Книга: Держава богов
Назад: 10
Дальше: 12

11

Я Л-Ю-Б-Л-Ю, люблю тебя,
ПО-ЦЕ-ЛУ-Ю, поцелую.
Я его толкнула в лужу,
Там он вдруг гадюку скушал,
Так что брюху стало хуже.
Слуги отвели меня в роскошную ванную. Скамейки там были устланы свежевыстиранными подушками, но все равно плотской страстью так и разило. Меня раздели и всю старую одежду свалили в кучу, чтобы потом сжечь. Тело мыли и терли – безлично и очень по-деловому, после чего ополаскивали ароматизированной водой. Наконец меня завернули в халат, отвели в комнату, уложили. Там я проспал весь остаток дня и часть ночи. И мне ничего не приснилось.
Проснулся я с ощущением, что моя воинственная сестрица Чжаккарн использовала мою голову как мишень для упражнений с пикой, чего на самом деле она, конечно, никогда бы не сделала. Когда я умудрился сесть, на что понадобилось определенное время, дурнота едва не вернулась. Но на буфете в комнате обнаружился поднос с давно остывшей едой и кувшин воды комнатной температуры, и я решил: хватит извергать из себя, пора перейти к насыщению. И перешел к делу. Еда оказалась вкусной, и я без труда ее проглотил.
Помимо прочего, на подносе стояло блюдце какого-то густого белого клейстера, снабженного бумажной карточкой, на которой элегантными печатными буквами значилось: «СЪЕШЬ ЭТО». Почерк показался знакомым, и я со вздохом отведал белую массу. Вкус оказался тошнотворным. Та крыса из переулка была гаже, но не намного. Я напомнил себе, что являюсь гостем в доме Ахада, а посему задержал дыхание и проглотил все одним махом, после чего быстро заел, чтобы избавиться от горечи во рту. Это не очень-то помогло. Тем не менее я сразу почувствовал себя лучше и с облегчением понял: это все-таки было лекарство, а не отрава.
А еще для меня была выложена свежая смена одежды. Я с удовлетворением отметил ее неприметность: серые мешковатые штаны, рубашка цвета некрашеной шерсти, коричневая куртка и такие же башмаки. Скорее всего, комплект был позаимствован у слуг, поскольку я заподозрил, что такое соответствовало бы струнке жестокости Ахада.
Принарядившись, я открыл дверь комнаты.
И остановился на пороге: с нижнего этажа наплывали звуки музыки и смех. Сейчас ночь. В голове у меня пронеслась вереница из не менее дюжины непристойных и злых каверз, которые я мог бы немедленно отмочить. Позыв немедленно приступить к делу был невероятно силен, я даже ощутил приток могущества. Я с легкостью мог бы обратить все масла, которые в этом доме держали для чувственных удовольствий, в вытяжку из злющего перца, а постели заставить пахнуть не духами и страстью, а плесенью. Вот было бы славно! Однако я теперь был взрослее и руководствовался более зрелыми побуждениями. Порыв миновал, и, справившись с ним, я ощутил лишь мимолетную печаль: не сбылось…
Я хотел вновь прикрыть дверь, но не успел. По ступеням поднималась пара; эти двое смеялись, точно старые друзья или новоиспеченные любовники. Женщина повернула голову в мою сторону, наши глаза встретились… и я замер. Я увидел одну из моих сестер – Эган. И ее рука обвивала талию какого-то смертного. На него мне хватило единственного беглого взгляда: богато одетый, средних лет, пьяный. Я вновь повернулся к Эган и натолкнулся на ее хмурый взгляд.
– Сиэй? – Она изобразила улыбку и оглядела меня с ног до головы. – Значит, слухи были правдивы: ты вернулся. Похоже, тебе мало показалось двух тысяч лет в смертной плоти?
В давно прошедшие времена ей поклонялось одно пустынное племя, обитавшее в восточной части материка Сенм. Она обучила их музыке, способной вызывать дождь, и благодарные люди врезали ее образ в целый горный склон. С тех пор то племя успело исчезнуть: его поглотили амнийцы, ведшие завоевательные битвы еще до Войны. А после Войны я лично уничтожил изваяние Эган: Арамери приказывали искоренять все, что казалось им богохульством против Итемпаса, и не щадили даже самого прекрасного. И вот передо мной стоял оригинал во плоти, а какой-то амниец лапал ее грудь…
– Меня привел сюда случай. А ты чем будешь оправдываться?
Она изящно подняла бровь – безупречную, как и прочие черты ее амнийского лица. Это, конечно, была обновленная внешность. До Войны Эган выглядела как представительницы того пустынного племени. Мы не обращали внимания на смертного, пытающегося нежно покусывать ее шею.
– Скукой. Опытом. Все как обычно. Во время Войны лучше всего выживали те, кто больше держался среди смертных, оттачивая свою природу. – Она прищурилась. – А ты не очень-то помогал…
– Я сражался с сумасшедшим, загубившим нашу семью, – устало проговорил я. – И – да, я дрался со всяким, кто ему помогал. С какой стати все ведут себя так, будто я сотворил что-то ужасное?
– Потому что ты и все вы, кто бился на стороне Нахи, по ходу дела потеряли себя, – рявкнула Эган, и ее тело так напружинилось от гнева, что любовник слегка отшатнулся и удивленно заморгал. – Он заразил вас своей яростью! Вы не просто убивали тех, кто вам противостоял, вы уничтожали всех, кто пытался вас остановить. Даже тех, кто взывал к примирению, если вам казалось, что им следовало бы сражаться. Убивали смертных, если у них хватало отваги просить у вас помощи. Во имя Вихря! Ты ведешь себя так, будто в тот день спятил один только Темпа!
Я слушал ее, постепенно вскипая негодованием, пока оно внезапно не улеглось. Я просто не мог поддерживать ярость, присущую божеству. Голова еще болела от выпитого накануне и от принятого тогда же Ахадова битья, и я физически чувствовал, как с кожи облетают отмирающие чешуйки: одни замещались, другие терялись навсегда, и кожа мало-помалу становилась все грубее и суше, чтобы однажды покрыться морщинами и пятнами старческой «гречки». Кавалер Эган тронул ее за плечо в попытке утешить. Попытка жалкая, но, как ни странно, довольно успешная: Эган немного смягчилась и криво улыбнулась ему, как бы извиняясь за сбитое настроение. Это заставило меня поневоле вспомнить Шахар и свое одиночество, грозившее растянуться на весь остаток моей несусветно короткой жизни.
Я к тому, что обстоятельства как-то не способствовали поддержанию двухтысячелетней свары.
Я тряхнул головой и хотел было скрыться за дверью, но, уже закрывая ее, услышал голос Эган:
– Сиэй! Погоди.
Я опасливо приоткрыл дверь. Она хмурилась, разглядывая меня.
– Ты вроде как-то изменился… В чем дело?
Я снова помотал головой:
– Да ничего особенного. Слушай…
Я вдруг сообразил, что у меня больше может не оказаться возможности сказать это ей или еще кому-то из родственников. Не годилось умирать, оставив незавершенными столько дел: это было бы несправедливо.
– Мне очень жаль, Эган. Я знаю, после всего случившегося это ровно ничего не значит. Я бы хотел… – Я даже хохотнул: ишь ты, сколько желаний. – Ладно, проехали.
– Ты что, работать здесь собираешься? – Эган между делом провела ладонью по спине своего смертного; тот со счастливым вздохом прильнул к ней.
– Нет, – вырвалось у меня, но тут я вспомнил планы Ахада. – В смысле, не таким образом. – Я ткнул в ее сторону подбородком. – Не обижайся, но меня сейчас к смертным как-то не тянет.
– Это очень даже понятно, учитывая, через что ты прошел, – сказала она. Я удивленно моргнул, и она тонко улыбнулась. – Никому из нас не нравилось содеянное Итемпасом, Сиэй. Но на тот момент ваше заточение казалось единственным здравым решением, на которое он согласился… после всего остального безумия. – Она вздохнула. – У нас было предостаточно времени подумать, так ли верен оказался тот выбор. Ну, а потом… Да ты сам знаешь, каков он, когда надо пересматривать свое мнение.
Что в переводе означало: «он и не подумал».
– Знаю.
Эган задумчиво посмотрела на своего смертного. Потом на меня. Потом опять на него.
– Ну? Что скажешь?
Мужик выглядел удивленным, но и обрадованным. Он тоже уставился на меня, и внезапно я понял, что затевалось. Я неудержимо залился краской, и мужчина заулыбался.
– Думаю, будет славно, – сказал он.
– Нет, – быстро отказался я. – Я… ну… в общем, спасибо. Знаю, вы хотите как лучше, но – нет.
Тут Эган улыбнулась, несказанно меня удивив, потому что в ее улыбке оказалось больше сочувствия, чем я когда-либо рассчитывал увидеть.
– Давно ли ты последний раз был с кем-нибудь из своих? – спросила она, окончательно поставив меня в тупик.
Отвечать было нечего: я действительно не мог припомнить, когда последний раз занимался любовью с божеством. Нахадот… Нет, тут все было по-другому. Он был низложен, втиснут в смертную плоть, загнан в бездну отчаяния и одиночества. То, что произошло между нами, соитием назвать было невозможно, скорее – простой жалостью. А до того это могла быть…
забыть
Чжакка? Сельфорина? Элишад? Нет, это было столетия назад, когда он еще любил меня. Может, Гвон?
А что, вдруг это не такая уж плохая идея – забыться с кем-нибудь хотя бы на время. Дать одной из своего племени унести мою душу туда, куда она пожелает, познать утешение…
Сделать то, что я делал для Шахар…
– Нет, – повторил я уже мягче. – Не теперь. Я еще не готов. Но все равно спасибо.
Она всмотрелась в меня долгим взглядом, быть может видя больше того, что я хотел бы ей показать. Поняла ли она, что я постепенно становлюсь смертным? Это, кстати, было одной из причин отказаться от ее предложения: уж тогда-то она точно все поняла бы. Но мне подумалось, что ее взгляд нес в себе нечто иное. Я даже заподозрил – всего лишь заподозрил, – что ей было не совсем на меня наплевать.
– Если вдруг передумаешь, предложение остается в силе, – сказала она и вдруг одарила меня улыбкой. – Смотри, придется делиться!
Она обратила сияющую улыбку уже на смертного, и они двинулись дальше, поднимаясь на следующий этаж.
Тем временем мое пробуждение не осталось незамеченным. Когда, проводив Эган взглядом, я отвернулся, передо мной предстал слуга, тихо поднявшийся по лестнице.
– Господь Сиэй, – произнес он с поклоном. – Господин Ахад просит пожаловать к нему в кабинет, когда тебе будет угодно.
Я подбоченился:
– Я уж точно знаю, что просьбами тут и не пахнет…
Слуга помолчал, но в глазах у него читалось веселье.
– Полагаю, – сообщил он, – ты не захочешь услышать и то слово, которое он употребил вместо твоего имени.
Я последовал за слугой вниз. Пока мы шли, он негромко пояснил, что в эти вечерние часы на глаза показываются лишь куртизаны: это требовалось для поддержания иллюзии, будто в этом здании обитают лишь прелестные существа, дарующие невинное удовольствие. Вид же слуг напоминал посетителям, что «Герб ночи» – заведение деловое. А вот зрелище личностей вроде меня (тоже вроде как слуг, но иного рода – этого он не сказал, но я догадался) внушало мысль, что дарование удовольствий – лишь одно из различных дел, которые здесь проворачиваются.
Поэтому он сразу завел меня в помещение, показавшееся мне кладовкой. На деле это оказался вход на скудно освещенную винтовую лестницу. По ней туда-сюда сновали слуги, а время от времени – смертные куртизаны. Все они улыбались и на ходу обменивались дружескими приветствиями. (Не в пример слугам, работавшим в Небе.) Когда мы достигли нижнего этажа, слуга провел меня коротким извилистым коридором, живо напомнившим мои собственные замкнутые пространства, и наконец открыл дверь, прорезанную в голой деревянной стене:
– Входи, господь Сиэй.
Я шагнул вперед и без особого удивления увидел знакомую обстановку Ахадова кабинета. Зато удивительным стало то, что хозяин был не один.
Молодая женщина, сидевшая в кресле напротив него, притянула бы любой взгляд, даже не будь она красавицей. Отчасти из-за того, что она была из народа мароне, а отчасти из-за своего роста. Она была очень высокой для женщины, даже когда сидела. Ее голова заметно возвышалась над высокой спинкой кресла, а мягкий нимб черных волос зрительно делал ее еще выше. У нее была изысканная фигура, и держалась эта женщина с огромным достоинством, чему способствовал тонкий аромат духов из цветов хираса. Одета она была самым простонародным образом: неприметного цвета длинная юбка, жакет, старые башмаки, но все рано выглядела как королева.
Она как раз улыбалась чему-то, сказанному Ахадом перед моим появлением. Когда я вошел, она обратила на меня такой пристальный взгляд, что сделалось чуточку не по себе, а широкая улыбка сразу стала прохладнее и сдержаннее. У меня возникло четкое ощущение: меня измерили, взвесили и признали неполноценным.
Слуга с поклоном прикрыл за мной дверь. Я скрестил на груди руки и принялся ждать, глядя на женщину. Я еще не настолько утратил божественность, чтобы не почувствовать могущество, запах которого буквально висел в воздухе.
– Кто ты? – спросил я. – Незаконнорожденная Арамери? Писец? Знатная дама, переодевшаяся для тайного посещения дома разврата?
Она не снизошла до ответа. Ахад вздохнул и сжал пальцами переносицу.
– Ликуя – одна из владелиц «Герба ночи», Сиэй, – пояснил он. – И она пришла взглянуть на тебя. Ее интересует, не поставишь ли ты под удар средства, вложенные в него ею и другими совладельцами. Если ты, жопа позорная, ей не понравишься, тут же вылетишь вон.
Я нахмурился:
– Не понял… С каких это пор богорожденные поступают по указке смертных? В смысле, добровольно?
Мне ответила женщина:
– С тех пор, как у смертных и богорожденных появились общие цели.
Голос у нее оказался низкий и полнозвучный, словно рокот океанских волн, но она потрясающе четко выговаривала каждое слово – хоть бумагу режь! Я повернулся к ней и увидел то же качество в ее улыбке.
– Я также полагаю, – продолжила она, – что подобные соглашения были в порядке вещей и до Войны богов. В данном же случае нас связывают отношения не начальника и подчиненного, а скорее… партнерские. – Она покосилась на Ахада. – Партнерам же следует принимать важные решения по обоюдному согласию.
Ахад кивнул в ответ, почти стерев с лица свою обычную язвительную улыбку. Я задался вопросом: знает ли она, что он ей своими руками кишки выпустит, если увидит в этом чуть больше выгоды, чем в партнерском сотрудничестве? Оставалось надеяться, что знает. Я опустил руки, чтобы дать ей возможность рассмотреть меня во всей красе, и спросил:
– Ну и как? Я тебе нравлюсь?
– Если бы речь шла о внешности, ответ гласил бы: «Нет». – Я раздраженным жестом уронил руки, и она улыбнулась, хотя предыдущая фраза, по-моему, не была шуткой. – Ты определенно не в моем вкусе. По счастью, внешность не входит в перечень достоинств, по которым я определяю чью-либо ценность.
– У нее есть для тебя работа, – сказал Ахад. Он повернулся в кресле, чтобы оказаться ко мне лицом, и откинулся на спинку, упершись ногой в стол. – Это своего рода испытание. Ликуя хочет посмотреть, удастся ли использовать твои неповторимые возможности в благих целях.
Я почувствовал себя оскорбленным в самых святых чувствах.
– Что еще за хреново испытание?
Женщина… Ликуя – странно жизнерадостное имя для маронейки! – приподняла идеально очерченную бровь, и это движение показалось мне необъяснимо знакомым.
– Я хотела бы послать тебя на встречу с Узейн Дарр, наследницей нынешнего баронства. Ты, случайно, не следил за последними политическими событиями на Севере?
Я попытался вспомнить и собрать воедино все, что случайно подслушал или почерпнул из разговоров, пока пребывал в Небе. В памяти сами собой всплыли образы Невры и Крисцины Арамери, вернее, их мертвых тел.
– Ты хочешь, чтобы я выяснил, что там за новая магия? Маски и все такое.
– Нет. Про маски мы все уже знаем.
– В самом деле?
Ликуя сложила руки на коленях, и я вновь испытал странное чувство узнавания. А ведь я совершенно точно не встречал ее прежде. Вот странно-то…
– Маски порождены искусством, – сказала она. – Оно происходит от менчейско-даррского способа молитвы, зародившегося задолго до эры Светозарного, и тамошний народ хранил его в строгой тайне, дабы избежать преследований. Некогда их способом взывать к богам и возносить им хвалу были танцы, причем каждый танцор играл особую роль, для чего и надевал специальную маску. Каждый танец был своего рода представлением, а молящиеся – актеры – олицетворяли определенные архетипы. Например, «мать» была символом любви, но также и справедливости, то есть ее лик был одним из ликов смерти. Другого персонажа, «скорбящего», считали человеком гордым и гневным, который в итоге натворит великих несправедливостей и горько пожалеет о них. Понимаешь?
– Ага, в общих чертах, – сказал я, не без труда подавив зевок. – То есть кто-то берет архетип, смешивает с бытовым символизмом, вырезает все это из древесины, взятой от Мирового Древа, кропит кровью убиенного младенца или еще чем-нибудь…
– Вообще-то, кровью богорожденного.
Я так удивился, что не нашелся, что и сказать. Ликуя улыбнулась:
– Чьей именно, нам доподлинно неизвестно. Может, просто божественной кровью, купленной с уличного лотка. Дело не в том, у кого ее взяли, а в ее природном могуществе. Мы как раз сейчас в этом разбираемся. Что касается древесины Древа, на сей счет мне ничего не известно, но, право, не удивлюсь… – Она вновь стала серьезной. – Однако целью твоего пребывания в Дарре должно стать вовсе не выяснение принципа работы масок. Нас больше интересует не орудие, а тот, кто пускает его в ход. Я хотела бы, чтобы ты вошел к Узейн Дарр с предложением от нашего имени.
Я невольно насторожил уши. Любые переговоры – благодатная почва для разного рода проделок!
– Вам нужна эта их магия?
– Нет. Нам нужен мир.
– Мир? – изумился я.
И посмотрел на Ахада – видит ли он сумасшествие этой женщины.
– Мир наилучшим образом отвечает интересам и смертных, и богов, – подтвердил Ахад.
Я нахмурился:
– Вынужден согласиться. А вот насчет тебя… Не уверен, согласен ли ты с этим!
– Я всегда выбирал то, что могло облегчить мне жизнь, Сиэй. – И он преспокойно сложил руки. – Я ведь, как ты любишь повторять, не Нахадот. Мне как-то больше по сердцу предсказуемость и размеренность жизненного уклада.
– Что ж, отлично! – Я со вздохом покачал головой. – Однако что касается смертных, то им немало досталось от Нахадота. И если слухи правдивы, то, по крайней мере, северяне предпочтут жить в хаосе, чем и дальше терпеть мироустройство Арамери. И вообще, не наше дело указывать этой женщине, права она или нет, раз она тут распоряжается.
– Узейн Дарр – не единственная сила, стоящая за северными повстанцами, – сказала Ликуя. – А мы на данный момент имеем дело именно с восстанием. Дарре – один из пяти народов Дальнего Севера, что прекратили платить десятину Белым Залам в пределах своих границ, а вместо этого обучают детей, заботятся о пожилых и так далее. То есть помогают своим жителям напрямую. Поэтому Благородное Собрание и воздерживается от объявления тамошних правителей неспособными. Правда, ни один вельможа с Дальнего Севера вот уже больше года ни единого заседания Собрания не посещал. По сути, весь этот материк просто перестал с ним считаться. Она вздохнула. – Зато они там собрали войско, не иначе как надеясь, что это обрушит на них гнев Арамери. Вооруженного противостояния пока нет, но и только. И Дарр если не стоит во главе, то уж сердцем сопротивления является точно.
– Ну, и что я должен предложить этой дарре, которая спит и видит, как бы освободить мир от тирании Арамери? Кстати, вполне достойная цель, я очень даже ее поддерживаю. – Я призадумался и добавил: – Полагаю, я мог бы убить ее.
– Ни в коем случае. – Ликуя ни на йоту не повысила голоса, но нужды в этом и не было. Слова, которыми можно было резать бумагу, превратились в ножи, способные сдирать шкуру. – Как я уже сказала, Узейн Дарр не единственная закоперщица восстания. Убийство только сделает из нее мученицу, а остальных вдохновит на новые подвиги.
– А кроме того, – добавил Ахад, – те из богорожденных, что обитают в земном царстве, делают это благодаря долготерпению госпожи Йейнэ. Она со всей ясностью указала, насколько ей дорога независимость смертных, и теперь пристально наблюдает, не окажется ли наше присутствие пагубным для оной. Опять же, пожалуйста, не забывай, что она и сама когда-то была дарре. Насколько нам известно, Узейн в какой-то мере ей родственница.
Я покачал головой:
– Она больше не смертная. Эти соображения теперь не имеют для нее смысла.
– Ты настолько уверен?
Я промолчал, внезапно ощутив, что нет.
– Отлично. – Ахад сложил пальцы домиком. – Давайте убьем Узейн и посмотрим, что будет. Истинное наслаждение – натянуть нос той, что славилась дурным нравом еще до того, как сделаться богиней смерти.
Я закатил глаза, но возражать не стал.
– Ну хорошо. Так какую цель я буду преследовать в Дарре?
Ликуя пожала плечами, что несколько удивило меня, потому что она выглядела какой угодно, но только не легкомысленной.
– Выясни, чего хочет Узейн. И, если это в нашей власти, предложи ей это.
– А откуда, во имя всех преисподних, мне знать, что вам с друзьями по силам, а что нет?
Ахад раздраженно хмыкнул:
– Крутись как угодно, но обещаний никаких не давай. Ври, если придется. Уж это-то у тебя должно получиться.
Вот поганое демонское отродье!
– Заметано, – сказал я и сунул руки в карманы. – Когда отправляться?
Надо было мне лучше подумать, прежде чем говорить такое. Ахад выпрямился в кресле, глаза у него сделались совсем черными. Потом он улыбнулся, добавив в улыбку изрядную толику своей обычной жестокости, и сказал:
– Ты же понимаешь, я никогда раньше такого не делал.
Я сразу встревожился, но постарался этого не показать.
– Такая магия почти ничем не отличается от обычной. Все дело в воле, – пояснил я.
Однако если его воля дрогнет…
– Знаешь, Сиэй… Я стал бы очень счастлив, если бы смог усилием воли лишить тебя бытия!
Нет уж, ни в коем случае нельзя показывать ему страх, решил я. Это свойство развилось в нем давным-давно: ему нравилось чувствовать себя могущественным и властным. Так что я облизнулся и посмотрел ему в глаза.
– А мне-то казалось, что тебе просто не было до меня дела, – заметил я. – Ты меня не любил, но и ненависти не питал.
– Это лишь усугубляет проблему. Быть может, мне слишком наплевать: а вдруг я из-за этого сделаю что-то не так?
Я глубоко вздохнул и покосился на Ликую: «Видишь теперь, с кем дела ведешь?..» Она, впрочем, не проявила никаких чувств, и ее прекрасное лицо осталось безмятежным. Вот из кого получилась бы отличная Арамери!
– Может, и нет. Но если тебе не совсем наплевать на… чистоту, так сказать, искусства, не будешь ли ты так любезен просто взять и единым махом лишить меня бытия? В смысле, вместо того, чтобы растереть мои кишки тонким слоем по всей поверхности бытия? Я, видишь ли, прежде уже видел подобное. Уж очень неопрятно это выглядело.
Ахад рассмеялся. Однако некое ощущение тягостной опасности, сгущавшееся в комнате, до определенной степени рассеялось.
– Ну ладно, – сказал он. – Постараюсь. Знаешь, во всех делах я предпочитаю опрятность.
Реальность вокруг меня словно моргнула. Ощущение было такое, словно меня рассеяли на мелкие части и вытолкнули за пределы этого мира. Невзирая на угрозы, Ахад очень бережно обошелся со мной. Потом все вновь собралось воедино, и внутри меня, и вовне. Реальность словно сплавилась.
Арребайя была самым большим городом этого края, населенного испокон века враждовавшими племенами, которые тем не менее развивались все вместе, пока однажды не решили сообща держать оборону против всего остального мира. Я хорошо помнил времена, когда они еще не звались народом дарре, а существовали каждое само по себе: сомем, лапри и зторик. Я помнил и еще более ранние эпохи, когда эти племена были всего лишь семьями, и совсем уже додревние, когда они представляли собой бродячие кучки людей без какого-либо названия. Теперь все было иначе. Я стоял на высокой стене близ центра города и, оглядываясь, втайне дивился достижениям былых дикарей. Густые, труднопроходимые джунгли, господствовавшие в этой части Дальнего Севера, зеленели далеко на горизонте. Их зелень напомнила мне чешую драконов, паривших над землями иных царств, равно как и глаза моей матери, когда ей случалось сердиться. Ветер доносил до меня запах влажного леса, полного жизни, яростной и недолговечной. А между мною и джунглями расстилался целый лабиринт улиц, храмов, статуй, садов – все они ярус за ярусом поднимались к городскому центру. Повсюду виднелась бледноватая зелень декоративной травы, выращиванием которой славился Дарр. В косом послеполуденном свете весь город переливался оттенками изумруда.
Прямо передо мной, совсем рядом, громоздилась массивная квадратная пирамида Сар-энна-нема. Я понял, что это и была моя цель, ибо коварство, как мне представлялось, никогда не было определяющим свойством Ахада.
Между тем мое прибытие не прошло незамеченным. Я бросил взгляд со стены, на которой стоял, и заметил, что на меня смотрит старая женщина с мальчиком лет четырех или пяти. Улица была буквально запружена народом, но остановились только они. У них была ветхая тачка, на которой лежало несколько подвядших фруктов и овощей. Ну конечно: рынок, конец дня, неудачная торговля… Я уселся на край стены, свесил ноги и стал гадать, как, во имя демонов, мне с нее спускаться. Стена была добрых футов десять высотой, а мне с некоторых пор приходилось беспокоиться, как бы не переломать кости. Поганец Ахад!..
– Эй, внизу! – окликнул я по-сенмитски. – Не знаете, эта стена тянется до самого Сар-энна-нема?
Мальчишка нахмурился, но старуха лишь призадумалась.
– Все в Арребайе ведет к Сар-энна-нему, – ответила она, поразмыслив. – Только может статься, что тебе будет нелегко попасть внутрь. Чужестранцев в этом городе теперь привечают более прежнего, но в храм не пускают – таков приказ нашего энну…
– В храм?
– Сар-энна-нем, – неожиданно процедил мальчишка презрительным тоном. – Да ты ничего, похоже, не знаешь!
Такого ужасающего акцента я не слыхал уже несколько веков. Он говорил вроде бы на сенмитском, но его густо разбавлял бурлящий поток даррской речи. Женщина говорила не в пример чище. Она явно очень рано выучила сенмитский, возможно что даже раньше даррского. У мальчишки все было ровно наоборот. Я проследил взглядом стайку его примерных ровесников, пробежавших мимо с визгом и криками. Они верещали исключительно на даррском.
– Вообще-то, я много чего знаю, – сказал я мальчишке. – Хотя, конечно, не все. Например, мне известно, что Сар-энна-нем некогда был храмом. Очень давно, еще прежде, чем Арамери взялись переделывать мир. Стало быть, его снова сделали храмом? – Я улыбнулся, потому что это известие искренне порадовало меня. – Чьим же?
– Всех богов, конечно! – Пацан подбоченился, явно решив, что наткнулся на круглого олуха. – Если не нравится, скатертью дорожка!
Бабка вздохнула:
– Потише, малыш. Я тебя не учила грубить гостям.
– Бабуля, но он же теманец! Вигви из школы говорит, что у них у всех плутовские глаза, им нельзя доверять!
Не успел я что-либо ответить, как бабка с неожиданным проворством влепила внучку подзатыльник. Тот взвизгнул, и я невольно съежился, сопереживая ему. Хотя, право же, сообразительный малый должен был думать, прежде чем распускать язык.
– Мы еще обсудим твое поведение, молодой человек, когда доберемся домой, – добавила старуха, и мальчишка, наконец виновато потупился. Бабка же снова подняла на меня взгляд. – Если ты не знаешь, что храм снова стал храмом, то и мне позволительно усомниться, что ты прибыл помолиться. Что тебе на самом деле нужно здесь, чужестранец?
– Ну, я, вообще-то, хочу повидаться с вашим энну, вернее, с его дочерью Узейн, – сказал я, смутно припоминая, как кто-то упоминал при мне барона Дарра. – Не подскажешь, где я могу его найти?
Старуха прищурилась и долго смотрела на меня, не торопясь отвечать. Вся ее поза излучала напряженное внимание, и от меня не укрылось, что она подалась немного назад – совсем чуточку, но я заметил. Ее правая рука переместилась к бедру, вроде бы повторяя движение внука, но, скорее всего, поближе к ножу, наверняка спрятанному в поясных ножнах. Не все даррские женщины воительницы, но насчет этой бабки никаких сомнений у меня не было.
Я продемонстрировал ей самую широкую, невинную и очаровательную улыбку, надеясь убедить старую женщину в своей полной безвредности. Руку от ножа она, увы, не убрала – похоже, моя улыбка уже не срабатывала так безотказно, как когда я был ребенком, – но губы все-таки дрогнули в подобии ответной улыбки.
– Тогда тебе надо в рарингу, – сказала она и кивнула в западном направлении.
Слово показалось мне знакомым. На одном из старых торговых языков Дальнего Севера оно означало «место сбора воинов» или что-то вроде того. Там собирался воинский совет, наставлявший юную будущую энну в ее многотрудном и опасном восхождении к власти. Оглядевшись, я остановил взгляд на невысоком купольном здании неподалеку от Сар-энна-нема. Величием с храмом он ни в коей мере не равнялся, но дарре – это вам не амнийцы. Они своих предводителей не по внешности судили.
– Может, тебе еще о чем-нибудь рассказать? – поинтересовалась старуха. – Скажем, о том, сколько у нее стражников и как они вооружены?
Услышав это, я едва не закатил глаза, но тут меня посетила новая мысль.
– Да. Скажи мне что-нибудь на даррском!
Она так вскинула брови, что те едва не спрятались под волосами, но все же произнесла на родном языке:
– Какая жалость, что ты безумен, смазливый чужеплеменный мальчишка. Если бы не это, ты мог бы породить неплохих дочерей. Хотя, возможно, ты всего лишь наемный убийца-недоумок; в этом случае будет к лучшему, если кто-нибудь грохнет тебя прежде, нежели ты станешь отцом!
Я ухмыльнулся, поднимаясь на ноги и стряхивая со штанов травинки.
– Спасибо, тетушка, – сказал я на даррском.
У бабки и внука разом отвисли челюсти. С тех пор, когда я последний раз пользовался этим языком, он успел несколько измениться и звучал теперь отчасти похоже на менчейский – появилась манера тянуть гласные и шипящие. Надо думать, мой выговор показался им странноватым, и в дальнейшем мне определенно придется последить за жаргоном, который, конечно, тоже изменился, однако за туземца я вполне сошел бы и теперь. Я отвесил обоим замысловатый поклон, наверняка давным-давно вышедший из моды, после чего подмигнул им и прогулочным шагом направился в сторону раринги.
Выбравшись на широкую мощеную площадь перед входом в здание раринги, я окончательно убедился, что я здесь далеко не единственный иноземец. Повсюду толкались группки людей. Местных, конечно, хватало, но очень многие были одеты в наряды чужедальних земель. Я предположил, что здесь собралось множество дипломатов: еще бы им не стремиться «поухаживать» за новой силой в этой части света, не составить мнение о женщине, к которой достаточно скоро перейдут бразды власти! Может, некоторые из них даже задумывались о возможности союза – тайно, конечно. Дарр по-прежнему был всего лишь маленьким Дарром, Арамери же оставались великими и ужасными Арамери. Однако не заметить того, что мир стоит накануне разительных перемен, мог только слепой. И один из центров, где зарождались грядущие перемены, находился именно здесь.
Удача продолжала мне сопутствовать: приблизившись к воротам, я обнаружил, что на страже стоят мужчины. Несомненно, по той веской причине, что иноземцы во множестве прибывали из стран, где при власти были мужчины, и даррцы проявляли дипломатию, стараясь, чтобы те чувствовали себя как дома. Знать бы им, что в Дарре мужчины становились охранниками, только если не обладали телесными достоинствами для хорошей женитьбы. Или умом, позволяющим найти более достойное занятие, например, лесника или охотника. В общем, те двое, что стояли в воротах раринги, в упор не заметили того, на что непременно обратили бы внимание более смышленые люди: например, что при теманской внешности мои волосы не заплетены по-темански и что на мне простонародное одеяние. Они всего лишь окинули меня взглядами, убеждаясь, что я не увешан оружием в открытую, и кивнули, дозволяя войти.
Смертные склонны подмечать лишь то, что выбивается из общего фона, а я не выбивался. Походка и осанка вполне позволяли мне слиться с толпой чужеземцев, спешивших на какие-то встречи, и оравой слуг, сновавших то внутрь, то наружу сквозь высокие арочные двери раринги. Здание, кстати, было не особенно велико. Его явно строили в те времена, когда общественное устройство Дарра было попроще нынешнего и народ запросто приходил поговорить со своими вождями.
Короче говоря, я легко нашел главный зал совета, всего лишь войдя в самые массивные двери. А там столь же легко вычислил, кто из восседающих на возвышении женщин Узейн Дарр. Это действительно оказалось нетрудно, ибо ее присутствие без преувеличения заполняло рарингу.
Ее никак нельзя было назвать крупной женщиной, даже по даррским меркам. Скрестив ноги, она сидела на ничем не украшенном низком диване в самой дальней стороне круга совета. Ее голова несколько возвышалась над прочими, поскольку остальные в основном лежали на подушках: кто на боку, опираясь на локоть, кто на спине. Не будь диванчика, ее стало бы трудно разглядеть среди более рослых и обильных телом соратниц. Плечи Узейн окутывали длинные – в несколько футов! – вызывающе прямые, полночно-черные волосы, частично собранные на макушке в замысловатую сеть узлов и косичек; остальные падали свободно. Черты смуглого лица были прекрасны вне зависимости от вкусов, хотя, конечно, ни один амниец в том не признался бы. А еще ее лицо так и дышало силой, то есть было прекрасно и на даррский взгляд.
Возвышение совета было окружено рядами изогнутых скамей для удобства зрителей, могущих прийти сюда и наблюдать за процессом. Зрители и в самом деле присутствовали, не очень многочисленные и в основном даррцы. Я нашел пустую скамейку, устроился на ней и стал наблюдать. Узейн говорила мало – больше кивала, когда брала слово та или иная советница. Ее руки лежали на коленях таким образом, что локти торчали в стороны. Такая поза казалась мне излишне угрожающей, пока я запоздало не обратил внимание на ее чрево, выпиравшее над скрещенными ногами. Она ждала ребенка, и срок был порядочный.
Послушав, я вскоре разобрался, какой вопрос с таким жаром обсуждали на возвышении, и на меня напала тоска. Узейн с советницами решали, вырубать ли некоторую часть леса под посадки кофе. Невероятно захватывающая проблема! Наверное, я сглупил, понадеявшись, что они станут публично обсуждать действительно важные планы. Военные, например. Усталость и не до конца изжитое похмелье постепенно одолели меня, и я задремал…
Не знаю, сколько прошло времени, но кто-то тряхнул меня за плечо, выдернув из довольно мутного сна, в котором господствовал живот беременной женщины. Открыв глаза, я увидел у себя перед носом точно такое же пузо и, ясное дело, решил, что еще сплю. Столь же естественным движением я потянулся к этому животу – погладить. Меня всегда завораживала беременность. Если смертные женщины не возражают, я люблю держаться поблизости, с восторгом ожидая мгновения, когда из ничего внезапно зарождается, вспыхивает детская душа – и начинает отзываться в моей. Ибо сотворение душ есть тайна, которую мы, боги, не устаем в своем кругу обсуждать. Когда в этот мир пришел Нахадот, его душа уже была полностью сформирована, невзирая на то что никакая мать не носила его в чреве. Кто же дал ему душу? Вихрь? Однако даровать душу может лишь одушевленное существо. По крайней мере, к такому выводу привели нас целые эпохи раздумий. Означает ли это, что Он тоже одушевлен? А если это верно, то откуда же взялась Его душа?..
Но все эти вопросы оказались неуместными, ибо, едва моя рука коснулась живота Узейн Дарр, как ее нож кольнул кожу у меня под глазом, и тут я проснулся сразу и полностью.
– Приношу извинения, Узейн-энну, – проговорил я, самым осторожным образом отводя руку.
Еще я хотел посмотреть на нее, но не смог: все мое внимание поглотил нож. Она управлялась с ним куда проворнее Гимн, и, пожалуй, этому не стоило удивляться. Похоже, я притягивал женщин, ловких в обращении с клинком.
– Просто Узейн, – ответила она на даррском. Это было грубовато по отношению к заведомому иноземцу и к тому же излишне, поскольку за нее очень внятно говорил нож. – Мой отец нынче слаб здоровьем, но он может прожить еще долгие годы, посрамляя недобрые пожелания наших врагов. – Она прищурилась. – Полагаю, теманским женщинам тоже не очень-то нравится, когда их лапают незнакомцы. Поэтому твоему поведению не может быть оправданий!
Я сглотнул и, оторвав взгляд от блестящего лезвия, наконец-то поднял взгляд.
– Приношу извинения, – повторил я, также переходя на даррский. Она чуть приподняла бровь. – Сможешь ли ты простить меня, если я скажу, что мне как раз снилась женщина, подобная тебе?
Ее губы дрогнули, почти готовые улыбнуться.
– Ты сам еще мальчик, – сказала она. – Неужели ты уже стал отцом? А если так, почему ты не сидишь дома и не вяжешь своим малышам теплые одеяльца?
– Я не отец и никогда им не буду. И ни одна женщина не пожелала бы детей, которые могут пойти в меня. – Моя улыбка начала меркнуть, когда я вспомнил Шахар, и я решительно прогнал ее образ. – Поздравляю тебя с благополучным зачатием. Да будут твои роды быстрыми, а дочь – сильной!
Она пожала плечами и, чуть помедлив, убрала нож от моего глаза. Однако в ножны убирать не поторопилась, что следовало расценивать как предупреждение.
– Ребенок будет таким, каким его сделает судьба. Может, это еще один сын, поскольку мой муж, кажется, на большее не способен. – Она вздохнула и уперла свободную руку в бедро. – Я приметила тебя во время заседания совета, красавчик, и решила поподробнее разузнать, кто ты такой. Ты интересен мне еще и потому, что теманцы больше не утруждают себя поездками к нам: они встали на сторону Арамери и не скрывают этого. Итак, кто ты? Подсыл?
Я опасливо покосился на все еще обнаженный клинок, прикидывая, как ловчее соврать. После чего решил вывалить правду – благо та была настолько невероятна, что Узейн вполне могла и поверить.
– Я – богорожденный. Меня прислало общество младших богов, основанное в Тени. Нам там, знаешь ли, кажется, что ты собираешься разнести этот мир. Так вот, не могла бы ты остановиться?
Она отреагировала совсем не так, как я ждал. Я думал, она уставится на меня, открыв рот, или расхохочется. Вместо этого она долго рассматривала меня очень серьезным и внимательным взглядом, и я ничего не мог прочесть по ее лицу.
После чего убрала нож в ножны.
– Идем, – сказала она.

 

Мы отправились в Сар-энна-нем.
Пока я дремал на скамье, настала ночь и над ветвящимися каменными улицами взошла полная луна. У меня было лишь несколько мгновений, чтобы полюбоваться этим зрелищем, и вот уже я и Узейн Дарр в сопровождении двух женщин с колючими взглядами и некоего молодого красавца (он приветствовал Узейн поцелуем, а меня – угрожающим взглядом) вошли внутрь храма. Я обратил внимание, что одна из охранниц тоже беременна. Это было почти незаметно из-за плотного и коренастого сложения, но душа ребенка уже расцвела, и я ощутил ее.
Как только мы переступили порог святилища, я понял, зачем Узейн привела меня сюда. Здесь отовсюду веяло верой и магией – они плясали по моей коже, точно дождевые капельки по воде пруда. Я блаженно закрыл глаза, впитывая эти дивные прикосновения. Я шел по сверкающей мозаике пола, и вновь пробудившееся восприятие мира направляло мои шаги. Как же давно я не ощущал мир настолько полно! Прислушавшись, я расслышал бродившее под арками Сар-энна-нема эхо песен, что звучали здесь еще до Войны богов. Я облизывал губы и чувствовал на них вкус пряного вина, некогда использовавшегося для приношений; к вину была подмешана кровь. Я простер руки, погладил намоленный воздух храма и задрожал, когда воздух ответил лаской на ласку.
Иллюзии и воспоминания… Только они у меня и остались. И я наслаждался ими, пока еще мог.
Когда мы вошли, народу в храме было совсем немного. Мужчина в одеянии жреца, дородная женщина с двумя хнычущими младенцами на руках, несколько верующих в чертоге молений. И ненавязчиво присутствующая охрана. Я миновал сперва их, потом небольшие мраморные статуи, что стояли повсюду на постаментах. Меня вело созвучие душ. Когда я наконец-то открыл глаза, статуя, перед которой я остановился, смотрела на меня с очень нехарактерной серьезностью на тонко вырезанном лице. Подняв руку, я коснулся круглощекой и все-таки нахальной мордашки, сожалея о своей утраченной прелести.
В голосе Узейн Дарр не прозвучало ни малейшего удивления.
– Так я и подумала. Добро пожаловать в Дарр, господь Сиэй. Право, я слышала, будто со времени кончины Теврила Арамери ты напрочь перестал вмешиваться в дела смертных.
– Да, так и было. – Я отвернулся от собственного изваяния и упер руку в бедро, приняв такую же позу. – Однако обстоятельства воззвали ко мне, и вот я здесь.
– И ты взялся помогать Арамери, которые некогда поработили тебя?
Надо отдать ей должное, смеяться она не стала.
– Нет. Я это делаю не ради них.
– Значит, для Ночного Хозяина? Или ради моей обожествленной предшественницы, Йейнэ-энну?
Я покачал головой и вздохнул:
– Нет. Я делаю это для себя. И еще нескольких других богорожденных и смертных, которые не желают возобновления хаоса, предшествовавшего Войне богов.
– Иные склонны называть то время «свободой». Думается, и ты мог бы употребить это слово, особенно если учесть, что было потом.
Я медленно кивнул и снова вздохнул. Произошла большая-пребольшая ошибка. Не надо было Ликуе посылать меня с таким поручением. Не выйдет у меня успешных переговоров с Узейн, потому что ее цели совсем мне не противны. И меня не слишком заботило, окажется ли смертное царство вновь ввергнуто в череду жестоких усобиц. Все, о чем я на самом деле мог думать, – это…
…Шахар, ее глаза, полные такой нежности, какую я не рассчитывал узреть, пока учил ее всему, что мне известно об удовольствиях плоти. Дека-ребенок, каким я его помнил, его застенчивая улыбка, его стремление при любой возможности придвинуться вплотную ко мне…
Отвлечение. Напоминание. Я выругался.
– Припоминаю, как в те времена выглядел ваш мир, – негромко проговорил я. – Я помню, как младенцы Дарра умирали от голода в колыбельках, потому что чужеземцы сжигали ваши леса. Я помню, как вода в реках багровела от крови, а поля зарастали жирной зеленью, плодоносившей на крови. Неужели тебе хочется, чтобы такое повторилось?
Узейн подошла ближе, глядя не столько на меня, сколько на мою статую.
– Это не ты, часом, создал Ходячую Смерть? – спросила она.
Я дернулся от удивления и внезапного предчувствия беды.
– Именно от тебя следовало бы ожидать создания такого рода болезни, – беспощадно мягким голосом продолжила она. – Такой… плутовской. Со времен Йейнэ-энну у нас больше не было вспышек, но я читала старые хроники. Болезнь таится неделями, не подавая никаких признаков и распространяясь все шире. А когда она наконец проявляется, больные кажутся даже более оживленными, чем обычно, но лихорадка уже выжгла в них разум. Они ходят, но лишь продолжают заражать все новые жертвы…
Я не мог поднять на нее глаз. Мне было стыдно. Но, когда она заговорила вновь, меня поразило звучавшее в ее голосе сострадание.
– Никто из смертных не должен обладать такой властью, как Арамери в те времена, когда ты был у них в рабстве. И ни у кого из смертных не должно быть такой власти, как у них сейчас. Законы, писцы, войско, прикормленные вельможи. Богатство, награбленное у вырезанных или порабощенных народов. Даже история, какой ее преподают нашим детям в Белых Залах, превозносит их до небес, смешивая с грязью всех остальных. Вся цивилизация до последнего колесика работает на сохранение могущества Арамери. Так они и выживали с тех времен, как утратили вас, Энефадэ.
По этой же причине единственным решением оказывается уничтожение всего, что было ими построено. И плохого, и хорошего, потому что хорошее тоже заражено. Только новое и чистое начало позволит нам обрести истинную свободу!
Однако эти слова вызвали у меня только улыбку.
– Новое и чистое начало? – повторил я и посмотрел на свое изваяние. Представил его пустые глаза зелеными, как мои. Как глаза Шинды, давно умершего сына-демона Итемпаса. – Ради этого начала вам следовало бы обратиться к временам до эры Светозарного. И припомнить, что, собственно, вызвало ее, Войну богов, которая и отдала меня и других Энефадэ под власть Арамери. Причиной войны стали наши свары. Наши любовные притязания, обернувшиеся вселенским кошмаром…
Узейн помалкивала у меня за спиной – вероятно, от удивления.
– Если вы действительно хотите начать с чистого листа, вам следует избавиться не только от Арамери, но и от нас, богов. Сжечь все книги, где есть хоть полсловечка о нас. Разбить все статуи, в том числе и это прелестное изваяние. Вырастить детей, понятия не имеющих о сотворении мира и о нашем существовании: пусть сами придумывают, как все объяснить. Да, еще не забывайте убивать всех ребятишек, которые хотя бы задумаются о магии. Вот до какой степени мы отравили и заразили человечество, Узейн Дарр.
Я повернулся к ней и протянул руку. На сей раз, когда я приложил ладонь к ее пухлому чреву, она не схватилась за нож, лишь вздрогнула и сжалась. Я улыбнулся:
– Мы – в вашей крови. Благодаря нам вы постигли все чудеса и ужасы свободного выбора. И в один прекрасный день, если вы не поубиваете друг друга, а мы не поубиваем вас, вы сможете стать нами. Так какого же незамутненного начала вы реально хотите?
Она с трудом сглотнула. Я чувствовал, как она что-то искала в себе. Мужество? Решимость? Дитя под ладонью толкнулось, потянувшись к моей руке. Я на мгновение ощутил, как сияющая новенькая душа забилась в согласии с моей. Душа мальчика. Увы бедолаге-мужу Узейн…
Через какое-то время Узейн глубоко вздохнула.
– Ты хочешь узнать наши планы, – сказала она.
– Помимо прочего – да.
– Тогда идем. – Она кивнула. – Я тебе все покажу.

 

Сар-энна-нем – пирамида. Статуи богов и место для молений занимают лишь верхний зал. На нижних уровнях можно найти кое-что намного более интересное.
Например, маски.
Мы стояли в своеобразной галерее. Сопровождающие оставили нас по незаметному сигналу Узейн, лишь злобно косящийся муж притащил непривычного вида скамеечку, чтобы она могла сесть. Теперь она наблюдала за тем, как я расхаживал, по очереди рассматривая каждую маску. Они занимали все полки, были вмурованы между ними в стены, искусно расставлены на обширных столах. Я даже заметил несколько штук, прилаженных на потолке. Их тут было, наверное, сотни: всех цветов, размеров и внешнего вида. Но имелось и кое-что общее. Все были овальной формы. Все с отверстиями для глаз, но с сомкнутыми губами. И еще: все были прекрасны. И могущественны. Но это могущество не имело никакого отношения к магии.
Остановившись у какого-то стола, я стал внимательно рассматривать одну маску, от вида которой у меня внутри что-то запело. Передо мной лежало само детство: округлые гладкие щеки, проказливо улыбающийся рот, огромные распахнутые глаза и широкий лоб, готовый наполниться знаниями. Вокруг рта вилась затейливая инкрустация и раскраска, присутствовал и реалистичный, и абстрактный рисунок. Ямочки от смеха, геометрические узоры… Маска намекала, что улыбка этих губ могла означать как простую радость, так и упоение жестокостью. Глаза же могли светиться как блаженством новых открытий, так и ужасом при виде всех зол, что творят смертные над своими детьми. Я коснулся недвижного рта. Всего лишь дерево и краска. И все же…
– Этот искусник был мастером, – произнес я.
– Искусники. Искусство изготовления масок – не исключительная принадлежность культуры Дарра. Их и менчейцы делали, и токийцы. А изначально все наши племена научились этому у народа, называвшегося гинджи. Ты их, наверное, помнишь.
О да, помнил. Это было обычное истребление в духе Арамери. Чжаккарн, используя свои бесчисленные личины, выследила и затравила всех смертных, принадлежавших к этому племени. Курруэ вымарала все упоминания о них из книг, свитков, сказаний и песен, а свершения гинджи приписала другим. А я? Что сделал я? Я запустил всю эту кухню, обманом вынудив короля гинджи оскорбить Арамери и дать им повод для нападения.
Узейн кивнула:
– Они называли это искусство «тускьи». Не знаю, что это слово означало на их языке. У нас оно стало называться «туск».
Она перешла на сенмитский, чтобы я оценил каламбур. Корень слова как бы намекал на изначальное предназначение масок: в определенном смысле затенить, уменьшить носителя, сведя его личность к архетипу, которому соответствовала маска.
Я подумал о том, что могло получиться, если этим архетипом была Смерть. Вспомнил Невру и Крисцину Арамери – и понял.
– Все началось с шутки, но со временем название закрепилось. После истребления гинджи мы утратили многие их изобретения, но, полагаю, наши мастера туска восполнили все утраты.
Я кивнул, по-прежнему глядя на Детство:
– И много у вас подобных умельцев?
Она пожала плечами:
– Хватает…
Я понял, что она не собиралась быть до конца откровенной.
– Этих искусников стоило бы переименовать в убийц, – произнес я и, сказав это, повернулся к Узейн.
Она смотрела на меня спокойно и ровно.
– Если бы я собралась убивать Арамери, – медленно и размеренно проговорила она, – я бы не стала губить их по одному или мелкими кучками. И тянуть с этим я тоже не стала бы.
Она не лгала. Я опустил руки и нахмурился, силясь уразуметь. Как могло оказаться, что она говорила правду?
– Но с их помощью можно творить магию, – сказал я, кивая в сторону маски детства. – Каким-то образом, но можно…
Она подняла бровь:
– Я не знаю тех, на кого ты работаешь, господь Сиэй. И целей ваших не представляю. Так с чего мне делиться с тобой секретами?
– Мы могли бы тебя очень даже заинтересовать.
Взгляд, который она на меня бросила, иначе как презрительным назвать было нельзя. Я был вынужден признать: я пытался действовать избитыми приемами, а они тут не действовали.
– Нет ничего такого, что ты мог бы мне предложить, – сказала она и встала с некоторой неловкостью, присущей беременным. – Ничто из того, в чем бы я нуждалась или желала от кого-либо, будь он бог или смертный.
– Узейн, – окликнул мужской голос.
Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. В проеме открытой двери галереи стоял мужчина, озаренный мерцающим факельным светом. Сколько он уже стоял там? Оказывается, мое восприятие мира снова угасало. Мне показалось, что его силуэт колебался, и сперва я приписал это неверному освещению, но потом до меня дошло, кого я вижу: это был богорожденный, довершавший творение своего тела для пребывания в царстве смертных. Но когда его лицо окончательно обрело черты…
Я моргнул. Нахмурился…
Вот он шагнул вперед, выходя на свет. Черты лица, которые он для себя выбрал, уж точно не предназначались для слияния с окружающим фоном. Он был невысок, примерно моего роста. Смуглая кожа, карие глаза, темно-коричневые губы – вот и все, что роднило его с какой-либо внятной человеческой внешностью. Все прочее оказалось жутким смешением: теманские косички на апельсиново-рыжих волосах островитянина при высоких угловатых скулах уроженца Дальнего Севера. У него что, не все дома, раз он вздумал перемешать в себе настолько несочетаемое? То, что мы могли придать себе какой угодно облик, вовсе не означало, что так и следует поступать.
Но это оказалось еще не самой главной проблемой.
– Привет, братец, – неуверенно выговорил я.
– Ты меня узнаешь? – отозвался он, останавливаясь и засовывая руки в карманы.
– Не совсем…
Я облизнулся, мучаясь от сбивающего с толку ощущения, что я его действительно некоторым образом знал. Его лицо было мне незнакомо, но это ничего не значило: никто из нас в царстве смертных не сохранял истинную внешность. Но вот что касается осанки и голоса…
И вдруг я вспомнил. Тот сон, что посетил меня несколькими днями раньше! Я и забыл его – благодаря предательству Шахар. «Ты боишься?» – спрашивал он меня…
– Да, – поправился я, и он наклонил голову.
Узейн скрестила на груди руки.
– Зачем ты явился сюда, Каль? – спросила она.
Каль… Это имя было мне незнакомо.
– Я ненадолго, Узейн. Я лишь заглянул предложить тебе показать Сиэю самые интересные из твоих масок – раз уж он настолько любопытен.
Он обращался к ней, но продолжал смотреть мне в глаза.
Уголком глаза я заметил, как дернулась мелкая мышца у подбородка Узейн.
– Та маска еще не завершена, – возразила она.
– Он спрашивал, насколько далеко ты готова зайти. Вот и пускай смотрит.
Она резко мотнула головой:
– Хочешь сказать, как далеко готов зайти ты, Каль. Мы никак не замешаны в твоих планах.
– О, я бы не спешил такое утверждать, Узейн. Твои люди очень даже обрадовались помощи, когда я предложил ее, хотя кое-кто догадывался, какова будет цена. Я ведь вас не обманывал. Это ты решила отступиться от нашей договоренности.
Воздух странным образом задрожал, и что-то в облике Каля снова изменилось, причем дело было не во внешности. Некий аспект его природы? Ну да, конечно же: если Узейн действительно нарушила какую-то сделку, он видит в ней мишень для своей мести. Я посмотрел на нее, гадая, понимает ли она, насколько опасно обзавестись божественным врагом. Ее губы оставались плотно сжатыми, но лицо блестело от пота. Она внимательно наблюдала за Калем, а правая рука чуть заметно подергивалась, готовая схватиться за нож. О да! Она знала.
– Ты использовал нас, – проговорила она.
– А ты – меня. – Он вскинул подбородок, по-прежнему не сводя с меня взгляда. – Но сейчас я хочу сказать о другом. Разве ты не хочешь, чтобы твои боги увидели, насколько могущественной ты стала, Узейн? Так покажи ему!
Узейн издала какой-то безнадежный звук, в котором я услышал смесь страха и раздражения. Подойдя к одной из стенных полок, она отодвинула стоявшую там книгу. Открылось замаскированное отверстие. Она запустила туда руку и что-то потянула. Откуда-то из недр стены раздался глухой лязг, словно там отодвинулся невидимый снаружи засов, и вся стена начала поворачиваться вовнутрь.
Наружу тотчас устремился такой поток силы, что меня даже качнуло. Я ахнул и хотел было отпрянуть, но при этом забыл о нынешней длине своих ног. Споткнувшись, я еле успел ухватиться за какой-то столик и только поэтому устоял. Волны, накатывавшие изнутри, ощущались… как Нахадот в самом гадостном расположении духа. Нет, еще хуже! На меня словно навалились разом все царства этого мира, грозя раздавить… нет, не тело, а разум.
Пока я там задыхался, а пот капал со лба на дрожащие руки, вцепившиеся в столик, до меня вдруг дошло: а ведь нынешний ужас мне знаком.
«Есть отклик», – как говорил Нахадот.
Сделав отчаянное усилие, я заставил себя поднять голову. Моя плоть попросту отказывалась держаться. Приходилось бороться за то, чтобы оставаться материальным: я не был уверен, что, утратив вещественность, сумею собраться воедино. Я увидел, как Каль в дальнем конце комнаты тоже подался назад, упираясь ладонью в дверной косяк. Впрочем, на его лице не было удивления, он просто терпел, молча и мрачно. Однако к этой мрачности примешивался и своеобразный восторг.
– Что… – прохрипел я. Я пытался сосредоточиться на Узейн, но зрение подводило. – Что… это… такое?
Она ступила в потайную нишу, что обнаружилась за стеной. Там, на постаменте из темного дерева, покоилась еще одна маска. Она имела очень мало общего с остальными. Казалось, она была сделана из матового стекла, да и форма выглядела более замысловатой, нежели простой овал: гофрированные края имели сложный геометрический рисунок. Я сразу подумал, что она должна причинять боль тому, кто приложит ее к лицу. А еще эта маска была заметно крупнее обычной. На лбу и по линии нижней челюсти у нее имелись выступы, некоторым образом напомнившие мне крылья. Они заставляли думать о полетах. О падении вниз, вниз, сквозь крутящуюся воронку, чьи ревущие стены грозили разнести все смертное царство…
Узейн взяла ее, явно не замечая источаемую ею мощь. Неужели она ничего не чувствует? Как она может приближать дитя к предмету с таким ужасающим могуществом? Между тем в нише никаких факелов не было – маска испускала свое собственное неяркое сияние. Когда ее коснулась Узейн, мне на миг померещилось какое-то движение. Стекло вроде как обернулось смуглой человеческой плотью наподобие прикоснувшейся к ней руки, но потом вновь стало стеклом.
– Эта маска, по словам Каля, обладает особой силой, – сказала Узейн, обернувшись ко мне. Потом, прищурившись, взглянула на Каля, и тот кивнул в ответ, хотя ему было явно не по себе. Впрочем, его стоическое выражение могло скрыть что угодно. – Когда она будет завершена, то, согласно предсказанию, одарит божественностью того, кто ее наденет.
Я так и замер. Потом глянул на Каля. Тот лишь улыбнулся.
– Это невозможно, – сказал я.
– Еще как возможно, – возразил он. – И живое тому доказательство – Йейнэ.
Я затряс головой:
– Она особая. Она – не как все. Ее душа…
– Да знаю я.
Его взгляд дышал холодом ледников, и я вспомнил мгновение, когда он решил стать моим врагом. Может, у него и тогда было на лице такое же выражение? Если так, мне следовало лучше стараться, чтобы заслужить его прощение.
– Сочетание множества элементов, явленных в точно отмеренных пропорциях и силе, причем в строго определенное время. Вот и весь рецепт божественности. – Он указал рукой на маску, и его рука задрожала и расплылась, прежде чем он ее опустил. – Божественная кровь, смертная жизнь, магия, искусство и причуды случайности. И это еще не все, что сошлось в этой маске, а ради чего? Чтобы внушить всем, кто на нее смотрит, некую мысль.
Узейн водворила маску на резной деревянный лик, служивший подставкой.
– Верно, – подтвердила она. – И первая же смертная, что попробовала ее надеть, сгорела насмерть в огне, вспыхнувшем изнутри. Горела она целых три дня и все это время страшно кричала. Огонь же был до того жарким, что мы были не в состоянии приблизиться к ней и прекратить ее муки. – Она сурово посмотрела на Каля. – Эта вещь – зло!
– Лишь в незавершенном состоянии, – парировал он. – Первозданная энергия творения не несет в себе ни зла, ни добра. Но когда маска будет готова, она взобьет их, смешает и породит нечто небывалое… и чудесное.
Он ненадолго умолк, его взгляд обратился как бы внутрь, и даже голос зазвучал тише, словно он говорил сам с собой. Но я-то понимал, что слова были обращены ко мне.
– Я не намерен оставаться рабом судьбы. Я приму и подчиню ее и стану тем, кем желаю быть.
Узейн покачала головой:
– Ты безумен. Предполагается, что мы вложим всю эту мощь в твои руки, и только демоны знают, как ты употребишь ее. Ну уж нет. Покинь это место, Каль. Хватит уже с нас твоей помощи.
Мне было больно. Незавершенная маска… Она напомнила мне Вихрь: сошедшая с ума мощь, творение, пожирающее самое себя. Я не был еще смертным в достаточной степени, чтобы не чувствовать ее власти. Однако плохо мне было не только от этого. Что-то еще наваливалось на меня подобно надвигающемуся приливу, норовя свалить на колени. Присутствие маски обострило мое божественное восприятие, позволив это почувствовать, но плоть была слишком человеческой и не могла выносить такое могущество, сжатое в тесном объеме.
– Ты кто? – спросил я Каля на нашем языке, выталкивая слова между судорожными вздохами. – Элонтид? Расхожденец?..
Только этим и можно было объяснить исходящие от него мятущиеся токи. Решимость и скорбь, ненависть и влечение, честолюбие и одиночество. Вот только откуда взяться на свете еще одному элонтиду? Родиться во время моего заточения он просто не мог, ибо Энефа была мертва и боги на тот период утратили способность плодиться. И кто мог родить его? Единственным из Троих, кто мог создать его, был Итемпас, но Итемпас не путался с богорожденными.
Каль улыбнулся. К моему удивлению, в улыбке не читалась жестокость, была лишь та необычная скорбная решимость, которую я отметил в его голосе еще во сне.
– Энефа мертва, Сиэй, – тихо ответил он. – Не все ее труды с нею исчезли, но некоторые все же пропали. Я вот помню. И ты вспомнишь – со временем.
Вспомню – что?
забыть
Забыть – что?..
Каль вдруг зашатался, кое-как устоял, схватившись за дверь, и вздохнул.
– Хватит, – сказал он. – Покончим с этим позже. Пока же прими совет, Сиэй: разыщи Итемпаса. Только его сила может спасти тебя, да ты и сам это знаешь. Разыщи его и живи так долго, как сможешь. – Когда он выпрямился, стало видно, что у него зубы хищника, острые, точно иголки. – И когда придет время умирать, умри богом. От моей руки. В битве.
И он исчез. Я остался один, беспомощный, разрываемый буквально на части могуществом маски. Моя плоть снова пыталась распасться, и больно было так, словно ей это уже удалось. Я закричал и потянулся к кому-то – все равно к кому, – ища избавления. Нахадот… Нет, только не он. И не Йейнэ. Я не хотел, чтобы они приближались к этой маске: почем знать, что она могла с ними сделать? Но мне было так страшно… Я не хотел умирать. Не сейчас.
Мир вокруг меня вдруг свернулся. Я проскользнул сквозь него, хватая ртом воздух…
Грубые руки ухватили меня, перевернули на спину. Надо мной возникло лицо Ахада. Не Нахадот, конечно, но до чего же похож. Он хмурился, осматривая и ощупывая меня, пуская в ход иные чувства. Вид у него был озабоченный.
– А тебе не плевать, – сказал я, уже уплывая куда-то.
После чего на некоторое время перестал думать.
Назад: 10
Дальше: 12