Глава 8. Шпион

Трифон Коробейников и Юрий Грек нежились в хамаме — знаменитой турской бане. За длинную дорогу в Царьград им лишь несколько раз выпадала удача смыть с себя пот и дорожную пыль горячей водой. В пути и купцы, и слуги, и охрана большей частью принимали водные процедуры в реках и озерах. Конечно, это тоже хорошо, но московиты, глядя на прокаленные южным солнцем бесплодные камни турской земли, лишь ностальгически вздыхали, вспоминая душистую от кваса мыльню, сложенную из добрых еловых бревен, березовые веники и обжигающую белизну сугроба, куда они ныряли с разбегу, чтобы остудить бурлящую в жилах кровь.

Они возлежали в мраморных ваннах, время от времени поливая себя горячей водой с помощью специальных медных чаш с ручкой. Банное помещение или, по-турски, харраре, было с высоким потолком, завершавшимся куполом. Мягкий свет, который лился из двух десятков окошек в куполе, освещал беломраморные колонны, поддерживавшие свод, и подогреваемую снизу большую каменную плиту — гебек-паши — в центре помещения.

Купцы уже посещали несколько раз хамам, поэтому знали, для чего предназначена эта плита. После того как они закончат мытье, банный служитель — теллак — уложит их на плиту и разотрет специальной рукавицей из грубого шелка. А затем последует массаж, расслабляющий тело и вгоняющий в сон, особенно если после массажа, как предписывал турский обычай, облиться горячей водой. Но московиты в этом вопросе посвоевольничали и потребовали воду ледяную, чем сильно удивили банщика. Зато потом у них заиграла каждая жилка и им показалось, что они только что на свет родились.

Теперь они жили в другом караван-сарае, более благоустроенном, который предназначался для богатых иноземцев и важных персон. В этом им помог цареградский патриарх Иеремия. Он сильно обрадовался дарам Иоанна Васильевича и пообещал, что окажет купцам любую посильную помощь.

Караван-сарай находился почти в центре Царьграда. Он имел просторный внутренний двор, окруженный трехэтажными помещениями — вверху жилые комнаты, а на первом этаже склады и стойла для животных; но вход в них был с тыльной стороны, и скверный запах конюшни не мешал возлежать на деревянных диванах под стеной караван-сарая и наслаждаться созерцанием тучек на небе и кальяном. Навесом для диванов, предохранявшим от дождя и зноя, служили балконы второго этажа. Посреди двора находился отделанный мрамором водоем, окруженный крытыми беседками и двумя десятками пальм, где хорошо отдыхать в знойный день.

Издали Царьград выглядел сказочным по красоте городом, но внутри совсем не соответствовал своему прекрасному внешнему облику. Никто не заботился о том, чтобы держать улицы и площади в чистоте, в нем очень мало улиц, по которым легко могли проехать дорожные экипажи; обычно ими пользовались только женщины и важные лица, которые по своему общественному положению не должны ходить пешком. По всем остальным улицам и переулкам можно ездить только верхом или идти пешком.

Узкие и кривые, в большинстве своем не мощенные, с непрерывными спусками и подъемами, грязные и мрачные — такими были почти все улицы Царьграда, что сильно удивило и покоробило московитов; по рассказам бывалых путешественников, Царьград представлялся им едва ли не земным раем, который, по непонятному Божьему помыслу, подпал под власть басурман.

Только одна из улиц старой части города, Диван-Иолу, была широкой, опрятной и даже красивой. Это была центральная магистраль, по которой султанский кортеж обычно проезжал через весь город от Адрианопольских ворот до резиденции турского правителя, дворца Топкапы. Он находился на высоком холме, буквально нависая над водами Мраморного моря, и его украшали прекрасные сады — хасбахче.

Когда караван московитов проезжал мимо ворот Топкапы, их ждал неприятный сюрприз. Возле дворца, прямо в пыли, лежали отрубленные головы. И только четыре из них удостоились сомнительной чести красоваться на каменных подставках. Как потом рассказал патриарх Иеремия, отрубленной голове везира полагалось серебряное блюдо и место на мраморной колонне у дворцовых ворот, менее крупный сановник мог рассчитывать лишь на простую деревянную тарелку для своей слетевшей с плеч головы, а уж головы рядовых проштрафившихся чиновников укладывались безо всяких подставок на землю у стен дворца.

Другим сюрпризом для купцов стали проблемы с вином, особенно хлебным. Коран запрещал мусульманам пить крепкие напитки, однако в Царьграде жили многие народы, поэтому найти доброе вино не являлось большой проблемой. Питейные заведения, где продавалась ракия — крепкая виноградная водка, настоянная на анисе, в основном держали турские евреи-романиоты, которые жили в Царьграде до завоевания его османами. Но они в обязательном порядке разбавляли ракию водой и получался белый напиток, который евреи гордо именовали «львиным молоком».

Это слабенькое «молоко», в котором было гораздо больше воды, чем спирта, и которое почему-то стоило дороже доброго вина, совсем не импонировало купцам, поэтому они нашли греческую харчевню; там всегда можно получить дешевую и прозрачную, как слеза ребенка, раки в чистом виде. Да и закуски у греков-фанариотов*, потомков знатных византийских родов, оказались более подходящими для христиан-московитов. У евреев чаще всего подавали фасоль, овечий сыр, рис в виноградных листья (эта еда называлась сарма), долму (фаршированный крупами перец) и различные сладости.

У греков московитов ждал ароматный кебаб, суп-чорба из курицы или телятина, приготовленная в тандыре — глиняной печи, врытой в землю. А еще фанариоты отменно готовили пироги с начинкой из рыбы-хамсы. В воскресные дни купцы заказывали дорогие вина — романею и мальвазию, и «верченого» (испеченного на вертеле) ягненка, живот которого набивали ароматными травами. На десерт они пили чай и ели рахат-лукум и халву.

А еще московиты пристрастились к удивительному напитку, арабскому вину, которое называлось «кахва»*. Этот напиток продавался везде: в караван-сараях, в бане, на рыночной площади у фонтана, в мечетях, на улицах в так званых «кыраатхане»*. Это были большей частью пышно обставленные помещения с красивыми диванами и коврами, где собиралось общество из любителей шахмат, игры в кости и триктрак.

Кахва, или коффа, был черным, густым, горьким на вкус, и первое время все московиты плевались, когда им предлагали отведать этот горячий турский напиток. Однако со временем вкус и аромат кахвы начал им нравиться; оказалось, что напиток легко пьянит, бодрит и придает силы, а уж голова после двух-трех чашек и вовсе становилась светлой и просторной для умных мыслей.

Ванна Юрия Грека стояла рядом с ванной Трифона. Молодой мужчина самозабвенно плескался в хорошо подогретой воде, в которой для приятного запаха плавали лепестки роз. Он ожесточенно тер свое мускулистое тело мочалкой для хамамов (басурмане называли ее кесэ), изготовленную из конского волоса, кокосовой щетины и финиковых тычинок. Жир и грязь с тела посетители турской бани снимали при помощи голубой глины, которая пахла розмарином.

Напротив Трифона на стене хамама виднелось написанное витиеватой арабской вязью изречение какого-то мудреца. Купцу уже объяснили, что в нем говорится: «Хамам напоминает о рае, хотя строится из глины и кирпича». Попав сюда впервые после долгого и изнурительного пути, купцы полностью согласились с автором панегирика турской бане. «Райское наслаждение» при желании можно было растянуть на целый день — хамам начинал работать с четырех часов утра, а закрывался в восемь вечера.

— Трифон, а Трифон!

Голос Юрия нарушил приятные раздумья Коробейникова, который в неге даже прикрыл веки, и он невольно вздрогнул.

— Едрит тя в корень! — беззлобно ругнулся Трифон. — Пошто пужаешь?

— Хочу сказать, что мы тут под присмотром, — тихо молвил Юрий.

— Эка новость… Ищейки султана днюют и ночуют в караван-сарае. Следят за нами денно и нощно. Как и за всеми иноземцами. Меня еще в Москве предупреждали бывалые люди.

— Нет, этот не из них, не похож. Те всегда остаются снаружи бани, а новый соглядатай следом за нами потянулся.

— Где он?

— А вона, корыто каменное возле самой колонны, — указал глазами Юрий.

Трифон незаметно покосился в ту сторону и сказал:

— Похоже, ты прав. Вишь, как уши насторожил. И глазами в нашу сторону так и стреляет. А ежели нашенский человек, земли Русской? Земляков признал.

— Я уже видел его. Когда мы посещали бедестан. Он и тогда таился, за спинами людей прятался. Нехороший он человек, рыжий. Можа, тать какой али в султанских ищейках служит, наушник, потому как знает наш язык.

При слове «бедестан» Трифон мечтательно вздохнул — эх, жаль, что невозможно привезти в Москву хоть малую толику сокровищ, которые хранит массивное каменное здание с железными воротами и решетками. На это никаких денег не хватит.

В бедестане золотых дел мастера, торговцы тканями, затканными золотом, а ювелиры выставляли на продажу свои товары. Здание состояло из двух больших крытых помещений, окруженных стенами. Оно было сводчатым, а купол поддерживался двадцатью четырьмя колоннами. В толстых стенах устроили множество маленьких лавочек, а перед ними стояли столики, чтобы выставлять товары на продажу.

— И то верно, — согласился Трифон. — Видать, ты прав.

— Намять бы ему бока, чтобы отстал. А то скоро он и в нужное место нас будет провожать.

— Нельзя, — строго сказал Коробейников. — У них с этим делом строго. Асес-баши* блюдут неусыпно. Зашибут этого рыжего наши молодцы, не приведи господь, вот сраму-то будет. Хороши послы московские…

— А кто будет знать, если мы не проговоримся?

— И у стен есть глаза и уши. Мне говорили, что если не найдут душегуба, то жители квартала, где произошло смертоубийство, должны заплатить крупный денежный штраф. Поэтому ночные сторожа и асес-баши очень бдительны.

— Все равно найдем управу на этого рыжего, — не сдавался Грек. — Прицепился, как репей…

Коробейников лишь усмехнулся в бороду. Зять нравился ему все больше и больше. Он был хватким, упорным в достижении цели и имел на плечах умную голову. Знания греческого языка помогло Юрию быстро сблизиться с цареградскими греками, и он добывал у них ценные сведения. Сам Коробейников усиленно изучал турский язык и уже спустя месяц после прибытия в Царьград он мог довольно сносно объясняться с местным народом на рынках и на улице, а главное, с турскими купцами, которых очень интересовали торговые контакты с московитами. Что касается Юрия Грека, то язык османов он знал едва не сызмала.

К посланцам царя московитов султан и Порта* относились гораздо уважительней, нежели к другим иностранным послам. Часть этого уважения перепадала и купцам. Хотя обоз московитов и считался посольством, но по статусу таковым не являлся. Это избавляло купцов от необходимости аудиенции у султана, предполагавшей преподнесение правителю Турской земли богатых даров.

В Москве, в Посольском приказе, Мишенину и Коробейникову долго втолковывали как, когда, что и кому дарить. Богатые подарки султану и великому везиру считались непременным атрибутом всякого иностранного посольства. Нарушения этой традиции были редки и, как правило, дорого обходились виновникам. Французский посол так и не удостоился аудиенции у султана, потому что подарков от своего короля он не привез. Еще хуже обошлись с австрийским послом, также явившимся ко двору султана без подарков. Его просто заточили в темницу, в казематы Едикуле, Семибашенного замка.

Конечно же, к султану и везиру купцов не допустили. (К ним они и не стремились — шибко накладно.) Но к янычарскому аге* и каймакаму — цареградскому градоначальнику — на поклон все же пришлось идти. И если аудиенция у каймакама была делом обычным для всех иноземных купцов, которые намеревались задержаться в Истанбуле подольше, то прийти на поклон к аге янычар им настоятельно посоветовал грек-драгоман*, цареградский приятель Юрия. (Оказалось, что они даже дальние родственники — у московита отец тоже был родом с Островов*.)

Янычарский ага считался одной из самых влиятельных фигур в турском государстве. Его расположением дорожили все высшие сановники империи. Сам султан с большим вниманием относился к янычарам, периодически устраивая для них всевозможные развлечения и зрелища. В самые трудные для турского государства моменты никто из сановников не рисковал задерживать выплату жалованья янычарам, ибо это могло стоить ему головы.

Прерогативы янычар оберегались столь тщательно, что порой дело доходило до печальных последствий. Как рассказал Юрию грек-драгоман, однажды главный церемониймейстер в день мусульманского праздника по ошибке допустил к целованию мантии султана командующих кавалерией и артиллерией ранее янычарского аги. Рассеянный церемониймейстер был немедленно казнен.

Следствием визита к аге стала негласная охрана московитов. Кроме собственно султанских ищеек за купцами везде следовали переодетые янычары. Поэтому отношение со стороны османов к Трифону и его товарищам на рынках и улицах Истанбула (со временем и они стали так называть столицу турского государства вместо привычного русским Царьграда) было более чем любезным. А уж мелкие воришки, готовые в любой момент срезать с пояса зазевавшегося иноземца кошелек с деньгами, не приближались к ним и на пушечный выстрел. Так что щедрые подношения аге янычар себя оправдали. Хотя столь пристальное внимание к своим персонам купцам не очень нравилось, особенно Трифону Коробейникову.

Он ждал посредника из Палестины, который привезет ему весточку от владельца Копья. Об этом им сообщил купец Маврокордато, из местных греков, который находился у посредника в доверии. Московиты и посредник должны были предварительно обговорить все условия сделки, а только потом их ждала встреча с владельцем Копья. И как теперь с этим человеком тайно встретиться, ежели над ухом постоянно сопят ищейки султана?

Возвратившись к вечеру в караван-сарай (по турскому обычаю, купцы просидели в хамаме целый день в специальной «комнате услад» с тихо журчавшим фонтаном, наливаясь кахвой, объедаясь халвой и наслаждаясь неторопливой беседой обо всем и ни о чем), Коробейников первым делом позвал в свою комнату Ивашку Болотникова. Его спаситель оказался на диво толковым малым. Он явно был хорошо знаком с грамотой, хотя и старался не подавать виду, — говорил, что читать умеет, но плохо, — однако Трифона трудно провести. А когда он однажды подсмотрел, как Ивашка свободно болтает по-турски с торговцем на рынке, то и вовсе зауважал своего нового слугу.

Но купец не мог допустить, чтобы рядом с ним каждодневно находился столь таинственный и непонятный человек. И он искал удобный случай, когда можно будет поговорить с ним начистоту. И такой момент наконец наступил.

— А присаживайся, Ивашко, — любезно сказал Трифон, и Болотников, изобразив легкий поклон, сел на предложенный купцом табурет. — Как тебе служится у меня?

— Спасибо, Трифон Матвеевич, все хорошо.

— Не зобижают ли тебя мои люди, всем ли доволен?

— Всем доволен. Лучшей службы и желать нельзя.

— Ну, а коли так, то скажи мне, как на духу, кто ты есть?

По острому пытливому взгляду купца Болотников понял, что на этот раз ему не отделаться полуправдой. Близко общаясь с Коробейниковым и Греком, он уже понял, что долго обманывать их не удастся. Кочевая купеческая жизнь, полная опасностей, приучила и одного, и другого не доверять никому. Ивашко попал в обоз только благодаря своему званию «спасителя» Трифона от татей. В противном случае его не пустили бы и на порог купеческого дома — московские купцы доверяли только своим, проверенным людям.

Истолковав несколько затянувшуюся паузу как замешательство, Трифон ободряюще молвил:

— Да ты не боись, мы своих не сдаем. И потом, святая правда, пусть и горькая, гораздо лучше сладкой лжи. Правда очищает человеческую душу, а ложью вымощена дорога в ад.

— Не боюсь я ада, Трифон Матвеевич. Потому как никому ничего дурного не сделал. А что касается моей личности… Что ж, можешь меня казнить или миловать, но я действительно не все рассказал о себе. Беглый я, Трифон Матвеевич, беглый холоп. А происхожу я из боярских детей. Да вот только батюшка не оставил нам ни полушки… Чтобы не пойти по миру побирушкой, продался я князю Андрею Телятевскому, у которого служил в вооруженной свите боевым холопом. Не поладил я с князем, велел он заковать меня в цепи и бросить в подвал. Да только не на того нарвался… — Болотников криво улыбнулся. — Сбежал я. Прибился в Москву. А там Бог послал мне удачу… помог спасти тебя, Трифон Матвеевич. Вот и весь мой сказ.

Он и под пытками не проговорился бы, что нападение татей было инсценировкой. Рассказать ВСЮ правду значило оскорбить Коробейникова до глубины души. Купец может много чего простить, но только не человека, который оставил его в дураках.

— Ну, коли так… — Трифон почесал в затылке. — То-то я смотрю, больно шустрый ты. И языкам, никак, обучен?

— Да, — признался Ивашко. — Знаю польский, турский и немецкий.

— Вон как! — удивился купец. — Читаешь али только говоришь?

— Читать тоже могу.

— Жаль, что ты не купеческого сословия… Ну да какие твои годы. Послужишь у меня, пооботрешься, приказчиком сделаю, если сдюжишь, а там видно будет. Что касается князя Телятевского, то с ним мы как-нибудь разберемся. Знаю я этого прохвоста… больно на деньги падок. Откупимся. Как тебе мое предложение?

— Благодарствую, Трифон Матвеевич! — с жаром воскликнул Болотников. — Можешь на меня положиться. Я не подведу. Сделаю все, что прикажешь.

— Вот и добро. Есть одно важное и тайное дело. Для него нужен человек, владеющий турским языком. Истанбул уже изучил?

— Весь обегал. Не заблужусь и ночью.

— Это хорошо. Тогда слушай… — И Коробейников рассказал Болотникову о рыжем шпионе, который следовал за купцами до самого караван-сарая. — Не нравится нам этот рыжий пройдоха. Разузнай, кто он, откуда, и хорошо бы выведать, почему за нами следит и кто его нанял.

— А не проще ему поджилки подсечь? Чтобы не бегать за ним по всему городу и чтобы не был таким прытким.

— Проще. Но это будет глупо. Уверен, что у рыжего есть господин, который пришлет вместо него другого, которого мы не будем знать. А это гораздо хуже.

— И то верно… Так я пошел?

— Возьми на расходы… — Трифон передал Ивашке увесистый кошелек с акче*. — Ты должен стать его тенью. Но старайся, чтобы он не заметил тебя. А теперь иди. С богом!

Болотников ушел. Купец достал из походного сундучка бутылку романеи, наполнил кубок и зажег кальян. Трифон долго выбирал на рынке, прежде чем купить себе настоящее диво — ажурную чеканную башенку из серебра в полроста человеческого с пузатой колбой розового стекла и длинной гибкой трубкой, обвитой золотым шнуром.

Московиты давно были знакомы с табаком, но в общей массе он не привился. Курили в основном иностранцы — английские купцы, наемники-голландцы и беглые запорожские казаки, скрывавшиеся в России по тем или иным причинам. Сам Трифон дома и на дух не переносил табачный дым. Однако пребывание в Истанбуле резко изменило его мнение об этой, на первый взгляд, дурной привычке.

Во-первых, курение кальяна являлось неотъемлемой частью посещения кыраатхане — кофейни, где горьковатый запах коффы, смешиваясь с ароматами «тумбеки» — особого сорта персидского табака для кальянов, приносил посетителю огромное удовольствие.

Во-вторых, в Турской земле кальян считался необходимой частью званого обеда и долгих философских бесед, а главное, деловых переговоров. Предложение выкурить кальян являлось важным знаком доверия, и отказ мог восприниматься как серьезное оскорбление. Этот момент стал главной брешью в обороне Трифона, после чего он сдался на милость победителя-кальяна и постепенно пристрастился к курению.

Время от времени втягивая в себя ароматный бодрящий дым и прислушиваясь к бормотанию воды в колбе кальяна, Коробейников размышлял. Мишенин уже отбыл на Афон и теперь посольство возглавлять придется ему. Иван Михайлович, которому не сообщили об истинной миссии посольства, был несколько обескуражен, когда узнал о том, что им придется разделиться. Но воля государя — закон. Часть обоза и людей Мишенин увел с собой; Трифон оставил при себе только самых испытанных и стойких; кто знает, как дело обернется…

Коробейникова сильно беспокоила подвешенная ситуация. Верный человек в Истанбуле — грек-фанариот Маврокордато — сказал, что московитам нужно дожидаться вестей из Палестины и сгинул, словно его нечистый прибрал. Хорошо, что они с Юрием догадались взять с собой побольше товаров, и теперь им есть чем оправдать длительное пребывание в турской столице. Они торговались с местными купцами за каждую акче, чем вызвали у них неподдельный восторг. Здесь такие длительные и с точки зрения московитов нудные торги считались большим уважением к партнеру.

Но торг не мог продолжаться вечно, хотя московские купцы тянули время, как могли: с утра до вечера сибаритничали в кофейне или бане, часами глазели на дворец султана необычайной красоты, наслаждались прохладой садов Кандилли или устраивали пикники в рощах Бюйюкдере, толклись среди многоязыкого люду в порту Халич-Галата*, ходили по цареградским рынкам, для вида прицениваясь к разной чепухе, осваивали игру в шахматы, для чего наняли учителя-индуса, практиковались в изучении турского языка… И все эти дни Трифон жил, как на иголках. Плохие предчувствия, как он ни гнал их от себя, все равно назойливо лезли в душу, лишая купца покоя и здорового сна.

Однако оставим Трифона Коробейникова с его не очень веселыми мыслями и вернемся к Ивашке Болотникову. Покинув комнату купца, он решил уйти из караван-сарая не через главный вход, а спустился в конюшню по узкой лесенке, которой обычно пользовалась прислуга. Там он нашел мальчика, помощника конюха, которого звали Айчоба. Московит уже знал, что имя мальчика звучит в переводе как «Тот, который пасет месяц». Смешливый Болотников переименовал мальчика просто в Пастушка, но мальчик, который и впрямь гонял лошадей на выпас, совсем не обижался на доброго и щедрого московита. Ивашка часто угощал его остатками сладостей и фруктов с купеческого стола.

— Мерхаба, Пастушок! — Ивашка слегка тряхнул мальчика за плечо.

Айчоба, удобно устроившись на охапке сена и прикрыв глаза, наигрывал на небольшой свирели какую-то сложную восточную мелодию. У него определенно был талант музыканта, и мальчик мечтал когда-нибудь попасть в дворцовый оркестр.

— Здравствуй и ты, эфенди, — солидно ответил мальчик и тут же улыбнулся солнечной улыбкой.

В нем чувствовалась не только восточная турская кровь; наверное, его мать была славянкой-наложницей, потому что волосы Айчоба имел светло-русые, глаза — голубые, а сам он был смуглым. Но Ивашка никогда на эту тему с ним не говорил, потому как знал от конюха, что мальчик — круглый сирота, — не хотел бередить в душе мальчика незаживающую рану. В этом вопросе Болотников судил по себе.

— А скажи мне, Айчоба, хочешь ли ты немного подзаработать?

— Конечно! — оживился мальчик.

— Вот тебе акче, пойди и посмотри, не бродит ли вокруг караван-сарая рыжий человек. Ты узнаешь его сразу. Он невысокого роста, конопат, и одежда у него чужеземная, не турская.

— Я уже бегу! — Мальчик выхватил серебряную монетку из рук московита с молниеносной быстротой.

— Только будь осторожен. Он не должен понять, что привлек твое внимание. Ты только подсмотри, где он находится, а затем вернись и расскажи мне.

Айчоба убежал. Болотников уселся на его место и начал в задумчивости грызть соломинку.

Долго ждать Пастушка не пришлось. Он появился в конюшне спустя считанные минуты. Айчоба с довольным видом приблизился к Ивашке и сказал:

— Эфенди*, я нашел его! Но это было очень нелегко…

— Малый негодник! — Ивашка рассмеялся. — Я вижу, ты будешь не музыкантом, а торговцем. Держи акче и рассказывай… вымогатель.

Получив вторую серебряную монетку, мальчик просиял и поблагодарил:

— Тэшеккюр эдэрим*, эфенди! Он пьет кахву во дворе возле бассейна.

— Ийи*, Айчоба. Молодец. Бывай, я ухожу.

— Эфенди, у тебя много монет, а ты дал мне всего две… — заискивающе сказал мальчик. — Хочешь, я еще что-нибудь для тебя сделаю?

— Да-а, с тобой не соскучишься… — Ивашка достал из кошелька еще одну акче. — Это тебе аванс. Придет время — отработаешь.

Зажав монеты в кулачке, осчастливленный мальчик мысленно поблагодарил Аллаха за его милости. Теперь благодаря этому щедрому московиту он закажет у хромого Мустафы самый настоящий кавал*!

Рыжий шпион и впрямь наслаждался вечерним покоем и горячим напитком. Солнце уже стояло над самим горизонтом, и благословенная тишина заполнила Истанбул до краев. Даже ишаки перестали кричать в предчувствии близкого ночного отдыха; и только ласточки тихо попискивали под крышей караван-сарая в своих глиняных домиках, занимаясь кормлением и воспитанием птенцов.

Болотников постарался не попасть ему на глаза. Он сел не возле водоема, где тихо плескался небольшой фонтанчик и где на мраморной скамье расположился рыжий соглядатай, а под крышей, в беседке, густо оплетенной виноградом. Ивашке принесли кахву, и он, не спуская глаз с объекта наблюдения, — рыжий шпион хорошо просматривался через виноградную листву — отдал должное ароматному напитку, который полюбил сразу, едва посольство вступило в турские пределы.

На удивление, рыжий не стал долго задерживаться в караван-сарае; допив кахву, он встал и быстрым шагом пошел прочь. Наверное, за день сильно устал, решил Болотников и последовал за ним в некотором отдалении.

Так они шли, пока не очутились на окраине города. Ивашка даже начал волноваться: куда это направился рыжий шпион? Время-то позднее. Впереди лишь воинские казармы (рыжему там делать нечего) и холм, на котором расположено большое кладбище. Неужто его подопечный решился потревожить покой усопших в вечернюю пору? Может, он колдун? Болотников почувствовал себя не очень уютно, но все же продолжил путь, стараясь держаться за деревьями.

Кладбище начиналось на склоне холма позади казарм и спускалось по склону на равнину. Тесно насаженные кипарисы, кедры и пахучие кустарники создавали густую тень, в которой высокие надгробные камни таинственно мерцали мягкой мраморной белизной. Рощу пересекали во всех направлениях посыпанные песком дорожки, и Болотникову вскоре начало казаться, что он попал в лабиринт.

Ивашке вместе с купцами уже довелось побывать на этом мусульманском кладбище, которое было самым красивым и ухоженным и считалось одной из достопримечательностей Истанбула. Он знал, что на вершине холма существует кофейня, и посетители кладбища, пришедшие навестить усопших, просиживают там целыми днями, покуривая наргиле, попивая кахву и глядя на искрящиеся вдали воды Босфора. По кладбищу ходили торговцы, предлагая посетителям прохладительные напитки и сладости, а также продавцы воды со своими огромными кувшинами. Истошные крики водоносов: «Ледяная вода! Ледяная вода! Кому ледяной воды!» разносились по всему кладбищу и, наверное, их слышали даже покойники.

Зашли московиты и на христианское кладбище. Сначала им показалось, что они попали на ярмарку. Везде стояли небольшие диванчики с подушками, продавцы кебабов вырыли ямки для удобства готовки своих яств в тени памятников, и ароматный запах печеного мяса кружил голову, длинная череда палаток образовала улицу закусочных, а на плоских надгробных камнях, изящно убранных платочками с золотой вышивкой, были разложены сладости и фрукты. В тени важно восседали мужчины, молчаливо покуривая длинные трубки, а рядом, прямо на земле, стояли чашки с кахвой. Деревянный павильон над Босфором был переполнен, и люди устраивались прямо среди акаций, которыми поросло христианское кладбище, прислоняясь спиной к надгробным памятникам.

Рыжий довел Ивашку до каких-то развалин и исчез. Озадаченный Болотников несколько раз обошел вокруг небольшой каменной хижины без окон с единственной дверью (вернее, дверным проемом; дверного полотна не было) и с прохудившейся крышей, не решаясь зайти внутрь. «Боязно… — думал он, нащупав под одеждой рукоятку ножа. — А ну как по башке шандарахнет. Ничего не видать…».

В сомнениях и колебаниях прошло немало времени. Неожиданно из черного дверного проема на свет ясный (если так можно назвать вечерние сумерки) вышел оборванец в немыслимо грязном и вонючем тряпье; отвратительный запах его рваного халата Болотников почуял даже на расстоянии — он таился в кустах напротив входа. На голове у оборванца была накручена такая же грязная, как и халат, чалма, в руках он держал увесистую суковатую палку, а через плечо на сыромятном ремешке висела объемистая, чем-то туго набитая торба, вся в заплатах.

Низко нагнувшись и бормоча под нос какие-то молитвы, в которых часто повторялось слово «иншалла»*, он просеменил мимо Ивашки, припадая на левую ногу и постукивая о каменистую землю своей толстой клюкой, и исчез за поворотом дорожки. Болотников сплюнул и тихо выругался. Он понял, кто этот оборванец. В Турской земле они назывались дервишами. Басурмане относились к этим нищим с большим уважением — точно так, как московиты к юродивым. Дервиши были или странствующими бродягами, или жили в обителях, как русские монахи.

Похоже, оборванец в чалме, продефилировавший мимо Болотникова, как раз и относился к странствующим дервишам. Они кормились с подаяний и спали, где придется. Наверное, дервиша, облюбовавшего развалины, потревожил рыжий шпион, решил Ивашка.

Не в состоянии сдержать любопытство, Болотников пригнулся и мягкой кошачьей поступью подобрался к хижине. Ему показалось, что там зажгли очаг или свечу. Осторожно заглянув в небольшой пролом, который зиял в стене, исполняя роль окошка, Ивашка увидел маленькую комнатку. Под стеной, прямо на замусоренном полу, лежал совсем худой, замызганный тюфяк с деревянным подголовком, возле примитивного ложа на плоском камне стояли щербатый кувшин и пиала. Убогое помещение освещала лучина, воткнутая в щель на стене. Комната была единственной во всей хижине и в ней не оказалось ни единой живой души.