергаста, не знающих о нем, не поднял взгляд и не обнаружил его. (Пол под ним отскребали дважды в день, в сезон линьки трижды подметали.) Она думала об истории, которую рассказал ей егерь: как меррел был ранен, по предположению, острым сколом обрушившегося льда в горах, где брала начало река Стон, в нескольких днях пути от Вудволда, и как охотничий отряд лорда Прендергаста обнаружил его, но он не дал себя убить. Даже с перебитым крылом, полумертвый от истощения, он держался так, что никто не смел к нему приближаться. Егеря бросили сеть, чтобы спутать ему ноги, а лорд Прен лично накинул ему на голову кусок мягкой кожи, отрезанный от собственного охотничьего камзола, а затем его связали, привезли домой и вправили ему крыло. Но крыло не срослось как надо, поэтому ему отвели для обитания своды большого зала, где никто не решался его беспокоить, а кормил его сокольничий с очень длинного шеста.

Меррел тоже знал, что крыло не зажило.

«Но я мог бы еще раз достичь великих высот, прежде чем оно подвело бы меня, – вздохнул он. – А там я сложил бы крылья и ринулся к земле, как будто заяц или олененок привлек мое внимание. Но я устремился бы вниз к самому себе. Это был бы славный полет и славная смерть. Вот так я и ем мертвечину, болтающуюся на шесте, и мечтаю о своем последнем полете».