Книга: Держава богов
Назад: 11
Дальше: Книга третья Три ноги пополудни

12

Проснувшись, я рассказал Ахаду обо всем, что видел в Дарре, и у него на лице появилось довольно странное выражение.
– Совсем не то, что мы подозревали, – пробормотал он вполголоса. Потом посмотрел на Ликую – та стояла у окна, сцепив за спиной руки, и смотрела на тихую в этот час улицу. В этой части мира близился рассвет. В «Гербе ночи» подходил к завершению рабочий день.
– Созови остальных, – велела она. – Встретимся завтра вечером.
В общем, Ахад отпустил меня на весь день, для начала приказав слугам снабдить меня едой, деньгами и новой одеждой, поскольку прежняя мне уже не годилась: я опять повзрослел, на этот раз уже лет на пять, одним махом проскочив последний этап телесного роста. Я сделался на два дюйма выше и отощал еще больше, превратившись едва ли не в скелет. Мое тело преобразовало имеющуюся плоть, перелив ее в новую форму, и ее едва хватило, не говоря уже об излишках. Теперь мне было прилично за двадцать, и детство безнадежно осталось в прошлом. Божественное ушло, осталось лишь человеческое.
Выйдя на улицу, я отправился в дом Гимн. В конце концов, ее семья вроде как содержала гостиницу, а поскольку теперь у меня имелись деньги, поход туда имел смысл. Гимн испытала явное облегчение, увидев меня. Изменения в моей внешности немало озадачили ее, и она даже притворилась, будто встревожена. Ее родители мне не слишком обрадовались, но я пообещал не пускаться на подвиги в непосредственной близости от их дома. Это было просто, поскольку теперь я ничего не мог.
Они поселили меня в комнате на чердаке.
Там я слопал всю еду из корзинки, что упаковали для меня Ахадовы слуги. Корзинка была немаленькая, но и дожевывав последний кусок, я все еще чувствовал голод. Тем не менее насытился я достаточно, чтобы уделить внимание другим нуждам. Я свернулся калачиком на постели (жесткой, но чистой) и стал смотреть, как в единственном окне встает солнце. Мои мысли занимала одна тема – смерть.
Вероятно, теперь я могу убить себя. Обычно богу бывает не так-то просто наложить на себя руки – уж очень мы существа жизнерадостные. Даже если мы усилием воли отказываемся от существования, насовсем это не срабатывает: рано или поздно мы забываем, что вроде как умерли, и снова принимаемся мыслить. Йейнэ может меня убить, но ее я никогда об этом не попрошу. Некоторые мои родственники, а также Наха могли бы и сделали бы это, ибо понимали, насколько невыносимой может сделаться жизнь. Однако в них я более не нуждался. События двух последних вечеров подтвердили то, о чем я и раньше подозревал: то, что в прошлом лишь ослабило бы меня, теперь могло прикончить. Так что, если у меня хватит решимости вытерпеть боль, я смогу умереть, когда пожелаю: достаточно лишь предаваться мыслям, идущим против моей природы, пока я не превращусь в старика, а затем и в бездыханное тело.
А может, все даже проще. Теперь я волей-неволей должен есть, пить и испражняться. Это означало, что я мог страдать от голода и жажды, а кишки и прочие органы стали не только данью традиции – я в них в самом деле нуждался. И, если их повредить, они заново не отрастут.
Так каков же он, самый захватывающий способ самоубийства?
Кончина от старости меня точно не привлекала. В этом Каль был совершенно прав. Если уж помирать, я предпочел бы умереть в своем естестве, будучи если не ребенком, то, во всяком случае, Сиэем Плутишкой. Я всю жизнь ярко сиял. Так почему бы не просиять и в смерти?
Я решил, что дождусь наступления пожилого возраста. Уж к тому времени я точно успею изобрести что-нибудь интересное.
С этой жизнеутверждающей мыслью я и заснул.

 

Я стоял на утесе за пределами города, упоенно созерцая чудо: Небо-в-Тени и зеленую громаду Мирового Древа.
– Привет, братец.
Я обернулся, моргая, хотя не очень-то и удивился. Когда самые первые смертные отрастили мозги, способные на нечто большее, чем поддерживать биение сердец и думать о пище, мой брат Нсана нашел удовлетворение в случайных хитросплетениях их сновидческой жизни. До того он был странником и моим любимым товарищем по играм, таким же необузданным и свободным, как и я. Только в нем всегда сквозила некая грусть. Опустошенность. До тех пор, пока смертные не начали видеть сны. Это и наполнило его душу.
Я улыбнулся ему, наконец-то поняв ту печаль, которая снедала его в те бесконечные пустые годы, пока он не осознал собственную природу.
– Вот, значит, и доказательство, – проговорил я.
У меня были карманы, и я сунул в них руки. Мой голос звучал тонко: я опять стал мальчишкой. Хотя бы во сне я все еще был собой.
Нсана улыбнулся, идя ко мне по окаймленной цветами дорожке, и те колыхались без всякого ветра. На краткий миг моему взору предстала его истинная сущность: безликая, цвета стекла, преломляющая окружающее через искажающие линзы тела, конечностей и лишенного черт лица. Потом Нсана вновь обзавелся деталями и цветами, но не теми, которые можно видеть у смертных. Он вообще ничего не делал как смертные, если мог без этого обойтись. В этот раз он выбрал себе кожу, похожую на небеленое камчатное полотно с завитками рельефного узора, а волосы напоминали темнокрасное вино, расплескавшееся и замороженное на лету. Радужные оболочки его глаз были янтарного цвета, словно отполированное окаменевшее дерево, – прекрасные, но несколько пугающие, словно у змеи.
– Доказательство чего? – спросил он, останавливаясь передо мной. Он говорил легко, немного поддразнивая, словно мы с ним виделись только вчера, а не эпоху назад.
– Моей смертности. Иначе бы я тебя не увидел.
Я улыбался, но знал, что он распознает в моем голосе правду. Он, в конце-то концов, покинул меня ради смертного человечества. Я сумел это пережить, будучи уже достаточно большим мальчиком. Но и притворяться, будто этого не было, не собирался.
Нсана слегка вздохнул, миновал меня и остановился у края скалы.
– Боги тоже могут видеть сны, Сиэй. Ты всегда мог найти меня здесь.
Я принялся ковырять землю ногой.
– Терпеть не могу сны…
– Знаю. – Он уперся руками в бедра, с явным восхищением разглядывая созданный мною сновидческий пейзаж. В отличие от недавно приснившегося мне царства богов, этот пейзаж не являлся простым воспоминанием. – И это очень плохо, потому что у тебя так здорово получается.
– Ничего у меня не получается. Я ничего не делаю. Это все сон.
– Делаешь, и еще как. Сон – это ведь твое творение. Все это… – он широким жестом обвел все, что нас окружало, и по ходу движения его руки пейзаж волновался, – все это – ты. И даже тот факт, что ты позволил мне явиться сюда, есть твое деяние, потому что прежде ты никогда этого не позволял. – Он опустил руки и посмотрел на меня. – Даже в те годы, когда был рабом Арамери…
Я вздохнул, ощущая усталость даже во сне.
– Что-то мне сейчас совсем не хочется думать, Нса. Пожалуйста…
– А тебе никогда не хочется думать, глупый ты мальчишка.
Нсана подошел ближе, обнял меня за плечи и притянул к себе. Я для вида посопротивлялся, но он знал, что это только для вида, и мгновение спустя я вздохнул и опустил голову ему на грудь. Только это оказалась не грудь, а плечо, потому что я вдруг сделался выше ростом и перестал быть ребенком. Когда я удивленно вскинул голову, Нсана испустил долгий вздох и взял мое лицо в ладони для поцелуя. Этим он не имел в виду разделить себя со мной; я и так стоял объятый им, а он – мной. Но я припомнил иные поцелуи, иные пласты бытия, когда невинность и сны были двумя сторонами одной монетки. В те времена я полагал, что мы весь остаток вечности проведем вместе.
Сновидческий пейзаж стал меняться. Когда мы отстранились, Нсана вздохнул, и тканые черты его лица сложились по-новому. Они на что-то намекали, но ничего не значили.
– Ты больше не дитя, Сиэй, – сказал он. – Пора взрослеть.
Мы стояли на улице Первого Города. Все, чего достигнут или могли бы достичь смертные, уже существует в царстве богов, где время не данность, а скорее принадлежность, а сути Троих смешиваются то так, то этак в зависимости от их капризов и настроений. Теперь, когда Итемпас был низложен и изгнан, от его порядка остались только смутные воспоминания. Город, вполне узнаваемый еще несколько лет назад, стал теперь едва знакомым. Он к тому же менялся каждые несколько мгновений, повинуясь некоему циклу, постичь который мы не могли. А может, все из-за того, что дело происходило во сне? Если рядом Нсана, поди разбери.
Так что мы с ним пошли мощеными улицами, которые превращались в гладкие тротуары и сменялись движущимися металлическими дорожками, а потом, словно утомившись, вновь делались мостовой. За нами на тропинках вырастали грибы и тотчас обращались в прах. Каждый квартал – а некоторые из них были круглыми – являл глазу то приземистые здания из крашеного дерева, то высеченные из мрамора величавые купола, а временами и домики под тростниковыми крышами. Из любопытства я заглянул в одно из этих зданий сквозь окошко. Внутри было темновато, лишь громоздились какие-то тени, слишком расплывчатые и неясные, чтобы посчитать их за мебель, а стены украшали какие-то пустые картины. Что-то придвинулось к окошку изнутри, и я поспешно отскочил. Я ведь больше не был богом. Осторожность не помешает.
Мы то и дело оказывались в тени гигантских башен из стали и стекла, что плыли, подобно облакам, в нескольких метрах над землей. Одна из них два квартала следовала за нами, точно потерявшийся щенок, но потом, глухо простонав, свернула и поплыла по другой улице. Других пешеходов не было видно, хотя мы ощущали присутствие наших братьев: одни наблюдали за нами, другим не было дела. Город притягивал их, потому что был прекрасен, но как они его выдерживали, понятия не имею. Что это вообще за город, если в нем нет жителей? Это как жизнь без дыхания. Или дружба без любви. Какой в них смысл?
Потом вдалеке забрезжило нечто, привлекшее наше внимание. Глубоко в сердце города, выше и медленнее плывущих над землей небоскребов – гладкая, сверкающая белая башня без окон и дверей. И даже при всей архитектурной мешанине этого места некоторым образом угадывалось, что эта башня не отсюда.
Я остановился и стал, хмурясь, разглядывать это чудо. Тем временем рядом вырос гриб повыше Нсаны, раскинув шляпку над нашими головами.
– Это еще что такое? – спросил я.
Нсана напряг волю, притягивая башню поближе, и город стал собираться в складки, пока мы не оказались у ее подножия. Убедившись, что дверей действительно нет, я вдруг скривил губы: башня, оказывается, была сложена из день-камня. Такой вот кусочек Неба посреди божественных снов – мерзость.
– Это ты ее сюда притащил, – сказал Нсана.
– И не думал, во имя всех преисподних!
– А кто, если не ты, Сиэй? Я соприкасаюсь со смертным царством только посредством снов, и оно меня не затрагивает. Оно никогда не оставляло на мне следа.
Я пристально посмотрел на него:
– Оставило след? Вот, значит, как ты обо мне думаешь?
– Именно так, Сиэй. Ты им помечен.
Я уставился на него, соображая, обидеться мне, рассердиться или испытать какие-то иные чувства, и Нсана вздохнул.
– Точно так же, как я отмечен нашей разлукой, – продолжил он. – А все мы – Войной. А ты думал, что ужасы, которые тебе довелось пережить, просто рассеются, едва ты обретешь волю? Ничего подобного: они стали частью тебя. – И, пока я подыскивал слова для испепеляющего ответа, Нсана вновь нахмурился, разглядывая башню, и добавил: – Это ведь не просто скверные воспоминания.
– Что?
Нсана вытянул руку и коснулся белой поверхности башни. День-камень засиял, точно в Небе по ночам, сделался полупрозрачным… и я вдруг разглядел внутри громадную извивающуюся тень. Она заполняла всю башню, бурая и невнятная, как отходы в кишке. Или как раковая опухоль.
– А тут все непросто, – заметил Нсана.
– Где, в моих снах?
– В твоей душе. – Он задумчиво глядел на меня. – Должно быть, это старая тайна, раз уж она так разрослась и стала такой могущественной и важной.
Я затряс головой, но уже не смог отделаться от сомнений.
– У меня не тайны, а секреты, маленькие и глупые, – возразил я, давя червячка неуверенности. – Ну, хранил я косточки убиенных мной Арамери в глухом закоулке прямо под спальней главы семьи. А еще пи́сал в чашу для пунша, когда они свадьбы играли. И менял направления на картах, чтобы они путались. Потом я как-то украл волосок Нахадота, просто чтобы проверить, получится ли, и этот волосок чуть меня живьем не сожрал.
Его взгляд стал жестким.
– У тебя есть и детские секреты, и взрослые, Сиэй, потому что ты никогда не был тем простачком, каким притворяешься и хочешь быть. А уж этот… – Он хлопнул ладонью по поверхности башни, пустив эхо гулять по пустым улицам, – этот ты умудрился сохранить даже от себя самого.
Я рассмеялся, но получилось как-то натянуто.
– Я не могу таить секрет от себя самого. Это бессмысленно.
– А тебя когда-то волновал смысл? Ты, по-моему, уже забыл, что это такое.
– Но я…
забыть
Я запнулся и замолчал. Мне вдруг сделалось холодно. Я начал дрожать, хотя Нсана, единственной одеждой которого были волосы, чувствовал себя прекрасно. Но его глаза внезапно сузились, и я вдруг понял, что он расслышал в моих мыслях тот странный негромкий отзвук.
– Это был голос Энефы, – сказал он.
– Но я не…
Тут я покривил душой. Ведь это мама время от времени нашептывала во мне, бережно отводя мои мысли в сторонку, когда они подбирались слишком близко к запретному. Это ее голос подсказывал мне «забыть».
– Ты, похоже, кое-что забыл, – тихо проговорил Нсана. – Хотя, возможно, и не по своей воле.
Я нахмурился, разом испытывая растерянность, тревогу и страх. А высоко над нами, внутри башни, та темная хреновина заворочалась, издав низкий рокочущий стон. Послышался едва различимый звук сдвигаемых камней, и когда я вновь поднял голову, то увидел на поверхности день-камня целую паутину тончайших трещин.
Итак, я что-то забыл. Вернее, Энефа заставила меня что-то забыть. Однако теперь ее больше не было, и то, что она со мной некогда сделала, постепенно сходило на нет.
– Боги, смертные и демоны между ними… – Я потер ладонями лицо. – Неохота мне с этим связываться, Нса! Мне и так последнее время не очень просто живется.
Нсана вздохнул, и его вздох преобразил город, сделав его игровой площадкой, полной ужасов и восторгов. Я увидел крутой, высокий и скользкий склон над большой ямой, полной жующих, лязгающих зубов, просто зубов без тел. Рядом возвышались качели с цепями, густо смазанными жиром и кровью. Качели наверняка были ловушкой, только я пока не видел ее. Уж очень невинно они выглядели. Ну, прямо как я, когда затеваю очередную пакость.
– Пора взрослеть, – повторил Нсана. – Прежде ты убегал от меня, лишь бы этого избежать. Теперь выбора у тебя нет.
– А раньше что, был? – возмутился я. – Я стану взрослым и старым, и это меня убьет!
– Дурачок, я же сказал не «стареть», а «пора взрослеть»! – Нсана наклонился ближе, его дыхание отдавало медом и ароматами ядовитых цветов. – Во имя Вихря, то, что ты дитя, еще не означает, что ты обязан оставаться незрелым! Я давно и неплохо знаю тебя, братишка, и вот тебе еще один секрет, который ты усиленно прячешь от себя, но зато столь же усиленно оповещаешь о нем всех и каждого: ты одинок. Ты вечно один, пусть даже любовников на твоем пути не сосчитать! Ты никогда не желаешь того, чем обладаешь, и хочешь только того, что тебе не дано.
– Но это не… – начал я, но он безжалостно перебил:
– Ты любил меня еще до того, как я постиг собственную природу. Любил, пока я нуждался в тебе. А потом, когда я обрел силу и вместе с ней целостность, когда перестал нуждаться в тебе, но продолжал желать твоего общества…
Он вдруг умолк, стиснув зубы и словно удерживая слова, которые ему было бы слишком больно выговорить. Я смотрел на него, утратив дар речи. Он что, именно так себя и чувствовал все это время? Именно так видел все, что с нами случилось? Мне-то всегда казалось, что это он бросил меня. Я затряс головой, не в силах ни понять этого, ни принять.
– Ты не можешь быть одним из Троих, – прошептал он, и я невольно сжался. – С этим ты давным-давно согласился. А еще тебе нужен кто-то, кого ты никогда не смог бы оставить в прошлом. Но подумай, Сиэй! Даже сами Трое не таковы. Итемпас предал нас всех и даже себя. Энефа стала себялюбивой, а Нахадот с самого начала был непостоянен. И эта новая богиня, Йейнэ, тоже разобьет тебе сердце. Потому что ты хочешь такого, чего она никогда не сможет дать. Ты требуешь совершенства.
– Не надо мне никакого совершенства, – выпалил я, и тут мне стало паршиво: я понял, что согласился и подтвердил все остальное, что он тут мне наговорил. – Нет, дело не в совершенстве. Просто… – Я облизнулся и запустил пятерню в волосы. – Я хочу кого-то, кто был бы… моим. Я… я даже не знаю… – Я вздохнул. – Трое, Нсана, они и есть Трое. Три грани одного бриллианта, и каждая совершенна даже по отдельности. Как бы они ни отстранялись одна от другой, они всегда со временем воссоединяются, всегда. Эта близость…
Я вдруг понял, что именно такая близость была у Шахар с Декой. Никто посторонний не мог ни постичь ее, ни стать ее частью. И дело было даже не в родстве крови, а в родстве душ. Она половину жизни не виделась с ним и все-таки предала меня ради него…
Что бы я испытал, если бы меня кто-нибудь вот так же любил?
О да, мне этого хотелось. Боги, как же мне хотелось! Но только не от Йейнэ, Нахадота или Итемпаса, потому что у каждого из них были двое других, и я не имел права встревать. Но как же мне хотелось чего-то подобного для себя…
Нсана вздохнул. Здесь, в моем сне, он был неподражаем: ему были открыты каждая моя мысль, каждый каприз. Бери и любуйся, даже усилий прилагать не надо, чтобы проникнуть. Так что он, конечно же, знал, что мне всегда было его мало.
– Мне очень жаль, – тихо-тихо проговорил я.
– Да уж… – Нсана с кислым видом отвернулся, предаваясь собственным раздумьям. Потом вздохнул и повернулся ко мне. – Отлично. Тебе нужна помощь, и я не унижусь до того, чтобы отвернуться от тебя в час нужды. Так что попытаюсь разузнать больше об этой твоей тайне. Нынешними темпами ты от старости помрешь быстрее, чем сам ее разгадаешь.
Я потупился:
– Спасибо тебе…
– Не благодари меня, Сиэй.
Он сделал жест, я проследил его движение и увидел по одну сторону игровой площадки небольшое пятнышко цветов. Среди черных маргариток, покачивавших головками на прохладном ветру, выделялся единственный цветок с белыми лепестками, остававшийся к тому же совершенно неподвижным. И это не была маргаритка. Я уже видел такие: редкий сорт розы, выращиваемый на Дальнем Севере. Та же белая башня моей тайны, повторившая себя в иной форме.
– Когда эта тайна наконец-то вскроется, тебя ждет немалая боль, – предупредил Нсана.
Я медленно кивнул, не сводя глаз с одинокого и пугающего цветка:
– Да. Это я уже понял.
Рука, опустившаяся на плечо, застала меня врасплох. Я повернулся и увидел, что настроение Нсаны вновь изменилось: вместо усталого раздражения он теперь испытывал ко мне едва ли не жалость.
– Сколько всего на тебя навалилось, – проговорил он. – И смерть надвигается, и родители с ума посходили. И, как вижу, совсем недавно тебе кто-то сердце разбил…
– Никто, – буркнул я, отводя глаза. – Всего лишь смертная.
– Любовь стирает все границы между ними и нами. Когда они разбивают нам сердца, больно ничуть не меньше, чем когда это делает кто-то из наших.
Его ладонь переместилась мне на затылок, взъерошила волосы. Я слабо улыбнулся, стараясь не показать, насколько предпочтительнее для меня стал бы поцелуй.
– Ах, братишка… Прекращай уже глупить, хорошо?
– Нсана, я…
Он приложил палец к моим губам, и я замолчал.
– Тише, – пробормотал он и наклонился.
Я закрыл глаза, ожидая прикосновения губ, и оно состоялось, но совсем не там, где я ждал: он поцеловал меня в лоб. Я вскинул веки и заморгал, и он улыбнулся мне – грустно-грустно.
– Я бог, а не камень, – сказал он, и мое лицо залила краска стыда. Он погладил меня по щеке. – Но я всегда буду любить тебя, Сиэй…

 

Я проснулся в темноте и плакал, пока вновь не уснул. Может, до утра мне успело присниться что-то еще, но я не помню – благодаря доброте Нсаны.

 

Волосы у меня опять отросли, хотя и не так сильно, как прежде. Всего на пару футов. В этот раз отросли и ногти: самый большой вымахал на четыре дюйма и уже начинал закручиваться. Я выпросил у Гимн ножницы и, как сумел, обкорнал и ногти, и шевелюру. Еще мне пришлось обратиться к отцу Гимн с просьбой научить меня бриться. Это так развеселило его, что на несколько минут он совсем забыл меня бояться. Когда я порезался и, вскрикнув, выдал соленое словцо, мы даже вместе расхохотались. Потом, однако, он забеспокоился, не взорву ли я после очередного пореза весь дом. Хотя мы и не умеем читать мысли смертных, некоторые вещи легко угадываются и без этого. Я извинился и отправился на работу.
Там я немедленно оскорбил домоправительницу «Герба ночи», войдя в заведение через парадную дверь. Она тут же вывела меня за порог и показала вход для слуг – неприметную боковую дверь, что вела в подвальный этаж. Честно говоря, этот вход мне понравился больше. Я всегда любил черные лестницы: удобно прокрадываться. Однако моя гордость была ощутимо уязвлена, и я пожаловался:
– Я что, недостаточно хорош для парадной двери?
– Недостаточно, если не платишь, – отрезала она.
Внутри со мной поздоровался еще один слуга. Он сообщил, что Ахад оставил указания на случай, если я появлюсь. Так что я последовал за этим слугой через разные подвальные помещения, пока мы не очутились в ничем не примечательной приемной. Там стояли стулья с жесткими спинками, казалось впитавшие многие годы беспросветной скуки, и большой квадратный стол, на котором покоилось непочатое блюдо закусок и фруктов. Все это, честно говоря, я заметил лишь мимолетно, ибо я замер прямо на пороге, а кровь у меня в жилах похолодела, когда я разглядел, кто сидел с Ахадом за широким столом.
Неммер.
И Китр.
И Эйем-сута.
И Ликуя, единственная смертная.
И, в довершение всех безумств, Лил.
Словом, пятеро моих родственников сидели за общим столом с таким видом, словно никогда не проносились сквозь вихри дальнего космоса смеющимися искрами. Трое из этих пятерых терпеть меня не могли. Что касается четвертого – возможно. С Эйем-сутой никогда заранее не скажешь. Пятая неоднократно порывалась мной пообедать. Наверняка опять попытается, тем более что я теперь смертный…
«То есть если останется хоть что-нибудь съедобное после того, как со мной разделаются остальные». Я выставил челюсть, пытаясь скрыть страх. Чем, подозреваю, выдал себя с головой.
– Итак, все в сборе, – проговорил Ахад и кивнул слуге. Тот прикрыл двери, оставив нас одних. – Присаживайся, Сиэй.
Я не пошевелился. Я испытывал к нему острую ненависть. И как только мне в голову взбрело ему доверять?
Ахад испустил вздох легкого раздражения:
– Здесь дурных нет, Сиэй. Тронуть тебя – значит вызвать недовольство Йейнэ и Нахадота. Неужели ты полагаешь, будто мы на это пойдем?
– Ну, не знаю, Ахад, – заметила Китр. Она ядовито улыбалась мне. – За меня не стоило бы так уверенно говорить.
Ахад закатил глаза:
– Ничего ты ему не сделаешь, так что помолчи лучше. Сиэй, сядь уже наконец! Надо о деле поговорить!
То, как Ахад окоротил Китр, так меня изумило, что я даже бояться забыл. Китр тоже выглядела не столько возмущенной, сколько ошарашенной. То, что Ахад являлся среди нас младшим, было ясно с первого взгляда, а в нашем племени неопытность означает слабость. Он и был слаб, ибо не располагал важнейшими средствами для взращивания своей силы. Тем не менее, когда их взгляды встретились, в его глазах не было и намека на страх. И к всеобщему, не только моему, изумлению, Китр ничего не сказала в ответ.
Такие удивительные события внушили мне смутное ощущение собственной незначительности. Я подошел к столу и уселся.
– Так какого хрена здесь происходит? – осведомился я, опустившись на стул, справа и слева от которого были пустые сиденья. – Еженедельное собрание Вспомогательного ордена боженят Нижней Тени?
Все злобно уставились на меня. Кроме Лил – та расхохоталась. Добрая старая Лил… Она мне всегда нравилась – пока не собралась перекусить моей рукой или ногой.
– У нас тут заговор! – поведала она, подавшись ко мне.
В ее скрежещущем голосе было столько детского ликования, что я невольно улыбнулся в ответ.
– Значит, Дарр обсуждаем? – уточнил я, обращаясь к Ахаду и гадая, рассказал ли он им про маску.
– Всякую всячину, – ответил он. Он, кстати, единственный восседал на удобном сиденье: кто-то приволок сюда кожаное кресло из его кабинета. – Все, что может стать частью еще большей картины.
– И не только те фрагменты, которые ты обнаружил, – мило улыбнулась Неммер. – Разве не поэтому ты вышел на меня, братишка? Ты превращаешься в смертного, и это заставляет тебя для разнообразия обращать внимание не только на себя, любимого. Однако я думала, что ты по-прежнему в Небе. Тебе что, Арамери под зад пинка дали?
Китр испустила смешок, от которого у меня поднялись дыбом волоски сзади на шее.
– Боги благие, Ахад! Ты предупреждал, что он лишился могущества, но я не представляла, что все зашло настолько далеко! Ты в самом деле смертный, Сиэй! И на что ты теперь годишься, позволь спросить? Разве что убежать к маме с папой. А их, кстати, нет поблизости, чтобы за тебя заступиться…
Она пристально смотрела на меня, ее улыбка таяла, и я знал – она вспоминала Войну. Я тоже ее вспоминал. Пальцы под столом сжались в кулаки, и я остро пожалел, что лишился когтей.
Эйем-сута – он тогда не сражался, потому что любил смертную и едва не погиб, встав на ее защиту, – испустил долгий усталый вздох.
– Пожалуйста, – произнес он. – Прошу вас. Так мы ничего не достигнем.
– Вот именно, – поддержал Ахад, обводя всех презрительным взглядом. – Итак, если мы согласны, что ни один из нас не является ребенком, даже тот, кому полагается им быть, то не соблаговолите ли сосредоточить внимание на событиях нынешнего тысячелетия?
– Не нравится мне твой тон… – начала было Китр, но, к моему вящему изумлению, ее осадила Ликуя.
– Я ограничена во времени, – проговорила она.
Ликуя настолько свободно чувствовала себя в комнате, битком набитой богорожденными, что я снова принялся гадать, не принадлежит ли она к Арамери. Если да, то ее родство было давним и отдаленным, ибо выглядела она чистокровной маронейкой.
К моему изумлению, моя родня дружно замолчала при этих словах. Все смотрели на нее со смесью беспокойства и едва ли не боязни. Это еще больше возбудило мое любопытство: неужели Ахад у нее в подчинении не единственный? Но я понимал, что сейчас утолить его не получится.
– Ну хорошо, – сказал я, обращаясь к Ахаду, поскольку он, похоже, был здесь единственным, кто пытался сосредоточиться на деле. – Так кто собирается забрать маску и уничтожить ее?
Ахад сложил пальцы домиком.
– Никто, – ответил он.
Я уже открыл рот, но Китр опередила меня.
– Не поняла, – сказала она. – Исходя из твоих же слов, Ахад, такой могущественный предмет нельзя оставлять в руках смертных.
– А чьи руки станут для него лучшими? – Он обвел взглядом стол, и я поежился, осознав, что он подразумевал. Неммер, кажется, тоже это поняла: вздохнув, она откинулась на спинку стула. – Кого-то из нас? Нахадот? Йейнэ?
– Было бы благоразумней… – начала Китр.
– Нет, – перебила Неммер. – Нет. Вспомни, что случилось в прошлый раз, когда бог завладел могущественным оружием смертных!
При этих словах Эйем-сута, выбравший для себя внешность амнийца, резко побледнел.
Лицо Китр одеревенело.
– Ты даже не знаешь, действительно ли эта маска опасна для нас. Это ведь его скрючило! – И она ткнула пальцем в мою сторону, оттопыривая губу. – А при нем теперь слова лишнего не скажи, а то он замертво хлопнется!
– Там был еще Каль, и ему тоже скверно пришлось, – нахмурился я. – Эта штука неисправна, в смысле, не завершена. Какое бы у нее ни было предназначение, она делает это неправильно. Но в любом случае мощь в ней такая, что, по-моему, не стоит ждать, пока смертные ее доделают. Надо переходить к действиям. – Я уперся взглядом в Ахада и Ликую. – Вы же знаете, на что способны смертные.
– Да, примерно на то же, что и боги, только масштабы поменьше, – ласковым тоном ответил Ахад.
Ликуя покосилась на него, но я не смог понять выражение ее лица. Она повернулась ко мне:
– Тебе известно не все.
– Так расскажи! – вырвалось у меня.
К Ахаду я успел попривыкнуть. Он берег тайны примерно так, как я – игрушки, и делал это в основном назло. Ликуя, по-моему, обладала иным складом характера.
– Ты уже не ребенок, Сиэй, – нарочито медленно выговорил Ахад. – Пора бы уже научиться терпению. – Потом его самодовольная улыбка поблекла. – Впрочем, пожалуй, ты прав, требуя объяснений: ты новичок как в нашей организации, так и в Тени. Так вот, изначальной целью этой группы был надзор за нашим поведением и предотвращение нового Отлучения. Эту цель мы не отменили, она лишь перестала быть главной. Все изменилось с тех пор, как некоторые смертные решились использовать демонскую кровь, дабы выразить свое неудовольствие нашим прибытием. – Он вздохнул, закинул ногу на ногу и откинулся в кресле. – Это случилось несколько лет назад. Ты, вероятно, помнишь те времена.
Еще бы я не помнил! В Тени начали погибать мои братья и сестры, и Нахадот едва не обратил город в большой дымящийся кратер.
– Такое забудешь… – пробормотал я.
Ахад кивнул:
– Словом, наша группа изначально создавалась, чтобы оградить их от нас. После того случая стало ясно: требуется поработать и над тем, чтобы защитить нас от них.
– Как-то это глупо, – сказал я, хмуро оглядывая присутствующих. Ликуя подняла бровь, но я лишь поморщился. – О демоне позаботились, угрозу искоренили. Чего бояться-то? Любой из вас мог бы растоптать этот город, расплавить ближние горы, заставить воду Светлокна вспыхнуть огнем…
– Нет, – возразил Эйем-сута. – Не можем. Если мы учиним что-то подобное, Йейнэ тотчас отзовет наше право здесь находиться. Ты не понимаешь, Сиэй, ведь ты не хотел сюда возвращаться после того, как кончилось твое заточение. При данных обстоятельствах я тебя винить не могу. Но ты действительно предпочел бы никогда в будущем не посещать смертное царство?
– Это к делу не относится.
Эйем-сута покачал головой и подался вперед, отметая мои доводы:
– Может, скажешь еще, будто никогда не прижимался к груди смертной женщины, ища ее объятий, Сиэй? Ее безусловной любви? Не замирал от восторга, когда какой-нибудь смертный мужчина ерошил тебе волосы? Будешь утверждать, что они для тебя ничего не значат? Скажи это, глядя мне в глаза, и тогда я поверю тебе.
Я мог это сделать. Ведь я Плутишка. Я могу смотреть кому-нибудь в глаза и при этом говорить все, что сочту необходимым, и мне поверят. Поймать меня на вранье, когда я хочу соврать, удавалось лишь Нахадоту, который знает меня лучше всех, и еще Итемпасу, мгновенно распознающему неправду.
Но даже завзятые обманщики не лишены чести, и Эйем-сута знал это как никто. Он был прав, и я взял бы грех на душу, не признав этого. Поэтому я просто опустил глаза, и он с облегчением откинулся назад.
– Вот из таких споров и родилась эта организация, – с едва заметной сухостью в голосе заметил Ахад. – Не все богорожденные избрали наш путь, но большинство все же придерживается установленных нами правил, потому что это всем нам во благо. – Он пожал плечами. – А кто придерживаться не хочет, с теми мы разбираемся.
Я подпер кулаком подбородок, изобразив скуку, чтобы скрыть тревогу, поселившуюся во мне после вопросов Эйем-суты, и сказал:
– Это все замечательно. Но каким образом ты оказался за главного? Ты же младенец!
Ахад в ответ улыбнулся, вернее, скривил верхнюю губу:
– После гибели Сумасброда ни у кого не было желания вставать во главе. За последнее время, однако, наш внутренний порядок претерпел изменения. Теперь я просто организатор, по крайней мере до тех пор, пока наш истинный предводитель не сочтет, что настало время проявить себя более активно.
– А ваш предводитель – это кто? – осведомился я, не особенно, впрочем, надеясь на ответ.
– А это важно?
Я обдумал услышанное.
– Полагаю, не очень. Но все это ужасно… по-людски, вы не находите?
Я обвел рукой комнату, стол, стулья, поднос, полный таких милых маленьких порционных закусок. (Мне ужасно хотелось сунуть в рот кусочек сыра, но я из гордости сдерживался.)
– Раз уж вы решились зайти так далеко, – продолжил я, – почему бы не придумать какое-нибудь достаточно грозное название? К примеру, «Организация», или еще что-нибудь столь же нетривиальное. Коли мы намерены действовать, точно шайка смертных, так почему бы и нет?
– Нам нет нужды в названии. – Ахад пожал плечами, затем с явным намеком покосился на Ликую. – И наша группа состоит не только из богов. Значит, следует учитывать удобства и потребности смертных. – Ликуя слегка поклонилась в его сторону, выражая молчаливую благодарность. – Так или иначе, но мы обитаем в людском царстве. Не следует ли нам, по крайней мере, время от времени стараться думать как смертные? Хотя бы для того, чтобы успешнее предвосхищать действия наших противников?
Рука Китр на столе сжалась в кулак.
– А потом, обнаружив реальную угрозу, ничего не предпринимать?
Выражение лица Ахада сделало бы честь непроницаемому Арамери.
– А что конкретно ты хотела бы, чтобы мы сделали, Китр? Пошли и забрали эту маску? Так мы не знаем, кто ее сделал и каким образом. Если отнимем одну, они просто сотворят другую. И что именно эта маска делает, нам доподлинно неизвестно. Сиэй говорит, что Каль вроде как использует даррцев для ее изготовления. Разве это не подразумевает, что перед нами нечто, чего могут касаться смертные, но что является смертоносным для богов?
Я нахмурился. Уступать как-то не хотелось.
– Но хоть что-то мы должны предпринять! Эта штука опасна!
– Хорошо. Следует ли нам схватить Узейн Дарр и пытать, пока не вырвем все ее тайны? Может, пригрозим, что скормим ее нерожденное дитя Лил?
Та, пристально созерцавшая блюдо с едой, с улыбкой протянула: «Мммм…» – даже не отводя глаз от съестного.
– А может, забьем на тонкие интриги и просто сметем Дарр огнем и моровыми поветриями, пока его города не превратятся в руины, а имя жителей не будет забыто? Как-то очень знакомо это звучит. Я прав, Энефадэ?
Все подконтрольные разуму мышцы моего тела свело судорогой от ярости. Эн вопросительно толкнулась мне в грудь: может, еще кого-нибудь убить ради меня? Звездочка еще не оправилась от усталости после вспышки моего гнева против Ремат, но была готова попробовать.
Это – и только это – заставило меня успокоиться. Я накрыл Эн ладонью, погладив ее сквозь ткань рубашки. Сейчас мы воздержимся от смертоубийств, но спасибо тебе, милая звездочка, за готовность помочь. Эн толкнулась еще разок, теперь уже ласково, и, остывая, вновь задремала.
– Мы – не Арамери, – негромко произнес Ахад, пристально глядя на меня. Он хотел, чтобы я услышал его слова и признал их правоту. – И мы не Итемпас. Мы не собираемся повторять ошибки прошлого. Наше племя снова и снова пыталось управлять смертными и набивало на этом шишки. Отныне, раз уж мы решили жить среди смертных, нам следует разделять и опасности смертной жизни. Мы должны не просто посещать этот мир, мы должны жить его жизнью! Это ты понимаешь?
Еще бы я не понимал! Смертные – такие же творения Энефы, как и мы. Сто лет назад, когда мы подумывали оплатить свою свободу жизнью смертной девушки, я спорил об этом с товарищами по заточению. Мы все-таки это сделали, и наш план удался – скорее, вопреки нашим усилиям, нежели благодаря им, – но в то время я очень остро чувствовал свою вину. И страх: если мы в своих деяниях уподобимся Итемпасу и его выкормышам Арамери, не станем ли мы точно такими же, как они?..
– Понимаю, – очень тихо произнес я.
Ахад еще секунду-другую смотрел на меня, потом кивнул.
Ликуя вздохнула:
– А вот меня заботит не столько магия смертных, сколько этот Каль. Ни в каких городских записях нет богорожденного с таким именем. Что нам вообще известно о нем?
И она обвела взглядом собравшихся.
Никто не торопился с ответом. Китр и Неммер сперва переглянулись, потом взглянули на Эйем-суту. Тот пожал плечами. Наконец все взгляды обратились на меня, и у меня даже челюсть отвисла.
– Вы что? Никто из вас его не знает?
– А мы подумали: кому его знать, как не тебе, – ответил Эйем-сута. – Ты единственный, кто уже существовал, когда мы рождались.
Я пожевал губу, соображая, как быть.
– Нет. Могу поклясться, что уже слышал когда-то это имя, но…
Воспоминание дразняще плясало на самой грани сознания, ближе, чем когда-либо ранее.
«Забудь», – шепнул голос Энефы. Я обреченно вздохнул.
– Он элонтид, – сказал я, глядя на свой сжатый кулак. – Я в этом уверен. И еще он молод… я так думаю. Может, родился непосредственно перед Войной.
Сказав это, я вспомнил, что последним из богорожденных, родившихся до Войны, был Сумасброд. Но за целую эпоху перед этим Энефа породила очень немного детей. И уж точно – ни одного элонтида. Она утратила интерес к деторождению после того, как увидела гибель множества своих детей во время битв с демонами.
«Вот бы ты оказался вечным ребенком, – бывало, говорила она, гладя меня по голове, и это были лучшие мгновения моей жизни; Энефа нечасто проявляла приязнь. – Вот бы ты навсегда остался со мной»
«Но я могу! – неизменно отвечал я, и ее взгляд словно обращался внутрь, наполняясь непонятной мне грустью. – Я нипочем не стану расти, не стану! Я смогу навсегда остаться твоим маленьким мальчиком!»
«Вот бы так оно и оказалось», – отвечала она.
Я заморгал и нахмурился. Я успел забыть об этом разговоре. Что она имела в виду, говоря о?..
– Элонтиды, – негромко проговорил Ахад, словно бормоча себе под нос. – Совместные порождения старших и младших богов. Или Нахадота с Итемпасом.
Его задумчивый взгляд устремился на Лил. Та как раз принялась гладить кончиком пальца клубничную ягоду на подносе. Костлявый палец с обломанным ногтем так отслеживал изгиб красного бока, что, будь на месте Лил кто угодно другой, прикосновение показалось бы чувственным.
Та в конце концов подняла взгляд, но пальца от ягодки не убрала.
– Не знаю я никакого Каля, – сказала она и улыбнулась. – Впрочем, мы далеко не всегда стремимся к известности.
Ликуя нахмурилась:
– Это ты к чему?
Лил пожала плечами:
– К тому, что нас, элонтидов, боятся и боги, и смертные. Не без причины, конечно. – Она метнула в меня взгляд, полный неприкрытого желания. – До чего же ты стал аппетитно пахнуть, Сиэй…
Я вспыхнул и нарочито медленным движением взял что-то с подноса. Это оказался огурец, густо сдобренный пастой из мааша и яиц комри. Я устроил целое представление, заталкивая огурец в рот и глотая его почти непрожеванным. Лил надула губы. Я отвернулся от нее и обратился к Ликуе:
– Лил хочет сказать, что элонтиды – случай особый. Они не старшие боги, но и не богорожденные. Они… – Я на мгновение задумался. – Они больше похожи на Вихрь, чем все мы, прочие. Они испытывают подъемы и спады, они созидают и пожирают, но каждый по-своему. Из-за этого их труднее понять. – Я покосился на Лил, и она, дождавшись моего взгляда, схватила такой же ломтик огурца и отправила в рот невероятно быстрым, неуловимым для глаза движением. После чего показала мне язык, и я невольно рассмеялся. – Я к тому, что если какой-нибудь бог и способен скрыть свое пребывание в мире, то это, скорее всего, элонтид.
Ликуя задумчиво постукивала по столешнице пальцем.
– Неужели они способны прятаться даже от Троих?
– Нет. То есть не могли бы, пребывай Трое в единстве. Однако сейчас у Троих своих проблем полон рот, и им еще долго будет не до того. К тому же они утратили полноту. – Тут я снова моргнул, осененный новой идеей. – И кстати, именно Трое могут быть причиной, из-за которой никто из нас не помнит этого Каля. Точнее, причина в Энефе. Она могла заставить всех нас…
забыть
«Помолчи чуть-чуть, мама!» – раздраженно подумал я.
– …заставить нас забыть.
– Зачем ей это нужно? – Эйем-сута недоуменно огляделся, его глаза округлились. – Бессмыслица какая-то.
– Нет, – тихо проговорила Неммер.
Наши глаза встретились, и я кивнул. Среди нас она была одной из старших. То есть до меня ей было весьма далеко, но войну с демонами она помнила. И знала, насколько странные сочетания качеств иногда наследовали дети Троих.
– Смысл очень даже есть. Энефа… – Неммер поморщилась. – Она убивала нас без зазрения совести. Убивала среди своих детей всякого, кто мог представлять угрозу для остальных. И после эпопеи с демонами она просто не желала рисковать. Но ее дитя могло выжить, если никому не причиняло вреда и если его выживание некоторым образом зависело от неведения остальных о самом его существовании… – Она покачала головой. – Да, такое возможно. Не исключаю, что она создала целое новое царство, чтобы оно сделалось ему домом, чтобы он жил там, не соприкасаясь с нами. А потом она умерла и унесла это знание с собой.
Я вспомнил об одном откровении Каля. «Энефа мертва, – сказал он. – А я вот помню». Умозаключения Неммер вроде бы все объясняли. За исключением одного.
– Хорошо, но тогда кто второй родитель этого элонтида? – спросил я. – Не каждый из нас просто бросил бы ребенка вечно прозябать в каком-то отдельном раю или аду. В нашем племени любая новая жизнь драгоценна!
– Полагаю, это был кто-то из богорожденных, – задумчиво произнес Ахад. – Окажись отцом Нахадот или Итемпас, этот Каль был бы просто… – Его губы уже сложились произнести слово «нормальный», но тут Лил зыркнула на него так, что сам Итемпас обзавидовался бы, и Ахад торопливо поправился: – Ниввахом, как прочие среди вас.
– Я, к примеру, мнасат, – отрезала Китр и тоже испепелила его взглядом.
– Ну, вы меня поняли, – ответил Ахад, и я внезапно порадовался, что лежащий на подносе маленький фруктовый нож был вне досягаемости Китр. И еще мне хотелось надеяться, что Ахад в скором будущем обретет свою природу. Иначе среди нас он не заживется.
– Немало боженят погибло в Войну, – заметила Ликуя, и мы оставили перепалку, поняв, что она имела в виду.
– Боги благие, – пробормотала Китр с ужасом на лице. – Вырасти сиротой, в ссылке, забытым, заброшенным… Этот Каль хотя бы знал, как нас найти? Долго он там пробыл один? Представить не могу…
А вот я – мог. Некогда вселенная была довольно пустым местом. Во времена моего настоящего детства слова «одиночество» еще не существовало, но все трое моих родителей, и особенно Нахадот, изо всех сил старались меня от него оградить. А если Калю подобного не досталось, то мне невольно стало его жаль.
– Это все усложняет. Самым неприятным образом, – сказал Ахад и со вздохом потер глаза. Я себя чувствовал примерно так же. – Согласно твоему донесению, Сиэй, получается, что Каль и жители Дальнего Севера работают в противоположных направлениях. Он использует их мастеров туска для создания маски, способной давать божественность смертным. А они пользуются тем же искусством и делают маски, чтобы так или иначе убивать Арамери.
– Другая вероятность – это Каль убивает Арамери с помощью масок, а заодно бросает подозрение на северян, – сказал я, припоминая наш с ним разговор во сне.
«Я уже начал», – сказал он тогда. А это старейший вид обмана – сеять раздоры между группами, имеющими общие интересы. Хорошо, кстати, отвлекает внимание от вашего главного замысла. Я подумал об этом еще и нахмурился.
– И вот еще что. Арамери уничтожают любую страну, которая причиняет им хоть какой-нибудь ущерб. Это значит, что их враги нанесут удар со всей решительностью – когда и если надумают. – Я подумал об Узейн Дарр, гордо заявившей, что она нипочем не стала бы убивать «всего лишь нескольких» Арамери. – Люди Дальнего Севера не станут мелочиться, подсылая убийц и убирая то низкородного, то высокородного Арамери. Они скорее явятся с войском и попытаются раздавить всю семейку!
– Пока нет свидетельств, что они собирают войско, – заметила Неммер.
Вообще-то, свидетельство есть. Но, так сказать, тонкое и косвенное. Я подумал о беременности самой Узейн Дарр, ее охранницы и той женщины из Сар-энна-нема, возившейся сразу с двумя малышами. Они были совсем младенцами, еще неспособными есть твердую пищу. Я подумал о других детях, которых там видел. Они были воинственны, нетерпимы к инородцам, почти не владели чужими языками. Самым старшим из них было не более четырех-пяти лет. Дарр, вообще-то, славился искусством предотвращать зачатие. Задолго до появления писцов с их искусством женщины Дарра знали, как подгадывать рождение детей к своим постоянным грабительским набегам и межплеменным войнам. Военную добычу они называли «боевым урожаем» и вышучивали другие племена, полагавшиеся на успехи земледелия. Так вот, в годы перед очередной войной каждая женщина до тридцати лет делала все от нее зависящее, чтобы родить одного-двух детей. Воительницы несколько дней нянчились с новорожденным, после чего передавали его женщинам своей семьи, которые не воевали; а те, обычно также недавно родившие, просто вместо одного ребенка выкармливали двоих или троих. Потом всех отлучали от груди и передавали на попечение бабушек или мужчин. Таким образом воительницы уходили сражаться и погибать в битвах, зная, что дома в безопасности подрастает новая смена.
Словом, то, что в Дарре оказалась такая уйма детей, было, по сути, плохим знаком. Что еще хуже, детки ненавидели чужестранцев и даже не пытались подражать сенмитским обычаям. Этих деток явно готовили не для мирной жизни.
– Даже если бы они собирали войско, – сказал Ахад, – это не давало бы нам повода вмешиваться. Чем бы смертные ни занимались между собой, это их дела. Нас должен заботить только этот богорожденный, Каль, и странная маска, которую видел Сиэй.
При этих словах и без того хмурое лицо Ликуи окончательно помрачнело.
– Значит, вы ничего не предпримете, если начнется война?
– Смертные воевали между собой с момента своего создания, – сказал Эйем-сута и тихо вздохнул. – Такова их природа. Наибольшее, что мы можем сделать, – предотвратить войну. А если не получится – защитить тех, кого любим.
– Не их природа, а наша, – резко перебила Неммер. – Именно мы – причина тому, что теперь у них есть магия и они используют ее как оружие во время своих войн. Воины с мечами, которые были у них до Войны богов, существуют по-прежнему, но добавились писцы, эти маски, и одним демонам известно, что еще. Вы хоть понимаете, сколько народа может погибнуть?
Я знал, что все может оказаться именно так и даже хуже. Человечество успело крепко забыть, что такое война. Люди и вообразить не могли, какие будут голод, насилие и моровые поветрия и в каких масштабах. Да, когда-то в прошлом они очень боялись, а уж память о войне всех войн – нашей Войне – рдела огненным клеймом в душе каждого людского племени. Но разве это их остановит? Помешает вновь выпустить в мир этот ужас и слишком поздно сообразить, что натворили?
– И не просто погибнуть, – пробормотал я. – Нынешние люди успели забыть, до чего способно докатиться человечество, а теперь они заново это откроют. Это их потрясет, ранит их души. Я видел, как такое происходило – и здесь, и в иных мирах. – Я встретился глазами с Ахадом, и выражение моего лица заставило его слегка нахмуриться. – Они сожгут свидетельства своей истории и перебьют искусников и мастеров. Поработят женщин и сожрут собственное потомство, и все это будет сделано во имя богов. Шахар была права – конец Арамери будет означать конец эры Светозарного.
– Если мы вмешаемся, станет только хуже, – тихо и жестко возразил Ахад.
Он был прав, и я возненавидел его еще и за это.
Воцарилась тишина, и все услышали, как вздохнула Ликуя.
– Я слишком задержалась, – сказала она и поднялась, собираясь уйти. – Сообщайте мне обо всем, что еще вы обнаружите или решите.
Я ожидал, что кто-то из собравшихся за столом богов пристыдит ее за то, что она вздумала говорить в таком приказном тоне. Но понял, что никто не собирался этого делать. Лил уже потихоньку кренилась в сторону подноса с едой, голодно поблескивая глазами. Китр все же дотянулась до фруктового ножичка и вертела его на кончике пальца: старая привычка, означавшая глубокую задумчивость. Неммер тоже поднялась, небрежно кивнув на прощание Ахаду. И я вдруг почувствовал, что не могу больше этого выносить.
Отпихнув стул, я обошел стол и оказался возле двери как раз в тот момент, когда Ликуя хотела открыть ее. Я перехватил дверь и захлопнул ее.
– Во имя воспаленных преисподних Светозарного, кто ты такая?
– Во имя всех богов, Сиэй… – простонал Ахад.
– Нет, я хочу знать. Я должен. Я поклялся, что ни один смертный больше не станет мне приказывать! – Я смотрел на Ликую снизу вверх. Вспышка моего гнева обеспокоила ее гораздо меньше, чем мне того хотелось бы. Это ли не позор? Я больше не могу даже как следует перепугать смертного. – Чушь какая-то! С какой стати вы все ее слушаетесь?
Женщина подняла бровь, потом испустила долгий тяжелый вздох.
– Мое полное имя – Ликуя Шот, – сказала она. – Я помогаю Итемпасу и говорю от его имени.
Ее слова поразили меня так, словно мне влепили пощечину. Как и ее имя, и ее манеры, показавшиеся мне странно знакомыми, и ее явная маронейская кровь, и то обстоятельство, что в ее присутствии моим родичам было явно не по себе. Я должен был сразу все распознать. Китр была права: я определенно утратил нюх.
– Так ты его дочь, – прошептал я. Губы едва повиновались мне. Ликуя Шот! Дочь Орри Шот, первой и, насколько мне известно, единственной подруги среди смертных, которой Итемпас когда-либо обзавелся. Стало быть, дружбой у них дело не ограничилось. – Его… Боги благие, ты его дочь-демоница!
Ликуя не улыбнулась, хотя в ее глазах мелькнуло подобие веселья. Теперь, когда я это узнал, все мелочи, казавшиеся так странно знакомыми, стали такими же очевидными, как удары в лицо. Она совсем не походила на него; черты лица ей достались больше от матери. Но вот ее изысканные манеры и некая неподвижность, окутывающая ее, точно плащ… Все было на месте и прямо-таки бросалось в глаза, как рассветное солнце.
Потом я стал прикидывать, что означает сам факт ее существования. Демоница. Демоница, созданная Итемпасом – тем самым Итемпасом, который некогда провозгласил демонов вне закона и возглавил охоту, длившуюся до их полного уничтожения. И вот теперь у него есть дочь, причем связанная с ним и помогающая ему.
Я задумался о том, что означает его любовь к ней.
Принял во внимание его примирение с Йейнэ.
Учел условия его заточения среди смертных.
– Так это он, – прошептал я.
Меня по-настоящему зашатало, и в поисках опоры я прислонился к двери, иначе, вероятно, не устоял бы на ногах. Я сосредоточился на Ахаде, силясь привести в порядок судорожно метавшиеся мысли.
– Так вот кто возглавляет ваше безумное общество! Итемпас!
Ахад открыл рот. Потом закрыл.
– «Ты исправишь все зло, причиненное твоим именем», – проговорил он наконец, и я вздрогнул, припомнив эти слова.
Я ведь там был. Я присутствовал, когда они прозвучали в первый раз. Голос Ахада был достаточно низким да и тембр имел подходящий для подражания тому, кто тогда говорил. Мой взгляд заставил его пожать плечами и выдать обычную улыбку, в которой не участвовали глаза.
– Я бы так сказал: Арамери и все, что они сделали с миром, могут считаться одним колоссальным злом, ты согласен?
– И это в его природе, – добавила Ликуя. Бросила игривый взгляд на Ахада и снова повернулась ко мне. – Даже без магии он будет всеми способами бороться с усугублением непорядка. Чему же тут удивляться?
Я продолжал упорствовать из чистого упрямства.
– А Йейнэ говорила, что в последнее время она не может его найти!
Ответом мне была тончайшая улыбка Ликуи.
– Мне жаль, что пришлось укрывать его от Йейнэ, но это было необходимо, чтобы защитить его.
Я затряс головой:
– Защитить? От… Боги благие, это же чепуха! Смертный не способен прятаться от бога!
– А демон может, – сказала она.
Я удивленно моргнул, но реально удивляться было нечему. Я ведь знал, что некоторые демоны все-таки пережили всеобщее уничтожение. И теперь я понимал, каким образом им это удалось.
– К счастью, – продолжила Ликуя, – иные из нас могут прятать других, когда это требуется. А теперь прошу меня извинить…
Она подчеркнуто уставилась на мою руку, перекрывавшую дверь, и я освободил ей проход.
Ахад вытащил очередную сигару и теперь рассеянно шарил по карманам. Он лениво покосился на Ликую, и я увидел в его глазах прежнюю зловредность.
– Скажи старику, что я передавал ему привет.
– Не скажу, – тотчас ответила она. – Он терпеть тебя не может.
Ахад рассмеялся, вспомнил наконец-то, что является богом, и зажег сигару, на мгновение сосредоточившись. Откинулся в кресле и стал сладострастно пялиться на Ликую, открывавшую дверь.
– Но к тебе-то, по крайней мере, это не относится?
Ликуя помедлила на пороге, и выражение ее глаз вдруг стало таким же знакомым, как и натянутая улыбка мгновением раньше. Еще бы ей не быть! Можно подумать, что я всю жизнь не наблюдал эту привычную, собственническую наглость! В ней тоже сквозила абсолютная уверенность в том, что вселенная устроена именно так, как следует, просто потому, что принадлежит ей целиком. Ну, или будет принадлежать.
– Пока еще нет, – ответила она, вновь изобразила подобие улыбки и покинула комнату.
Как только за ней закрылась дверь, Ахад выпрямился в кресле, а его прикипевший к двери взгляд был полон столь явного интереса, что Лил даже отвлеклась от еды и уставилась на него. Китр что-то недовольно буркнула и потянулась к подносу, движимая скорее раздражением, чем голодом.
– Посмотрим, смогу ли я заслать в Дарр кого-нибудь из своих, – произнесла Неммер, вставая. – Они там, правда, косо смотрят на чужаков. Как бы не пришлось отправляться самой. Дела, дела, дела!
– Надо будет внимательней прислушиваться к болтовне моряков и купцов, – сказал Эйем-сута. Он был богом торговли, и жители страны Кен некогда посвящали ему свои великолепные парусники. – Война означает поставки стали, кожи и походного хлеба. Возят и возят, возят и возят… – Его веки затрепетали и опустились, он негромко вздохнул. – У всего, что происходит, своя музыка.
Ахад кивнул:
– Итак, увидимся на следующей неделе.
После этих слов Неммер, Китр и Эйем-сута просто исчезли. Лил поднялась, склонилась над столом, и вся еда с него куда-то вмиг подевалась. Вместе с подносом. Хорошо, что хоть стол остался нетронутым. Ахад вздохнул.
– Ты сделался интересным, Сиэй, – сказала мне Лил. Ниже ее пестрых мерцающих глаз расплылась улыбка. – Тебе столько всего хочется, и так сильно! Обычно ты отдаешь только одним желанием, нескончаемым и невозможным…
Я тоже вздохнул, страстно желая, чтобы она поскорей убралась, хотя толку от моих желаний не было. Лил приходила и уходила, когда сама хотела. А если уж что-либо вызывало ее интерес, то сдвинуть ее с места могла разве что война.
– Ты-то что здесь делаешь? – осведомился я. – Разве тебя волнует что-нибудь, кроме еды, Лил?
Она дернула костлявым, как смерть, плечом, и всклокоченные волосы мотнулись по ткани платья, прошуршав, как сухая трава.
– Это царство переменилось, пока нас не было. Его вкус стал богаче, оттенки – сложнее. И я, похоже, меняюсь, чтобы соответствовать. – Потом, к моему удивлению, она обогнула стол и накрыла мою руку своей. – Ты всегда был добр ко мне, Сиэй. Пусть у тебя все будет хорошо… Если получится.
И она тоже исчезла, еще больше сбив меня с толку. Я тряхнул головой, даже не замечая, что остался наедине с Ахадом, пока тот не заговорил.
– Есть вопросы? – поинтересовался он. Сигара торчала у него в пальцах, готовая уронить на ковер столбик пепла.
Я подумал о круговороте ветров, внутри которого оказался, и покачал головой.
– Ну и хорошо, – сказал он и махнул рукой, отчего пепел с сигары разлетелся повсюду.
На столе возник еще один кошелек. Хмурясь, я поднял его и почувствовал полновесную тяжесть монет.
– Ты вчера уже дал мне денег.
Он пожал плечами:
– Наемная служба – смешное занятие. Продолжай служить, и тебе продолжат платить.
Я зло посмотрел на него:
– Похоже, я прошел испытание Ликуи.
– Да. Так что заплати семье этой смертной девчушки за кров и еду, купи себе приличную одежду и, во имя всех демонов, ешь и спи как следует, а то выглядишь, точно из преисподней удрал! Мне нужно, чтобы ты не выделялся среди слуг. Ну, чтобы от тебя хотя бы люди не шарахались.
Он помолчал, вновь откинулся в кресле и как следует затянулся сигарой.
– Судя по твоим сегодняшним трудам, полагаю, ты и в будущем окажешься полезен. Кстати, такой кошелек – обычная плата, которую мы в «Гербе ночи» предлагаем нашим лучшим исполнителям.
И он слегка, с умыслом, улыбнулся.
Денек нынче выдался более чем странный, а то я всласть поизумлялся бы его похвале, густо замешанной на оскорблениях. Вместо этого я лишь кивнул и сунул кошелек за пазуху, чтобы не облегчать работу местным карманникам.
– А теперь убирайся, – велел он, и я вышел.
Я стал на пять лет старше, натерпелся всякого на несколько столетий вперед, а уж родственники ненавидели меня сильней, чем когда-либо, – в том числе и те, о существовании которых я успешно забыл. Такие вот первые дни на новой службе. Что ж, по крайней мере, я до сих пор жив. К добру ли это? Посмотрим…
Назад: 11
Дальше: Книга третья Три ноги пополудни