Глава двадцать восьмая

Ночь, и все мосты города тонут в тумане, не говоря уже о шпилях между ними. Густая тяжелая завеса надвинулась с побережья, и помощник Трист пробирается под ней заснеженными мостовыми, спрятав одну руку в карман мантии, в другой зажав половину самокрутки из арумового корня, чувствуя, как ноги покалывает от холода. В последние вечера снег валил не переставая. Там, где соленые волны облизали свежую белизну, следовало ступать особенно осторожно. Каждый день приносил новые истории о людях, сломавших себе руки и ноги. Несмотря на опасность свернуть шею, ребятишки носились по улицам как ни в чем не бывало, со снежками в руках подкарауливая своих жертв.

Через регулярные промежутки из тумана ему навстречу выплывали расплывчатые светящиеся шары – уличные фонари, благодаря которым он еще не сбился с пути.

«Попробуй-ка последи за кем-нибудь в такую погодку», – сокрушенно подумал он.

Людей на улицах почти не было, только откуда-то издали доносилось завывание банши. Похоже, из нижних районов города, может, даже из перехода или заброшенного дома под землей, – по крайней мере, ему хотелось надеяться, что не ближе. Вдруг рядом кто-то потянул из ножен меч – он мог поклясться, что слышал шелест стального лезвия, – и Трист ругнулся, что пришлось выйти так поздно. Затянувшись напоследок арумом, он бросил окурок в снежную кашу под ногами.

«Значит, Джериду мало того, что он держит меня на вторых ролях в инквизиции, нет, я должен еще шляться по улицам в такой мороз и выслеживать шлюху».

Хорошо хоть он теперь лучше знает уязвимые места своего начальника.

Триста заинтриговали слова канцлера Уртики, сказанные им во время одной из тайных встреч овинистов: каким бы могучим ни казался человек, сердце – вот его слабое место; целься в сердце, и ты повергнешь любого противника. Много могущественных людей потерпели крах из-за сердечных привязанностей. Тогда Трист решил, что Уртика – мудрейший из живущих.

Чтобы сокрушить босса, Тристу достаточно было убить Марису. Но это казалось ему слишком жестоким, к тому же он не хотел, чтобы с румелем случилось что-то столь бесповоротное. Они всегда испытывали друг к другу известную долю уважения: их отношения были сложны и противоречивы, но разорвать их совсем было невозможно. Там, где линии их жизней пересекались, не было места резким контрастам, слишком много хорошего связывало их, когда они вместе шутили и смеялись или обсуждали случай, над которым работали, так что целью Триста было не причинить начальнику боль, а скорее преподать небольшой урок, дать моральную пощечину. Не уничтожить Джерида, но потревожить его, а потом пусть продолжает разгадывать дело советников. Так хочет Уртика, а значит, так хочет и он.

Трист вышел на просторную площадь недалеко от перекрестка Гата-Картану и Гата-Сентиментал, где жила проститутка. Из открытой двери донесся чей-то смех, звон бокалов, кто-то поскользнулся на мокром камне. С места, где он стоял, была хорошо слышна симфония ночных звуков, раздававшаяся вроде бы ниоткуда и в то же время отовсюду. Кто-то кашлянул у него за спиной, но, обернувшись, он никого не увидел, только длинная тень метнулась по каменной кладке. Высокие, близко поставленные дома загораживали его от ветра, и уютные запахи ароматических свечей и жаркóго обволакивали его, не потревоженные движением воздуха. Впереди в тумане ярко светились окна бистро. Он вспомнил, как проститутка говорила, что часто заходит туда. Может быть, она и сейчас там. Почему бы не начать ее поиски отсюда, место не хуже всякого другого. Трист пошел на свет и услышал тихое бормотание лютни и барабана.

В бистро оказалось полно народу, посетители в основном скрывали свои лица под капюшонами и, видимо, не жаждали чужой компании, и Трист решил, что он отлично сюда впишется. Он сел за столик с края, подальше от сцены в конце длинного каменного зала. В дымном свете факелов над сценой и свечей на столах сновали, шурша накрахмаленными передниками, официантки.

Вдалеке, на сцене, развлекал публику культист, заставляя големов плясать под аккомпанемент лютни и барабана. Сжимая в руках реликвию, он одну за другой выгонял статуи на середину сцены, где те начинали быстро вертеться, а зрители ахали и аплодировали под вспышки фиолетового света. В завершение номера он сделал так, что одна крылатая статуя раскинула свои крылья, взлетела и описала круг над головами восхищенной публики, а потом опустилась на место и снова окаменела.

К столу Триста подошла девушка, и он заказал ром «Черное сердце» и паштет из акульей печени на черном хлебе. Когда она принесла заказ, он велел ей оставить ему всю бутылку. Раз уж пришлось шпионить в мороз за шлюхой, не грех и погреться.

Потом на сцене возникла какая-то толстуха и принялась читать плохие стихи об умирающей земле, и хотя ее голосу не хватало звучности, а ее подаче – выразительности, всем, похоже, было наплевать. За ней на сцене опять появился лютнист и пробыл там некоторое время, развлекая преимущественно себя минорными аккордами и расслабляющими пассажами.

Трист приглядывался ко всем, кто входил в бистро и выходил из него, и в конце концов пришел к выводу, что посещали его в основном мужчины. Женщины только прислуживали в заведении, и Трист даже посочувствовал им, когда заметил, какие взгляды на них бросают. Иной, глядишь, – старый перечник, руки-ноги трясутся, а туда же, тянет лапки к заднице официантки, как будто спасения от смерти в ней ищет. Хотя подобная жажда удовольствий пополам с отчаянием в последнее время ощущалась в городе повсеместно.

Его мысли от инквизиторских забот привычным путем перешли к овинистам и их лидеру, канцлеру Уртике. Этот последний внушал ему вдохновение: умный, приятный, несомненно преданный Виллджамуру. Любое дело, которое он почтил своим участием, обретало неотразимую привлекательность в глазах Триста. Как и многих молодых людей, его современников, Триста снедала безумная жажда достижений, успеха. Жизнь представлялась ему непаханным полем, которое только ждет, когда он возделает его и засеет, а Уртика казался ему тем, кто поможет ему вырастить его собственный урожай.

Когда лютнист прервался, чтобы глотнуть пива, внимание Триста привлек шелест голосов у дверей. Та самая проститутка Туя входила из тумана в бистро, она ступала плавно, с выражением глубокой отстраненности во взоре.

Наблюдая, как она скользит между столиками, Трист пригубил еще рома. На женщине был плащ карминного цвета, чем-то похожий на форму городской стражи, но скроенный так, чтобы подчеркнуть волнующие изгибы ее фигуры. Прядь медно-красных волос вилась вдоль щеки ее неумолимо прекрасного лица, в то время как вторую его половину, ту, что со шрамом, прикрывал шарф. Приблизившись к сцене, она заняла столик возле нее – типичное поведение человека, который хочет завладеть вниманием окружающих. А когда она скинула плащ, под которым оказалось зеленое платье, противоречившее всем представлениям о моде сегодняшнего дня, разговоры в бистро стихли окончательно. Ее кожа мерцала в тусклом свете факелов и свечей, и даже дым как будто улетал от нее прочь, чтобы не застить такую красоту.

За четверть часа, что она просидела у сцены одна, служанка дважды приносила ей угощение от восхищенных поклонников с разных столиков. Она благосклонно приняла, не удостоив и взглядом тех, кто его прислал.

Мужчины проходили мимо ее стола, едва не касаясь его, но она их почти не замечала. Немного погодя она скатала себе самокрутку, возможно из корня арума, поднесла к свече, закурила и, откинувшись на спинку стула, выпустила дым. Ее взгляд все это время оставался прикованным к лютнисту, который завывал в лад своим трагическим аккордам.

Если она так и будет сидеть, пить и курить здесь весь вечер, то Тристу придется поскучать. Дождаться, когда ей все это надоест и она отправится домой, а потом пойти за ней следом. Попасть к ней в дом он мог бы, предложив себя ей в клиенты, но она уже видела его и, значит, узнает. Тогда почему бы не воспользоваться их знакомством и не развить его? Если, конечно, она согласится впустить его в свой мир. Там он сможет разглядеть ее картины и, возможно, найти в них ответ.

С тех времен, когда он учился на палача инквизиции, Трист сохранил немного порошка саннинди, который обеспечивал ему преимущество над свидетелем. Считалось, что этот порошок правды можно добыть лишь по особым инквизиторским каналам, однако подпольные дельцы продавали его под названием «любовное снадобье». Стоило подсыпать его совсем немного в питье или еду, как люди становились на удивление сговорчивыми. Джерид вряд ли одобрил бы такие методы, но Тристу плевать. Сунув руку во внутренний карман, он вынул оттуда многократно свернутую бумажку. Красный порошок был внутри, не так много, чтобы она совсем отключилась, но достаточно, чтобы внушить ей желание ответить на любой его вопрос.

Взяв свой стакан и бутылку «Черного сердца», он через весь зал прошел к ее столу:

–  Похоже, что и вы тоже без компании. Можно я к вам присяду?

Она посмотрела на него и тут же погасила самокрутку:

–  Вот так так! Это же человек-инквизитор. Видно, ваша жизнь так же скучна, как моя, раз и вы в этот вечер оказались в таком низкопробном заведении. А я-то считала вас достойным человеком. – Она показала на стул рядом с собой. – Каким ветром вас сюда занесло? И как поживает наш друг Джерид?

–  У него все в порядке. – Трист сел и налил им обоим рома. Протянул ей самокрутки, заботливо приготовленные заранее.

Она взяла одну:

–  Спасибо. Ужасная привычка. А как у него дела с женой, они помирились?

–  Да, снова вместе. – Трист поставил бутылку. Похоже, новость ее не на шутку обрадовала. «Странно, – подумал он, – разве можно жить чужим счастьем?»

–  Приятно видеть, как торжествует старая любовь, не то что когда чужие люди прибиваются друг к другу, лишь бы пережить Оледенение. – Вынув из кармана новую самокрутку, она зажгла ее от пламени свечи. – А вы здесь зачем, за мной следите?

Трист даже поперхнулся, глядя на сцену:

–  Если бы. – Он посмотрел ей прямо в глаза и тут же отвернулся. – Нет, я просто убиваю свободный вечер. Вы же знаете, как это бывает.

–  Виллджамурские вечера, – вздохнула она, выдыхая дым. – Мне кажется, это сам город навевает такое настроение. Столько людей вокруг, и всем на тебя плевать. Абсолютно всем.

–  Мрачновато.

–  Что мрачновато – город или то, что я говорю?

Тристу это понравилось. В ней определенно был шарм, даже несмотря на меланхолию, а может, и благодаря ей.

–  Возьму-ка я нам еще бутылочку. – Он жестом подозвал официантку.

Девушка выслушала заказ, ответила профессиональным полукивком-полуулыбкой и пошла выполнять заказ.

Трист спросил у своей собеседницы:

–  Как она, на ваш взгляд? Хорошенькая?

Когда Туя обернулась, чтобы посмотреть девушке вслед, Трист протянул руку и подсыпал немного саннинди в ее напиток.

Женщина пожала плечами:

–  По-моему, ничего, но вы могли бы выбрать и получше.

–  Обычно я довольно привередлив, так что все дело, должно быть, в холодной погоде, как вы и говорите. – Он поднял свой стакан. – Выпьем за первых встречных.

Она сухо рассмеялась и выпила вместе с ним.

Полчаса спустя они уже были у Туи. Долго карабкались на верхний уровень, на улице было скользко. Ее уже клонило в сон из-за саннинди. В квартире было темно, когда они вошли, и Трист зажег лампу. Она разгорелась, осветив многочисленные безделушки, статуэтки и старинные украшения, торчавшие буквально из каждого угла. «Что ж, жизнь этой женщины так пуста, надо же ее хоть чем-то заполнить», – подумал он.

Тем временем в силу вступил побочный эффект порошка, и женщину потянуло на плотские удовольствия, но Трист не спешил воспользоваться ситуацией. В конце концов, он ведь имеет дело с подозреваемой в убийстве двух городских чиновников высочайшего ранга.

Одна из дверей, ведущих на балкон, была приоткрыта. В комнате сильно пахло краской, и Трист подумал, что это сделала Туя, чтобы слегка проветрить. Он шагнул к двери, чтобы отгородиться от вечной зимы. Окружающий мир снаружи сократился до двух световых точек. Все были там, где им положено: в постели, в тепле. Вдруг с улицы донеслась чья-то болтовня, два клинка звякнули друг о друга, вспыхнул смех. Наверное, два юнца пробуют себя в искусстве владения мечом.

Туя повалилась на кровать, сжимая голову руками. Взглянув несколько раз на Триста, она начала освобождаться от одежд. Пока она была занята, он решил пройтись по комнате и осмотреться, вдруг удастся найти что-нибудь самому. Не зная, с чего начать, он направился к холстам, составленным в углу и накрытым тряпкой. Что ж, в конце концов, единственным ключом, обнаруженным Джеридом, была краска.

Кроме больших холстов, поставленных на пол, там было еще несколько на мольбертах и около дюжины поменьше сбоку. Все их покрывал большой кусок плотной материи, и, приподняв ее край, он увидел изображение животного, которое не смог опознать. Что бы это ни было, лап у него явно было многовато. Весь его облик наводил на мысль о чем-то примитивном, а еще он почему-то вселял явное беспокойство.

–  Ты… ты не хотел бы остаться на ночь? – дрожащим голосом начала Туя.

Закрыв глаза, она лежала на половине большой кровати, из одежды на ней был только корсет. Трист ясно видел уродливый шрам на ее щеке. Проигнорировав ее, он продолжал изучение картин.

–  Ты красивый, – хихикнула она. – Мне бы понравилось, если бы ты сделал это со мной. Ну, давай. Ты же сам знаешь, что хочешь. Все вы, мужчины, одинаковые.

–  Может быть, – сказал Трист. – Минуточку.

Вдруг она села:

–  Что ты делаешь? Не смотри на них. – Толчком она оторвалась от кровати, ее босые ноги разъехались на гладком плиточном полу, и она упала ему на руки. Опуская ее на кровать, он подивился тому, какая она тяжелая. – Не надо на них смотреть, – повторила она.

–  А почему нет? – ласково проговорил Трист. – По-моему, ты замечательная художница. Вот я и хочу поближе познакомиться с твоим талантом.

–  Правда? Ты это не просто так говоришь? – Язык у нее опять начал заплетаться. Он знал, что действие наркотика продлится еще некоторое время.

–  Нет, я не просто так говорю, – продолжал он. – Я хочу посмотреть и другие.

–  Но… – Ее голос прервался.

Он чувствовал, что она борется с действием саннинди и что за этим скрыта какая-то тревога. Она разрывалась между желаниями отогнать его прочь от картин – он ясно видел это по ее глазам – и угодить ему всем, чем только можно, поделиться с ним всем, что у нее есть.

Но ему было безразлично.

–  Я хочу увидеть твои картины, – настаивал он.

Она стала расшнуровывать корсет.

–  Нет, – приказал он и мягко перехватил ее запястья.

Сначала она как будто смутилась, потом ответила ему ядовитой улыбкой.

Без слов она сумела выразить всю ненависть к нему.

–  Ты красивая женщина, Туя, – сказал он, чтобы успокоить ее. Меньше всего ему сейчас нужна была сцена. – Но по-моему, нам не стоит делать это теперь, ты ведь не хочешь. – И он слегка толкнул ее, чтобы она упала на кровать.

Она вздохнула, прикрыла глаза и осталась лежать, по-прежнему в корсете.

Трист вернулся к холстам и открыл еще один.

Он даже отшатнулся, потрясенный. Синяя фигура выступала из ткани холста, поднимаясь и опускаясь, словно чья-то бурно дышащая грудь. Никакой определенной формы у нее не было. Некоторое время Трист смотрел на нее. Ему хотелось расспросить о ней Тую, но он решил, что пока рано.

Очень осторожно он открыл следующую картину, вид города из окна. Ничего примечательного. Не сводя глаз с пульсирующей синевы предыдущего холста, он стянул покрывало с четвертого.

И тут же отпрянул, невольно прижав ко рту ладонь.

Туя по-прежнему лежала на кровати и глядела в потолок. С искаженным от ужаса лицом, Трист вглядывался в изображение перед ним: это был расчлененный труп, который почему-то казался совершенно живым. Сердце – или что-то похожее на него – билось в его разъятом нутре, и красные струйки, может быть даже кровь, засыхали, стекая по холсту. С остатков его лица на Триста, не мигая, уставился один глаз.

Оглядевшись, он схватил пустой подсвечник и ткнул им в тварь на холсте. Она слегка пошевелилась, словно уходя от его нажатия.

«Что за чертовщина? – удивился Трист. – Неужели оно… живое?»

–  Что ты… делаешь? – раздался вдруг голос Туи у него за спиной. В руке она сжимала нож, его острие было направлено на него. – Отойди от них! – прошипела она.

Действие наркотика, видимо, ослабевало, и быстро.

Трист медленно поднял руки и пошевелил пальцами. Пытаясь скрыть панику, он произнес:

–  Эй… я ведь только взглянул на твои картины… Они замечательные.

–  А теперь иди к кровати. – Она рассекла ножом воздух, словно подчеркивая свои слова. Вид у нее был смешной: с ножом и в одном корсете.

Он сделал, как она приказала. В сапоге у него был нож, но ему пока не хотелось вытаскивать его. Куда лучше было бы подчинить себе ее мысли, если только удастся проникнуть в ее мозг. Именно этому учили палачей – работать не с видимой частью личности, а проникать чуть глубже.

–  Я не хочу ничего плохого, Туя, – сказал он, заметив, что глаза у нее еще сонные.

Она ответила ему неуверенным взглядом, и он понял, что она сама не знает, что ей делать дальше. Нож она держала ближе к себе, а значит, нападать не собиралась.

Судя по всему, эти чудовищные картинки имели для нее особый смысл.

–  Расскажи мне о своем искусстве, – попросил он.

Переводя взгляд с нее на ее создания и обратно, он заметил, что они продолжают пульсировать. Она тоже повернулась к ним, и он не растерялся. Тем же подсвечником, которым тыкал в картину недавно, он ударил ее по голове, и она упала, но продолжала некоторое время стоять на коленях, так что ему пришлось хладнокровно нанести еще два точных удара по затылку.

Она застонала и рухнула ничком.

Нет. Не этого он хотел, она сама его вынудила, вот и пришлось прибегнуть к таким методам. Поставив подсвечник, он принялся шарить в ящиках ее ночного столика. Выбросив оттуда пару ремней, он крепко связал ее по рукам и ногам. Хватит уже ходить вокруг да около на цыпочках. Тут дело серьезное, и пора выяснить, что еще она задумала.

Он молча вышел из комнаты, бросив последний взгляд на ужасные холсты.

Час спустя связной на Гата-Сигр снабдил Триста новой порцией саннинди, достаточной для более длительного разговора с Туей.

Ее картины тревожили его, он хотел получить ответы.

Вернувшись, он застал ее там, где и оставил: на полу, в одном корсете. Бросив мокрый уличный плащ на стул, Трист посадил женщину спиной к стене и ощупал пальцами голову под волосами в поисках повреждения. Их не было, но она застонала в его руках и уткнулась в него, ища защиты, будто у любовника, – ирония ситуации не укрылась от его внимания. Запрокинув ей голову, он всыпал в ее горло еще саннинди.

Дожидаясь, пока она не очнется, он стоял перед картинами и дрожал. Ужас изображенного на них не отпускал его, и это несмотря на годы практики в пыточных камерах инквизиции. Просто здесь был другой ужас, невероятная, искусственная жизнь пульсировала перед ним с неожиданной силой. Он протянул руку и осторожно, одним пальцем, коснулся полотна. И тут же подумал, что это, должно быть, какая-то поганая культистская задумка коверкает чистое искусство дауниров. Но зачем Туя держит такие пакости у себя? Как она может спать по ночам, когда ее отделяет от них лишь тонкий слой ткани? Неужели она сама нарисовала оживающие картины? Или все же купила их у какого-нибудь культиста?

За его спиной раздался кашель, – видимо, часть порошка попала ей в дыхательное горло. Он шагнул к ней.

–  Как самочувствие? – спросил он.

Женщина глянула на него сквозь волосы, упавшие на лицо.

–  Ужасно, – прохрипела она и потрогала рукой макушку, где уже наливалась солидная шишка.

–  Хорошо, – сказал Трист. – А теперь расскажи мне всю правду.

Она убрала густую прядь волос за ухо.

–  Прежде всего как твое имя?

–  Туя Далууд.

–  Возраст?

–  Я… честно, не знаю, – ответила она.

–  Ладно, Туя Далууд. Я хочу, чтобы ты объяснила мне свои картины. Почему они кажутся живыми?

–  Потому что они живые.

–  Каков вопрос, таков и ответ… – пробормотал Трист. – Ладно, скажем иначе: как ты это сделала? – Он встал перед ней на колени, почти угрожая, однако со стороны казалось, что они вот-вот поцелуются.

–  Много лет назад я вступила в отношения с одним культистом. Короче, он дал мне соответствующий материал. Пару реликвий. И показал несколько приемов, которые позволяют вдохнуть жизнь в мои картины.

–  С чего бы культисту заботиться об этом? – ухмыльнулся он.

Она посмотрела ему в глаза:

–  С того, что он меня любил.

–  Ах да, – продолжал издеваться Трист. – Он пользовался твоим телом за деньги, это ведь называется у тебя любовью?

–  Все было совсем не так. Он заплатил мне только однажды, в самый первый раз…

–  Уверен, что это был далеко не самый первый, – сказал он, надеясь, что его сарказм спровоцирует ее на что-нибудь.

–  Почему вы так жестоки со мной? Я ведь ничего плохого вам не сделала.

–  Правда, – сказал он и медленно снял с нее путы. – Давай-ка немного пройдемся по твоей галерее, а?

Она объяснила ему все, каждую картину, от первого замысла до конечного воплощения.

Те, что Трист видел вначале, скрывали такие ужасы, которые ему не суждено было забыть никогда. То, что сначала показалось ему омерзительным, на деле обернулось жестоким, поскольку ее творения и в самом деле обладали жизнью, но ни в одной из привычных ему форм. Целый час она посвящала его в тайны своих картин, показывала, как из сплетения линий на них образуются тела. Бóльшую часть своих созданий она уже освободила, и они бродят теперь по архипелагу, прокладывая свои пути. Один образ заинтересовал его особенно: глиняная статуя лежащей собаки. Она водила головой, следя за каждым движением Туи, точно питалась ее присутствием. Пес был совершенно черным, весь, за исключением глаз, выражавших тончайшие эмоции. Разве может быть вещь, сделанная руками человека, живой? Это шло вразрез со всеми известными законами, со всеми религиозными верованиями, со всеми философскими учениями, которые он знал.

–  У меня есть еще один вопрос, – сказал Трист, когда часы на башне пробили тринадцать – полночь. – Зачем ты их рисуешь?

Она отвернулась к лампе, стоявшей на комоде, и стала глядеть на нее так, как, может быть, утопающий смотрит на огонь маяка.

–  Думаю, наверное, просто потому, что я могу. Вы и не представляете себе, какое это чувство – когда твои порождения начинают жить. Этого никто не представляет, поэтому не буду даже пытаться объяснить. Так предмет искусства обретает свою собственную жизнь. Помню, когда я была совсем молодой, мои работы часто упрекали в отсутствии жизни. Зато теперь я могу заставить что угодно выйти из полотна на волю и делать, что я захочу, – пусть недолго, пусть оно потом умрет, все равно. И я делаю это потому… наверное, потому, что я одинока. Я живу в большом городе, но я всем здесь чужая. Мои родные умерли много лет назад. Вся моя жизнь прошла здесь, мне некуда больше идти. Никто не ждет меня ни в деревне, ни на каком-нибудь Бором забытом острове, да и какие у меня шансы уцелеть там в холода? Нет, я так и останусь здесь, вечно посторонней. Зато так мне легче работать. Я знаю, что, покончив со мной, мужчины возвращаются домой, к своим женам, семьям, и вряд ли кому-то из них понравилось бы, поздоровайся я с ним на улице. Вот почему каждый новый человек, появляющийся в моей спальне, делает меня еще более чужой, еще более одинокой. Добавляет мне новый шрам.

Но Трист не интересовался такими глупостями.

–  Значит, ты можешь создать живое существо просто для того, чтобы убить кого-нибудь?

Прошло некоторое время, прежде чем она ответила, по-прежнему не меняя позы и не сводя глаз с лампы, так что он не знал, как она отнеслась к его вопросу.

–  Да, конечно. И наверное, вам интересно знать, почему я это сделала.

Трист ждал продолжения.

И она продолжила:

–  Гхуда много болтал в постели. Спальня шлюхи ведь похожа на исповедальню, вы бы удивились, узнав, сколько тайн доверяют мужчины женщинам вроде меня. Конечно, он был не совсем трезв, когда его вдруг понесло на тему беженцев: как они позорят наш город и мешают планам Совета. Он называл их паразитами и говорил, что они должны умереть раньше, чем высосут нашу казну досуха. А еще они распространяют заразу, которая угрожает выживанию нашего города, и он с советником Боллом и другими придумал некий план их удаления. Было совсем нетрудно понять, что он имел в виду, Трист, и я просто не могла позволить ему продолжать. Не могла дать ему уничтожить столько невинных жизней.

Триста тревожило, что она может знать о секретах Уртики и о его собственной причастности к ним.

–  Есть ведь и другие способы решить эту проблему. Например, поставить в известность инквизицию.

–  Думаете, я совсем глупая? Думаете, вы могли бы что-нибудь сделать? Да еще полагаясь на слово проститутки?

Трист испытал чувство огромного облегчения.

–  Это не значит, что ты можешь убивать кого вздумается, вопреки древнейшим законам нашего города.

–  Полагаю, вы меня арестуете? – сказала она, глядя в пол.

Он подумал об этом, но решил иначе. Эта женщина определенно может быть ему полезна. Потом-то он, конечно, упечет ее за решетку. А пока пусть поможет ему поквитаться с Джеридом – ничего серьезного, так, небольшая интеллектуальная забава, месть за то, что тот блокирует его продвижение по карьерной лестнице. Заодно и восстановленная справедливость – око за око.

Трист еще раз оглядел ее полотна:

–  Значит, ты можешь нарисовать что угодно, а потом оживить?

–  Я могу попытаться, – ответила она взволнованно. – Что именно вы хотите? Разве вы меня не арестуете?

–  Вот что я тебе скажу, – продолжал Трист. – По-моему, ты женщина разумная, вот я и решил оставить тебя на свободе при условии, что ты окажешь мне небольшую услугу.

–  Какую… услугу?

–  Я не хочу секса с тобой, Туя, твое искусство – вот что меня интересует.

–  Мое искусство?

–  Я хочу, чтобы ты нарисовала для меня женщину. Сможешь оживить ее на время?

–  Я уже давно людей не рисовала.

–  Она не человек, а румель. Если не сможешь, я посажу тебя в городскую тюрьму, будешь сидеть там и ждать казни.

–  Зачем она вам?

–  Прежде всего ты должна сделать так, чтобы она слушалась только меня, всю свою короткую жизнь. И еще ты должна нарисовать ее в точности такой, как я опишу ее.

–  Похоже, выбора у меня нет?

–  Нет, конечно. И ты ни одной живой душе не скажешь ни слова, если, конечно, еще хочешь жить.

–  И как должна выглядеть эта женщина?

Трист стал подробно описывать ей жену Джерида.