Глава 6
Палач
Зимы не было. Что бы там ни говорили календари – после тридцатого ноября декабрь не пришел. Смерть настигла его среди луж и слякоти где-то далеко на подходах к городу.
Все произошло без свидетелей, но Палач ясно представлял себе, как ноябрь под прикрытием туч подстерег наследника, вцепился влажными пальцами в его горло и давил до тех пор, пока не хрустнули сломанные позвонки.
А потом убийца вырыл могилу в раскисшей земле. Он торопился и оглядывался через плечо, ожидая появления нового противника.
Мутные капли стекают по его лицу, а он вслушивается, вслушивается, вслушивается… Он ждет следующего.
Люди уже с ненавистью смотрят на свинцовое небо, на тучи, постоянно беременные дождем, и на жухлую щетину гниющей травы. Люди ненавидят ноябрь, вся вина которого только в том, что он просто не хочет умирать.
Но ноябрь не сдастся. Он взбунтовался, стонет пронизывающими сквозняками, вздрагивает внезапными порывами ветра, пытается удержать время, не пропустить его…
Он будет драться до конца, хотя ему-то слишком хорошо известно, что борьба эта обречена, что так или иначе, но смертельная изморозь затянет ледком глаза и ему, последнему из осенних месяцев.
Поначалу снег, упав на загнившие раны луж, почернеет от гноя, разлезется, а потом слой за слоем запеленает труп ноября, как мумию бинтами…
И людям не понять, почему все так происходит: они слишком заняты украшением могилы декабря венками из новогодних елок. Никто из них этого не понимает и не сможет понять.
Никто, кроме Палача. Они сообщники. Чтобы там ни говорили синоптики, как бы ни пытались втолковать людям что-то о воздушных массах и атмосферном давлении, Палач знает, что это по его просьбе ведет неравную борьбу ноябрь.
Палач решил, что раз уж суждено ему умереть, то пусть произойдет это осенью. До мороза и снегопадов.
И ноябрь восстал. Он знает, что Палач не так много просил у жизни, что жизнь, мстительная сука, сделает все, чтобы обмануть. Но последняя воля приговоренного должна быть выполнена.
Они вдвоем против всего мира. Мира людей, мира пронизывающего холода и страха. Они вдвоем: ноябрь и Палач. Ноябрь стал соучастником Палача, превращая судорожно бьющимися тенями каждый вечер в конец света.
Улицы словно вымирают вечерами, люди забиваются в норы. И прячутся они не только от сырости и слякоти. Они боятся. Весь город боится. Словно набросили ему на голову мокрый мешок. Сбили с ног. А он лежит и вздрагивает. И, ожидая следующего удара, пытается предугадать, с какой стороны он обрушится, но каждый раз ошибается. Точные выверенные удары. Внезапные и от того еще более болезненные. В нервные узлы и в жизненно важные органы.
Палач и ноябрь. Ноябрь и Палач. Два смертника, решившие доказать всем… Что? Что они могут доказать? Кому и зачем? Глупо. Глупо и бессмысленно.
Бессмысленно и безнадежно. С отвращением к самим себе, с ненавистью к противоестественности всего происходящего, с отчаянием приговоренных. Драться.
Изо всех сил, не обращая внимания на боль и кровь. Захлебываясь яростью и сомнениями. Чтобы это запомнили. Чтобы поняли. Чтобы…
Доказать хотя бы себе самому, что жизнь прожита не напрасно, что он поступал правильно, что так и нужно было поступать, что не напрасно отправил он на смерть тех, кого любил, и не напрасно убивал тех, кого ненавидел.
Конец ноября и вот уже почти весь декабрь Палач, продолжая руководить группой и подталкивая операцию к завершению, мучительно вслушивался в свои сомнения, пытался рассмотреть в сумерках своего сознания что-то, что беспокоило его все это время, что жгло и раздирало его душу. Или то, что от нее осталось.
Он ненавидит людей? Да. Но эта ненависть уже давно стала частью его жизни, и он привык к ней. Отвращение к группе, которую сам же и создал? Да, и это тоже. Желания, сомнения, страхи? Да, да, да.
Но что-то еще. Что-то появившееся совсем недавно. Это мучило Палача. Оно не было похоже на ожидание смерти и не имело привкуса предсмертной тоски. Оно ускользало, просачивалось между пальцами, оставляя горький запах неопределенности. Понять. Заставить себя разгадать эту загадку, отбросить ее и сделать это до финала, до того, как…
Слишком мало осталось у него времени. Уже можно считать не днями, а часами оставшуюся ему жизнь. Часами.
Но он разберется в себе. Он всегда находил ответы на вопросы. Найдет и в этот раз. Найдет. Смерть – это такая штука, к которой нужно подходить без долгов и сомнений. Ничего нельзя будет оставить на потом.
Он справится. Они справятся оба, Палач и ноябрь.
Палач отрешенно смотрел на светящиеся окна домов. Даже скопление людей не вызывало в нем прежних чувств – отвращения и брезгливости. Он смог заставить себя стать почти человеком. Он почти смирился со своей ролью и с тем, что даже группа воспринимает его, как подобного себе. Себе.
Улыбка у Палача получилась почти скорбной. Он удостоился их уважения! Как плевок в лицо. Его уважает Жук, Бес подобострастно заглядывает в глаза. Какой успех! Они даже стараются заслужить его одобрение.
Еще жестче, еще больше крови, еще больше грязи. Они с гордостью рассказывают ему об этом. Как хрипел вор в законе с петлей из собственных подтяжек на шее, как ползал на коленях продажный чиновник, и как тоскливо выл пес, над мертвым хозяином.
Естественно, его потрясало вовсе не то, что они убивали. Для него самого это не составляло труда и не мучило потом бессонницей. Он сам посылал их убивать, сам указывал жертвы и разрабатывал операции.
Палач не мог понять, почему они так относятся к убийствам, почему им доставлял удовольствие сам процесс убийства. Естественно, он не задавал им этих вопросов. Ему даже удалось сохранить спокойное выражение лица, когда Блондин со смаком рассказывал, как насиловал двенадцатилетнюю девчонку на глазах у ее отца. Отец был преступником, его имя было в списке, и Палач сам приказал убить его, но…
Вытерпит. Все вытерпит. У него есть цель.
Палач взглянул на часы. Они уже должны занять свои позиции. За полтора месяца бесконечных убийств они даже приобрели опыт, действуют без его контроля.
Агеев вжился в свою роль и даже не спрашивает, что будет с ним дальше, сколько все это будет продолжаться. Агеев уже обходится без шпаргалок, когда нужно в очередной раз связаться с кем-нибудь по телефону и сообщить, что ему было угодно нанести очередной удар.
И даже слава убийцы нравилась ему. Временами Палачу казалось, что Агеев искренне верит в то, что говорит, что он искренне убежден, что сам, без принуждения, начал эту бойню.
Это хорошо, это позволит Палачу в последнем акте почти до самого финала оставаться зрителем. Еще немного и группа сможет спокойно обходиться без него. Смогла бы.
Палач еще раз посмотрел на часы. Все, пора. Блондин, Стрелок, Наташка, Бес, Жук и Агеев через несколько минут начнут. Они думают, что это очередной этап. Палач знает – последний.
Суета
Наташка защелкнула косметичку и встала. Бар был слишком тесным и слишком прокуренным, кофе подгорелым, а музыка старой. К кофе Наташка не брала ничего, кроме пачки сигарет, пирожные и бутерброды на стойке бара особого аппетита не вызывали.
Как не вызывали особой симпатии и пятеро жлобов за соседним столиком. Козлы. Ведут себя, как дома, орут, лапают официантку и тычут бычками в вазу с искусственными цветами. В принципе Наташке было все равно с кем трахаться, но с этими дебилами она бы легла в постель в последнюю очередь. Или вообще не легла бы.
Наташка еще раз взглянула в сторону соседнего столика. Точно, не легла бы. Лучше уж… Да кто угодно… Тем более что через несколько минут этот вопрос вообще станет чисто теоретическим.
Одно в этих придурках хорошо – живут как поезда, точно по расписанию. В баре этом появляются ровно в шесть часов вечера. Почти минута в минуту. И сидят до восьми вечера.
Наташка не спеша прошла к выходу. Из-за этой дебильной пятерки посетителей в баре, и так не особо посещаемом, в это время вообще не бывало.
Наконец-то, один из кретинов соизволил уделить ей оценивающий взгляд. И тут же снова отвернулся. Они заняты. По долетавшим до ее столика репликам за полчаса Наташка смогла представить себе круг проблем пятерки – забить стрелку, наехать на лоха, включить счетчик. Скука. Наташку это уже не могло привлечь. И нельзя было поразить крутым прикидом и накачанными мышцами.
Она видела, как самые крутые прикиды пропитываются кровью, а мышцы превращаются в фарш. Видела и сама это делала.
Минутная стрелка на часах возле выхода прыгнула. Андрей может психануть. Наташка вспомнила свою первую встречу с Агеевым и в очередной раз поразилась, как он изменился. Совсем крутой. Ведет себя как начальник.
Его дело. Она свое все равно возьмет. Никуда ты, милый, не денешься. Никуда.
Наташка спокойно поднялась по лестнице, толкнула железную дверь. В лицо пахнуло сыростью. Зима в этом году совсем ни в дугу.
Машина стояла чуть в стороне, Наташка огляделась по сторонам и, осторожно переступая через лужи, двинулась к ней.
– Что там? – спросил Агеев, открыв дверцу.
– На месте. Все. Кроме них – только бармен и официантка.
– Хорошо, – сказал Агеев, – я пошел, а ты тут посмотри за дорогой и машиной.
– Ладненько, Андрюша, – сказала Наташка, ей вдруг захотелось пойти вместе с ним, но просить она не стала – все равно откажет. – Я тебя подожду.
Агеев вышел из машины, поправил на себе плащ, взял с сидения пакет и захлопнул дверцу.
– Ты в машину не садись, подожди в стороне, – сказал, не глядя на Наташку.
– Сама знаю.
– Я пошел.
– Ни пуха!..
Агеев не ответил и быстрыми шагами пошел к бару. У входа остановился, замешкался на секунду, оглядываясь по сторонам. Было уже темно, и Наташка быстро потеряла его силуэт из виду. Заскрипела дверь бара. Тяжело стукнула, закрываясь.
Началось, подумала Наташка и чуть не зевнула. За последние полтора месяца все это успело надоесть. Они убивали и убивали. Нескольких сразу и по одному. Женщин и мужиков. Деловых и понтующихся. Всяких.
Только Наташке эти убийства не приносили ни удовольствия, ни облегчения. Пулей из автомата или пистолета – это все детский сад, полная лажа. Убивать Наташка хотела так, чтобы чувствовать каждое движение жертвы, слышать каждый ее стон, каждое дыхание, до самого последнего.
Только дважды Наташке повезло. Только дважды за декабрь Наташке повезло. Вот это было здорово. Даже от одного воспоминания об этом у Наташки закружилась голова, и тепло разлилось по всему телу, несмотря на моросящую с неба гадость.
Наташка прислонилась спиной к дереву и закрыла глаза. Дрожь пробежала по ее телу, от век до кончиков пальцев.
…И привкус крови на языке.
…И податливая плоть под руками.
…И затихающие удары сердца.
…Слепящая вспышка наслаждения.
…И Наташка с трудом открыла глаза. Перевела дыхание. Она потеряла счет времени. Черт. Темная улица, проносящиеся мимо желтые фары машин. Вывеска над входом в бар. «Самшит».
Наташка огляделась вокруг. Нормально. Если никто не прошел в бар, пока она стояла с закрытыми глазами.
Да нет, фигня. На сколько там она отключилась? На секунду-две. Не больше. Или больше? И что там в баре?
Чего это Андрей так возится? Там всех дел-то – перестрелять уродов и выйти. Как бы он снова не затеял выступление перед свидетелями.
Наташка сплюнула. Как они тогда обработали ту журналистку! Пришла брать интервью? Ну, так бери. Согласилась приехать в гости к Солдату – получи удовольствие по полной программе.
Андрюха тогда неплохо по телеку смотрелся. Журналистка таки репортаж сделала. Правда, последний кусочек не показали. Жаль.
Наташка вспомнила, как деловое выражение сползло с лица этой красотки, когда она поняла, что разговорами все не закончится. Ее оператор чуть из штанов не выскочил, когда в спину ему ткнулся Наташкин пистолет. Камеру чуть не выронил, мудила. А потом ничего, успокоился. И снимал все остальное вдумчиво, не отрываясь.
Пришла брать интервью? Ну, так бери. Бери – бери, доля бабья такая. Чего уставилась? Хрена живого не видела?
Наташка еле сдержалась от смеха, когда поняла, что эта фифочка с телеэкрана сейчас станет на колени и перед собственной видеокамерой возьмет в рот… Класс!
Аж оператор вспотел. Наташка стояла рядом с ним и видела, как капельки пота выступили на его лице. Даже ее это завело. Это Андрей здорово придумал.
Когда кончил – наклонился над ней и тихо так сказал: «И врать обо мне не нужно. Это вредно для здоровья. Сама запомни и коллегам своим передай».
Наверное, передала. Как газеты о них пишут! Приятно почитать.
Наташка прошла мимо входа в бар. Да что же он там, в самом деле? Беседует с ними? Тут же в любой момент могут появиться люди. Не тяни, козел, не тяни!
Наблюдатель
Белый шар со стуком ударился в пирамиду, и она раскатилась. Черный шар лишь покачнулся. Великолепно. Вывалившись из общей сутолоки, красный шар, не торопясь, отковылял в правый дальний угол и, секунду поколебавшись, упал в лузу.
Значит, будем играть цветными шарами, подумал Гаврилин. Как здорово играть цветными шарами, а не какими-нибудь рябыми. Хотя, когда играешь сам с собой, особого значения это не имеет. Белым по цветному, белым по рябому. По цветному – по рябому. И уж потом, когда совсем уж не по чем будет лупить белым шаром, тогда уж нужно будет врезать по черному.
Это называется пул. Хотя некоторые называют его карамболь. Гаврилин так и не смог понять, кто из них прав, а потому просто именовал про себя игру бильярдом.
Хитрые американцы, придумавшие игру, или англичане, или кто там еще, были людьми трезвыми и прагматичными. Это в обычном бильярде, русском, можно было бить любым шаром по любому и вгонять «свояков» сколько угодно.
Вечная тяга к анархии и разгулу, воплощенная в кие и костяных шарах на зеленом сукне. Бей кого хочешь и чем хочешь. Кто больше забил, тот и победил. И шары большие, и размер их всего лишь чуть-чуть меньше лузы, так что вбивать шары нужно энергично и сильно. Чуть рука дрогнула – все.
Вот в пуле – совсем другое дело. Ярчайший пример демократии. Играют разные игроки, но бьют только по одному шару, по белому. А уж белый, получив кием в задницу, сносит цветных и рябых бедняг, загоняет их в лузы, а они только принимают удары, или, в крайнем случае, могут рикошетом въехать в своего собрата.
Гаврилина восхитила глубина философской мысли, заложенная в пул. Оба игрока, или все четверо, если взбрело им в голову играть парами, азартно и сосредоточено бьют по шарам всех цветов и при этом точно знают, что делают это ради того, чтобы получить почетное право забить черный шар, да еще и в строго определенную лузу.
И боже тебя упаси закатить его раньше времени или не туда. Все, проиграл, стратил, совсем дурак.
Вот тебе и мысль о равноправии. Нет, у разноцветных шаров есть шанс выжить, но только при условии, что тот, кто играет рябыми, угробит своих быстро и точно загонит черный шар.
Белым по черному. Борьба добра и зла.
Гаврилин прицелился и, плавно двинув кием, легко послал белый шар к синему. Щелк. Синий дернулся в сторону и чисто вошел в боковую лузу.
И так будет с каждым. И нечего так смотреть на игрока, господа шары. Особенно ты, зеленый. Ну-ка, белым по зеленому, но только сильно. От борта в левый ближний. Гаврилин прикинул траекторию. Нормально, не мажется. Нигде не мажется.
Так что вы там мне хотели сказать, товарищ зеленый? Вам не нравятся наши методы? Хрясь! Стук! И зеленый шар загремел в гулких внутренностях стола. Вот такая вот она жизнь.
Гаврилин задумчиво обошел стол, прикидывая, как лучше играть дальше. Очень продуктивное занятие – прикидывать, как нужно играть дальше. Интересно, а что думает белый шар об игре и стратегических наметках игрока? Если отбросить нецензурщину?
Всем сердцем поддерживает и одобряет?
Да кто его спрашивает? Бац. На этот раз свое схлопотал лиловый. А белый с чувством выполненного долга откатился почти на исходную позицию.
– Привет, Саша, – Гаврилин узнал голос Алика и, не оборачиваясь, определил, что тот уже успел согреться.
– Привет. Как жизнь? – кий можно отложить, потому что Алик всегда здоровается с приятными ему людьми за руку и обязательно уделяет от пяти до десяти минут разговорам на околовсяческие темы.
Полное имя его, кстати, Альфред, но все его именуют Аликом, иногда намекая на его страстную любовь к выпивке.
– Жизнь зашибись. Если бы не эти долбозвери…
– Долбодятлы?
– Долбозвери. Дятел, тот долбит, а звери задалбывают.
– Тебя, пожалуй, задолбаешь.
– Шура, я вас умоляю, не надо меня утешать. Я и сам кого угодно утешу. Ты сегодня как обычно играешь сам с собой?
– С тобой я в любом случае играть не буду.
– Боишься?
– Кому приятно корчить из себя идиота? Результат известен заранее. Я лучше сам с собой – и дешевле, и всегда выигрываю.
Алик скептически оглядел Гаврилина, потом обстановку на столе. Прищурился, прикидывая что-то.
– Голубого не трогай, все равно не получится.
– Это почему не получится? – Гаврилин как раз прикидывал, как приложиться по голубому шару, и все выглядело очень неплохо.
– Тут нужно сыграть тонко, а у тебя, извини, все дергается, когда ты кием двигаешь. Я ж тебе говорил, тут как в постели с дамой. Мало иметь твердый и длинный. Им еще пользоваться надо уметь. Двигаться он должен аккуратно, энергично и прямолинейно. И в каждом случае – строго определенно. И в любой позе. А иначе – это просто стоять и в сухую рукой гонять по кию.
Гаврилин еще раз посмотрел на голубой шар. Ну, пройдет же, даже и ежу понятно, что пройдет. Позаливали тут некоторые глаза, вот им и мажется. Откуда не глянь – все нормально и чисто.
– Все будет нормально.
– Вот-вот, – подхватил Алик, – вот так и моя третья жена говорила перед разводом. Без тебя, говорит, все будет нормально. И где она сейчас?
– И где она сейчас?
– А она сейчас снова замужем и снова хочет развода. Но не будем о грустном. Ты играй, а я пройдусь. Тут есть на что посмотреть.
– Алик, если тебе не в лом, скажи Маше, пусть принесет мне кофе.
– Скорее сладкий, чем крепкий, – процитировал Алик Гаврилина и ушел в сторону бара.
Уникальный мужик. Приятно глазу. Пил бы меньше – цены б ему не было. Ему и сейчас цены нет. Тот, кто поставил его управляющим бильярдной, не ошибся. Гаврилин, явившись сюда в конце ноября, так бы и ушел, если бы не попался на глаза Альфреду. Тот, заметив новичка, потратил два часа своего времени на разъяснение тупому посетителю основных правил.
Заодно предоставил ему великолепное оправдание постоянных посещений Центра досуга.
В Центр Гаврилин ходил, как на работу. Он уже успел выучить количество ступенек на лестничных пролетах, пересчитать окна и двери и выучить лица постоянных клиентов и работников.
Его тоже запомнили, при встрече здоровались и даже позволяли небольшие вольности, типа заказа кофе в баре через управляющего бильярдной.
Что там у нас с голубым? Все нормально.
Гаврилин на всякий случай потер мелом набойку на кие и промежуток между большим и указательным пальцами левой руки. Наклонился, плавно отвел кий.
Аккуратно, энергично и прямолинейно. Аккуратно. Энергично. Прямо… Хрен там, прямолинейно. Кий рыскнул и ударил в белый шар по касательной. Тот лишь краешком зацепил шар голубой и стукнул в черный. Только не это. Гаврилин замер, глядя на то, как черный шар медленно катится к лузе. Нет. Стой. Стой. Слава Богу.
Гаврилин выдохнул и оглянулся, не видел ли все это Алик. Вот ведь шаман проклятый.
Теперь будем играть по рябым. Когда играешь сам с собой, всегда выигрываешь. Это большой плюс. Гаврилин прикинул, по которому из шаров стоит стукнуть первым. Но есть и минус.
Когда играешь сам с собой еще и всегда проигрываешь. Гаврилин покачал головой. Еще чего доброго философом сделаюсь. А это нам ни к чему. Совсем ни к чему.
Нам нужно трезво смотреть на вещи, правильно оценивать ситуацию и не забивать голову фантазиями. Это цитата. Это бессмертный и мудрый Артем Олегович так разъяснял молодому зарвавшемуся наблюдателю его функциональные обязанности.
Гаврилин ударил кием, с самого начала зная, что промажет. Со злостью нужно бороться, а не играть с ней в пул.
Трезво смотреть на вещи. Ясное дело. Трезво. Это потом уже хочется пойти и напиться. Гаврилин дважды сподобился лично наблюдать за работой группы Палача.
Потом ему этот микроавтобус целую ночь снился. Разлетающиеся в брызги стекла, отверстия от пуль цепочкой пробегают по металлу, потом пули проходят по салону, справа налево и слева направо. Гаврилин видел, как вместе с брызгами стекла летели брызги крови, как люди метались по салону, как кто-то смог открыть дверцу и вывалился из машины.
Потом из темноты вынырнул Жук и сунул в разбитое окно гранату. Было слышно, как кто-то кричит в микроавтобусе, потом рванула граната, потом загудело пламя, потом рвануло еще раз. Теперь уже бензобак.
– Кофе, – официантка остановилась возле стола, и Гаврилин вздрогнул. – Куда поставить?
– Тут, на край стола.
– Алик сказал, чтобы ты не бил по голубому.
– Большое спасибо.
Маша поставила чашку и с улыбкой посмотрела на Гаврилина:
– Ты что-то нервный какой-то.
– Психованный.
– Нервный. У тебя очень хорошая улыбка. Честно. Ты даже девочкам нравишься.
– И мальчикам.
– Нет, я серьезно. У меня только что две подружки тобой интересовались.
– И спрашивали, сколько у меня может быть бабок, – ответил Гаврилин саркастически и тут же отругал себя. Уж кто-кто, а Маша в его неприятностях совсем не виновата, – ты меня прости, я сегодня не в очень хорошем настроении.
– Я понимаю, – кивнула Маша, – у меня такое тоже бывает. А девочки про деньги не спрашивали. Ты же сам знаешь, что профессионалок сюда не пускают. Трахаться за бабки – на третий этаж.
Это да. Это точно. Знакомясь с планировкой Центра и его режимом, Гаврилин поднимался и на третий этаж. Единственно возможным способом. И там он еще раз убедился, что любить за деньги можно только деньги. И что голая техника остается просто техникой, даже в голом виде.
– Сейчас заплачу за кофе, – опомнился Гаврилин, увидев, что Маша все еще стоит возле него.
– Потом, когда будешь уходить. Так что девочкам сказать?
– Это они тебя послали?
– Когда ты поумнеешь? Это я с ними поговорила. Не могу спокойно смотреть, как ты каждый божий вечер сам с собой в бильярд играешь.
– Ну, спасибо.
– Никто тебе их не навязывает. Поболтаешь, научишь играть, шлепнешь по попкам – что им, много для счастья нужно?
– Маша, – строго сказал Гаврилин, – ты о ком беспокоишься, обо мне или о девочках?
– Думай сам, а я скажу, что ты их приглашаешь к столу. И принесу им по бокалу кампари. За твой счет.
– Так бы и сказала, что нужно делать план, – крикнул ей вдогонку Гаврилин.
Что он, в самом деле? Совсем озверел. Чем меньше он будет вспоминать о делах славного воинства Палача, тем будет лучше. В первую очередь ему самому.
И не исключено, что пара девчонок позволит ему не думать о том, что сейчас делают его подопечные. Он даже сможет, наконец, перестать представлять себе, как этот Центр досуга будет выглядеть в Рождественскую ночь после нападения группы Палача.
Кровь
Трупов в темноте видно не было, но Стрелок чувствовал их запах, запах давно не мытого тела, грязного тряпья и приторный запах крови.
Кто мог знать, что этим вечером пара бомжей заявится ночевать на этот самый чердак. Не было их здесь накануне, их здесь вообще в течение недели не было.
Стрелок и Блондин их бы и не заметили, если бы не вонь, исходившая от бомжей. Мужик и баба. Вернее, то, что осталось в этих отбросах от мужика и бабы. Слава Богу, что Блондин справился со всем этим сам.
Стрелок не успел даже дернуться, когда Блондин метнулся в угол чердака, и через секунду оттуда раздался надсадный хрип. Потом вскрик, и к Стрелку из темноты метнулось что-то, ударило в грудь, обдало смрадом. Повинуясь инстинкту и брезгливости, Стрелок ударил ногой, словно отбрасывая от себя мусор.
Нога попала во что-то мягкое, потом из глубины чердака вынырнул Блондин. Стрелок видел его силуэт на фоне светлеющего чердачного окна, сверху вниз метнулась рука Блондина, хлюпнуло, и волна нового запаха прокатилась по чердаку.
Кровь. Стрелок сплюнул и посмотрел в окна напротив, в доме через дорогу. Штора задернута была неплотно, и в неприкрытую часть окна было видно край накрытого стола и людей, сидящих за ним.
Стрелок осторожно положил ствол винтовки на подоконник и посмотрел через оптический прицел. Мелькнуло обнаженное женское плечо, атласный лацкан смокинга, породистое мужское лицо. Не то.
Стрелок хорошо запомнил четыре лица на фотографиях. Этих убрать в первую очередь. Если не получится – кого угодно. Но лучше бы хоть кого-нибудь из тех, кто на фотографии.
– Сколько время? – не оборачиваясь, спросил Стрелок.
–Два еврея. Третий жид по веревочке бежит! – из темноты ответил Блондин. Ему доставляло удовольствие подкалывать слишком образованного и надутого Стрелка. Сам Блондин считал человеком простым и этим гордился.
Жить нужно просто и со вкусом. И делать все, что хочется. И плевать на все остальное. Кто не спрятался – я не виноват. Решения должны быть всегда простыми, а прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками. Эта аксиома было почти все, что Блондин запомнил из школьного курса геометрии, и она же замещала для него все философские концепции мира.
По прямой! И если кто оказался между ним и его целью – ему же хуже. Блондин сносил препятствие и шел дальше, мгновенно забыв о происшедшем.
Если он чего-то не любил в этой жизни, так это умников. Умники все усложняют и выкобениваются, блин, а из себя ничего не представляют. Ничегошеньки. Вот как этот человек с ружьем.
Герой пришить кого угодно на другом конце улицы, глядя через стекляшку. А вот так, чтобы лицом к лицу, чтобы ткнуть пером прямо в горло или влупить в упор из обреза двустволки. Обосрется, падлюка.
После того как пришил второго бомжа, вернее, бомжиху, Блондин присветил себе фонариком, чтобы убедиться в ее смерти, луч он направил вначале на лицо трупа. Ударил он ножом несколько раз, один удар, как видно пришелся в легкое, на губах бабы пузырилась кровь. Мелкие пузырьки, словно красная пена, собирались в уголках рта и все еще шевелились, лопаясь.
Потом Блондин вытер нож о тряпки, оставляя пятна, а потом, как бы случайно, направил луч фонаря на лицо Стрелка. Бледный, губы крепко сжаты, будто он пытается удержать то ли зевок, то ли позывы к рвоте…
– Я спросил, который час, – мертвым голосом сказал Стрелок.
– Со своим часами нужно ходить, – ответил Блондин и, присветив себе фонариком, посмотрел на циферблат, – у нас еще есть сорок пять минут. Ты вообще, собираешься стрелять сегодня? Или как?
Стрелок не ответил, снова наклонившись к прицелу. Он старался не реагировать на дебильные шутки Блондина. Старался не реагировать внешне, потому что вульгарность и глупость Блондина в душе его коробила.
Не человек – гнойник. Может думать только о выпивке, жратве и бабах. Ему не понять, что самому Стрелку противно вот это копание во внутренностях своего ближнего, что Стрелка интересует азарт вовсе другого рода. Точно и аккуратно. Чтобы сразу было ясно, что сделал это мастер, человек с железной волей и крепкими нервами.
Люди на другом конце траектории полета пули были вовсе не людьми, а только целями, возможностью продемонстрировать его талант. Стрелок не чувствовал себя властителем человеческих судеб, он получал удовлетворение от того, что был безошибочен, что мозг его умел рассчитать все составляющие точного выстрела, и что тело в момент выстрела действовало слаженно и эффективно. Такому как Блондин этого не понять.
Стрелок увидел, как кто-то на той стороне улицы сунулся к окну. Правильно. Всегда в застольях наступает момент, когда всем становится жарко и открывается окно. Стрелок ждал этого момента, и этот момент наступил.
Оконная рама открылась вовнутрь и потащила в сторону штору. Отлично. Стрелок смог увидеть весь стол и всех людей вокруг него. И три из четырех лиц на фотографиях. Теперь нужно действовать быстро, пока кто-нибудь не сообразит, что так можно нарваться и на снайпера.
А снайперов за декабрь в городе стали бояться. Это было для Стрелка самой высокой оценкой его таланта. Деловые и не очень теперь стараются не появляться на открытом месте и окна на первых этажах держат занавешенными. А те, что покруче, предпочитают зашторивать и окна на пятом этаже, как вот хозяин квартиры напротив. Спохватится или нет? Во всяком случае, нужно торопиться.
Стрелок плотнее прижал приклад к плечу. Дистанция для него мизерная. Он привык к более сложным заданиям. Вот сейчас он продемонстрирует им всем скоростную точную стрельбу.
Прицел скользнул вдоль стола, прикидывая цели. Трое из тех, кто на фотографиях. И еще у него останется семь патронов для остальных. Сможет он сделать десять из десяти?
Палец лег на спуск. Сердце забилось было возбужденно, но он несколько раз медленно вздохнул, и сердце снова стало работать размеренно. Голова ясная, каждая клеточка тела гудит от напряжения.
Десять из десяти. Десять из десяти.
Палец аккуратно потянул металлический полумесяц спускового крючка.
Грязь
Агеев очень хотел, чтобы его кто-нибудь узнал. Вот, например, бармен. Чтобы его скучающий взгляд вдруг превратился в испуганный, чтобы бутылка, из которой он разливает водку по стаканам, выпала из его руки, грохнула о стойку, чтобы стаканы со звоном разлетелись вдребезги.
Агееву нравилось, когда его боялись. Он даже понял, что с теми малолетками в увольнениях развлекался только потому, что они, испугавшись, были готовы сделать все, что угодно. Они так пугались, заглянув в его глаза, что ему уже не нужно было применять силу.
Но то были малолетки. За последние же месяцы он смог понять, что куда приятнее видеть страх у людей взрослых, сильных и самоуверенных. До встречи с ним.
Нужно было только немного надавить, и души этих сильных и самоуверенных сминались расплавленным пластилином, с чавканьем выдавливались комками между пальцами. Его пальцами.
Агеев мог в баре все закончить за минуту. Минута грохота, вспышек выстрелов, криков, звона разлетающегося стекла, острого запаха сгоревшего пороха. Всего за минуту.
Но он не смог бы тогда увидеть их лиц, выражения глаз. Крутые парни с одинаковыми короткими стрижками и в одинаковых кожаных куртках. Хотят быть похожими друг на друга, думают, что это их делает сильнее.
Нет. Нужно быть единственным. Нужно быть исключительным. Чтобы одно только твое имя сгоняло краску с лиц и лишало способности к сопротивлению.
Агеев сел за стол справа от двери, положил пакет на стул рядом с собой. Двое из пяти оглянулись на него и равнодушно отвернулись. Бармен крикнул что-то в подсобку, Агеев не разобрал, что именно, и через несколько минут официантка вихляющей походкой подошла к столику.
– Что будем заказывать? – голос хрипловатый, глаза густо подведены, слева над губой жирно нарисована родинка. В гробу она видела этих клиентов, отвлекают только.
– Чай.
– И все?
– И все.
Уголки бордовых губ брезгливо опустились вниз. Приперся чайку похлебать! Официантка повернулась к Агееву спиной, демонстрируя оттопыренный зад, двинулась к стойке, но Агеев окликнул ее.
– Чего? – уже даже не пытаясь быть вежливой, спросила официантка.
– Скажи этим ребятам, вот тем, пятерым, чтобы перестали дымить. Нечем дышать.
Глаза официантки округлились, и рот приоткрылся.
– А?..
– Пусть перестанут дымить. И рот закрой, несет, как из помойки.
Это он правильно сказал. Если бы не прямое оскорбление, она, может быть, и не стала бы передавать слова молодого и борзого. Даже, может быть, попыталась отговорить, объяснила бы, на кого тот, не подумавши, наезжает. Но раз несет, как из помойки, – сам и разбирайся.
Официантка мгновенно оказалась возле стола пятерки амбалов и, нагнувшись к ним, торопливо стала излагать требования нового посетителя. При этом она часто оглядывалась на Агеева. Наконец, оглянулись и парни. Бритые головы тяжело развернулись на мощных шеях.
Один из них, со шрамом на щеке, вынул изо рта сигарету и вопросительно взглянул на Агеева. Тот кивнул. Парни переглянулись. На их территории какой-то хлипкий урод наезжает на них и при этом ведет себя так, будто имеет на то право. Это дошло не сразу. Такого просто не могло быть. Это вместилось в коротко стриженые головы не сразу.
Объяснить. Ясный хрен, нужно объяснить придурку, кто здесь хозяин и как себя следует вести в приличных местах. Один из пятерки встал и медленно двинулся к столику Агеева. И заслонил его на время от взглядов своих приятелей.
Поэтому, когда Агеев, не очень торопясь, достал из пакета автомат, это заметил только подходивший к столу. Он даже остановиться не успел, когда Агеев снял автомат с предохранителя и направил дуло в живот не состоявшемуся воспитателю.
Тот выронил из руки сигарету, которой и собирался поучить зарвавшегося типа, пальцы сжались в кулак…
– Курить вредно! – громко сказал Агеев. – Согласен?
– А… Д-да.
Вот оно, то выражение лица, которое так нравится Агееву. Мышцы лица разом ослабевают, словно волна прокатывается ото лба к подбородку, зрачки расширяются, а рот непроизвольно приоткрывается.
Испугался. Такой крутой, накачанный. Испугался. И успел понять, что допустил ошибку, но уже не успевает придумать, как же ему эту ошибку исправить.
Агеев опускает ствол автомата чуть ниже, он хорошо знает, что бросает этот короткоствольный автомат очень сильно, поэтому первая пуля попала в тело крепыша в районе паха. Вторая и третья ударили в живот и грудь, тело опрокинулось навзничь, переворачивая стулья и открывая Агееву замерших приятелей убитого.
Они ждали развлечения, они расслабленно готовились стать зрителями расправы над борзым сопляком, и грохот автоматной очереди, и падение тела приятеля застали их врасплох.
– Сидеть, – скомандовал Агеев, шагнув к их столу.
Официантка завизжала, и визг этот вывел парней из ступора. Тот, что сидел с краю попытался вскочить и броситься на Агеева.
В голову. Теперь Агеев сознательно выстрелил в голову. Пусть увидят кровь. Это лучше всего действует на людей – кровь. Тот, первый, он просто упал на спину. Его приятели не успели рассмотреть его ран.
Голова вскочившего разлетелась в клочья, забрызгивая все вокруг кровью и ошметками мозга. Брызги ударили по стойке и стене, но больше всего их пришлось на лица сидевших за столом. Словно пощечина, это мгновенно отрезвило их.
Агеев удовлетворенно смотрел на их глаза и лица. Страх. Они боятся его, до них дошло, что столкнулись они с силой, которая сломит их, которая не знает жалости. Это не игра.
– Руки на стол, – сказал Агеев, и они подчинились.
Обезглавленное тело лежало возле самого стола, ноги еще дергались, а серый линолеум пола быстро покрывался кровью, почти черной в неверном освещении бара.
– Сигареты погасите, – приказал Агеев и оглянулся быстро на бармена и официантку, – садитесь за соседний столик.
– Я же просил вас прекратить курить, – Агеев говорил тихим голосом и чувствовал, как возбуждение начинает охватывать его, – я же вас просил по-хорошему. Или вы думаете, что самые крутые? Думаете? Ничего подобного! Я круче.
Вы меня еще не узнали? Нет? Так вы еще и слепые. Как ошиблись… Героев нужно знать в лицо. Я же предупреждал всех. Надо было смотреть телевизор. И в газетах же писали, или вы и газет не читаете, идиоты?
Я же сказал – до всех дойдет очередь, до каждой сволочи. И до тех, кто будет с вами рядом. Я не буду в этом случае разбирать, кто прав – кто виноват.
Автомат трясло в руках Агеева, изо рта брызгами летела слюна. Они не узнали его. Его! Ведь не было и дня, чтобы о нем не писали в газетах. Несколько раз лицо его показывали по телевизору, он специально вызывал на встречу тележурналистку. Да листовки, в конце концов, на стенах с его фотографиями. И не узнали?
– Не узнали?! – очередь над головами, кусками полетел пластик со стен. – Не узнали?!
Первой не выдержала официантка:
– Это ж Солдат. Солдат!
Бармен и двое парней качнулись назад, как от толчка. Теперь они тоже поняли, кто перед ними, и поняли, что шансов остаться в живых практически нет. Но понимание этого не подтолкнуло их к сопротивлению. Наоборот, слабость затопила тела, они теперь могли только молча смотреть на лицо того, кто за полтора месяца убил несколько десятков человек.
И эта их слабость, и животный страх, и обреченность ясно читались на их лицах.
Да. Вот так. Вот ради таких минут стоит жить, ради таких минут. Агеев тяжело дышал, палец судорогой сводило на спуске, но он из последних сил сдерживал себя, словно оттягивая оргазм.
– Вы думали, что все ваше? Что вам можно все? Что никто не придет за вами? Крутые? Вот он я, Андрей Агеев. Солдат. Я не прячусь. Меня все знают в лицо, и никто ничего не может сделать. Никто.
Я сильнее всех. Сильнее всех. Я решаю, кто может жить, а кто нет. Ваше время кончилось. Или думали, что Солдат не знает о вас? Думали?
Агеев перестал сдерживаться, сила возбуждения, которая распирала его, вырвалась наружу, выплеснулась вместе с пулями из автомата. Агеев жал на спуск, крича что-то, и для него исчезло все, кроме тел, которые разлетались в кровавую пыль под ударами его ярости.
Головы, руки, тела – все перемешалось для него в один клубок, и ему оставалось только стегать этот ком потоком раскаленной злости. Брызги летели ему в лицо, на одежду, когда он подошел к столику и стрелял уже в упор.
Он несколько секунд не мог разогнуть указательный палец уже после того, как автомат замолчал. Тело колотила крупная дрожь. Агеев почувствовал, что задыхается, и несколько раз глубоко вздохнул.
Слева раздалось всхлипывание, и Агеев повернулся всем телом в ту сторону.
– Не стреляй, не стреляй, – заскулила официантка, стоя на коленях, – миленький, хорошенький, пожалуйста, не стреляй.
– Жить хочешь… – сказал Агеев уже почти спокойно.
– Хочу, хочу, пожалуйста, – официантка подползала на коленях к его ногам, пытаясь снизу вверх заглянуть в его глаза, – не убивай, я что хочешь сделаю, что хочешь… родненький, хорошенький…
Агеев посмотрел на бармена, который молча сидел на стуле, глядя перед собой остекленевшим взглядом. Руки его лежали на столе, пальцы дрожали. По лицу стекал пот, и капелька крови сбегала от уголка рта к подбородку. Прокусил губу, наверное.
– Жить тоже хочешь?
Бармен кивнул, не отводя взгляда от исковерканных тел за соседним столиком.
– Ладно…
– Спасибо, ой, спасибо, – запричитала официантка пронзительным голосом, и бармен вздрогнул.
– Ладно, будете жить, если ты, – Агеев легко ткнул официантку ногой, – кое-что сделаешь.
– Хорошо, что скажешь, что скажешь, – руки бордовыми ногтями вцепились в его ноги, – что скажешь.
Агеев опустил взгляд и увидел, что туфли его покрыты пятнами крови и комочками чего-то еще, белесого и серого.
– Ноги мне вытри, запачкался, – сказал внезапно севшим голосом Агеев.
– Хорошо, хорошо, – официантка схватилась за свой фартук, – все вычищу, вылижу.
Агеев вздрогнул. Да. Вот именно это. Вылижу. Он стволом автомата отстранил руку с фартуком.
– Вылижи, языком вылижи, чтобы чисто было.
Официантка замерла:
– Что?
– Я сказал – вылижи языком. Вылижи. Языком. Если. Хочешь. Жить. – Агеев чувствовал, как снова волна возбуждения накатывает на него.
– Миленький, – официантка подняла голову, и Агеев увидел ее лицо, с размазанной косметикой, черными потеками на щеках и дрожащими губами, – как же я?..
– А если жить хочешь.
– Я… – официантка всхлипнула.
– У меня нет времени, – Агеев ткнул стволом автомата ей в лицо. Пусть почувствует запах пороха. И боль. – Ну? Считаю до трех. Раз.
Если она не сделает этого, он ее убьет. Просто раздавит.
Растопчет. Она не имеет права противиться его воле. Не имеет.
– Два.
Ногой по горлу. Изо всех сил он ударит ее ногой по горлу, и она захлебнется собственной кровью, раз уж не может лизать чужую. Все поплыло вокруг Агеева: бар, столы, трупы.
Убью. Тело Агеева напряглось, он слегка качнулся вперед, и официантка почувствовала это напряжение. А еще она почувствовала, как теплая струйка крови из-под соседнего столика коснулась ее руки.
Она поняла, что смерть сейчас склонилась над ней, что еще мгновение, и будет поздно. Ее взгляд скользнул по полу, остановился на лице одного из убитых, у которого выбитый пулей глаз висел на тонкой жилке. И медленно покачивался.
Официантка задохнулась ужасом и прижалась лицом к туфлям убийцы.
Вот так, подумал Агеев, и горячая волна прокатилась по его телу. Он может все. Он сильнее всех. Он Солдат.
Кровь
Десять выстрелов, один за другим, почти очередью. Десять толчков в плечо, десять пуль, ударивших в тела людей.
Это было просто. С такой дистанции и по такому количеству мишеней. Первая пуля досталась дородному мужчине во главе стола. Точно между глаз. Лицо исчезло из прицела, и Стрелок перевел прицел левее. Еще один из тех, кого нужно было убрать в первую очередь. Тоже в переносицу.
Его соседке пуля пробила горло, разорвав при этом ожерелье с бриллиантами. Женщина не упала, а откинулась на спинку стула. В прицел попал чей-то затылок, и Стрелок выстрелил, не задумываясь. Удар бросил мужчину лицом на стол, в посуду. Его соседи слева и справа повторили то же движение. Лицом вниз, на стол.
Третий из списка попытался вскочить в момент выстрела, и пуля вместо лица попала ему в грудь. Накрахмаленная сорочка взорвалась красным бисером, руки нелепо взлетели, и человек исчез.
Еще затылок, потом женский висок, высокая прическа. Десятый выстрел. И в этот момент что-то толкнуло Стрелка сзади в плечо, и пуля вместо того, чтобы ударить в спину вскочившего со стула мужчины, попадает в стенные часы, точно в циферблат.
Он промахнулся! Стрелок оглянулся и увидел рядом с собой рожу Блондина. Он пришел, чтобы посмотреть, как и в кого стреляет Стрелок. Он сбил ему прицел. Он не дал выполнить серию из десяти попаданий, он все испортил.
Сволочь! Животное! Стрелок со стоном ударил Блондина прикладом, без замаха, неловко повернувшись боком. Приклад скользнул по ненавистной роже, только оттолкнув Блондина.
– Ты что, охренел, пидор? – крикнул Блондин, отскакивая в сторону и хватаясь за лицо.
– Это я пидор? – выдохнул Стрелок, выпрямляясь и перехватывая винтовку за ствол, – Я?!
– Ты чего это?.. – Блондин почувствовал угрозу в голосе и жесте Стрелка и попятился, нашаривая что-то под курткой.
– Убью, – сказал Стрелок плачущим голосом и замахнулся винтовкой, – убью. Ты понимаешь, что ты сделал?
– Что? Что я такое сделал? Просто глянуть хотел, – Блондин сделал еще шаг назад и вытащил из-под куртки пистолет, – Не сходи с ума, пришью.
– Что ты наделал?
– Мне насрать, что я наделал. Только двинься – выстрелю. В лобешник схлопочешь пулю. Или по яйцам. Понял? И даже не думай ко мне подходить. Брось ружье.
Стрелок разом ослаб, руки опустились, винтовка выпала. Он присел на корточки и сжал голову руками.
Он промахнулся. Он промахнулся из-за этого ничтожества, из-за этого кретина, который только и может, что тыкать ножом или стрелять в упор, с расстояния нескольких сантиметров. Интересно ему стало, идиоту.
Блондин с опаской посмотрел на присевшего Стрелка. Совсем крышей поехал. Что теперь с ним делать? Может и, вправду, пришить? Влепить сейчас пулю, как обещал, и уйти. Блондин медленно стал поднимать пистолет, но тут справа, совсем близко, что-то зашуршало, пискнуло.
Блондин включил фонарик, который сжимал в левой руке и вздрогнул. Ему показалось, что та баба, бомжиха, которую он пришил, шевелится. Твою мать.
Шевелились тряпки на груди убитой, свет фонарика отразился в мелких красных бусинках. Крысы.
Крысы прибежали на запах свежей крови и, пока люди тут сходят с ума, устроили себе небольшую пирушку. Блондин вскинул руку с пистолетом и трижды нажал на спуск. Вот вам, крысы. Две пули попали в крыс, сидевших в тряпье на груди убитой, а третья ударила в ее лицо.
Стрелок вскочил, ему показалось, что стрелял Блондин в него. Вскочил и увидел, как мертвое лицо разлетелось на осколки, на брызги и лоскутки.
Он замер, не в силах отвести взгляд.
– Бежать надо, какого черта, – крикнул Блондин, – что мы тут возимся?
Бежать. Да, действительно, нужно бежать, подумал Стрелок. Бежать. Забрать винтовку и бежать.
Он присел, нащупал оружие у себя под ногами и встал.
Блондин бросился в темноту чердака, освещая дорогу прыгающим лучом фонарика, к дальнему выходу. Стрелок побежал следом. Сейчас нужно бежать. Нужно успеть уйти до того, как сюда нагрянут. А с этим кретином он разберется потом, после всего этого. И не исключено, что для него он сделает исключение и убьет его не на расстоянии. Лицом к лицу.
Точно так же, как сам Блондин сейчас расстреливал крыс.
Наблюдатель
Нина и Лина. Лина и Нина. Обе блондинки, обе крашенные, обе молодые, обе с глазами, прозрачными до самого затылка. Глазами, не замутненными интеллектом.
И гадом буду, подумал Гаврилин, если им есть хотя бы по семнадцать лет. Если у них что и есть, так это личики и фигурки. Вполне достаточно, чтобы сделать себе карьеру.
Только ни Лина, ни Нина карьерой пока не озабочены. Они озабочены досугом. Ровесники надоели, скукота страшная, даже поговорить не с кем. Родители не мешают, но заняты своим бизнесом. Клубы замучили, там с серьезным человеком не познакомишься. Хорошо еще, что Центр досуга открылся. Красиво, совсем по западному и безопасно. Так классно.
Гаврилин молча кивал, пока подружки излагали ему свои жизненные проблемы, время от времени вставляя в разговор глубокомысленные «серьезно?», «действительно» и «вот это правильно». Ай да Маша, ай да умница. С таким сопровождением у него точно не будет времени скучать. Как там она сказала? Пошлепаешь по попкам?
Очень даже ничего себе попки. Когда Гаврилина показывал, как правильно держать кий в момент удара, обе эти попки по очереди весьма впечатляюще прижимались к его уязвимым местам.
Когда под его чутким руководством Нина (или Лина?) забила первый в своей жизни бильярдный шар, Гаврилин удостоился поцелуя в губы. Если это товарищеский поцелуй благодарности, подумал он, переводя дыхание, то, что же тогда поцелуй взасос?
Кии двигались как попало, шары носились по сукну стола, как молекулы в броуновском движении, девочки наперебой тянули Гаврилина к себе для того, чтобы он помог им правильно прицеливаться, и радостно бросались ему на шею, когда ему все-таки удавалось направить кий, куда нужно.
Девочки были в восторге и выражали этот восторг так бурно, что вынырнувший из боковой двери Алик предложил перейти в самую дальнюю комнату, именуемую аппендиксом.
– Там вам никто не будет мешать, – сказал Алик девушкам, продемонстрировав свой коронный удар навесом.
– Если что – прошу считать меня членом профсоюза, – сказал Гаврилин, двигаясь вслед за девушками.
– Главное, это чтобы они оценили твое членство, – буркнул Алик, – не тушуйся, а Маша сейчас занесет вам пару коктейлей поковарнее. Для дам.
Как все обо мне заботятся. Неужели действительно так плохо выгляжу? Ладно. Пусть будут коктейли для дам.
Гаврилин посмотрел на часы. Хорошо он тут развлекается. Очень хорошо. Там, небось, ребятки Палача уже работают в полный рост. Работают.
Интересно, почему Артем Олегович запретил ему лично наблюдать за акциями? Бережет? От чего? От новых впечатлений? Душка Артем Олегович.
Ненавижу. Лицо начальника встало перед глазами.
– Мне не понятно ваше беспокойство. Это у вас уже стало навязчивой идеей. Никогда, подчеркиваю, никогда Палач не давал повода думать о том, что он может нарушить приказ. В приказе же ясно сказано – Центр досуга и рождественская ночь. Пока он совершенно точно выполняет наш план. То, что вы себе не представляете, как он сможет выполнить поставленную задачу, вовсе не означает, что ее нельзя выполнить.
Его группа работает отлично. Они прекрасно справляются с этой работой.
– Это не работа, это бойня, – не сдержался Гаврилин.
– Это работа. В отличие от того, чем занимаетесь вы. Вам было ясно сказано – подготовить свой вариант операции в Центре досуга и представить его не позднее тридцать первого декабря.
Гаврилин чуть не сплюнул. По его прикидкам, до рождества группа Палача должна уработать еще десятка три человек. Работнички.
Ну, хоть тресни не может он понять, как Палач с шестью своими убийцами и насильниками сможет совладать с такой махиной. Тут одной охраны человек двадцать, и состоит она не из перекачанных дебилов, а из очень толковых на вид ребят.
Тут одних выходов штук пять, не считая окон. Плюс технические проходы, плюс выход через подземный гараж. Для того чтобы все это охватить нужно человек пятьдесят. И не ублюдков, научившихся убивать, а профессионалов, умеющих охранять.
Существенная разница. Как ее не понимает Артем Олегович? Или не хочет понимать. Ладно. Сегодня он закатит девчонкам экскурсию по Центру, заодно еще раз все прикинет. В который уже раз. Ну и ладно. Работа у него такая. Тем более что за все платит Контора.
Гаврилин перехватил у Маши поднос с бокалами, заказал еще пару «бабоукладчиков». Девочкам сегодня повезло.
