Этого не должно было произойти.

Безумие Итемпаса, гибель Энефы, поражение Нахадота.

Война богов. Размежевание нашей семьи.

Однако произошло, и я оказался заточен в мешок с кишками, который чавкал, протекал и громко топал, неуклюжий, точно дубина, и куда более беспомощный, чем я был даже новорожденным. Ибо новорожденные боги свободны, а я? Я был ничем. Нет, даже хуже. Я был рабом.

Мы с самого начала поклялись стоять друг за дружку, как и подобает рабам. Первые несколько недель были наихудшими. Наши новые господа гоняли нас на износ, заставляя чинить разнесенный едва ли не вдребезги мир; по совести говоря, мы тоже участвовали в его разнесении. Чжаккарн носилась туда и сюда, спасая всех выживших, даже безнадежно заваленных обломками или наполовину сожженных лавой и молниями. Я, известный своей способностью разгребать бардак, отстроил по деревне в каждой стране, чтобы приютить уцелевших. Курруэ между тем возобновляла жизнь в морях и восстанавливала плодородие почв.

(У нее оторвали крылья, чтобы вынудить этим заниматься. Задание было слишком сложным, чтобы выполнять его под командованием, а у нее хватало мудрости, чтобы найти в нем массу лазеек. Крылья отросли вновь, и их сорвали опять, но она терпела боль в холодном молчании. Она сдалась, лишь когда ей вогнали в череп раскаленные шипы, грозя разрушить ставший уязвимым мозг. Она не могла позволить, чтобы у нее отняли мысли, ведь это было последнее, что у нее еще оставалось.)

В тот жуткий первый год Нахадота не трогали. Отчасти из необходимости, потому что предательство Итемпаса превратило его в сломленного молчальника. До него невозможно было достучаться ни словами, ни истязаниями. Когда Арамери что-либо приказывали, он шел и делал, что велено, ни больше ни меньше. Потом усаживался и застывал. Как вы понимаете, такая неподвижность противоречила его природе. В ней сквозила такая кошмарная неправильность, что даже Арамери сочли за лучшее не лезть к нему.

Еще одним затруднением была Нахина ненадежность. По ночам он обретал могущество, но отправь его на другую сторону мира, за линию, где стоял день, – и он начинал пускать слюни, превращаясь в бессмысленный кусок мяса. В этом облике он не обладал никакой силой, не мог даже проявлять свою личность. Рассудок этого куска мяса был пуст, как у только что родившегося младенца. И при этом он оставался опасным, особенно когда дело шло к ночи.

Ибо это существо действительно было своего рода младенцем. За которым мне и поручили присматривать.

Я возненавидел эту обязанность буквально сразу же. Существо каждый день марало себя, иногда по несколько раз. (Одна смертная женщина пыталась объяснить мне, как соорудить подгузник, но я не стал ее слушать. Просто выводил его на травку и оставлял делать свое дело.) А еще оно постоянно ворчало, стонало, вопило. Я пытался его кормить, а оно меня укусило. До крови. Новорожденное или нет, оно обладало сильным мужским телом, а также полным набором крепких острых зубов. Несколько штук я после того первого укуса ему вышиб. В течение ночи они отросли заново. Больше оно меня не кусало.

Со временем, однако, я начал терпимее воспринимать ненавистное поручение. Я стал относиться к «мясу» теплее, и оно в ответ прониклось ко мне какой-то зачаточной приязнью. Выучившись ходить, оно хвостом следовало за мной. Когда мы с Чжаккой и Руэ строили самый первый Белый Зал (Арамери в те времена еще притворялись жрецами), в сверкающих коридорах звучало бессвязное бормотание: существо училось говорить. И первым словом, которое оно сумело произнести, стало мое имя. Когда я слабел и погружался в то ужасающее состояние, которое у смертных называется сном, «мясо» сворачивалось калачиком рядом со мной. И я это терпел, потому что иногда, когда наступали сумерки и эта тварь опять становилась моим отцом, я мог прижаться к нему, закрыть глаза и представить, что Войны богов никогда не было. И все идет так, как тому и следовало быть.

Вот только сны никогда не задерживались надолго. Наступал серый безжизненный рассвет, и я вновь оказывался в обществе своего безмозглого подопечного.

Я бы предпочел, чтобы он таким и оставался, так нет же: существо начало думать. Когда я и мои товарищи по несчастью потянулись к его убогому разуму, мы обнаружили, что внутри, как у любого думающего и чувствующего существа, завелась душа. И самое скверное, что оно – он – уже полюбило меня.

Тогда я сотворил несусветную глупость: я тоже его полюбил. А делать это было нельзя, ни за что и никогда.

Мы с Гимн стояли в просторном, прекрасно обставленном кабинете бывшего «мяса». Кругом нас клубился противный дым.

– Я бы предложил тебе сесть, – сказал хозяин кабинета и сделал паузу, чтобы вновь затянуться той штуковиной, что тлела у него между губ, и с блаженным видом выдохнуть очередной клуб дыма. – Если бы не сомневался, что ты примешь приглашение.

И он указал на нарядные кожаные кресла, стоявшие напротив его стола. Сам он восседал в отличном кресле по ту сторону.

Гимн, тревожно поглядывавшая на меня с тех пор, как мы покинули гостиную и поднялись наверх, села. Я остался стоять.

– Господин… – начала она.

– Господин? – перебил я, скрещивая на груди руки.

Он весело глядел на меня:

– Видишь ли, в наши дни знатность мало зависит от кровного происхождения или дружбы с Арамери. Теперь все решают деньги, а их у меня хватает, вот меня и зовут господином. – Он помолчал и добавил: – А еще я теперь отзываюсь на имя Ахад. Как оно тебе?

Я хмыкнул:

– Ты даже не потрудился придумать что-нибудь поинтереснее.

– У меня есть лишь то имя, каким ты нарек меня, милый Сиэй.

Он совершенно не изменился. Все тот же бархатный язык, а под бархатом – острые бритвы. Я скрипнул зубами, готовясь к тому, что сейчас эти бритвы пройдутся по мне.

– Между прочим, – продолжил он, – сейчас ты как-то не особенно любезен. Неужели снова разругался с Чжаккарн? Как она, кстати? Она всегда нравилась мне.

– Во имя всех преисподних, почему ты никак не сдохнешь? – поинтересовался я.

Гимн тихо ахнула, но я и ухом не повел.

Ахад продолжал улыбаться все так же лучезарно.

– Ты отлично знаешь, почему я живу, Сиэй. Ты ведь был здесь, припоминаешь? В момент, когда я родился?

Я внутренне напрягся. Слишком понимающие были у него глаза. И он видел мой страх.

– Живи, сказала она. Она сама тогда только что родилась и, должно быть, не знала, что слово богини есть закон. Хотя подозреваю, что все-таки знала…

Я чуть успокоился, поняв, что он говорил о своем втором рождении в качестве полноценного самостоятельного существа. Сколько же лет с тех пор минуло? Ахаду полагалось бы давным-давно состариться и умереть, а он все такой же крепкий и здоровый, как в тот самый день. Если не лучше. Вид самодовольный, роскошно одет, пальцы унизаны серебряными перстнями, длинные прямые волосы заплетены в косу на варварский лад. Я моргнул. Нет, не на варварский. Так убирали волосы дарре. Он и выглядел как смертный мужчина из народа дарре: Йейнэ, давая Ахаду новую жизнь, подарила ему внешность, отвечавшую ее тогдашним предпочтениям.

– Кто ты теперь? – подозрительно спросил я.

Он пожал плечами, всколыхнув спадающие на плечи блестящие черные волосы. (Движение показалось таким знакомым, что меня даже кольнуло.) Потом он небрежно поднял руку и обратил ее в черный туман. Я невольно разинул рот, а его улыбка сделалась чуть шире. Рука тотчас вернулась, по-прежнему держа сигару, которую он не замедлил вновь поднести ко рту для очередной долгой затяжки.

Я устремился вперед так решительно и быстро, что он вскочил мне навстречу. Мгновением позже я уткнулся в лучистую подушку его силы. Нет, это не был выставленный против меня щит. Ничего такого. Простое истечение его воли. Он не хотел, чтобы я приблизился к нему вплотную, и это воплотилось в реальность. Если добавить к этому особый запах, для изучения которого я и стремился к нему подобраться…

Мои худшие предположения сбылись.

– Ты богорожденный, – прошептал я. – Она сделала тебя божеством!

Ахад промолчал и перестал улыбаться, и тогда я заметил, что все-таки подобрался к нему ближе, чем ему хотелось бы. Его неприязнь билась в меня кислыми маленькими волнами. Я отступил, и он заметно успокоился.

А знаете, я ведь не понимал. Не понимал, что это такое – быть смертным бесповоротно, постоянно и неотвратимо, без живительных посещений эфирных планов и тонких измерений, составляющих истинный дом моего племени. Прошли годы, прежде чем до меня дошло: заключение в смертном теле – нечто большее, чем просто магическая или телесная слабость. Это самое настоящее разрушение ума и души. И я не очень-то здорово со всем этим справлялся. По крайней мере, первые несколько веков.

Как это, оказывается, легко – принимать боль и, в свою очередь, передавать ее тем, кто еще слабей. Как просто смотреть в глаза тому, кто доверял мне и ждал от меня защиты, и ненавидеть его, потому что я не мог этого доверия оправдать.

Это я виноват в том, что он стал таким. Я согрешил против себя самого, и моему проступку нет искупления.

– Итак, похоже на то, – сказал Ахад, – что я обзавелся кое-какими интересными свойствами. И, как ты наверняка заметил, я не старею. – Он сделал паузу, оглядывая меня с головы до пят и обратно. – О тебе, кстати, такого не скажешь. От тебя пахнет Небом, Сиэй, и вид у тебя такой, словно какой-то Арамери снова тебя пытал. Но… – тут он прищурился, – случилось что-то еще? Я прав? Чем-то от тебя веет… неправильным.

Даже если бы он не стал божеством, ему про свое состояние я стал бы рассказывать в последнюю очередь. Однако после того, как он увидел меня, что-либо прятать или отрицать стало бесполезно. В этом царстве никто не знал меня лучше, чем он. Если я начну темнить, он только злей отыграется.

Я вздохнул и помахал рукой, отгоняя завитки дыма, но они немедленно вернулись.

– Кое-что стряслось. Верно, я провел несколько дней в Небе. Наследница Арамери… – Нет. Об этом я говорить решительно не собирался. Лучше уж сразу перейти к самому скверному. – Я, кажется… – Я помялся с ноги на ногу, сунул руки в карманы и напустил на себя беззаботный вид. – Я, кажется, умираю.

У Гимн округлились глаза. Ахад – я успел возненавидеть это глупое имя – уставился на меня с сомнением.

– Никто не может убить богорожденного, кроме демонов и богов, – сказал он. – Демонов, насколько мне известно, в этом мире с недавних пор больше нет. Так неужто Нахе надоел его маленький любимчик?

Я сжал кулаки:

– Он до скончания времен будет любить меня!

– Тогда остается Йейнэ. – К моему удивлению, с лица Ахада пропал скепсис. – Что верно, то верно, она мудра и добросердечна, но не имела возможности узнать тебя в те времена, а невинного мальчика ты разыгрывал на удивление хорошо. Она ведь могла сделать тебя смертным, не правда ли? Если так, воздаю ей должное – она обрекла тебя на медленную и жестокую смерть.

Я обозлился бы на него еще больше, но тут и во мне взыграла жестокая струнка.

– Что я слышу? Да никак ты по-детски втрескался в Йейнэ? Если так, должен предупредить: дело безнадежное! Она любит Нахадота, ты же – всего лишь неиспользованные остатки.

Ахад продолжал улыбаться, только глаза у него стали черными и холодными. Ему все же кое-что перепало от моего отца. Теперь я в этом окончательно убедился.

– А ты бесишься из-за того, что оказался не нужен им обоим, – сказал он.

Комната перед моими глазами окрасилась в серое и багровое. Я издал невнятный вопль ярости и бросился на него, намереваясь разорвать и выпотрошить его когтями, забыв на мгновение, что их у меня нет. А еще я забыл по глупости, что он был богом, я же с некоторых пор – нет.

Он мог бы меня убить. Причем даже непреднамеренно: новорожденные боги не всегда осознают пределы своей силы. Вместо этого он схватил меня за горло, оторвал от пола и так швырнул на стол, что дерево затрещало.

Пока я охал и стонал, оглушенный ударом и жестокой болью (подо мной оказались два пресс-папье), Ахад вздохнул и свободной рукой поднес ко рту сигару, чтобы всосать еще порцию дыма. Другой рукой он удерживал меня на столе. Причем с легкостью.

– Что ему нужно? – обратился он к Гимн.

Перед глазами у меня прояснилось, и я увидел, как она вскочила и попыталась спрятаться за креслом. Услышав вопрос, она опасливо выпрямилась.

– Денег, – пробормотала она. – Сегодня утром он втравил меня в неприятности. Потом сказал, что хочет все возместить, но его каверзы и проделки мне не нужны.

Ахад рассмеялся тем лишенным веселья смехом, который у него выработался за последние двенадцать столетий. Я даже припомнить не мог, когда он последний раз по-настоящему веселился.

– Узнаю старину Сиэя, – сказал он.

Улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, потом воздел руку, и в ней возник кошелек. Я услышал, как внутри звякали крупные монеты. Ахад бросил кошелек, даже не глянув на Гимн, и та, глазом не моргнув, подхватила его.

– Этого хватит? – осведомился он, когда она распутала завязки кошелька и заглянула в него. Глаза у Гимн округлились, она кивнула. – Можешь идти.

Девочка сглотнула.

– Мне за это влетит? – спросила она, поглядывая на меня. Я силился вздохнуть, насколько позволяла рука Ахада.

– Ни в коем случае. Тебе неоткуда было знать, что мы с ним знакомы. – И он бросил на нее многозначительный взгляд. – И ты по-прежнему ничегошеньки не знаешь, ну, не мне тебе объяснять. Про то, кем являюсь я, про то, кем является он. Ты его вообще не встречала и тем более не приводила сюда. И смотри, расходуй денежки постепенно, не то им быстренько ноги приделают.

– Знаю. – Гимн нахмурилась и неуловимым движением спрятала кошелек. Потом, к моему удивлению, вновь посмотрела на меня. – А с ним ты что собираешься сделать?

Я уже начал задаваться тем же вопросом. Он держал меня так крепко, что я слышал биение собственной крови. Я дотянулся и стал царапать его запястье, силясь ослабить хватку. С таким же успехом я мог бы расшатывать корни Древа.

Ахад с ленивой жестокостью наблюдал за моими усилиями.

– Еще не решил, – сказал он. – А что, тебя это волнует?

Гимн облизнула губы.

– Мне кровавые деньги без надобности.

Он поднял на нее глаза и молчал, пока тишина не стала тяжелой и невыносимой. Его слова оказались доброжелательней взгляда.

– Не беспокойся, – проговорил он. – Он в любимчиках у двух из Троих. Я не настолько глуп, чтобы его убивать.

Гимн торопливо втянула воздух – наверное, в надежде почерпнуть силы.

– Слушай, не знаю, что там между вами было, и знать не хочу. Я бы никогда не… Я не собиралась… – Она замолкла и снова перевела дух. – Давай я верну деньги, а ты просто дашь ему уйти вместе со мной.

Ахад еще крепче стиснул мне горло, и у меня по краю зрения замерцали звездочки.

– Не вздумай, – произнес он голосом, жутковато напомнившим голос моего отца, – не вздумай даже пытаться приказывать мне.

Гимн выглядела сбитой с толку. Еще бы, ведь смертные не осознают, насколько часто они выдают фразы в повелительном наклонении. Я имею в виду простых смертных. Арамери этот урок усвоили давным-давно – когда кое-кому из них пришлось жизнями заплатить за забывчивость.

Я давил в себе страх, пытаясь сосредоточиться. «Проклятье, оставь ее в покое! Играй в свои игры со мной, а не с ней!»

Ахад даже вздрогнул и метнул на меня пристальный взгляд. Я не мог понять почему, пока не сообразил, насколько он был юн по нашим-то меркам. И это напомнило мне о преимуществе, которое у меня было.

Я закрыл глаза и мысленно сосредоточился на Гимн. Она была яркой горячей точкой на горизонте моего меркнувшего восприятия. Когда явились мусорщики, я нашел источник силы, чтобы ее защитить. Сумею ли я отстоять ее у одного из наших?

По ямам и провалам моей невезучей души словно просвистел холодный заряженный ветер. Я собрал совсем немного, гораздо меньше, чем следовало бы, однако этого должно было хватить.

Я улыбнулся и крепко взял Ахада за руку.

– Брат, – произнес я на нашем языке, и он заморгал, изумленный: оказывается, я еще мог говорить. – Раздели себя со мной.

А потом втянул его в свое божественное естество. Бело-зелено-золотая вспышка понеслась сквозь твердь из чистейшей слоновой кости все вниз, вниз и вниз. Это ни в коем случае не являлось сердцевиной моей души, ибо я никогда не допустил бы его в это место сладости и остроты, но находилось от нее достаточно близко. Я чувствовал, как он испуганно бился, ибо мое существо – течение, поток – грозило совсем его поглотить. Но у меня не было такого намерения. Мы неслись вниз, и я притягивал его все ближе. Здесь, вне царства плоти, я был гораздо старше и сильней. Он просто еще не постиг себя, и я легко взял над ним верх. Ухватил за грудки и усмехнулся ему прямо в широко распахнутые, полные ужаса глаза.

– Давай-ка теперь поглядим на тебя, – предложил я и запустил руку ему в рот.

Он испуганно завопил – весьма глупый поступок, учитывая данные обстоятельства. Этим он только облегчил мне работу. Я весь перелился в единый изогнутый коготь и скользнул в самое его нутро. Был миг сопротивления и взаимной боли – просто потому, что все боги в какой-то мере противоположны один другому. Затем последовала вспышка странности: я вкусил его природу, темную и в то же время не темную, полную воспоминаний и саднящую в своей новизне, жаждущую, отчаянно жаждущую чего-то, чего он не хотел и даже не осознавал, что жаждет. А потом он потянулся ко мне с яростью, которой я никак не ждал. Юные боги редко бывают настолько свирепы. И вот пожираемым сделался уже я…

Я с придушенным криком вырвался из него и откатился прочь, сворачиваясь от боли клубком. Ахад же шарахнулся в сторону и упал поперек кресла. Я слышал, как у него вырвалось что-то вроде всхлипа. Потом он овладел собой и лишь глубоко, с трудом дышал.

Ах да… Я же совсем забыл. На самом деле он не очень-то юн. И даже не молод, как Йейнэ. До своего божественного возрождения он тысячи лет прожил в качестве смертного. И выдержал за это время адские муки, которые сломали бы большинство смертных. Его они тоже сломали, но он сумел воссоздать себя, сделавшись в итоге только сильнее. Боль, происходившая из-за того, что я едва не стал кем-то другим, наконец-то начала отпускать, и я мысленно засмеялся.

– А ты совсем не меняешься, – прохрипел я. Его пальцы оставили синяки на плоти, составлявшей мою шею. – С тобой всегда было непросто.

Он ответил проклятием на давно умершем языке, но я с удовлетворением расслышал в его голосе изнеможение.

Я медленно приподнялся и сел. В моем теле болела каждая мышца, и это не считая удара, доставшегося моему затылку. Краем глаза я подметил движение. Это вернулась Гимн, весьма разумно выбежавшая из комнаты, в которой схватились двое богорожденных. Я удивился: она ведь кое-что знала про нас. Я бы понял, если бы она удрала без оглядки, покинув и сам дом, и его окрестности.

Ахад зло смотрел на меня, сидя в кресле. Он уже почти оправился, лишь волосы стояли дыбом да куда-то закатилась сигара. Еще несколько мгновений я остро ненавидел его, после чего вздохнул и мысленно махнул рукой. Ненависть того не стоила. Вообще очень немногое ее стоило, ведь смертная жизнь так коротка…

– Мы больше не рабы, – тихо проговорил я. – И враждовать нам уже незачем.

– Мы враждовали не из-за Арамери, – отрезал он.

– Да неужели? – улыбнулся я в ответ, и он заморгал от неожиданности. – Если бы не они, ты бы вовсе не существовал. А я…

Если я позволю себе сделать это признание, то не смогу избавиться от стыда. Никогда прежде я не позволял такого, но с тех времен столько всего изменилось. Да не просто изменилось, а перевернулось с ног на голову: теперь божеством был он, а я – нет. И я в нем нуждался, а он во мне – нет. И я сказал:

– А я бы, по крайней мере… мог попытаться стать лучше…

И вот тогда он меня удивил. Впрочем, ему всегда это здорово удавалось.

– Заткнись, балда, – сказал он и со вздохом поднялся на ноги. – Не пытайся быть большей задницей, чем обычно.

Я заморгал:

– Чего?

Ахад подошел ко мне, чем удивил еще больше. Он веками избегал находиться подле меня. Упершись руками в столешницу по сторонам от моих бедер, он наклонился и уставился мне в лицо.

– Ты действительно полагаешь, будто я настолько мелочен, что через столько лет продолжаю на тебя злиться? Нет, все совершено не так.

На его лице мелькнула улыбка, а зубы на мгновение заострились. Впрочем, не исключено, что это шутило шутки мое воображение. Я очень на это надеялся, ибо только звериной природы ему еще не хватало.

– Нет, – продолжил он. – Думаю, ты просто настолько по-божески уверен в своей хреновой значимости, что так ничего и не понял. Поэтому позволь прояснить: мне нет до тебя никакого дела. Ты для меня вообще не имеешь значения. Даже ненавидеть тебя – пустая трата энергии!

Я смотрел на него, пораженный его горячностью и, что греха таить, обиженный. И тем не менее…

– Не верю, – пробормотал я.

Он моргнул.

А потом оттолкнулся от стола с такой силой, что тот дернулся и я едва не слетел на пол. Я лишь смотрел, как он подошел к Гимн, взял ее за шкирку и почти отволок к двери.

– Я не собираюсь его убивать! – повторил он, выталкивая ее за порог. Девочка едва не упала, когда он разжал хватку. – Я и пальцем не пошевелю, только буду злорадно наблюдать за его долгой и унизительной смертью, ускорять которую у меня нет ни малейшего намерения! Твои деньги чисты: можешь со спокойной совестью умыть руки. И порадуйся, что избавилась от него раньше, чем он разрушил твою жизнь! А теперь – брысь отсюда!

И он захлопнул дверь у нее перед носом.

Потом Ахад повернулся ко мне и тяжело перевел дух, успокаиваясь. Я успел постичь его душу и понял, что именно в тот момент он принял решение. И быть может, угадал мое.

– Выпить хочешь? – вполне вежливо спросил он наконец.

– Детям пить не положено, – привычно ответил я.

– Значит, нам повезло, потому что больше ты не ребенок.

Я поморщился:

– Я… в общем, не пробовал спиртного уже несколько столетий. – Я тщательно подбирал слова, ступая по тонкому льду вроде бы достигнутого нами хрупкого мира. Да какой там лед, я скользил, точно водомерка по поверхности лужи. Однако, если мы оба не напортачим, у нас может и получиться. – Не найдется ли у тебя что-нибудь… ну…

– Для жалких? – фыркнул он и подошел к деревянному шкафчику прекрасной работы. Внутри обнаружилось не менее дюжины бутылок, полных явно крепких жидкостей с насыщенным цветом. Это были напитки для мужчин, а не для мальчишек. – Нет уж. Барахтайся или тони, другого пути нет!

Ну ладно, тонуть так тонуть. Я посмотрел на бутылки и с тяжелым вздохом решил и дальше следовать по пути примирения.

– Тогда наливай, – сказал я.

Некоторое время спустя, уже после того, как мне пришлось вспомнить, что рвота – куда менее приятный телесный акт, чем опорожнение кишечника, я сидел на полу, куда меня усадил Ахад, и долго и пристально его разглядывал.

– А тебе что-то от меня нужно, – сказал я. Надеюсь, получилось внятно, хотя внятно думать уже не получалось.

Он аристократически приподнял бровь. Сам он, кажется, даже не захмелел. Слуга уже вынес поганое ведро с плодами моей неосмотрительности. Окна были настежь распахнуты, но, несмотря на это, в воздухе витал густой запах Ахадовой сигары. Он мне не нравился, но все лучше, чем запах блевотины, поэтому я не возражал.

– И тебе от меня, – заметил он.

– Ага. Однако мои желания всегда были простыми. В данном случае мне нужны деньги, но не для себя, а для Гимн. Но раз ты их ей уже дал, значит проблема решена. А вот что касается тебя, простыми запросами ты никогда не довольствовался…

– Хммм… – Полагаю, последнее утверждение ему вряд ли понравилось. – Тем не менее ты все еще здесь, значит хочешь чего-то еще.

– Я скоро состарюсь и одряхлею, и мне понадобится забота. Помру я лет через пятьдесят или шестьдесят, и чем дальше, тем мне все больше будут требоваться пища, кров и… – я задумчиво посмотрел на бутылку на столе между нами, – и всякая всячина. Чтобы все это добывать, смертные пользуются деньгами. Я превращаюсь в смертного; стало быть, мне необходим постоянный источник дохода.

– То есть работа, – хохотнул Ахад. – Моя домоправительница полагает, что из тебя получится неплохой куртизан. Ну, то есть если тебя отмыть и привести в надлежащий вид…

Обида пробилась сквозь алкогольные испарения.

– Я – бог!

Ахад ничуть не смутился:

– А у нас почти треть куртизанов обоего пола – богорожденные, Сиэй. Неужели ты с порога не ощутил присутствия членов нашей семьи?

Он обвел помещение жестом, после чего его рука остановилась на себе, и я даже покраснел, потому что он был прав: я не учуял ни его, ни кого-либо другого. Я слабел и только что получил еще одно тому подтверждение. Ахад же продолжил:

– Да и среди посетителей у нас немало божеств, которых любопытство толкает познать смертных, но признать это им мешают гордость или страх. А некоторые просто побаловаться хотят, не придавая этому значения и не впутываясь в особые обязательства. Знаешь, Сиэй, когда доходит до этой стороны жизни, мы, оказывается, не так уж от них отличаемся.

Я простер свои угасающие и ненадежные чувства к ближайшей части реальности и напряг их, как мог… Да, теперь я ощущал присутствие нескольких братьев и сестер. В основном наиболее юных. Я невольно вспомнил те дни, когда и сам был заворожен смертными, особенно их детьми, с которыми мне так нравилось играть. Однако некоторых из наших больше влекло к взрослым, и это способствовало пробуждению вполне взрослых желаний.

Вот мне, например, мучительно захотелось ощутить губами кожу Шахар…

Я тряхнул головой. Лучше бы я этого не делал. Дурнота, оказывается, еще не прошла. И я сказал, просто чтобы отвлечься:

– У нас никогда не было необходимости в подобном, Ахад. Если мы желаем смертного, нам достаточно появиться в любом месте и указать пальцем, и смертный даст нам все, чего мы желаем.

– Знаешь, Сиэй, ну не следил ты за делами этого мира, и ладно. Но не стоило бы тебе говорить так, будто ты все обо всем знаешь…

– Чего?

– Настали новые времена, – сказал Ахад.

Он отпил из квадратного стакана, полного алой огненной жидкости. Этот напиток я слегка пригубил и больше не стал его пить, потому что смертному недолго было и дух испустить от алкогольного отравления. Ахад погонял жидкость во рту, наслаждаясь ее жгучестью, после чего проглотил ее и продолжил:

– Человечество, за вычетом еретиков, много столетий веровало исключительно в Итемпаса. Они до сих пор понятия не имеют, что с ним сталось, потому что Арамери позаботились о неразглашении. Да и мы, боги, как-то потеряли его из виду. Однако все чувствуют: что-то переменилось. Смертные, конечно, не боги, но то, что сущее расцветилось новыми красками, понятно даже им. И еще они понимают, что наше племя могущественно, достойно восхищения, но… временами совершает ошибки. – Он пожал плечами. – То есть желающий поклонения богорожденный по-прежнему наберет себе верных. Но не особенно много. И право, Сиэй, большинство из нас вовсе не жаждет божеских почестей. Вот у тебя с этим как?

Я удивленно моргнул, потом задумался.

– Даже не знаю…

– А знаешь, у тебя бы получилось. Уличная ребятня клянется твоим именем, а других богов даже по именам не знает. Некоторые даже тебе молятся.

Это я и сам знал. Я слышал их обращения, хотя никогда и ничего не делал, чтобы привлечь их внимание. Когда-то у меня были тысячи верных, но даже в те дни я всегда удивлялся, что они меня помнили. Я подтянул колени и обхватил их руками, начиная наконец понимать, что имел в виду Ахад.

Он кивнул, словно я высказал свои мысли вслух, и продолжил:

– Прочие наши посетители – вельможи, богатые купцы и очень удачливые простолюдины. Словом, те, кто жаждет посетить небеса прежде кончины. Что же до нас, то наши смертные куртизаны столько терлись с богами, что и сами овладели… некоторыми эфирными техниками.

И он улыбнулся дежурной улыбкой торговца, в которой не участвовали глаза.

– Так вот что ты продаешь, – нахмурился я. – Не разврат. Ты торгуешь божественностью. Боги благие, Ахад, поклонение, по крайней мере, бесплатно!

– Ошибаешься. Бесплатным оно никогда не было. – Его улыбка пропала, да и настоящей она не была. – Всякий смертный, отдававший свою преданность кому-нибудь из богов, рассчитывал получить что-нибудь взамен: благословение, местечко на небесах, некое положение в обществе. А бог, требовавший поклонения, рассчитывал вместе с ним получить верность, и не только. Так почему бы нам не быть честными относительно того, что мы делаем? По крайней мере, здесь ни один бог не лжет.

Я съежился, чего он наверняка и ждал от меня. Вот они, бритвы под бархатным языком…

– Что касается обитателей нашего дома и их деятельности, то ни насилия, ни принуждения у нас не бывает. Здесь не причиняют боли, ну, разве что по обоюдному согласию сторон. И никаких осуждений. – Он помолчал, смерив меня взглядом. – У моей домоправительницы острый глаз на новые дарования. Жаль было бы сообщить ей, что в твоем случае она так жестоко ошиблась.

Уязвленная гордость заставила меня выпрямиться, и не только опьянение было тому виной.

– Я мог бы стать несравненным развратником…

Боги свидетели, практики мне более чем хватало.

– Верно, только думается мне, ты вряд ли удержишься от помыслов об особо жестоком убиении всякого посетителя, который положит на тебя глаз. Каковые помыслы, если учесть твою природу и непредсказуемость магии, вполне могут реально вызвать подобную смерть. А это, знаешь ли, плохо отразится на моем деле. – Он помолчал, а его улыбка отдавала явственным холодком. – Знаешь, я совершенно случайно обнаружил, что у меня та же проблема.

После этих слов мы оба долго молчали. Мы вовсе не сыпали взаимными обвинениями. Но раз уж мы, так сказать, взболтали отстоявшийся ил прошлого, ему следовало дать улечься и лишь потом двигаться дальше.

Я решил, что пора сменить тему.

– Характер моей работы мы могли бы обсудить позже, – сказал я, почти не сомневаясь, что он наймет меня. Наверное, потому, что беспочвенный оптимизм есть одна из коренных составляющих детства. – Ну ладно, так чего тебе надо-то?

Ахад оперся на изящные кожаные подлокотники кресла и сложил пальцы домиком. Я молча задался вопросом, уж не нервничал ли он.

– А я думал, ты уже догадался. Особенно если учесть, как легко ты меня победил в…

Он не договорил и нахмурился, и только тут до меня наконец дошло.

– Ни в одном языке смертных для этого нет слов, – тихо произнес я. Приходилось разводить дипломатию, а это мне никогда легко не давалось. – В нашем царстве нужды в словах нет. Понятно, за века ты в какой-то мере выучился нашему языку…

Я оставил незавершенную фразу висеть в воздухе. Он поморщился:

– Не особенно. Я не умел слышать, чувствовать… – Ахад пытался подобрать нужное сенмитское понятие. Не иначе как из упрямства. – Прежде чем Йейнэ проделала это со мной, я мало чем отличался от простых смертных. Я пытался произносить ваши слова, умирал несколько раз и бросил эти попытки.

– «Ваши слова», – повторил я, и лицо Ахада тотчас сделалось абсолютно непроницаемым. – Если хочешь, я научу тебя языку.

– В Тени обитают еще несколько дюжин богорожденных, – чопорно ответил он. – Если я захочу – и когда захочу, – то могу выучиться у них.

«Ну и дурак», – подумал я, но удержал язык за зубами и лишь кивнул, словно признавая его святое право намеренно сохранять невежество.

– У тебя в любом случае имеется более крупная проблема, – заметил я.

Он помолчал, наблюдая за мной. Я знал, что этим он мог заниматься часами. Выучился за бесконечные годы, проведенные в Небе. Но не знал, догадывался ли он, что я собираюсь сказать.

– Ты не знаешь собственной природы.

Догадавшись об этом, я понял, как могу его победить. Ну, не победить, но хотя бы сбросить с себя, когда у нас случилось состязание воли. Он выдал себя реакцией на прикосновение моих мыслей: я видел, как новорожденные смертные проделывали то же, если легонько тронуть их пальцем. Они испуганно вздрагивали и начинали барахтаться, силясь понять «кто, что, почему» и «не будет ли мне какого вреда?». Лишь тот, кто успел постичь себя и свое место в мире, выносил чужое прикосновение как самое обычное дело.

Ахад чуть помедлил и кивнул. И я признал этот кивок как жест установившегося между ними доверия. В былые времена он нипочем не открыл бы мне подобную слабость.

Я вздохнул и встал, лишь чуть-чуть покачиваясь, и подошел к его креслу. На сей раз он не вскочил, но ощутимо напрягся по мере моего приближения. Я остановился.

– Я не обижу тебя, – сказал я, хмурясь при виде подобной пугливости. Ну почему бы ему не быть все время просто бессердечным сукиным сыном? Я никогда не мог по-настоящему возненавидеть его: жалость мешала. – Я ведь ни разу не обижал тебя так, как Арамери.

– Ты позволял им, – еле слышно ответил он.

На это мне возразить было нечего, потому что он сказал правду. И я просто стоял и молчал. Ничего у нас не получится, если мы так и продолжим бередить старые раны. Он тоже это понимал. В конце концов он выдохнул, и я подошел еще ближе.

– Каждый бог должен постичь, кто он такой и что он такое, – сказал я. А потом как мог осторожнее – руки у меня были огрубевшие и грязные после трехдневного пребывания в переулке – взял в ладони его лицо. – Смысл и пределы своего существования можешь определить только ты сам. Но иногда те из нас, кто уже обрел себя, могут дать новичкам кое-какие подсказки.

Такую подсказку я уже почерпнул во время нашей недолгой духовной борьбы. Эта его яростная, отчаянная жажда… чего-то. Чего же? Я заглянул в его глаза, странно отдававшие смертностью. Странно, потому что смертным, по сути, он не был никогда. Тем не менее смертная жизнь была единственной, какую он знал. Я заглянул ему в глаза и попытался понять его. Я полагал, что сумею, ибо присутствовал при его рождении. Я видел его первые шаги, слышал его первые слова. И любил его, несмотря даже на то, что…

Дурнота накатила еще стремительней, оттого что винные пары еще не выветрились из меня. Я едва успел резко отвернуться и рухнуть на пол, и меня стало выворачивать – страшно, с криком между позывами. А как меня колбасило! Ноги дергались, спина порывалась выгнуться, а желудок стремился извергнуть проглоченный яд. Плоть не знала, что тот яд был вовсе не плотского свойства.

– А ты по-прежнему дитя, – дохнул мне в ухо Ахад, и его шепот легко пробился сквозь мои придушенные вопли. – Мне тебя как звать? Старшим братом? Или, может быть, младшим? Полагаю, это не важно. Ты никогда не вырастешь, каким бы взрослым ты ни казался… братец.

Братец. Братец. Не дитя, не

Ахад не был мне сыном, даже метафорически выражаясь, потому что

Потому что бог детства не мог быть отцом, если он вообще желал быть, и

Братец. Ахад был моим братом. Моим новорожденным братиком, первым сыном Йейнэ. Нахадот бы… Ну, вряд ли гордился бы, наверное. Но повеселился бы наверняка.

Тело перестало судорожно содрогаться. Мука отступила в достаточной мере, чтобы я перестал корчиться и орать. Желудок опустел. И я просто лежал, отходя от пережитого ужаса. Потом осторожно попытался вздохнуть. И еще раз.

– Спасибо тебе, – прошептал я.

Ахад, сидевший возле меня на корточках, только вздохнул. Он не сказал «добро пожаловать», потому что я не был желанным гостем, и мы это знали. Однако он оказал мне благодеяние, не имея к тому нужды, и я должен был хотя бы поблагодарить.

– От тебя воняет, – сказал он. – Ты грязен, а выглядишь как навозная куча. Поскольку ты слишком бесполезен, чтобы убраться отсюда, как подобало бы, делать нечего. Придется приютить тебя на ночь. Только смотри, не привыкни: потом будешь жить где-нибудь в другом месте.

Он поднялся и ушел. Вероятно, поручить кому-нибудь из слуг устроить меня на ночлег.

К тому времени, когда он вернулся, я кое-как сумел приподняться и сесть на пятки. Меня все еще трясло, а вконец свихнувшийся желудок настоятельно требовал наполнения пищей. «Либо внутрь, либо наружу!» – строго сказал я ему, но он и не думал меня слушать.

Ахад снова опустился передо мною на корточки:

– Интересно…

Я не без труда поднял на него взгляд. По его лицу было трудно что-либо прочесть, но он воздел руку и сотворил зеркальце. Я слишком вымотался и не смог даже позавидовать. Ахад повернул зеркальце, и я увидел собственное лицо.

Я сделался старше. Лицо, смотревшее на меня из зеркала, было длиннее и худощавее, подбородок стал крепче. И волосы на нем уже не были едва заметным юношеским пушком. Они огрубели и потемнели, теперь это были зачатки самой настоящей бородки. То есть не середина подросткового возраста, как прежде, а уже просто молодость. Сколько лет жизни я потерял? Два? Три? Проскочили и не вернутся…

– Я прямо-таки польщен. Тем, что ты сохранил столько милых воспоминаний о прежних деньках.

В его голосе прозвучали опасные нотки, но предельная усталость помешала мне как следует испугаться. Он мог в любой момент убить меня, если бы захотел. И уже убил бы, если бы действительно хотел. Он просто любил потешиться властью.

Я вдруг усмотрел в этом вселенскую несправедливость.

– Дерьмово, – прошептал я, не заботясь, слышит он меня или нет. – Дерьмово, что я теперь никто и ничто.

Ахад тряхнул головой. Он не удивился и не испытал раздражения. Он взял меня за шиворот и поставил на ноги.

– Ты не ничто, – проговорил он с некоторым раздражением. – Ты смертный, а это далеко не ничто. И чем скорее ты это примешь, тем проще жить будет. – Он взял меня за руку выше локтя и негодующе фыркнул, ощутив ее худобу. – Тебе нужно как следует есть, Сиэй! Нужно заботиться о теле, если хочешь, чтобы оно прослужило те несколько лет, что у тебя еще остались. Или ты вознамерился скончаться прямо сейчас?

Я прикрыл глаза, позволив себе обмякнуть в его хватке.

– Я не хочу быть смертным. – Теперь я попросту ныл. Как здорово! Оказывается, даже повзрослев, я еще способен ныть. – Смертные говорят, что любят тебя, но это все враки. Они только и ждут, чтобы ты им поверил, а потом ножик в спину воткнут. Да еще и повернут для верности, чтобы вправду убить.

Я умолк и зажмурился, честно обдумывая, а не разреветься ли по полной программе. Однако тут дверь кабинета открылась, впустив двоих слуг. Ахад же огрел меня по щеке, и я бы не назвал его оплеуху такой уж ласково-отрезвляющей.

– Боги тоже так умеют, – резко сказал он. – Мало не покажется! Давай-ка заткнись и начинай справляться!

С этими словами он толкнул меня в руки слугам, и те сразу же повлекли меня за собой…