VIII

– И не хрен тут рассуждать! Чего думать – можно не можно... Нужно. И идешь, и глотки режешь, и под стрелы, блин, лезешь, потому что нужно. Не тебе нужно, не мне нужно. Нам нужно. Мне самому, может, на хрен нужно за реку ходить. И тебе не нужно. Но ежели мы не пойдем за реку, то они, уроды, к нам из-за реки припрутся. И что? Они, суки, ловко устроились... Они, видишь ли, чистые, а мы? Я, значит, грязный. Они, значит, от бога, а я, значит, из дерьма слеплен? Евангелие они святое, вишь ли, читают, а я не могу по серости своей... Ну не могу... Не учился. Я, может, с ранней юности за святое дело кровь проливал. Вот этими руками. Крест на своей одеже носил. Ну не сподобился я благородным родиться, чтобы шпоры носить. Был, правда, случай, когда меня чуть на поле брани сам король... – староста поднял палец вверх, – сам король чуть не посвятил. Почти уж собрался, даже меч вынул из ножен, как тут сарацины снова полезли, а потом я уже к нему не подходил. Зачем мне звание?

Ловчий закрыл глаза. Староста мог заболтать любого, трещал не переставая. Хотя – его молено было понять – он все еще не отошел от стычки за околицей деревни.

Огонь в очаге посреди хижины освещал лица сидящих крестьян, отражался в остекленелых глазах. Не то чтобы крестьяне боялись смерти. Они всё еще не привыкли к мысли, что вот сейчас, этой ночью, умерли не они, а другие. Что те, кого они знали, сейчас лежат в сарае, прикрытые рогожей, а дверь сарая приперта бревном, чтобы какая-нибудь звериная мелочь не покусилась на дармовое угощение.

– Они думали, что я испугаюсь, сволочи антихристовы. Не на того напали! Я в Святой земле караваны сопровождал. Знаешь, что такое в тамошних горах караваны вести? Не знаешь. Я знаю! Дорога узкая, телеги одна за одной, переднюю зажжешь – никто из каравана не выберется. И назад – хрен упряжку волов развернешь. И тогда черным нужно только подождать, пока вода не кончится в караване. Когда жара всех доконает – спускайся и собирай. Я сам видел, как рыцарь плакал и шпоры с себя сдирал, чтобы его в караван не посылали... А я ходил с двумя десятками... – староста сделал паузу, давая возможность слушателям оценить, – с двумя десятками караванов. Ежели совсем точно – двадцать три. Я сам считать не шибко умею, ни к чему мне это, но я зарубки на щите делал. Потом, когда мне локоть раздолбали, и рука отнялась, я попросил монаха зарубки сосчитать. Он и сказал – двадцать три.

Ловчего цифра не поразила. Хоть сотня, какая разница. А остальные, видимо, эту историю слушали уже в который раз, и она их уже не потрясала. Ею сейчас не нужно было восхищаться, ее нужно было просто переждать, как внезапный дождь.

– Они поначалу вроде с добром приходили... Сю-сю, ля-ля... Бога нашего, Иисуса любим, душа от него... И наши слюни распустили, тоже начали в переведенное Евангелие заглядывать и вслух читать. Я и сам чуть не поверил.

Хорошо, священник наш тогдашний, царство ему небесное, большого ума был, мог пять кувшинов вина выпить, но соображения не терял. Он чего сказал? Он сказал... – Староста перевел дыхание и отпил из кувшина. – Он сказал, что эти чистые Бога-отца дьяволом называют и что коли тебя посвятили, то, согрешивши, ты больше прощения не получишь. Усек?

Вот жил ты как попало, а потом они тебя вроде как по-своему крестили. И если ты после этого хоть на вот столько, на капелюшку согрешишь – всё – в ад на вечные муки. Хоть ты потом монастыри строй десятками, лоб в поклонах разбей, а хрен требе райское блаженство. Ты же сам видел – они могли вернуться в это, в лоно святой церкви, когда мы их под виселицы ставили. Ан нет, решили лучше в петле сплясать, чем поцеловать святой крест. Умерли, блин.

Умерли, подумал Ловчий. Это он успел увидеть.

Ловчий искоса поглядел на деревенского священника. Крепкий мужик. Руки вон какие! Или довелось ему самому доспехи носить, или просто природа постаралась. Сейчас сидит в углу и молчит. Вроде как дремлет.

– Вот они и норовят сразу умереть, как их посвятят. На всякий случай. Чтоб вдруг сгоряча чего не нагрешить.

Голодом себя морят. Или придут в город, где нормальные люди в нормального Бога веруют, и давай слова богомерзкие выкрикивать!

– Тут их и того... – староста провел ребром ладони по горлу. – Правда, исхитрились крестьяне, придумали, как и живыми быть, и ихнюю благость дьявольскую приобрести. Они договариваются со своими этими... чистыми... чтобы, значит, перед самой смертью к ним пришли и посвятили. Чтобы, значит, чик – и ты на небесах. Живи, как хочешь, а перед смертью... Вот чистые ими и крутят, как заблагорассудится. И то, ежли не выполнишь приказа или, там, откажешь в крове и очаге, не видать тебе посвящения. И знаешь чего?

Староста наклонился к Ловчему. От старосты пахло чесноком, кислым вином и злостью.

– Эти их чистые. Они ведь не торопятся помирать. Ходят, живут, а другим говорят, что помирать нужно. Брешут, сволочи. И нас, честных католиков, обижают. Наш-то барон тоже хорош, защиты от него дождаться, что снега летом. Я ему сколько говорил, чтоб к нам хоть пяток ратников прислал.

Кто-то из местных, сидевших по другую сторону очага, пробормотал что-то неодобрительное.

– Это ты, Беззубый, обратно скулишь! – повысил голос староста. – А ежели б у нас ратники были, твоя баба, может, еще бы жива была. Что теперь со своей жратвой сбереженной делать будешь? В город повезешь, продавать? Купец выискался... В могилу с собой ты зерно и свиней заберешь или вот ихних убийцев кормить будешь. Они, думаешь, последний раз сюда приходили?

Староста от волнения закашлялся, встал с табурета и прошелся по хижине:

– Кончать с этим надо. Вон, снова на сарацинов собираются, а тут под боком безбожники. Их, их надо резать. Чужой – что? Он на то и чужой. Далеко он. Со своими разобраться нужно. Ежели Бог...

Священник неодобрительно хмыкнул.

– А чего ты тут хрюкаешь? – Староста, прихрамывая, подошел к священнику. – Ежели Бог не вмешивается, что ном делать? Может, и вправду они там, за рекой, правы? По Евангелию жить нужно, а старый завет выбросить к свиньям собачьим? Молчишь? Вот и Бог молчит... А чего ему стоило взять и сказать, вот он я, мол, боженька ваш. Те правы, ребята, а те – брешут. Трудно ему сказать это? Думаешь, кто б другой тогда против него попер? И сарацины, и все остальные, даже эти вон, чистые, в правильную веру бы пошли. Нет?

Вон, когда к нам приезжают от барона. Ежели б он сам к нам не наведывался, и мы не знали б, как он на руку крут и на расправу скор, суровый, но справедливый, так, может, мы кому другому возили бы налоги. Или бы вообще торговали, где платят лучше. А тут мы знаем, что с бароном лучше не спорить. И потому мы ему верны и покорны. Ты у нас надолго останешься?

Что последний вопрос обращен к нему, Ловчий понял не сразу. Потом сообразил:

– Нет, я тут, вообще, проездом. Войско собирают, слышали?

– Слышали, – тяжело вздохнул староста, – сами вон третьего дня четыре телеги отправили и десяток мужиков. Войско на что собирают, может, на соседей? Графу решили врезать, чтобы чистых не привечал?

– Не знаю, – честно признался Ловчий. – Но, думаю, не за море. Не в Святую землю.

– Какую Святую землю, – махнул здоровой рукой староста. – Вчера ехали тут, благородный с отрядом, так говорили, что на сорок дней скликают, как положено. Странно, что перед Пасхой собирают, хотя... так, может, оно и правильно. Те не ждут, а воинству зачтется как подвиг и пост. Ты сам-то чего не ешь?

Ловчий встал:

– Где тут у вас можно поспать, чтобы тихо и без насекомых?

– Каких насекомых? – не понял сразу староста, – А, клопов и блох всяких? Тогда иди к святому отцу, у него семьи, понятно, нет, детишки по головам не скачут, и скотины у него нет. Пристроишь странника, святой отец?

Священник молча встал с обрубка бревна, которое служило ему сиденьем, молча пошел к двери. Ловчий – за ним.

– Темно, – сказал Ловчий, когда они вышли за дверь.

– Тут недалеко, – ответил священник и пошел вперед. Ловчий шел следом.

Холодный ветер окончательно вымел небо, начистив, походя, звезды до серебряного блеска. Изо рта при дыхании вырывался пар, а под ногами чуть похрустывал молодой ледок.

– И часто у вас тут бои? – спросил Ловчий, чтобы начать разговор.

– Как когда, – священник пожал плечами. – То они нападут, то мы мстить пойдем. То они мстить вернутся. И так до бесконечности.

– А нечисть, простите, не беспокоит? – спросил Ловчий.

– А вы из Охотников, как я понял? Возле очага я вроде бы крест рассмотрел у вас. Из Охотников?

– Меня прислал Егерь. Просил...

– Понятно, – священник подошел к церкви, остановился.

Церковь была маленькая, деревянная, пахла сыростью и гнилью. Запаха свечей и прочей благодати слышно не было. Только гниль и сырость.

– А на церковь наши защитники Святой веры особо не жертвуют, – глухо сказал священник. – Крыша прохудилась, дверь висит на честном слове, а попросишь... Воины Божьи... Они с безбожниками лес за рекой поделить не могут, хороший лес, сотни полторы свиней можно выкормить. Вот и режутся. И двадцать лет назад воевали, и через тридцать будут воевать. Пусть там хоть сам Папа Римский будет, и то найдут повод огнем и мечом побаловаться.

– Меня Егерь просил...

– Опоздали вы, добрый человек, – священник повернулся к Ловчему лицом. – На месяц, считайте, опоздали. Почти сразу после того, как я написал письмо ее отцу, девочка пропала. Ушла. Ко мне заходила, попрощаться.

Священник присел на ступени храма.

– Не повезло девочке.

Ловчий неловко переступил с ноги на ногу. Под ногами чавкнула грязь.

– Мать сожгли прямо в доме, мы ничего не могли сделать. Стояли и смотрели. Чтобы другим неповадно было па людей барона руку поднимать. Я думал, они дочь ловить станут, но они ушли. И далее Отряда не прислали. Решили, наверное, что девочка будет нашим наказанием. Она честно держалась... Держалась...

...Ночью дочка Егеря постучалась в дверь дома священника. Бледная, исхудавшая. Куталась в какую-то дерюгу. Она постучала в дверь, а потом, когда священник вышел, отошла за ограду, подальше от церкви. И тихо попросила, чтобы священник к ней не подходил.

– От вас пахнет серебром, – еле слышно сказала она.

Священник стоял, сжимая в руке свой крест.

– Я ухожу, – сказала девочка, – Я не могу здесь оставаться... Я могу начать...

Священник хотел спросить, сможет ли она удержаться от убийств в других местах, но промолчал. Девочку била крупная дрожь.

– Мне сказали... Тут проходил... оборотень. Он сказал, что есть место... Где меня могут принять. И могут помочь. Он сам там был, но ушел, не выдержал. Там тяжело. Я пойду. Я не хочу умирать. И не хочу убивать. Если есть хоть маленькая... малюсенькая возможность. А когда приедет отец... Скажите, что мне очень жаль. Маму жаль. И его... Нас всех жаль.

... – Она молча повернулась и ушла, – сказал священник.

– Она не сказала, куда именно? – спросил Ловчий.

– Если бы она далее и сказала... Вас ведь прислали ее убить?

– Отец сказал...

– Не трогайте ее... – попросил священник. – Она имеет право попытаться. Если не сможет – тогда погибнет. Тогда будет правильно и честно. Но возможность ей нужно дать.

Священник встал со ступеней и пошел вдоль церкви, влево.

– Я, пожалуй, поеду, – вдогонку сказал ему Ловчий. – Заберу коня и поеду. И так ночь уже пропала. Чем раньше доберусь до места, тем раньше смогу все узнать.

Ночь действительно не удалась. Он чуть не ввязался в драку с собственным Отрядом. Потом чуть не проехал мимо деревни, в которой жили... когда-то жили жена Егеря и его дочь. Он забыл, разбираясь с Отрядом, что должен был... заняться дочкой. Убить оборотня.

Слишком много всего клубилось тогда в голове Ловчего. И только заметив огонь справа, Ловчий вдруг вспомнил, почему выбрал для отряда этот путь. Так показалось короче – Замок на мосту, деревня, город. Короткий получился путь...

Огонь Ловчий заметил около полуночи. Горел, как потом оказалось, сарай на краю деревни. Его залегли нападавшие еретики, чтобы виднее было резать сонных селян, но селяне в ту ночь как раз не спали, а готовились под предводительством своего заслуженного старосты отучить супостата от ночных вылазок.

Когда Ловчий подъехал к месту драки, то всё уже кончалось. Полтора десятка взятых в плен еще дергались в петлях, развешанных на ветвях мощного дуба. Не исключено, что не так уж и давно к этому дубу приносили жертвы для старых богов.

И эта ночная поспешная казнь здорово походила на жертвоприношение. Ловчий за свою долгую жизнь насмотрелся на такие предостаточно. Сколько деревень за такие вот кровавые жертвы они стерли с лица земли...

Для богов – нельзя. А для Бога – молено?

Ловчий позволил уговорить себя переночевать, сколько мог – терпел рассказы старосты. Но после разговора со священником понял, что делать здесь больше нечего.

И уехал.

К рассвету он даже стал привыкать к одиночеству, к странному чувству, что рядом с ним нет никого, что никто не ждет его приказа, что самую мелкую работу, и ту нужно делать самому. Даже отправляясь по нужде, теперь нужно было привязывать повод к дереву, а не бросать его кому-нибудь: «Подержи!»

Теперь он один. Теперь никто не будет мешать ему думать. Никто не влезет с несвоевременной просьбой или замечанием. Не нужно ломать голову, где остановиться на постой, куда вместятся одиннадцать головорезов с лошадьми.

Наверное, так даже лучше, подумал Ловчий. Теперь всякий, кто подойдет близко, может считаться врагом.

Кто бы там ни готовил западню, он должен понимать, что справиться с ним или с Хозяином ой как не просто. Сколько нужно обычных смертных, чтобы хоть какой-то вред причинить бессмертному – бог он или человек?

Сотня? Две? И как они подберутся такой толпой? Возможны, конечно, случайности, от них никто не заговорен.

Можно натравить на них десяток-полтора бойцов, тщательно напоив этих бойцов сомой. Тут, возможно, и получится. Может получиться, если Хозяин или Ловчий проморгают засаду. Но эту засаду неизбежно выдаст запах сомы. Так уже бывало.

Эта пища богов имеет совершенно неподражаемый аромат, и всякий, кто ее вкусил, годами будет его источать, сводя с ума деревенских девок и благородных дам.

С другой стороны, подумал Ловчий, если хорошо постараться, то далее один толковый боец, налитый сомой по самые брови, может нанести неожиданный удар.

Хороший удар в сердце, клинок с ядом... И бессмертный будет оживать некоторое время. А потом – снова удар. И снова.

Вот как он, Ловчий, умирал в крови дракона. Смерть и жизнь смешались, и невозможно было понять, когда одно сменяется другим. Смерть-жизнь. Жизнь-смерть...

Но то был дракон. А человека, способного из-за сомы двигаться с нужной стремительностью, молено опознать по запаху...

Ловчий рывком остановил коня. Конь рванулся от обиды и боли и попытался встать на дыбы.

Только человек, вкусивший сомы, может нанести удар. И этот человек есть.

Ворюга, твою мать!

Просто попробовал дармового вина у испуганного священника.

Насколько же изощрен тот, кто стоит за всем этим, не мог не восхититься Ловчий, успокаивая коня. Нужно было спросить у священника из деревни Егеря, не присылали ли им вино на случай мора...

Ловчий оглянулся далее назад, на черный лес.

Можно и не спрашивать.

Не получал. Поспорить можно на что угодно – не получал. Только для Трех деревень был разыгран этот спектакль. А у них с Хозяином просто не было времени все выяснить, заехать в пару окрестных сел.

И все ведь выглядело очень логично – хитрый коварный план с мором и спасительным вином для причастия.

Они вначале думали, что противник хочет уничтожить своих врагов страшной болезнью, заставить всех выживших уверовать в Господа. Потом решили, что все это было рассчитано, дабы отвлечь богов от камня, которому Воин приносил Кровавые жертвы.

Потом – что нужно было в схватке лишить богов Силы, вывести их из игры. А теперь...

Неужели это все только для того, чтобы приблизить Ворюгу на расстояние удара?

Кто-то рассчитал всё. И очень точно рассчитал.

Ловчий после разговора с Егерем обязательно должен был заехать к Хозяину. Отвезти письмо из Рима. И привезти с собой заодно Ворюгу.

Интересно, Ворюга, когда вступал в Отряд пять лет назад, знал зачем это делает?

Или просто выполнил приказ?..

Или его смогли уговорить уже потом.

Скорее всего – потом.

Он не мог обмануть Ловчего, когда тот расспрашивал его перед вступлением. Пивший амброзию, промывавший ею глаза не может быть обманут. А тогда Ворюга не врал.

Он действительно хотел уничтожать нечисть, отнявшую жизнь у его семьи. И дрался не хуже остальных, А потом... Ему могли просто объяснить, что и его доблестный командир не то чтобы совсем человек. А, возможно, и совсем не человек.

Потом отправляется в Три деревни новый священник, который посвящен в коварный план. А Ворюга совершенно случайно...

Ловчий невесело усмехнулся.

Священник ведь говорил, что Ворюга сам выбрал бочонок. Сам. А они не обратили на эти слова внимания. И еще не обратили внимания на то, что кто-то держал священника несколько дней в плену, а потом отпустил, не причинив вреда и далее ничего не забрав.

Конечно, они подумали, что все это делалось для одного – эпидемия и причастие. А Ворюге было приказано оказаться на дороге в день уничтожения Хутора.

И почему Ворюга не остался в замке сразу? Была такая возможность. Просто сказать о своем желании остаться. Каждый в Отряде имел такое право. Но Ворюга ушел вместе со всеми, а потом сбежал... Чтобы вернуться в замок?

Или он еще тогда не решил, кого нужно ударить отравленным ножом в сердце? Не решил? Или ему должны были дать последние указания?

Ловчий даже застонал от бессилия. Он не может предупредить Хозяина. Да, наверное, уже и поздно. Если что-то должно было произойти – оно уже произошло. Можно, конечно, вернуться назад, в замок, разобраться... И что?

Их неизвестный противник все рассчитал с большим запасом. Каждое его действие имеет несколько смыслов, и невозможно предсказать, на что именно он делает ставку, – на то, что Ловчий догадается и вернется, или на то, что в неведении продолжит путь. Или на то, что все поймет, но все равно поедет.

В письме они вообще требовали, чтобы оба Смотрящих за Договором отправились в войско.

Нужно выбирать, подумал Ловчий. Это не дьявол и не Бог, это гораздо опаснее. Это – люди.

Это человек, который вертит богами, как ему это выгодно. Ему это настолько хорошо удается, что может возникнуть соблазн...

Гордыня, – подумал Ловчий, глядя на восток, туда, где начинало розоветь небо и выцветали звезды, – страшный грех. Смертный.

И если нет возможности переиграть противника, нужно подождать, дать возможность ему самому себя перехитрить. Надежда слабая, но деваться все равно некуда.

– Им некуда деваться, – сказал Кардинал. – Песок в часах сыплется и сыплется. И не во власти песчинок остановиться. Они могут понимать, что происходит, а могут не понимать – это все равно. Они лягут кучкой на дне часов. И будут лежать, пока я снова часы не переверну.

Кардинал поднес факел к самому лицу Епископа. Кожа на щеке сморщилась, но когда огонь отодвинулся, снова разгладилась.

Изменился, подумал Кардинал. Вместо холеного лица и сытого взгляда – страх и неуверенность. Сколько раз он уже умирал?

– Тебе очень плохо? – спросил Кардинал. – Хочется умереть?

Епископ не ответил. Он далее не открыл глаза. Он просто тяжело дышал. Хрипел, вдыхая и выдыхая тяжелый воздух подземелья. Его приковали в пещере, в которой держали ведьм и колдунов.

Мог Епископ что-то крикнуть или попытаться плюнуть в лицо мучителя, но предпочел ждать. У него появился крохотный перерыв в бесконечной череде смертей. И нужно было этой паузой воспользоваться. Он чувствовал, как зарастают раны, как силы возвращаются в мышцы. Он никогда в жизни не был так силен. Если бы ему дали еще немного времени, он смог бы собраться и вырвать цепи из стены. Напрячься и...

Нож вошел в горло. По груди побежала кровь. Палач, стоявший рядом, повернул лезвие в ране и отошел на шаг.

– Ты думал, мы позволим себе совершить ошибку? – ласково спросил Кардинал, наклонившись к самому уху Епископа. – Думал, ты сможешь вырваться? Мы уже несколько лет учимся убивать не до смерти. И мы этому хорошо научились. Вот сейчас сюда везут бессмертного. Одного из тех, о ком ты читал в Книге Младшего Дракона. Весь путь займет две недели. Может быть, чуть меньше. Для тебя это будут две долгие недели. Самые долгие в твоей жизни.

Кардинал погладил Епископа по щеке. Тот попытался что-то сказать, но только захрипел.

– Чем тяжелее рана, тем дольше она заживает, – участливо сказал Кардинал. – И если не давать жертве снова тот напиток бессмертия, то рано или поздно раны перестанут затягиваться. И жертва умрет. Но тебе я такой возможности не дам. И тому бессмертному такой возможности не дадут. Потому что бессмертие – это не напиток. Это нечто, чего даже я не постиг. Это нечто такое, что передается от бессмертного к смертному, от бога к человеку. Не от Бога, а от божка. Только они это умеют. И, возможно, бессмертие – это не награда, а проклятие. Им не нужно пить это снадобье, чтобы не умереть под ударом отравленного ножа. Но и им нужно время, чтобы заживить рану. А мы ему этого времени не дадим.

Тебе плохо, но ты еще толком не умирал, а он будет умирать целых две недели, беспрерывно. Но не до смерти. Нельзя убивать его до смерти. Эти божки, умерев, оставляют свое мертвое тело и возрождаются заново. Люди, ставшие бессмертными и получившие заодно вечную молодость, убитые – отрастают. Наверное, отвратительное зрелище, когда из отрубленной головы начинает расти новое тело. Потом, на досуге, нужно будет попробовать. Обеспечить, например, тебе бессмертие, а потом посмотреть – как что отрастает...

– Будь ты... – простонал, наконец, Епископ. Кардинал засмеялся, а палач снова ударил ножом, на этот раз в сердце.

– Я почему тебе это так свободно говорю, подумай, – сказал Кардинал. – Потому, что ты никому этого не сможешь рассказать. Тебя уже нет. Твое тело, вернее то, что от него осталось, нашли на дороге в горах. Далее возле Рима, к сожалению, много мерзавцев, отрицающих истинного Бога. Пока много. И пока они нападают даже на иерархов святой церкви. Но скоро все изменится.

Кардинал пошел к двери, но на полпути остановился и вернулся к Епископу. Наклонился к нему и тихо-тихо прошептал:

– Скоро Пасха. Понимаешь? Нет? И они тоже не понимают. Никто из них. А когда поймут – будет поздно. И наступит это!

Медленно восходит огромное багровое солнце. Оно занимает все небо, растекается вдоль горизонта. Оно не жжет, оно просто заливает глаза тусклым багровым сиропом.

Степь.

Солнце нависает над ней и кажется, что вот сейчас оно займет все небо и рухнет на обугленную траву, сминая всё и всех, попавших между ним и степью.

Что-то движется по степи. От солнца. Кто-то движется. Их четверо. Четыре всадника. Непонятно какого цвета их кони, какая масть коней – четыре черных конных силуэта на фоне багрового солнца.

И непонятно, солнце ли толкает всадников, или они увлекают светило за собой. Или им солнце совершенно безразлично. Они знают, что и солнцу, и степи осталось жить несколько крохотных мгновений. Что скоро все это погибнет.

Что они, четверо, посланы именно для этого – сказать о надвигающейся смерти. О конце света. Не предупредить, а просто сказать. Оборвать все надежды, жизни, судьбы. Покуражиться.

Солнце вдруг полыхнуло, превращаясь в расплавленный металл, и выплеснулось в лицо...

Хозяин закричал. Попытался закричать.

– Тихо, тихо... – прошептал кто-то рядом, прошептал на самое ухо, как большой-большой секрет. – Не нужно рваться. Не нужно. Тебе и так очень больно. И будет больно еще очень и очень долго. Когда появится возможность вынуть кляп – мы сможем с тобой поговорить. А сейчас...

Боль раскаленным клинком вошла в грудь, в самое сердце, Хозяин рванулся и, прежде чем боль испепелила его сознание, успел подумать...

Потом, снова приходя в себя, он пытался вспомнить, что же подумал тогда, какая мысль успела проскользнуть между языками боли, но вспомнить не смог. И стало очень обидно.

У него были завязаны глаза. Рот разрывал кляп. И еще трижды возвращалась предсмертная боль, прежде чем кто-то рывком выдернул его изо рта Хозяина.

– А будешь себя хорошо вести, – голос говорившего был чуть хрипловат, и от него веяло не угрозой и не злостью, а, скорее, усталостью и далее некоторым сочувствием. – Будешь себя хорошо вести – я развяжу тебе глаза. И ты сможешь видеть много интересного. Например – меня. И будешь видеть, куда направлен следующий удар. И тогда будет не так больно. Не так больно, как сейчас.

Хозяин закричал.

Он давно не испытывал такой боли. Вообще боли он не испытывал давно. Несколько веков. И такого бессилия он не испытывал... Да никогда он не испытывал такого бессилия. Никогда. В краткие мгновения, когда боль отступала, он мог только понять, что руки его раскинуты и пошевелить ими он не может. Что далее слабая попытка пошевелить руками рождает новую боль, которая вначале сжимает его запястья, а потом словно призывает ту, настоящую, смертную боль.

– А ты молодец, – прошептал палач. – Я ведь вижу, как ты пытаешься изучить свое тело, как пытаешься понять, что с тобой, что с ним. У меня был соблазн – просто отрубить тебе руки-ноги, но потом я решил – не нужно. Нехорошо отрубать руки у друга. А мы с тобой еще подружимся. Точно говорю – подружимся. Ты поймешь, что я – единственный твой друг. А пока – извини.

Смерть снова подошла к Хозяину и заглянула в его глаза. Разочарованно заглянула. Смерть знала, что дано ей только вот так приходить, на мгновение. Она знала, что для него она – только боль. Страшная, недоступная и непонятная смертным. Она ведет его к самой грани, тащит его за собой... И снова отпускает, и снова, с болью он возвращается к жизни...

– Как... как тебя зовут? – спросил Хозяин.

– Пес. Можешь называть меня Псом, – сказал Пес. – Я пока еще не совсем разобрался, как долго тебя можно оставлять живым. Так что – извини, если прерву тебя на полуслове.

– Ни... ничего. Если я вдруг забуду, на чем остановился – напомни.

– Хорошо, – согласился Пес. – А сейчас – снова прости.

...А ведь действительно ко всему можно привыкнуть... прав был Ловец... ко всему... можно потихоньку начинать привыкать к боли... далее к такой... бессмертные хуже переносят боль, чем люди... люди твердо знают, что боль... когда-нибудь пройдет... либо до свадьбы заживет, либо... после смерти не больно... а вот бессмертный – бог или человек – понимает, что боль может длиться вечно... вечно... а тут, когда этот Пес лишь время от времени наносит удар... понятно, что боль уйдет... вернется, но все равно будет время... будет время, когда она станет затихать, затихать, затихать... доставляя этим далее чувство, похожее на наслаждение...

Отсутствие боли.

А он не верил тогда рассказам Прикованного, что мука была не беспрерывной. Что если сконцентрироваться только на тех мгновениях, когда орел улетел, когда плоть восстанавливалась, то вполне молено терпеть. Нужно только убедить себя, что эти адские вспышки боли – лишь плата за наслаждение. И чем выше плата, тем больше наслаждение... Он, похоже, был далее разочарован, когда его освободили.

– Мы тебя приколотили к кресту, – сказал Пес – Ты же хотел узнать, что именно с тобой происходит. Я долго думал, а потом решил не изобретать ничего нового. Взяли мы дубовый крест, мощный такой, из двух бревен. Приколотили тебя. Гвозди – в запястья и над стопами. Ты же сам, наверное, знаешь, что в кисти рук. Гвозди нет смысла колотить, кости не выдержат твоего веса. Хотя мы крест не вкапывали. Мы его положили в телегу. С тобой очень хотят поговорить. И – знаешь что? Снова пора умирать.

...к боли можно привыкнуть... привыкнуть... привыкнуть... но не это главное... боль лишает сил... делает беспомощным... она лишь способ удержать его в плену... заставить тратить все усилия на восстановление... на возвращение к жизни.

Он уже почти привык к боли...

– Я смотрю, ты потихоньку привыкаешь, – Пес просто констатировал факт, в голосе не было ни разочарования, ни радости. – И я потихоньку привыкаю. Похоже, я поначалу слишком часто тебя убивал. Я тут прикинул – если ты далее рванешься изо всех своих сил – телесных, я имею в виду, а не этих ваших, дьявольских, – ты, разве что, вырвешь себе руки из плеч. Разорвешь свою плоть, раздробишь кости... Давай я вот тебе повязочку с глаз сниму, сам посмотришь.

Хозяин открыл глаза. Пес улыбнулся.

– Мы с тобой раньше не встречались вот так, лицом к лицу, хотя я о тебе знаю давно. И уже давно живу неподалеку от тебя. Скромно так живу, не привлекая внимания.

– Это ты уничтожил Хутора? – спросил Хозяин.

– Стоп! – поднял ладонь левой руки Пес, – мы слишком долго разговариваем.

Теперь Хозяин увидел, как быстро движется правая рука Пса, как стремительно клинок входит в сердце. И далее успел затаить дыхание перед тем, как снова захлебнуться болью.

– Стой! – крикнул дозорный, выглядывая из-за дерева. – Стой, добрый человек.

Ловчий остановил коня.

Дозорного он заметил уже довольно давно, еще от самого въезда на поляну. И вины дозорного в этом не было. Обычный путник не смог бы заметь силуэт человека среди лесных теней, как не смог бы услышать легкого позвякивания металла и скрипа кожи, когда еще десяток дозорных бесшумно, как им казалось, цепью растягивались вдоль края поляны. Просто Ловчий не был обычным путником.

А так нельзя было не признать, что командовавший дозором свое дело знал туго. Другой, менее опытный военачальник, поставил бы своих людей при въезде на поляну, полагая, что так проще будет остановить нападающего. И что бы он с этого имел?

Дозорные увидели бы двух первых всадников – больше по лесной дороге сразу проехать не могло. Шум, крик, а если едут враги, то у десятка дозорных шансов остановить всадников почти нету. Разве что – засеку строить.

А вот если дать возможность всем желающим выехать на поляну – тут понятно сколько народу едет, с телегами или только конные. Если чужие – послать гонца в лагерь, а самим тихо отступить...

– Кто такой? – крикнул дозорный снова.

За дерево он не прятался, опять-таки демонстрируя опыт и рассудительность. Если всадник совсем рехнется и попытается дозорного убить, то как, простите, он это будет делать? Дозорный рае двадцать успеет отступить за вековой дуб, пока конь преодолеет расстояние от центра поляны. А лук или арбалет в руках конного – слышали мы такие сказки. Конный пешего в лесу никогда не ловил и никогда не поймает.

– Еду в лагерь, – тихо сказал Ловчий. – В войско.

И, на всякий случай, развел руки, демонстрируя, что в них нет оружия.

– А докажешь чем? – спросил дозорный. – Чем, я говорю, докажешь? Это кто угодно может сказать – в войско. А ежели ты лазутчик?

Ловчий старался смотреть только на говорившего, всем видом демонстрируя, что не видит остальных, прячущихся за деревьями. Восемь арбалетов. Ни одного лука. И это тоже правильно.

У Охотников постоянно спрашивали, чего это они с такими дьявольскими штуками возятся, их и заряжать тяжело, и дольше чем из лука стрельнуть. И Охотники постоянно предлагали походить по лесу или, там, по городским улочкам с натянутым луком в руке. Или попытаться его натянуть, когда в двух шагах из кустов поднимется оборотень, или упырь обрушится откуда-то сверху. Упыри – они страсть как любят сверху нападать. Оттого и треп пошел, что они умеют летать.

– А чего мне доказывать? – Ловчий улыбнулся, хотя понимал, что в полумраке утреннего леса дозорный вряд ли улыбку разглядит. – И с каких это пор благородный рыцарь обязан что-то доказывать драному наемнику?

Дозорный кашлянул несколько неуверенно. Справа от Ловчего кто-то наступил на ветку, с криком взлетела птица. Теперь можно не прикидываться, удовлетворенно подумал Ловчий.

– Так это вы, сволочи, на меня засаду устроили? – неприятным голосом спросил Ловчий и потянул из ножен притороченных возле седла длинный меч. – Это вы, грязные скоты, так встречаете благородного рыцаря, едущего по вызову самого епископа?

Ловчий тронул пятками коня, и тот медленным шагом двинулся к дозорному.

– Вы... это... – пробормотал дозорный. – Я ж только спросил.

Таки наемники, понял Ловчий. Обычный пехотинец из крестьян службу несет тупо, всячески уклоняясь от ссор с любым всадником. Человек на коне – почти наверняка рыцарь. Или тот, кому на рыцаря наплевать.

Наемники, те позволяли себе разное, вплоть до того, что прирезать, продолжая нести службу, одинокого путника, пеший он или конный.

Солнце поднялось над кромкой леса, осветив дорогу через поляну. Посреди дороги темнело пятно. Кровь.

Не исключено, что кто-то уже не смог разминуться с дозорными. С наемниками дружить, что в постели с гадюкой спать, – и заснуть трудно, и можно не проснуться.

С другой стороны – небольшая драка сейчас бы не помешала.

Помахать мечом, погонять по лесу этих вояк. Ничто так не успокаивает с утра пораньше, как отправить на тот свет пяток наемников.

Дозорный шарахнулся за дерево.

Коня жалко, подумал Ловчий. Его болты не пощадят.

– Что, уже и спросить нельзя? – запричитал из-за дерева наемник. – Я ж только спросил. Мне сказали – я и спрашиваю. Я чего? Я – ничего.

Сзади послышался шум.

Ловчий оглянулся.

Из лесу по дороге на поляну выезжал отряд. Черно-белый флаг, белый плащ на рыцаре. Ловчий далее сплюнул разочарованно. Не получилось. Некстати храмовники подвернулись.

– Вы себе езжайте, – дозорный выглянул из-за дерева. – Вон, с рыцарем Храма и езжайте. Тут уже недалеко, как из лесу выедете – направо сразу, на холме, лагерь. Вот туда и езжайте.

– Что тут происходит? – осведомился подъехавший храмовник. – Разбойники?

– Хуже, – ответил Ловчий, – наемники.

– Вы полагаете, – надменным тоном осведомился рыцарь, – нам стоит немного повешать? Так, исключительно для порядка.

Дозорный с хрустом вломился в кусты и исчез. Ловчий сунул меч в ножны. Оглянулся.

– Вот и снова свиделись, – сказал Ловчий.

– Если не ошибаюсь, – прищурился храмовник, – вы командуете отрядом Охотников. И мы с вами не так давно встречались...

Ловчий поискал взглядом сержанта с переломанной рукой, но два десятка всадников в черных плащах были, насколько он смог заметить, без повреждений. И рыцарь успел сменить свой потертый плащ на новенький.

– Как с ведьмой тогда получилось? – осведомился храмовник.

Особо неясных чувств к Ловчему он, естественно, испытывать не мог, но помнил, что тот достаточно посвящен в таинства Ордена. Да и в ближайшем коммандорстве, в котором он оставил на излечение своего покалеченного сержанта, ему подтвердили – Отряд Ловчего и самого Ловчего лучше не трогать.

Рыцарю, слишком долго воевавшему в Святой земле и потому не знавшему многого об этих местах, как могли, намекнули, что Ловчий... Пусть далее он проигнорировал вопрос – лучше с ним не спорить и не ссориться.

– Разрешите ехать с вами рядом? – спросил рыцарь, демонстрируя неслыханную для храмовника вежливость и предупредительность. Кто-то из сержантов даже хмыкнул, но рыцарь эту несдержанность проигнорировал.

– Поехали, – кивнул Ловчий.

Когда последний черный плащ скрылся за деревьями, старший дозора вышел на дорогу, внимательно осмотрел ее.

– Кровь засыпьте, идиоты, – приказал он, – чуть не нарвались. Говорил же – не нужно крысятничать возле лагеря. Когда поход начнется – вот тогда...

– Вы тоже призваны в поход? – спросил рыцарь.

Он ехал рядом с Ловчим и полагал, что уместно будет попытаться разговорить этого странного рыцаря, возящего шпоры и цепь в седельной сумке. Тем более что рассказы в коммандорстве любопытство скорее разожгли чем удовлетворили.

– А тебя-то что туда несет? – Ловчий мельком глянул на рыцаря и отвернулся. – Выбрался из Святой земли – молись и радуйся. Там, если не врут, ваших порезали почти всех?

– Орден бессмертен, и сейчас его сила как никогда...

– Глубоко в заднице, – закончил Ловчий. – Чего передо мной-то выпендриваться? Твои черные вон отстали, не слышат. Да и знают они не меньше нашего. Если не больше.

Храмовник оглянулся назад, на сержантов.

– Не нужно бросать косяки, не нужно. Лучше правду скажи. Хотя... От вашего брата правду услышать, что в аду снега достать. Вас же специально врать учат, после того как наставник отымеет кандидата и заставит на распятие плюнуть...

– Это ложь! – вспылил храмовник. – Это поклеп на Орден, и я...

– Ручонками не маши, милый, – как молено неприятней засмеялся Ловчий, – в приличном обществе с вами никто не сел бы за один стол, если бы об этом знали наверняка. Я понимаю, что так оно нужно, что наши языческие братья южных кровей по этому делу выступают давно и конкретно, и пленным мужикам достается не слабее, чем захваченным бабам. Лучше уж, чтобы первым свой был, ласковые слова говорил, подготовил как надо...

Краем глаза он заметил, как храмовник потянулся к мечу.

Ловец протянул руки, левой рукой сжал меч храмовника возле рукояти, сразу над крестовиной, а правой эту рукоять загнул в сторону.

– Ваших, насколько я знаю, в плен брать не велено. Мусульмане ваших сразу в расход пускают. За вас выкупы не платят, да и сами вы, если дорветесь, не щадите ни баб, ни детей. За что вас любить и уважать?

Храмовник ощупал изуродованный меч и тяжело вздохнул.

– Вот я и говорю – какого черта тебя несет в поход? – Ловчий снова улыбнулся, глядя в глаза рыцарю.

– Я должен наблюдать, – тихо сказал рыцарь. Почти прошептал. Можно даже сказать – прошипел.

– За чем наблюдать?

– Не знаю. Мне приказали прибыть сюда, доставить... – рыцарь осекся.

– Давай-давай, – подбодрил Ловчий. – Начал говорить – говори.

– Я дал слово.

– Минутку, – Ловчий повернулся всем телом назад, к едущим сзади сержантам. – Ну так и есть. Я еще тогда, возле засеки подумал, какого черта храмовник тащит с собой сарацин. Слуги? Может быть, но лошадки у этих слуг слишком уж хорошие. И не разрешат сарацинам сержантский плащ носить, будь он хоть трижды слугой. Ты посольство привез, что ли?

Рыцарь тяжело вздохнул.

– Трех сарацин под видом сержантов ордена Храма. Не скажу, что это невероятно, но очень уж странно, – Ловчий увидел, что сарацины на него внимательно смотрят, и помахал им рукой.

– Я должен доставить их в лагерь и сопровождать в походе. Затем доставить их обратно. Кроме того – доложить обо всем...

Они выехали из лесу. Лагерь действительно располагался на холме – дозорный не соврал.

– Я поеду вперед, – сказал рыцарь и пришпорил коня. Сержанты поскакали за ним. Один осадил коня возле Ловчего. Чуть склонил голову, прижимая руку к груди.

– Ну? – спросил Ловчий.

– Я разговариваю с одним из Охотников, сражающихся с порождениями дьявола? – спросил сарацин.

Говорил он совершенно без акцента, разве что чуть мягче, чем привык Ловчий, произносил шипящие.

– С Охотником, – кивнул Ловчий, рассматривая сарацина.

Темная кожа, большие, влажные глаза, обильная седина в черной бороде.

– Я прибыл сюда по очень важному делу, но кроме этого хотел встретиться с Охотником. И, как я понимаю, Аллах послал мне встречу не с простым воином, а с командиром отряда. И не просто с командиром отряда, а с самим Ловчим, да продлятся твои годы... -И?

– Я прошу уделить мне немного твоего бесценного времени, дабы передать тебе просьбу...

– Прямо вот тут, перед лагерем? – Ловчий неодобрительно покачал головой. – Что бы ты ни собирался мне говорить, не слишком ли это нагло – разговаривать на глазах всего христианского войска?

– Я приду к тебе вечером, – склонил голову сарацин.

– Попробуй, – разрешил Ловчий.

Он даже и не предполагал, что стал таким известным. Осталось понять – хорошо это или плохо.

Поначалу оказалось – хорошо.

Часовые перед лагерем, услышав его имя, тут же указали шатер без флага, но с десятком охранников перед входом. Шатер стоял на отшибе.

Храмовника с сопровождением отправили на другой конец лагеря.

Перед шатром Ловчий спешился, передал повод подбежавшему слуге без герба на куртке и вошел в шатер.

– Давно вас не видел, благородный Ловчий, – любезно улыбнулся сидящий за столом старик, но даже не попытался встать, чтобы приветствовать вошедшего.

Ловчий молча сел на свободный табурет.

Старика он знал. К сожалению – давно.

В первый раз они столкнулись еще тогда, когда старику этому было шестнадцать лет. Но уже тогда он слыл ловким малым и готов был выполнить любое, самое грязное и неприятное задание святых отцов.

Ему даже доставляло радость совершать гнусности от имени Бога, зная, что все грехи ему будут отпущены. Если что-то можно было сделать двумя способами, Перст выбирал самый кровавый.

Они потом встречались неоднократно, хотя если бы это зависело от Ловчего, то не встречались бы никогда.

Несколько раз Ловчий подавлял в себе желание мальчонку прирезать, но тот успел войти в число людей, знавших о Договоре и о Смотрящих.

– Кушать я вам не предлагаю – пост, знаете ли, приходится сдерживаться, – улыбнулся Перст, отодвигая в сторону блюдо с недоеденной курицей.

Насколько помнил Ловчий, именно так он улыбался, когда собирался совершить особую гнусность.

– А где наш приятель? – спросил Перст. – Вас ведь приглашали обоих.

– Он не смог приехать, – ответил Ловчий. – Прихворнул.

– Что вы говорите! – всплеснул руками Перст. – Прихворнул! Сам Хозяин! Что же это за времена такие настали! Ну ничего, всем нам воздастся по делам нашим.

Старик даже улыбнулся безгубым ртом. Будто черепаха.

– Очень рад, что вы прибыли вовремя, несмотря ни на что. Такая точность в наше время... Мы ведь только вас и ждали. Только вас.

– Я тут.

– Я вижу, я вижу! – радостно вскричал Перст и развернул лежавший на столе пергамент. – Вот, смотрите. Сюда смотрите.

Сухим пальцем с распухшими суставами Перст ткнул в пергамент, в нарисованный план.

– Вот здесь сейчас находимся мы. А вот здесь... Ловчий смотрел на собеседника и пытался понять – что, вот этот, вот именно этот мерзавец стоит за всем происходящим? Может быть, взять его сейчас за кадыкастое горло и медленно, капля за каплей, выдавить из него правду...

– К этому замку наше войско подойдет через неделю. Все, кстати, уверены, что именно замок этот является нашей конечной целью... – Перст вдруг оборвал свою речь и внимательно посмотрел на Ловчего. – А ведь ты сейчас прикидываешь, как мне голову свернуть...

Ловчий улыбнулся вежливо.

– Нет, правда, – старик похлопал ладонью по столу. – Ты сейчас сидишь и думаешь – зачем меня вызвали к этому старому уроду. Вот подвесить бы сейчас его над костром и послушать, что запоет...

– Просто взять тебя за твое поганое горло, – сказал Ловчий. – Ты – дрянь трусливая – тебя жечь не нужно. Ты ради того, чтобы остаться в живых...

Старик скрестил руки на груди, лицо стало серьезным.

И что-то было в его взгляде, что заставило Ловчего замолчать.

– Ну, во-первых, ты ничего мне не можешь сделать – вы давали клятву не причинять вреда тем, кто следит за Договором со стороны людей. Так что можешь разве что помечтать. Во-вторых, я тебя тоже не люблю. И знаешь за что?

Ловчий хотел сказать, что нет, не хочет он этого знать, что может престарелый засранец засунуть себе свое знание... Но Ловчий промолчал. Он видел, что старик говорит правду. И что старик хочет сказать правду.

– Ты бессмертный. Я не знаю – кто ты, бог, человек, но я знаю, что ты – бессмертный. И твой приятель – тоже. Я не знаю других бессмертных, но я видел, как бездарно вы тратите свое бессмертие...

– Его нельзя тратить, – сказал Ловчий, чуть не добавив «к сожалению».

– Не цепляйся к словам, – махнул рукой старик. – Ты понимаешь, что я говорю. Пользуетесь своим бессмертием глупо и бесталанно. Хоть раз вы что-то сделали не ради своей идиотской мечты, а для других? Для людей, для нас, слабых и смертных? Не вы остановили мавров в этих местах, а мы, простые смертные. Не вы останавливали человеческие жертвоприношения, а мы, христиане. А что делали вы? Просто ждали?

Старик встал, держась за спину, оперся руками о крышку стола и наклонился к Ловчему.

– Да, твой приятель искал бога, а ты искал дьявола. Как это важно! Для кого? Для нас? Для жителей Западной империи, которых на ваших глазах резали варвары, не знающие истинного Бога? – Старик закашлялся.

Ловчий подождал, пока тот снова сможет дышать и говорить. Ничего нового он не скажет. Все это и сам Ловчий недавно говорил Хозяину, который и сам, наверное, не один век думает об этом.

– Я ведь поначалу, по молодости, тоже решил искать путь к Богу. Мы когда с тобой впервые встретились, я ведь решил, что тем, кто борется с Нечистым, может выпасть бессмертие. Вон, как тебе. Ты, наверное, не помнишь, как вступился за проезжих возле Старого моста. Сколько с тех пор прошло... лет пятьдесят. Ты ловко разметал нападавших, и только одна-единственная стрела попала тебе в плечо. Ты вырвал стрелу, и рана тут же затянулась. Помнишь?

Ловчий покачал головой.

– А я помню. И помню, как мне тогда показалось, что можно что-то изменить в этой жизни и в этом мире. Можно, раз ты на нашей стороне. И я старался... Человеку не дано создавать жизнь, но уничтожать ее у нас получается неплохо. Я не могу породить добро, но я мог убивать зло. И я делал все, что мог.

– Убивал, – сказал Ловчий.

– Конечно! А что же еще мне осталось? Ты ведь тоже – убивал. Хотя, да, ты – совсем другое дело! Совсем другое дело. Ты бессмертный, у тебя на это есть право. Право на убийство ради какой-то там высокой цели. А у меня тоже была очень высокая цель. Я удерживал этих скотов в стаде. Я не был пастырем, я был собакой, держащей овец в стаде. И я мог рвать глотки тем, кто пытался увести наших овечек, и овечкам, уходящим из стада я тоже рвал глотки. Если Господь не следит за своим стадом – должен же кто-то это делать? – старик снова закашлялся, держась за грудь.

– Да ты сядь, Палец, – посоветовал Ловчий, – не мальчишка поди.

– Вот, – старик потряс указательным пальцем перед лицом Ловчего и сел на свое место. – Вот так всегда. Меня называли Перст Божий, а ты...

– А я называл тебя Пальцем в заднице, – усмехнулся Ловчий. – И не вижу причин менять эту свою привычку. А ты не психуй так, вон – лицо побелело. Помрешь еще ненароком.

– А мне все равно помирать, – старик взял со стола кувшин, налил себе в чашу вина, выпил, – Мне – все равно помирать.

– Ладно, – Ловчий щелкнул пальцами, – ты мне рассказал о потаенных своих мечтах...

– Не рассказал. Я только начал. Только-только. Но ты все равно не поймешь, – старик вздохнул, переводя дыхание.

Его пальцы дрожали, в груди клокотало.

– Здесь, – старик указал рукой куда-то за спину, – здесь собрались десять тысяч воинов, чтобы взять замок, принадлежащий графу, который слишком уж поддерживает этих богомерзких чистых. Славное дело, богоугодное. Знают об этом из всего войска с полторы сотни человек. Остальные просто собрались по приказу и за деньги и ждут указания цели. Из полутора сотен посвященных только два десятка знают, что замок этот и обнаглевший граф – лишь уловка. Небольшая военная хитрость. А на самом деле мы нанесем удар в самое сердце ереси, в самое гнездо, из которого исходит яд, в котором прячутся высшие иерархи смертельной заразы, охватившей эти места и расползающейся по окрестностям. Только два десятка знают, что пока будет длиться осада того самого злосчастного замка, небольшой отряд совершит бросок через горы и внезапно обрушится на вражье логово...

Старик снова улыбнулся.

– Правда – здорово – одним ударом закончить борьбу, грозящую затянуться на годы. И эти два десятка ждут с нетерпением, когда смогут оказать святой Церкви такую услугу. Они готовят своих людей, которые обо всем узнают только уже на месте. Их люди приучены к слепому повиновению... Но... – Старик даже зажмурился от удовольствия. – Я ведь понимаю, что ты не пойдешь в этот поход.

– Не пойду, – подтвердил Ловчий.

Он действительно не обязан участвовать в очередной кровавой глупости людей. У него есть цель.

– Пойдешь, – прошептал старик. – Ты пойдешь, куда тебе укажет Перст Божий. Я мог бы даже поспорить с тобой, что ты выполнишь мою волю.

Ловчий встал. Шутка затянулась. Он и так доставил Персту слишком много удовольствия. И потерял слишком много времени. Нужно вернуться как можно скорее и попытаться найти Хозяина. Видимо, вызывая его сюда, их просто хотели разделить...

– А хочешь, мы все-таки поспорим? – прошлогодними листьями прошелестел голос старика. – Если ты откажешься пойти в этот поход, то сможешь меня убить. Прямо сейчас. Придушить, повесить, зарезать. Я освобожу тебя от клятвы. Хочешь?

Ловчий остановился на полпути к выходу из шатра. Странное предложение. Старик, похоже, выжил из ума.

– Так спорим?

– А если выиграешь ты? – спросил Ловчий. – И я соглашусь отправиться и к замку, и к этому логову?

В шатре было не слишком светло, не горел ни один светильник. Только солнце освещало край полотна. И Ловчему показалось, что глаза старика светятся огнем.

– Ничего. Я ничего не возьму с тебя. Мне достаточно будет того, что ты проиграешь в споре. Идет? Разве что... – Перст сделал паузу, словно действительно раздумывал. – Разве что ты дашь слово, что не будешь пытаться выяснить больше, чем я тебе сейчас скажу.

С другого конца лагеря донесся звук трубы.

– Согласен?

– Согласен.

Старик радостно захлопал в ладоши:

– Извини, просто у нас, стариков, так мало радостей. Приходится пользоваться малейшей возможностью. Ты присядь. Я тебя не слишком задержу.

Ловчий вернулся к столу.

– Вот так, – сказал старик. – Вот так. Полторы сотни знают о замке, два десятка – о логове. И только всего пятеро знают, что на самом деле нас ждет в горах. Только пятеро. А ты будешь шестым.

Перст снова раскрыл свернувшийся было пергамент с картой.

– Ты командовал Отрядом. Не обратил внимания, что в последнее время нечисть изменилась? Обратил?

Ловчий молча кивнул. Изменилась – это еще мягко сказано. То что рассказал Егерь, потери среди Отрядов...

– Оборотни начинают действовать стаями, упыри выходят на охоту когда им заблагорассудится, а ведьмы и колдуны обретают все большую силу. Тебе никогда не приходило в голову, что должно быть нечто, откуда они черпают свою силу. Где...

– Ты об Аде, что ли? – спросил Ловчий. – Было четыре выхода из Бездны. И все четыре сейчас закрыты. Мы проверяли. Уже несколько тысяч лет. А кроме того, ни оборотни, ни упыри, ни ведьмы с колдунами не имеют к Аду ни малейшего отношения. Я пытался это объяснить вашим тупоголовым...

– А почему же они тогда боятся креста? – Старик хитро улыбнулся, будто поймал собеседника на глупости. – Почему боятся церковного звона? Причастия почему боятся?

Ловчий устало прикрыл глаза. И это тоже они обсуждали лет пятьдесят назад. И двадцать лет назад он пытался это объяснить. И десять лет назад. Хозяин тоже пытался, но их не слышали.

– Они и не боялись этого раньше. Не боялись. Ты думал о том, как люди справлялись с ними две тысячи лет назад, когда креста не было и в помине? Думал? Достаточно было снести голову. Или сжечь. Без всяких молитв. Только совсем недавно они вдруг испугались...

– Да? – Старик сделал удивленное лицо, потом не сдержался и хихикнул. – И то, что Охотничьи Отряды появились в Риме – тоже случайность?

– В Вечном городе они появились. В Вечном городе! – выкрикнул, не сдержавшись, Ловчий. – Веков сто прошло с тех пор, как в Вечном городе были созданы Отряды...

– Риму нет десяти тысяч...

– Да пошел ты со своим Римом. Это вы решили, что раз Вечный город, значит – Рим. А сколько Вечных городов было до него? Если бы ваши святоши попали в тот Вечный город, то... Ваши шлюхи покраснели бы, увидев фрески того Вечного города, – Ловчий разозлился, понимал, что злиться нельзя, но ничего не мог с собой поделать. – Это вы украли у исчезнувших городов и народов их имена, присвоили себе их достижения и славу. Вы, смертные. Вам отчего-то очень хочется выглядеть старше.

– Да. Потому что мы слишком рано умираем. Потому что мы вообще – умираем. Поэтому мы переписываем историю, раз уж не можем ее переделать. И раз уж мы ее переписываем, значит, мы изменяем будущее. Ты прав – достаточно дать название, и оно прорастет в будущее. Мы назвали предводителя войска Завоевателем, и он навеки останется Завоевателем, хотя на самом деле просто возвращал себе свое наследство. Мы придумали, что именно нам Император оставил в наследство свою империю, и теперь никто ничего не сможет с этим поделать. Там, на востоке, в лесах севернее Восточной империи, лежит страна городов. Сто тысяч человек живет в одном только городе... И кто из обычных наших людей знает об этом? А о наших завшивленных городках знают и будут помнить как о славных блестящих столицах. Мы берем у язычников науку и медицину, но называем их варварами. И грязными неумными варварами они останутся на века.

Нам не нужно быть для этого волшебниками и богами. Людям свойственно забывать. А мы записываем не то, что было, а то, что должно было быть.

– Вы и чудовищ себе придумываете, – сказал Ловчий, – Вы придумали себе, что упырь спит днем в могиле, и действительно появились такие упыри. Вы придумали, что ничего кроме осины, серебра и чеснока не может причинить упырю вред, и они стали неуязвимы для обычного оружия... Вчера мой отряд снова столкнулся с порождением человеческой фантазии. Дракон.

– Это возле Замка на мосту? – быстро спросил Перст.

– Да, а что?

– Прекрасно. Люди видели, как вы его убили?

– Видели, но...

– Замечательно, – Перст вытащил чернильницу, небольшой лист пергамента. – Извини, я для памяти. Старею – память ни к черту. Значит, поискать в тех местах упоминание о какой-нибудь святой, и пусть она совершит чудо. Она уже совершила чудо. Повязала свой пояс ему на шею, смирила дракона и привела его к людям, которые, естественно, дракона и убили. Еще имя придумать дракону звучное, с треском... Ну, это потом.

Старик отодвинул пергамент и посмотрел на Ловчего.

– Я же с тобой и не спорю. Я читал записи этих ваших рассказов, и полностью согласен с тем, что вы говорили. Более того, мы ведь не зря приказали ловить нечисть живьем. Они нам многое рассказали, эти кровососы и зверюшки. И мы уже знаем, как ведьмы управляют Силой... Не смотри на меня удивленно, да, мы знаем о Силе... о том, что вы называете Силой. Тут ты снова прав – слово, оно только слово, название. Еще долго будут то тут, то там шнырять тролли и эльфы, водяные и русалки вкупе с домовыми. Не их нужно уничтожать, а тех, кто их создает. Слава Богу, среди людей не так много таких...

– Ошибаешься.

– Ну да, – кивнул Перст. – Каждый из людей владеет Силой, но не может ее использовать... Читали мы эту замечательную книгу. Кстати, забавная и познавательная. Ты обратил внимание на то, что появляется все больше книг – бестиариев? И после рассказа о каждом чудовище пишется, где именно оно обитает. И обитают они не здесь, а далеко, за морями, в южных странах или на Востоке... Знаешь почему? А потому что люди могут их себе представить... там, далеко, не здесь. И обрати внимание, исчезли единороги и василиски, нету псоглавцев, хотя еще сто лет назад их видели постоянно и повсеместно... Это мы сделали, люди. А не вы, бессмертные. Мы.

Ловчий молчал. Ему было неприятно до тошноты, но он не может не признать правоты старика, исходящего слюной от любви к себе и себе подобным.

– И теперь, возвращаясь к нашему спору, – старик вытер рот рукавом. – Если бы я указал тебе место, откуда появляется нечисть... Если бы я на допросах вырвал у этих ведьм, откуда они приходят и где находят убежище... Что бы ты сказал?

– Ты смог это узнать? – недоверчиво переспросил Ловчий.

Этого не могло быть. Он никогда не сталкивался с таким местом. Такого места просто не могло быть... Хотя... Они действительно здорово изменились за последние годы, все эти враги рода человеческого.

– Не я. К сожалению – не я. Есть у нас один специалист по нечисти. Ты когда-то называл меня кровавым убийцей, так вот я по сравнению с ним просто ангел. Нравится тебе такой ангел? Ты таким его себе представлял? – Старик снова улыбнулся, демонстрируя остатки зубов. – Очень толковый человек...

Перст сделал ударение именно на слове «человек».

– Очень толковый. Он лично разговаривал со многими из них, находил подход к каждому... кто выжил. Очень верный и цепкий слуга Господа нашего. Оттого и прозвали его Псом. Так вот, это он нашел то самое место. Старый монастырь, который раньше был крепостью в горах. А еще раньше – святилищем тамошних язычников. Даже римские императоры при всем их безразличии к чужим богам, решили в свое время, что святилище лучше закрыть, а его жрецов – уничтожить. Но зло прорастает. Его нужно искоренять, пропалывать и выжигать.

Теперь в голосе старика звучали уверенность и непреклонность.

– Один из бывших... Один из тех, кто считался нашим братом, основал не монастырскую обитель, а гнездо, в котором выводится нечисть, в котором они могут прятаться от нас, набираться сил, становиться еще более опасными и неуязвимыми. Монастырь... Жители деревень в округе считают их святыми. Еще бы, эти твари лечат и учат. Учат и лечат. Им нельзя промышлять вблизи гнезда, но когда они вырываются на свободу, когда отступник решает, что уже можно... Они обрушиваются на города и поселки, выедая целые области... Да ты знаешь и сам. Ведь ты Охотник. И больше ждать нельзя. Как в улье, когда появляется новая молодая матка, в монастыре готовятся к созданию другого гнезда. Еще немного, может быть, с месяц, и наиболее подготовленные, изощренные и коварные отправятся, чтобы создать... – Перст посмотрел в глаза Ловчему, – Вот ради чего звали вас двоих. Мы не могли написать обо всем в письме. Но даже один ты сделаешь наш отряд сильнее многократно. Потому мы Охотничьи отряды расширили и пустили их облавной сетью. Если нам не удастся уничтожить всех на месте – они добьют.

Ловчий отвел взгляд. Отвел первым. Он не мог больше смотреть в глаза старика – столько веры и решимости было в них. Старик был убийцей. Старик был мерзавцем, но он верил, истово верил в то, что делал. Что готовился сделать. Готовился совершить.

Она ушла, вспомнил Ловчий. Оборотень сказал, что есть место, где они могут спрятаться. Где им помогут. Вон оно как все вывернулось.

– Нам недавно привезли... – старик замолчал, подбирая слова, – привезли несколько бочек снадобья.

– Мы называем ее амброзией. Или сомой, – мертвым голосом сказал Ловчий.

– Хорошо, сомы. Несколько бочонков сомы. И мы стали готовить людей... Ты ведь согласишься, что, сколько бы мы ни привели обычных воинов под стены того монастыря, никто не сможет устоять против атаки трех десятков оборотней и еще двух десятков упырей, не считая ведьм и колдунов. Каких драконов они бросят в бой, каких чудовищ измыслят – никто не может этого предугадать. Только воины, напоенные живой водой... Сильные, ловкие... И простые люди должны видеть, как падет оплот сил Зла. Мы пригласили сюда даже проклятых сарацин, чтобы и они увидели... Со всех краев христианского мира приехали люди. Они должны увидеть и рассказать. Чтобы все знали, что гнездо, источник – уничтожен. Что нет, что больше не будет этих чудовищ. Не будет! – Старик потер лоб, виновато улыбнулся. – Извини. Я просто слишком долго молчал. Я никому не мог рассказать об этом. Сам понимаешь – если чудовища узнают... Я даже с ближайшими слугами не мог этого обсудить, не мог самым верным из них открыться. Один из них – человек Пса. Я не знаю, кто именно, но если он услышит, что я проболтался... И я считаю это правильным. Вот и все. Мы сделаем что сможем. И пусть Господь решит, достойны мы победы или нет.

– Много всего произойдет за эти две недели, – сказал Пес – Сколько народу умрет ради счастья на земле. Но ты будешь жить. Уж извини.

Пес ударил ножом, распятый вздрогнул и затих.

– Просто чувствую себя тем самым римским солдатом, – пробормотал Пес. – Только он прервал мучения, а я...

Повозку тряхнуло.

Пес выглянул вперед, отдернув полог. Возница оглянулся на него и пробормотал что-то, что должно было обозначать извинение. На корабле, наверное, было бы и быстрее, и удобнее, но плавать зимой по морю стоило только по самой острой необходимости. Лучше уж повозка, тем более что кони могут тащить ее, не останавливаясь. Волшебный напиток в этом смысле здорово помогает.

У них почти две недели, чтобы успеть. Времени должно хватить, если не начнут падать камни с неба или не начнется потоп. Все остальное, в том числе армии и чудовища, не преграда. Пес и четверо всадников пройдут сквозь любой боевой порядок.

Пес встал возле возницы, посмотрел, держась за крышу повозки, на запад. Странное чувство охватило его. Как долго он готовился, ждал, убивал и рисковал быть убитым. И вот теперь, через две недели. Всего через две недели...

– Ты еще не решилась, Солнышко? – спросил Корень.

Тень молча стояла рядом, на стене. Окрестные горы были закрыты дымкой, холодной и липкой на вид. Даже пронзительный ветер, стремительно налетавший из ущелья, вяз в ней, словно в паутине. Последним рывком ветер дотягивался до лиц Солнышка, Тени и Корня и падал на дно пропасти, присвистнув от удивления.

– Я не хочу уходить, – сказала Солнышко. – И аббат мне ничего не говорил. Наверное, он хочет, чтобы я осталась.

Солнышко краем глаза заметила, как напряглись скулы у Корня. Солнце безнадежно запуталось в тумане, и Корень мог вот так свободно стоять, сдвинув с головы капюшон. Он мог бы снять даже свои перчатки и взять ее за руку, подумала Солнышко. Но перчатки он не снимал.

– Я знаю, почему аббат только Корню приказал уходить в новый монастырь, – еле слышно сказала Тень.

Может быть, она боялась, что ее услышит аббат, или просто не хотела тревожить задремавшие скалы, но говорила Тень тихо.

– Мы все время вместе, – продолжила Тень. – Мы знаем, когда Корень идет на колокольню. И теперь звон не настигает нас внезапно. Наверное, это плохо. Наверное, это может помешать...

– Чему? – быстро спросила Солнышко. – Чему помешать? Нашим мучениям? Я здесь меньше, чем вы. И что, вам легче? Вы не так страдаете, как в первый свой день?

Снизу, со двора, послышались голоса и стук молотков. Часть монахов готовилась к отъезду.

– Если я попрошу аббата, чтобы он... – Корень потер руки, словно ему было холодно даже в перчатках.

– Я боюсь отсюда уходить, – сказала Солнышко. – Мне страшно здесь оставаться, но уходить еще страшнее. Я привыкла, что эти стены...

– Но мы же не настоящие монахи! – выкрикнул Корень. – Ведь мы можем быть вместе. Мы только должны захотеть!

Хотеть-хотеть-хотеть – засмеялось было эхо, но захлебнулось туманом.

– И ты знаешь, кем станут дети упыря и оборотня? – спросила Тень тихим-тихим голосом. – Ты готов взять на себя ответственность перед ними? И перед теми, кого они убьют? И кого вы убьете вместе с Солнышком?

Ветер усилился, туман космами поплыл перед монастырской стеной, грозя разорваться.

– Надень капюшон, – сказала Солнышко. Корень надвинул капюшон, прикрывая лицо.

– Мне пора, – сказал Корень. – Колокол. Он быстро спустился со стены.

– Давай отойдем от края, – предложила Тень. – Чтобы, когда ударит колокол, не упасть...

– Иногда мне кажется, что лучше было бы умереть, – сказала Солнышко. – Где-нибудь на рыночной площади. Или в деревне, с колом в груди.

– А мне иногда кажется, – еле слышно, одними губами, проговорила Тень, – что все мы умрем. Скоро.

Солнышко медленно спустилась по лестнице, и Тень так и не поняла, услышала Солнышко ее последние слова или нет.

Тень тяжело вздохнула. Ей не казалось, что ко всем им приближается смерть. Она знала это наверняка.

Смерть таилась в пропасти. Плавала среди прядей тумана, прикидывалась ветром, чтобы еще раз ощупать лица тех, кто скоро станет ее добычей.

Тень была ведьмой. Она не знала, как открывается ей будущее, но она знала, что будущее открывается, почти никогда не оставляя выбора. Хотя на этот раз выбор был. Либо умрут они все – здесь, либо смерть выплеснется наружу и затопит собой все до горизонта.

Смерти и судьбе было угодно поиграть, предоставив смертным иллюзию выбора.