Глава 7. Шаул Валь
Родственники удалились в кабинет хозяина Несвижского замка. Архиепископ Краковский и Виленский был троюродным братом Сиротки. Отец князя, Николай Радзивилл Черный, и отец его высокопреосвященства, Николай Радзивилл Рыжий, были очень дружны. В свое время влияние Николая Радзивилла Черного на государственную жизнь Речи Посполитой представляли собой вершину политического могущества всего рода Радзивиллов. Дипломатические переговоры с Карлом V и Фердинандом I, когда отец Сиротки добился подтверждения княжеского титула для себя и своего кузена, привели к самой грандиозной из всех дипломатических побед Литвы — роспуску Ливонского ордена и объединению с Ливонией.
Политический союз между Николаем Радзивиллом Черным и его двоюродным братом, Николаем Радзивиллом Рыжим, продержался до конца их жизни. Радзивиллы призывали к укреплению независимости Великого княжества Литовского от Польши. И в то же время изрядно ополячившийся Николай Радзивилл Рыжий являлся примером для подражания всей литовской аристократии. Глядя на него, она перенимала польские манеры, моду, привычки и польский язык. Кроме того, после смерти Николая Радзивилла Рыжего все его девять детей перешли из кальвинизма в католицизм.
— Не желаете ли, ваше высокопреосвященство, отдохнуть с дороги? — с повышенным пиететом обратился к троюродному брату Николай Радзивилл. — Покои уже готовят.
— Крыштоф, перестань паясничать! — несколько раздраженно ответил архиепископ. — Мы с тобой наедине.
В детстве и юности он обладал добрым и мягким нравом. Однако, пройдя инициацию и став членом ордена иезуитов, Юрий Радзивилл преобразился. Архиепископ Краковский и Виленский стал преследовать инакомыслящих со страстью основателя ордена Игнатия Лойолы. Он позакрывал типографии кальвинистов, публично сжигал неодобряемые иезуитами книги, запустил механизм физических расправ с отступниками. Настолько было известно князю, Юрия прочили в кардиналы Речи Посполитой.
— Все, все, уже перестал, — улыбнулся Николай Радзивилл. — Тогда выпей с устатку доброго вина. Надеюсь, правила твоего ордена не препятствуют ублажению желудка.
— Искушение предполагает покаяние, Крыштоф, — ответил архиепископ. — Отмолю и этот грех… — Он жадно припал к кубку с вином.
Архиепископ был моложе хозяина Несвижа на семь лет (Юрий Радзивилл родился в 1556 году). Так случилось, что Юрию какое-то время пришлось пожить в семье князя, и тот верховодил над ним — по старшинству. Почти ничего не изменилось и после того, как Юрий Радзивилл стал высокопреосвященством. Разве что их отношения стали более сдержанными, без мальчишеских выходок. В отличие от остальных, Юрий всегда звал троюродного брата вторым именем — Крыштоф.
— Мне докладывали, что ты задумал построить костел Божьего Тела и для этого пригласил итальянского зодчего Бернардони… — архиепископ отставил кубок и с облегчением откинулся на высокую спинку кресла.
— Именно так, брат.
— Благое дело. Тебе это зачтется, Господь все видит. Но я думаю, что этого недостаточно…
— Объясни свою мысль.
— Слишком много схизматов осталось в Несвиже и даже в самом Новогрудке*. Нужно обращать их в истинную веру.
— Брат, я не проповедник, я воин. Богу — богово, а кесарю — кесарево. Мое оружие — сабля, а твое — слово. Это у тебя под рукой целое воинство Христово, отменно владеющее искусством риторики.
— Я ни в коей мере не перекладываю свои обязанности на плечи других. Но в воеводстве у ордена нет подходящей базы. Не мне, Крыштоф, тебе говорить, что помощь Святого престола для Радзивиллов будет не лишней.
— Юрий, скажи прямо — что ты хочешь? Мы с тобой можем говорить вполне откровенно.
— Нужно открыть в Несвиже коллегию иезуитов, а при ней школу. Зерно истинной веры лучше и быстрее произрастает в молодых душах.
— Школяры и их наставники не могут питаться одним Божьим духом. А Святой престол, насколько мне известно, в особой щедрости не замечен.
Архиепископ опустил глаза и со смиренностью, больше похожей на ханжество, ответил:
— И Папа, и мои братья во Христе копят богатства несколько иного рода, нежели земные правители, вельможи, шляхта и купцы. Блеск золота не затмевает нам сияние небесного чертога. Мы живем и трудимся только во славу Господа нашего. Блаженны познавшие и ощутившие его благодать.
— Значит, все расходы по школе предстоит оплачивать мне из своего кармана… — Николай Радзивилл сокрушенно покачал головой. — И это притом, что Ливонская война изрядно опорожнила мои закрома.
Юрий Радзивилл оглянулся по сторонам, словно чего-то опасаясь, и тихо спросил:
— Нас не могут подслушать?
— Кто? — удивился князь. — В моем доме нет шпионов. Да и зачем?
— То, что я сейчас тебе расскажу, не должен знать никто, кроме тебя. Подчеркиваю: НИКТО.
Архиепископ по-прежнему говорил тихо. Николай Радзивилл, все еще в изумлении, последовал его примеру и понизил свой командный голос, способный перекрикивать шум и гвалт на поле брани.
— Брат, ты говоришь загадками… — Князь насторожился. — Если это тайны ордена, то оставь их при себе. Мне вполне достаточно державных секретов. Лишние знания обременяют человека, лишают его покоя и сна. А я до сих пор не оправился от ранения.
— Тайна касается и папского престола, и клана Радзивиллов, — ответил архиепископ. — Я взял большой грех на душу, не сообщив по инстанциям сведения, полученные мной от наших людей из Московии. Конечно же, я должен это сделать и сделаю… но не раньше, чем состоится наш разговор.
— Что ж, говори, я слушаю.
Николай Радзивилл был сильно заинтригован. Архиепископ впервые поставил интересы Радзивиллов выше интересов ордена. Это уже не только удивительно, но и очень серьезно.
— Тебе, надеюсь, известна история с Копьем Судьбы святого Лонгина-сотника?
— Более чем.
— Наш человек в Московии узнал, что царь Иоанн Васильевич отправляет в Святую землю посольство якобы для раздачи милостыни об упокоении невинно убиенных душ…
— Почему «якобы» в 1558 году Великий князь Московский посылал в Царьград, Иерусалим, Египет и на Афон посольство на празднование Светлого праздника Пасхи и для передачи местным монастырям царской милостыни.
— Да, это так. И тем не менее задача посольства на этот раз будет заключаться не только в раздаче царских даров. Оно должно привезти в Московию… Копье Лонгина!
Николай Радзивилл разочарованно перевел дух. Всего-то! Достаточно образованный для своего времени, сказкам о знаменитом Копье при всей своей религиозности он не верил. Естественно, не тому, что римский легионер прекратил страдания Спасителя, поразив его копьем в сердце, — так произошло на самом деле, в этом князь не сомневался, а тем приключениям Копья, которые произошли с ним после казни на Голгофе.
— А как насчет Копья Лонгина, которое хранится в Париже? — с иронией спросил князь. — Или как быть с венским Копьем Оттона I Великого, императора Священной Римской империи? В свое время каждое из них признавалось церковью как подлинное Копье Лонгина.
— Святой престол тоже может ошибаться… — лицо архиепископа снова приобрело ханжеское выражение.
— Вот поэтому я не исключаю, что агент ордена в Москве заблуждается. Собственно, как и царь Иоанн Васильевич. Думаю, что какой-то ловкач хочет нагреть руки на вере Великого князя Московского в невероятные возможности Святого Копья. Но нам-то что до этого дела?
— Если Копье подлинное и мы опередим московитов, то тогда имя и слава защитников истинной веры Радзивиллов будет греметь в веках, а значит, и слава Святого престола воссияет во всем своем блеске! — торжественно провозгласил архиепископ.
При этом, забывшись, он повысил голос, и гулкое эхо загуляло под высоким потолком княжеского кабинета.
— Я так понимаю, ты хочешь… — Николай Радзивилл вдруг неизвестно отчего заволновался.
Какая-то мысль, еще не до конца оформившаяся, начала блуждать в голове словно человек в потемках, который натыкается на острые углы и набивает шишки. Мысль была очень важной, это князь сразу сообразил, но что она собой представляла, Радзивилл понятия не имел. Мысль просто топталась в голове, как слон в посудной лавке, не давая сосредоточиться на разговоре с троюродным братом.
— Именно! — ответил архиепископ. — Крыштоф, ты должен поехать в Святую землю и перехватить Копье у московитов. И сделать это нужно любой ценой! Людей надежных у тебя достаточно, с финансами проблем, я думаю, тоже не будет, так что лучшей кандидатуры просто не сыскать.
— А если все-таки это какая-то подстава, блеф? Уж не знаю чей блеф; возможно, даже самого царя московитов. Он очень хитер и коварен. И ума ему не занимать. Правда, непонятно, зачем ему вводить нас в заблуждение…
Юрий Радзивилл криво улыбнулся. Его круглое безбородое лицо с едва наметившимися темными усиками было бледным. Сиротка знал, что Юрий всегда сильно бледнеет, когда волнуется.
— Открою тебе еще одну тайну ордена, — сказал он доверительно. — Мы не оставляем без внимания Святые земли, хотя там уже давно правят бал османы*. Наши люди есть везде. Перед тем как я получил весть из Москвы, мой агент в Истанбуле* прислал ко мне гонца. Он сообщил, что познакомился с одним иудеем-торговцем, и тот якобы поведал ему под большим секретом, что знает, где находится Копье Лонгина-сотника. Однако точное место не указал. Наверное, надеется на хороший гешефт как посредник в сделке. А возможно, он просто набивает себе цену, чтобы задурить собеседнику голову (наш агент — хорошо известный в Истанбуле купец) и смухлевать в выгодной торговой сделке. Агент не очень верит ему. Кроме того, он не может дать полную гарантию, что копье (точнее, наконечник копья) подлинное. Это естественно. Чтобы узнать товар, нужно его увидеть. Одних слов какого-то нехристя-иудея мало. Нужны очень веские доказательства.
— Какие именно?
— Сталь копья не ржавеет. Это древний булат, секрет производства которого не знают даже персы, славящиеся своими саблями из стали «дамаск».
Сталь! Вот оно, ключевое слово! Мысль вдруг обрела ясные очертания и засверкала в темноте черепной коробки как самая яркая звезда. Радзивилл вспомнил слова вейделота: «Ты должен идти к своему Богу и просить у него выздоровления. Рану, нанесенную сталью, излечит только сталь. Святая сталь. Так сказал Перкун».
Святая сталь… Какая сталь может быть святее Копья Лонгина-сотника? Решено — он едет в Святую землю! Он давно думал совершить паломничество в Палестину, да все никак не получалось из-за военных действий. А теперь война с московитами закончилась, и он свободен. Князь уже почти уверовал, что Копье, о котором говорит Юрий, — то самое, Святое.
— Я согласен! — ответил Николай Радзивилл. — Я поеду в Святую землю. Но мне нужна неделя-другая на сборы. Путь неблизкий, нужно все учесть. И еще одно: если возвращусь живым-здоровым, коллегиум и школа будут на моем содержании, пока не умру. Мало того, я подарю школе земли и села для прокорма.
Архиепископ облегченно вздохнул. Он знал, что брат при всей своей внешней простоте и приветливости очень упрям и настойчив. Теперь он был уверен, что Копье, если оно и впрямь существует, окажется в руках Крыштофа. И самое главное: поскольку Николай Радзивилл всегда держит слово, коллегиуму и школе быть. Это большая заслуга архиепископа перед папским престолом.
— Наши люди окажут тебе всемерную поддержку, брат, — сказал Юрий Радзивилл. — Но для начала… — Он бросил взгляд на дверь и попросил: — Позови кого-нибудь из своих слуг.
Князь взял со стола колокольчик и позвонил. Спустя короткое время в кабинет вошел Ян Кмитич.
— Пусть приведут сюда того человека, который сидит в моем возке, — молвил архиепископ. — Только нужно сделать так, чтобы его меньше видели.
Кмитич бросил вопросительный взгляд на своего господина; князь едва заметно кивнул.
— Будет исполнено, ваше высокопреосвященство… — Ян Кмитич поклонился и вышел.
— Кто этот человек? — спросил Николай Радзивилл.
— Он поедет с тобой в Палестину.
— Это агент ордена? — нахмурившись, спросил Николай Радзивилл.
Ему совершенно не хотелось, чтобы в обозе во время путешествия оказался соглядатай иезуитов.
— Не совсем так, — ответил Юрий Радзивилл. — Сей холоп — московит, гонец, который привез известие о Копье.
— Зачем он мне? — резко спросил князь. — У меня своих слуг вполне достаточно.
— Он весьма колоритная личность. Я почти уверен, что тебе придется в той или иной мере пересекаться с посольством московитов, и этот человек может быть очень полезным в такие моменты.
— Этот московит — схизмат?
— Я убедил его принять истинную веру, — с напускной кротостью ответил Юрий Радзивилл. — Прежде московита звали Ванька Грязь. Но теперь он Иван Грязной… — Тут архиепископ смущенно прокашлялся и продолжил: — Негоже новообращенному носить столь неблагозвучное прозвище.
Князь промолчал, но остался при своем мнении. В особенности, когда увидел лисью физиономию рыжего московита. Ваньку одели как церковного служку — для маскировки. Но должного благочестия на его веснушчатом лице нельзя было заметить даже при сильно развитом воображении. Почтительная поза московита, когда он склонился перед Радзивиллом, могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не князя, повидавшего на своем веку немало чужеземных наемников, в основной своей массе представлявших собой отбросы общества.
«А взять его с собой придется… — Князь мысленно выругался. — Холера ясная!.. Никуда не денешься. Мой братец в своей стихии — никому не верит. Ему нужны глаза иезуитов везде. Но уж лучше этот московит, чем какой-нибудь другой, тайный, соглядатай. За этим мои люди уж как-нибудь присмотрят…».
— Янек, — обратился князь к Яну Кмитичу на латинском языке, — пусть эконом определит этого хлопа в людскую. И надо, чтобы он переоделся. Найдите ему что-нибудь попроще. Негоже смущать слуг церковным одеянием московита, которое не соответствует ни его положению, ни его внутренней сущности. А главное, пусть за ним хорошо приглядывают.
— Слушаюсь и повинуюсь, ваша мосць! Будет исполнено.
— Поди прочь, — приказал Николай Радзивилл московиту.
Ванька низко поклонился и в таком согбенном состоянии пятился, не поворачиваясь, до самой двери. Но тех, кто знал его, эта поза не могла ввести в заблуждение. Он не понимал латыни, но уловил нотки презрения, которые прозвучали в голосе князя. И сразу же отнес их на свой счет. Это его почему-то глубоко задело, хотя прежде Ванька Грязь не отличался большой щепетильностью.
Когда дверь за ним закрылась, на лице Ваньки появилось злобное выражение. «Ужо погоди… ясновельможный пан, — думал он, шагая вслед за Яном Кмитичем по темным переходам старого замка. — Не плюй в криницу, из нее воды придется напиться. Мы еще себя покажем…».
Ванька нащупал спрятанный под одеждой нож, с которым он никогда не расставался, и его веснушчатая физиономия расплылась в довольной ухмылке. Ах, как все удачно сладилось! Быть в услужении у богатого и знатного князя Радзивилла — чего лучше желать несостоявшемуся офене*, которого судьба опустила до старьевщика Вшивого ряда!
— А теперь не грех и отдохнуть, брат, — сказал Юрий Радзивилл, мигом сбросив с себя некоторую напыщенность, присущую его высокому сану. — Но прежде неплохо бы перекусить…
В это время с пиршественной залы раздался бычий рев луженых глоток пьяных шляхтичей. Некоторое смущение, связанное с приездом архиепископа, прошло, и свита пана Богуша Тризны снова начала развлекаться так, как диктовал застольный ритуал литовского панства…
* * *
Юрий Радзивилл отбыл по своим делам на следующий день. Будущий кардинал Речи Посполитой должен каждодневно и неустанно трудиться на благо Святого престола. На этот раз ему предстояло присутствовать на заседании трибунала ордена в Новогрудке, где должны были судить, а затем сжечь на костре очередного колдуна-язычника, который наводил порчу на скотину честных христиан.
Вслед за ним со двора князя съехали и шляхтичи, которые уже приготовились гулять минимум неделю. Владетель Несвижа намекнул своему боевому товарищу, что у него появилось срочное дело, не терпящее отлагательств, и Богуш Тризна понял его с полуслова. Конечно же, архиепископы заявляются в гости не для того, чтобы налиться по самое горло медусом, набить живот до отвала, а затем устроить пьяный дебош. Похоже, пана Миколая ждет какая-то важная служба во славу Господа и Пресвятой Девы Марии, решил про себя пан Богуш. Но никому из шляхтичей это предположение не высказал — старый воин, охочий до пустопорожней болтовни, когда нужно, умел держать язык на привязи.
Едва улеглась пыль за конями свиты пана Богуша, князь начал спешно собираться. Спустя какое-то время из ворот замка выехала кавалькада всадников во главе с Николаем Радзивиллом. Он взял с собой Яна Кмитича и полсотни хорошо вооруженных надворных стражников, закованных в броню. Времена все еще смутные, до сих пор ощущаются последствия десятилетней Ливонской войны, родившей большое количество разбойничьих шаек.
Многочисленностью они не отличались, в каждой ватаге насчитывалось не более двадцати-тридцати человек, но путешественникам и купцам от этого легче не становилось. Разбойники налетали неожиданно, сваливались, как снег на голову, и резали всех беспощадно, чтобы не оставлять живых свидетелей. Кого только ни было в этих ватагах! И остатки татарских чамбулов*, воевавших на стороне Стефана Батория, и западноевропейские наемники — те, кому не подфартило при разделе воинской добычи, и те, что пропили-прогуляли свое содержание, и запорожские казаки-сорвиголовы, оставившие товарищество ради приключений и легкой добычи, и московиты, которым царь Иоанн Васильевич залил столько сала за шкуру, что они ударились в бега и взялись за ножи ради прокорма…
Единственным фактором, который мог удержать их от нападения на путешественников или купеческий обоз, являлась наемная охрана, состоявшая из опытных, закаленных в битвах солдат, притом в достаточном количестве.
Князь держал путь в Берестье*. Прежде чем отправиться в Палестину, он решил заручиться помощью берестейского купца-иудея Шаула Валя, который поддерживал торговые связи с Царьградом и Святой землей.
Шаул Валь был сыном падуанского раввина Самуила, Иуды. Отправившись в свое время из Падуи на учебу в Великое княжество Литовское, Шаул так и остался в Берестье. Николай Радзивилл поддерживал с ним теплые, почти дружеские, отношения. Возможно, потому, что купцу покровительствовал сам Стефан Баторий. За то, что Шаул Валь финансировал войну против Московии, король предоставил ему в 1578 году привилегию на добычу и продажу соли на территории всего Великого княжества Литовского.
* * *
Дорога к Берестью прошла без особых приключений. Время от времени дозорные отряда замечали в отдалении небольшие группы вооруженных людей, но при виде сверкавших лат надворной стражи они быстро исчезали, растворяясь в лесах. А однажды татарский чамбул даже сымитировал атаку, но, не доезжая до ощетинившихся копьями всадников, отвернул в сторону и с криками «Алла-гу-у!» умчался в степь. Татары даже не рискнули пустить в ход свое излюбленное оружие — луки, предваряя нападением градом стрел. Видимо, они заметили, что кроме копий и сабель стражники вооружены еще и мушкетами*, которые выдали свое присутствие дымком от горящих фитилей.
Берестье состояло из трех частей: замка, «места» — основной городской территории, расположенной на острове, образованном Западным Бугом и рукавами реки Мухавец, и Замухавечья — поселения, расположенного на правом берегу Мухавца.
Замок являлся сердцем города и выполнял функцию великокняжеской резиденции. Он представлял собой мощное фортификационное сооружение, основу которого составляли огромные двухъярусные стены; внутри стен находились жилые и служебные помещения, предназначенные для укрытия населения и запасов продовольствия на случай войны. Стены укреплены пятью башнями. Внутри замка располагались жилые помещения, арсенал, кладовые, королевские конюшни.
В мирное время гарнизон Берестейской крепости состоял всего из двенадцати сторожей и такого же числа наблюдателей. Защита замка и города возлагалась на жителей воеводства, но в случае необходимости сюда присылался воинский отряд. В цейхгаузе замка хранились металлические доспехи для сотни воинов, пять мортир и восемнадцать пушек, сотня гаковниц*, протазаны и копья, арбалеты, пушечные ядра и формы для их отливки. Хорошо оборудованный для длительной осады замок имел даже редкие для того времени приспособления — специальные насосы для скрытой подачи воды по деревянным трубам, «рурам».
В городе насчитывалось около десяти тысяч жителей. В центральной (замковой) части Берестья располагались здания магистрата и суда, рыночная площадь, дома зажиточных горожан, церкви и монастыри, улицы мостились в основном деревом. Некоторые дома связывались с башнями крытыми переходами.
Николай Радзивилл Сиротка с большим волнением всматривался в знакомые очертания башен замка. На одной из них, обращенной к торговой площади, находились большие часы с боем. Когда юный князь приезжал в Берестье к отцу, Николаю Радзивиллу Черному, он очень любил слушать мелодичный перезвон часовых колокольцев. Однажды он так заслушался, что его едва не переехал своим возком нынешний староста Берестья, а тогда маршалок королевский, дворный Остафий Волович. К нему Николай Радзивилл и завернул в первую очередь.
Управлять Берестьем пана Остафия назначили после смерти отца Сиротки. А в 1579 году Волович стал канцлером Литвы и каштеляном виленским. Кроме того, пан Остафий был еще и старостой кобринским, речицким и огиньским. В свое время упертый старик вместе с Яном Геронимом Ходкевичем противился избранию великим князем Литвы и королем Речи Посполитой Стефана Батория, предпочитая Эрнста Габсбурга, но после избрания Батория тут же переметнулся на его сторону и попал в фавор.
— Ах ты боже мой, Пресвятая Дева Мария, кого я вижу! — Волович обнял князя и расцеловал. — Сам пан Миколай Радзивилл Сиротка решил навестить старика!
— Не очень-то ты похож на старика, пан Остафий, — смеясь, отвечал Радзивилл. — Тебе добрую рогатину в руки, любого медведя заломаешь.
— Твои бы слова, пан Миколай да до Бога… — тут Волович изобразил страдание и закряхтел, держась за поясницу. — Старые раны донимают, о-хо-хо…
При осаде и взятии Полоцка он командовал хоругвью, а в 1580 году отряд под его командованием овладел Усвятами, где Остафий Волович и получил ранение. Оно оказалось легким, но хитрый старик всегда выставлял его напоказ, чтобы получить порцию соболезнований. Этим самим он сразу осаживал самых ретивых просителей, которые одолевали его почти каждый день. Похоже, староста Берестья решил, что Николай Радзивилл приехал к нему с каким-нибудь злокозненным материальным вопросом.
Отношения Николая Радзивилла и старосты Берестья нельзя было назвать безоблачными. В 1567 году Остафий Волович обратился к Сиротке с просьбой выдать ему некие государственные документы, хранившиеся в обширном архиве Радзивиллов. Несмотря на то, что эта просьба исходила от фактически третьего по значению (после великого князя и канцлера) в иерархии власти государственного лица (тогда Волович был подканцлером), Николай Радзивилл отказал ему в этой просьбе. Пришлось в это дело вмешаться самому великому князю и королю Сигизмунду Августу.
Но годы сделали свое, и Остафий Волович искренне радовался встрече с Николаем Радзивиллом. По крайней мере, Сиротке так казалось. За ужином они вспоминали бывшего берестейского старосту, отца Николая Радзивилла, который построил церкви Архангела Гавриила и Святого Николая и основал в городе первую в Литве типографию.
— Наша типография лучше, чем у Мамоничей в Вильне, — хвалился раскрасневшийся от вина пан Остафий. — А какие мыслители собрались в Берестье! Михайло Рымша, Якуб из Калиновки, Василий Тяпинский, Симон Будный… А все твой отец, пан Миколай. Это он им покровительствовал. Вот уж у кого была светлая голова…
Николай Радзивилл лишь улыбался и поддакивал, слушая цветастую речь канцлера. Трокский каштелян Волович стал канцлером после того, как Николай Радзивилл Рыжий отказался от этой должности из-за своего несогласия по поводу разрешения иезуитам открыть свою академию в Вильне. Остафий Волович был умным человеком, он получил отличное образование в европейских университетах, и тем не менее его простота в общении подкупала.
Конечно же, пана Остафия никак нельзя назвать простаком. Это был мудрый дипломат и жесткий правитель. Должность канцлера в Великом княжестве Литовском считалась одной из главных. Канцлер подтверждал указы самого монарха. Даже при наличии подписи и личной печати монарха без приложения печати канцлера ни один документ не мог быть признан подлинным. Когда в 1579 году канцлер Николай Радзивилл Рыжий отказал великому князю и королю Стефану Баторию, не согласившись поставить печать на привилегии о создании Виленской иезуитской академии, королю пришлось просить подканцлера Остафия Воловича приложить свою печать.
— А что за надобность привела тебя, пан Миколай, в Берестье? — хитро прищурившись, задал пан Остафий вопрос, который давно вертелся у него на кончике языка. — Я даже в мыслях не смею надеяться, что ты приехал сюда только с одной целью — навестить старика…
Николай Радзивилл несколько принужденно улыбнулся. Ему очень не хотелось рассказывать берестейскому старосте ни о своем намерении посетить Святые места, ни о Копье Лонгина-сотника, но от Остафия Воловича трудно что-либо скрыть, поэтому князь решил ограничиться полуправдой, которая всегда звучит гораздо лучше, чем откровенная ложь, и часто бывает более правдоподобной, чем сама правда.
— Заболел я, пан Остафий… — Тут уж пришла очередь изобразить страдания и Николаю Радзивиллу. — Рана, что я получил под Полоцком, до сих пор не зажила. Ничего не помогает. Вот и решил помолиться у Гроба Господня, попросить у него исцеления от своего недуга. Хочу совершить паломничество в Палестину.
— Вон оно что… — Волович нахмурился. — Соболезную…
— Однако, — тем временем продолжал князь, небесталанно демонстрируя абсолютную искренность, — встреча с тобой, пан Остафий, для меня как бальзам на душу. Не перевелись еще в нашей земле рыцари, и ты — лучший из них. Для меня общение с тобой — великая честь.
— Умеешь ты, пан Миколай, польстить старику, умеешь… Дай я тебя обниму… — Расчувствовавшийся берестейский староста облапил князя своими ручищами, прижал к своей совсем не стариковской груди и облобызал. — Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Таким был и твой отец… — И тут же резко поменял тему разговора, глядя на своего гостя с жестким прищуром: — Я так понимаю, ты хочешь в своем паломничестве заручиться поддержкой берестейского кагала, который имеет связи в Палестине?
Князь невольно восхитился проницательности канцлера. Но заниматься славословием не стал. Он лишь согласно кивнул и со вздохом пожал плечами: а что поделаешь, придется, ведь больше никто так хорошо не знает путь в Палестину, как купцы-иудеи. В отличие от него самого и короля Батория, Остафий Волович относился к евреям сдержанно и особой благосклонности к ним не проявлял.
Черная кошка пробежала между берестейским кагалом и паном Остафием, когда Стефан Баторий поручил Воловичу разобраться, какую часть соляной пошлины арендаторы-евреи должны отдавать государству. А уж сколько он потерял нервов, пока не получил на руки в письменном виде обязательства Товии Богдановича, Лазара Абрамовича и Липмана Шмерлевича насчет доставки и вываривания в Кодне соли для государственных нужд… Николай Радзивилл знал все эти истории и в беседах с канцлером старался обходить их стороной, потому что они действовали на старого магната как красная тряпка на быка.
— Что ж, коли нужно… — Волович поскучнел и загрустил.
Но тут Радзивилл поторопился сменить неприятную для него тему и ударился в воспоминания о войне с Московией. Пан Остафий оживился, и беседа, время от времени освежаемая превосходной романеей, снова потекла в приятном русле близких и понятных им событий и явлений…
На следующий день князь поехал к Шаулу Валю. Чтобы не привлекать к себе внимания, он оставил отряд на постоялом дворе и оделся неброско, как богатый горожанин; одежда на нем была добротная, но неяркой расцветки — как у большинства жителей Берестья, а лицо Сиротка постарался прикрыть шляпой с большими полями, натянув ее почти на глаза. Радзивилла в Берестье знали многие, а ему хотелось подольше сохранять инкогнито.
Князя сопровождал лишь неразлучный Ян Кмитич; он тоже надел на себя простое платье, однако с саблей, в отличие от своего господина, отдавшего предпочтение пистолям, расстаться не пожелал. Со стороны Николай Радзивилл Сиротка и его оруженосец выглядели как обедневшие шляхтичи; после войны они заполонили города, стараясь найти себе кров и пропитание в свите какого-нибудь магната.
Утро было восхитительным. Князь любовался и позолоченными тучками на горизонте, и ясным бездонным небом, и стрижами, которые молниями резали свежий утренний воздух, напоенный запахами скошенной луговины. Но едва он оказался на просторной рыночной площади, как в нос ему шибанул тяжелый дух конского навоза и прелой соломы, разбавленный ароматом свежеиспеченных калачей. На него обрушился целый водопад звуков: ругань торговцев и покупателей, крик поздно проснувшегося петуха, пение монахов, басовитое «Бом-м… бом-м…» колоколов костела, блеяние голодной козы, привезенной для продажи, обиженное тявканье бездомного пса, который пытался стянуть кусок колбасы, но вместо этого получил от торговки палкой по ребрам, стук молотка бондаря, набивавшего обручи на новую бочку…
Вымощенная камнем рыночная площадь даже в это раннее утро полнилась народом. Особенно много было евреев. Рынок был их стихией, в которой они чувствовали себя как рыба в воде. Евреи от остального люда отличались и по внешнему облику, и по одежде особого покроя и материала. Они не брили бороды; гладко остригая волосы на голове, оставляли на висках длинные пряди волос — пейсы. Согласно своей религии евреи могли молиться и произносить имя Бога только с покрытой головой. Чтобы случайно не произнести молитвенных слов с непокрытой головой, евреи всегда носили на голове легкую скуфейку.
Благодаря общению с Шаулом Валем Николай Радзивилл знал, что по требованию Талмуда евреи не имели права облачаться в одежду из шерсти и льна, поэтому они носили длинные сюртуки — лапсердаки — из шелковой или атласной материи, опоясываемые широким черным поясом. Молодые еврейки обычно носили европейские платья, а замужние женщины брили головы и надевали парики. Считалось, что коса — лучшее украшение женского пола, поэтому женщина должна избавиться от нее, чтобы не искушать посторонних мужчин. В согласии с тем же Талмудом евреи ели много редьки, чеснока, лука, чрезвычайно мало — мяса, причем никогда не сочетали его с молоком, и вовсе не употребляли свинины. Вино они пили только свое.
Князю такие самоограничения евреев казались глупыми и смешными, но он был воспитан в европейской традиции и при общении с иудеями никогда не высказывал свое мнение, помалкивал, чем заслужил большое уважение со стороны Шаула Валя.
Лавка старшины берестейского кагала оказалась самой большой и просторной. «Шаул умеет вести дела», — с уважением говорили его соплеменники и кланялись ему так низко, словно Шаул Валь был, по меньшей мере, раввином. Князь знал, что евреи весьма почтительно относились к богачам, а умение нажить богатство считалось проявлением мудрости.
Получив королевскую привилегию на добычу соли, Шаул Валь стал не просто богат, а очень богат. И в свою лавку на рыночной площади он являлся лишь затем, чтобы получить очередную порцию почитания от собратьев по торговому ремеслу и еще большую порцию зависти от горожан. Для него чужие эмоции, даже отрицательные, служили стимулом к дальнейшему обогащению.
Князя он узнал сразу. Торговые дела вели два его приказчика, а сам Шаул Валь с важным видом лишь торчал в окошке как живой образ какого-нибудь иудейского святого. Однако, несмотря на некоторую напыщенность и статичность, его черные глаза подмечали самые незначительные детали в рыночной толчее.
При виде Николая Радзивилла они вспыхнули так ярко, словно их зажгли изнутри. Он уже хотел возопить от радости и произнести какой-нибудь панегирик в честь князя, но, встретив предостерегающий взгляд Сиротки, тут же закрыл рот. Шаул Валь мигом понял, что Николай Радзивилл старается не привлекать к своей сиятельной персоне лишнего внимания. Старшина берестейского кагала соскочил со своего насеста и ринулся в личную конторку, куда вскоре зашел и князь.
— Пан маршалек! — возопил в полном восхищении Шаул Валь. — Пан маршалек! Глазам своим не верю… Какая честь, какая великая честь лицезреть вас!
— Будет тебе, Шаул… — поморщился князь. — Оставь свои излияния для королевского писаря Льва Сапеги. Он скоро прибудет в Берестье.
— Ой вей! — схватился за голову Шаул Валь. — Опять привезет новые поборы! Этих налогов уже не счесть. Коронационный налог, налог на содержание королевского двора, налог за право пользоваться синагогами и кладбищами и за право занимать какой-либо кагальный пост, налог на слуг, находящихся у нас в услужении. Сборы с наших лавок, ремесел и товаров. Налог натурой в королевскую казну — перцем, шафраном, дичью, задними частями туш и прочим, налог с напитков. Дорожный налог, ярмарочный, за переезд через мосты, с убоя скота, с волов и баранов, отправляемых на ярмарки. А как вам, пан маршалек, новый налог, «козубалец», в пользу школяров-иезуитов, — со всякого еврея, который проезжает мимо костела или церковной школы?! А еще городские налоги: с домов и площадей на городской территории, за пользование городскими пастбищами, на содержание стражи и полиции, за право торговли и прочее. Я уже не говорю про чрезвычайные налоги на военные нужды.
— Война закончена, грядут налоговые послабления, — сухо сказал князь. — И тебе это известно не хуже, чем мне.
— Ах, пан маршалек! О чем вы говорите? Какие могут быть послабления для бедных, несчастных евреев? На нас взвалили еще и расходы на подарки воеводам, духовным лицам, писарям, депутатам сеймов и сеймиков, музыкантам воеводы, палачу и даже гицелю*. В Опатуве местный кагал платит кантору костела, чтобы он не расхаживал по еврейской улице и не подстрекал толпу к нападению на евреев… — Тут Шаул Валь опасливо оглянулся, словно боялся, что в его тесной конторке где-то притаился тайный соглядатай, и понизил голос: — Пан маршалек, нам приходится платить иезуитам, чтобы они не захватывали еврейских детей для насильственного крещения. Это же кощунство! Да что иезуиты, вон в Виннице староста наложил на кагал дань, объясняя это тем, что евреи распяли Христа.
«А таки распяли…», — подумал князь, но на его бледном лице не дрогнул ни единый мускул. Все эти причитания Шаула Валя он слышал много раз. Они уже стали как бы ритуалом, предваряющим деловую часть беседы. Поэтому Николай Радзивилл терпеливо ждал, пока старшина берестейского кагала не выговорится.
Но Шаул Валь словно почувствовал, что сегодня князь не склонен долго выслушивать его жалобы. Лицо иудея вмиг приобрело деловое, жесткое выражение; куда и девалась плаксивая маска, сопровождавшая излияния.
— Не желает ли пан маршалек отведать нашего кошерного вина? — спросил Шаул.
— Это было бы неплохо, — ответил князь, устраиваясь поудобней в узком креслице, приспособленном для тощих костистых фигур собратьев Шаула.
Вино и в этот раз оказалось превосходным. Николай Радзивилл всегда его пил при встрече с Шаулом. Оно напоминало ему дорогую заморскую мальвазию, но в нем присутствовал еще какой-то неизвестный приятный аромат. А еще «кошерное» вино, как его назвал иудей, оказалось гораздо крепче и выдержанней даже по сравнению с королевской мальвазией.
— У пана маршалека есть дело ко мне… — не спросил, а скорее констатировал Шаул Валь.
Впрочем, это и так понятно. Магната Радзивилла и торговца-иудея разделяло слишком большое расстояние, чтобы князь мог просто заехать в гости. Поэтому Шаул Валь немного встревожился. Николай Радзивилл Сиротка обычно приезжал в Берестье по делам государственной важности. А касательно берестейского кагала, чтобы занять от имени короля очередные деньги на Ливонскую войну; Стефан Баторий знал, что Радзивиллы с давних пор имеют тесные связи с еврейской общиной.
Но между Речью Посполитой и Московией уже заключен мир, наемные войска распущены, а значит, военные поборы исключались. Тем более, как намекнул князь, вопросом получения налогов с Берестья теперь озабочен Лев Сапега. Может, Радзивиллу самому понадобились деньги? Этот вопрос лишь мелькнул в голове Шаула и он тут же отбросил его в сторону, как совсем уж невероятный. Ему было хорошо известно, что Николай Радзивилл богаче любого из литовских магнатов. Тогда что привело великого маршалка литовского в контору купца-иудея?
Николай Радзивилл не стал долго томить Шаула Валя неизвестностью. Отхлебнув из позолоченного «гостевого» кубка несколько глотков кошерного вина, он сказал:
— Нужна твоя помощь, Шаул.
— Пан маршалек знает, что Шаул Валь всегда к его услугам, — несколько напыщенно ответил иудей.
— Задумал я по причине слабости своего здоровья совершить паломничество по святым местам. Мне известно, что у берестейского кагала есть свои интересы в Палестине, и купцы тамошние тебе знакомы…
— Пан маршалек может не продолжать! Мне все понятно. Я дам рекомендательные письма к нужным людям, и они окажут пану маршалку любую помощь и содействие в его достойных всяческих похвал намерениях.
— Я оплачу им за доставленное мной беспокойство.
— Пан маршалек, — воскликнул Шаул Валь, — не нужно обижать бедного еврея! О чем речь?! Это всего лишь дружеская услуга.
«Которая у иудеев бесплатной не бывает», — добавил про себя князь и мысленно рассмеялся. Но что такое большие расходы на путешествие в Палестину по сравнению с исцелением, которое должно принести ему Копье Лонгина-сотника? Но даже если сведения о находке Копья — блеф, то поклонение Гробу Господню, конечно же, пойдет на пользу его здоровью. В этом князь совершенно не сомневался…
После ухода Радзивилла старшина берестейского кагала надолго задумался. От мыслей его отвлекло тихое поскребывание за стеной — словно там находилась крыса. Шаул Валь резко тряхнул головой, принимая какое-то важное решение, и позвал:
— Мордко, можешь войти!
Бесшумно отворилась потайная дверь, и в конторе появился еврей лет тридцати. В отличие от других представителей своего племени, он имел высокий рост, широкие плечи, а мускулистые руки Мордка предполагали наличие у него недюжинной силы. Он был не только купцом, но и доверенным лицом Шаула Валя, исполнявшим разные тайные и часто опасные поручения.
— Слышал? — спросил Шаул.
— Слышал, — коротко ответил Мордко.
— Что ты об этом думаешь?
— У князя на уме не только поклонение христианским святыням.
— Вот и мне так кажется. Но что за всем этим стоит? Уверен — что-то очень и очень важное. Цель путешествия, похоже, может оправдать все расходы на него с лихвой. Уж я-то знаю князя Сиротку. Он не выбросит даже ломаный грош. Будь маршалок евреем, более уважаемого человека трудно было бы найти…
Мордко помалкивал. Много думать ему не положено. Для этого существовал Шаул Валь. Мордко точно знал, что старшина берестейского кагала обязательно найдет верное решение проблемы, а его долг — исполнять приказы.
Еще немного повздыхав в раздумьях, Шаул Валь наконец решительно сказал:
— Придется тебе, Мордко, отправиться в длительное путешествие.
Мордко кивнул. Надо — значит, надо. Он поедет хоть к черту на рога. А уж в Палестину — тем более.
— Не будем откладывать дело в долгий ящик, — продолжил Шаул Валь. — Собирайся. Выедешь послезавтра с обозом Товии Богдановича. Он как раз направляется в Истанбул. Нужно прибыть туда раньше маршалка. Князю Истанбул по любому не миновать. А теперь слушай и запоминай…
Они склонились друг к другу, словно их могли подслушать, и в конторке послышался даже не тихий шепот, а шорох слов, который не распространялся дальше стола, за которым сидели господин и слуга.
