VI
Душа – источник забот. Человек утратил рай в ту минуту, когда обрел душу.
Сомерсет Мозм
На берегу океана хохотал бог.
Бог хохотал не останавливаясь, вытирая время от времени слезы краем белого хитона. То что эта странная белая одежда называется хитон, местным охотникам было, разумеется, неизвестно. А спрашивать у бога, во что это он вырядился вместо нормальной человеческой одежды из выделанной оленьей шкуры, охотники не стали. С чего бы это им приставать с расспросами к богу, да еще чужому, да еще, похоже, чокнутому?
А как иначе его называть? Охотники из племени Медведей вечером шли мимо бухты. Сидит бог и хохочет. Утром возвращались – опять сидит и снова хохочет. Пялится на океанские волны и хохочет.
Охотники даже остановились в раздумье – что бы это могло означать. Решили – их это не касается. Если бы бог хохотал над Маленькой речкой – тогда конечно. Тогда и рыба могла бы пропасть, и бобры уйти... От такого-то смеха. А возле океана...
И пусть себе смеется, решили после небольшого совещания охотники – и ушли. Ушли, оставив на всякий случай на пеньке печень одного из добытых оленей.
А вдруг ненормальный бог в дурацкой одежде опомнится, оглянется не вовремя, и заметит, что Медведи его видели. И вдруг обидится? Пойдет вслед за охотниками, а тут бац – печенка. Свежая и вкусная.
В общем, охотники из племени Медведя не зря славились среди других племен умом и предусмотрительностью. Хотя, в этом случае, и предусмотрительность, и ум были ими проявлены совершенно напрасно.
Богу было наплевать на то, что его могли увидеть. Как ему было наплевать и на то, что ему могли сказать другие боги.
А не пошли бы они на фиг, все эти боги, время от времени сквозь смех бормотал хохочущий бог, И даже когда остальные боги пошли не на фиг, а к бухте, на берегу которой хохотал бог в белом хитоне, смех не прекратился. С чего бы ему прекращаться?
Не прекратился он и тогда, когда Громовержец опустил руку на плечо хохочущему и сказал:
– Ничего не хочешь объяснить, Певец? Певец, не переставая смеяться, оглянулся.
– Видели бы вы свои рожи сейчас, бессмертные боги, – сквозь смех выдавил Певец. – Компания дебилов на пикнике.
У Певца были свои причины так хохотать.
А у богов были свои причины быть этим недовольными.
У всего обычно есть свои причины.
Была у Певца причина хохотать, размазывая слезы по лицу. А у Громовержца была причина вместе с Мастером, Девой, Охотницей и еще десятком богов и богинь метаться половину ночи над океаном, а потом явиться на берег за объяснениями. В отвратительном настроении.
Многое в тот день имело причины мелкие. Можно сказать, мельчайшие. Если бы Стук и Левша, например, узнали, что причиной всей этой суеты станет их закадычный приятель Ворюга, в жизни бы не поверили.
И, тем более, приезжий священник даже представить себе не мог, как от нескольких глотков церковного вина... ладно, не простого вина. Но чтобы от двух-трех глотков...
Нет, священник честно попытался предложить Ворюге отпить из простого бочонка, но Охотник, принюхавшись, ткнул пальцем именно в особый, епископский. И добро бы, только этим жестом ограничился. А то пальцем в бочонок, а здоровенный нож – священнику к горлу. И готовое полновесное проклятие само собой в этом дрожащем горле застряло.
А потом священник перепугался, но не смог придумать ничего лучшего, чем отправиться все-таки к замку. Не мог знать священник, что может произойти дальше.
– Ну как я мог знать... – бормотал священник, пытаясь уклониться от болезненных ударов Левши и Стука. – Господом клянусь!
Левша и Стук к объяснениям не прислушивались, на причитания внимания не обращали, а лупили кроткого служителя божьего старательно и все больше ногами. Избиение проходило на площадке перед замковым мостом.
Остальные охотники, вышедшие на визг и крик, стояли в стороне, не вмешиваясь. Чего там вмешиваться, там и Двоим особо не развернуться. А Ворюга, главная причина всего происходящего, лежал себе тихо на передке повозки, откинувшись навзничь и свесив правую ногу.
Глаза у Ворюги были открыты и смотрели удивленно. По глазам лупили дождевые капли, ресницы не дрожали, веки не моргали... Да и сам Ворюга вроде как не Дышал.
– Что ж ты с ним, сука, сделал?! – в один голос взвыли Левша и Стук, встретив священникову повозку у моста.
Поначалу они только собирались проводить приезжего к Хозяину. Культурно проводить, между прочим.
Хотели только проводить.
А вместо этого, увидев неживого Ворюгу, стащили толстяка на мокрые камни, встряхнули за шкирку, а он рухнул на колени, обрывая сутану, и стал бормотать что-то невнятное. Мол, выпил воин всего чуть-чуть, из заветного бочонка. Можно сказать, всего пару глотков – больших глотков, правда, – но ведь всего пару... Матерь божья... не бейте... люди добрые... мать вашу... и святого духа.
Дела у священника были плохи. Охотники не любили, когда кто-то посторонний убивал их товарищей. Тем более – травил. Особенно – если травил. От ножа или стрелы еще как-то увернуться можно, а от фигни в вине никто не застрахован. Это ж какой сволочью нужно быть, чтобы в вино яд сыпать! Таких уродов сразу вешать надо. Такую мысль в нескольких энергичных фразах выразил Гвоздь. И предложение было бы принято большинством голосом – девять против двух, но два голоса «против» принадлежали Ловчему и Хозяину.
Стук и Левша с сожалением перестали пинать священника лишь после второго окрика Ловчего. И то только потому, что была у Ловчего прекрасная традиция – вместо третьего предупреждения пускать в дело свой удар справа.
Левша отлетел молча, молча и встал, согнувшись и держась за живот, а Стук, лежа на спине, попытался объяснять, что, мол, оставили Ворюгу живого и невредимого, а привезла его эта сволочь тонзуренная совсем никакого и даже мертвого... Ловчий выразительно потер правый кулак о левый рукав своей куртки – и Стук замолчал.
Тонзуренная сволочь быстро подползла к своему спасителю на коленях, обхватила Ловчего за ноги и даже попыталась целовать колени. Ситуация – дурацкая, поза – двусмысленная, но не пинать же, в самом деле, только что спасенного человека.
И Хозяин молча подошел к повозке и наклонился над Ворюгой. Охотникам даже показалось, что Хозяин побледнел. Наверное, показалось. Солнце уже совсем скрылось за горами, и можно было легко ошибиться.
– Ловчий, – позвал Хозяин, не оборачиваясь. Ловчий с облегчением вздохнул, отодрал священника от своих ног, аккуратно положил его на камни и подошел к повозке. Не доходя шага замер. Принюхался. И охотникам показалось, что по лицу Ловчего пробежала судорога. Показалось, наверное.
Чтобы Ловчий испугался... Охотникам вдруг захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда. А Гвоздь вдруг с удивлением обнаружил, что держит в руке кинжал, стоит прижавшись спиной к замковой стене и прикидывает в уме – успеет добежать до оставленного в конюшне арбалета, если, скажем, из-за скалы...
– Живой ваш Ворюга, – сказал Ловчий каким-то хриплым, странным голосом. – Даже живее некоторых живых.
Ловчий откашлялся, поправил капюшон на голове и, наконец, смог взглянуть в лица своих охотников.
– Ворюгу – в замок, повозку – в замок. Если хоть что-то пропадет – убью, – уже нормальным голосом произнес Ловчий, нашарил за спиной священника, зацепил его за одежду и понес в замок, как мешок.
Хозяин отодвинул Ворюгу, заглянул в повозку, забрал небольшой бочонок и пошел следом за Ловчим.
Двери в зал они за собой прикрыли плотно, но то, как через некоторое время священник закричал, было слышно во всем замке.
Отшельник, самый набожный из Охотников, даже чуть не перекрестился сгоряча.
А потом священник замолчал. Охотники, сидевшие в обеденном зале на первом этаже, даже подумали, что помер священник, пытки не выдержал или вообще...
Но священник не умер, а просто заговорил. Заговорил быстро, подробно, но тихо. Так, что слышали его рассказ только Хозяин и Ловчий. Если бы он заговорил сразу... вернее, если бы он не попытался врать, а сразу бы начал говорить правду, то и кричать от боли не пришлось бы.
С другой стороны, откуда мог знать священник, что эти два благородных господина легко отличают правду от самой изощренной лжи.
Как чуть позже оказалось, и врать-то священнику было особо нечего. Это ему казалось, что хранит он страшную тайну, а на самом деле...
Почти всю свою жизнь он имел дело с книгами. И самое кровавое, что делал в своей жизни, это вымарывал из текстов неправильные мысли и заменял их мыслями правильными. Потом вдруг пришлось отправиться в путь.
В путь священник отправился по приказу епископа. Епископ вызвал его к себе и сообщил, что нужно сменить в Трех деревнях слугу божьего, погрязшего в грехах и скатывающегося к ереси. И нужно его не просто сменить, а быть готовым к подвигу во славу Господа нашего и святой церкви.
– Кровь божья! – прошептал священник, когда Ловчий спросил, что именно находится в заветном бочонке.
Не чистая, конечно, но самая натуральная, привезенная из Святой земли храмовниками. Вот буквально на днях. Откуда именно они ее взяли, священник не знал, но сам видел, как кровь сия, в вине для причастия растворенная, раны залечивала. И даже прокаженного очистила.
Самой крови увидеть не пришлось, к сожалению, но бочонок вина был вручен священнику с подробными инструкциями и благословением. Самому пить на досуге освященное вино запрещалось, а следовало добавлять его в обыкновенное вино при причастии, исходя из пропорции один к пятидесяти, и только тогда, когда мор двинется по стране. И вот тогда...
– Мор? – спросил Ловчий.
– Мор? – повторил за ним Хозяин.
Священник как-то и не обратил внимания на то, каким тоном было произнесено это слово. За короткое время знакомства с Хозяином и Ловчим бедняга уже приобрел полезную привычку отвечать на вопросы быстро и правдиво.
– Да-да, – закивал священник. – И ринутся четыре всадника по земле, и падет звезда, и...
– Пасть закрой, – сказал Ловчий, и священник послушно щелкнул зубами.
Хозяин встал с кресла и прошел по залу.
– Чего ходишь? – осведомился Ловчий, провожая его взглядом. – Что-то непонятно?
Хозяин резко остановился и молча посмотрел в глаза Ловчего.
– Красиво ведь получается, – чуть виновато улыбнулся тот. – Пойдет зараза по городам и весям. И вымрет каждый, кто не причащается. Чистенько так получится. У тебя что давешний посол просил? Участия в делах земных? Чуда, которое вернет всех на путь истинный? Вот, пожалуйста. И становится понятно, зачем столько сомы. Просто и красиво. Ты себе прикинь, как легко будет обращать в истинную веру. Причастился – живи и не бойся никакой заразы. Не причастился – будьте любезны на погост. Или на костер.
В камине выстрелило бревно, выбросив сноп искр. Священник вздрогнул и начал пятиться от камина. Ловчий поймал священника за плащ:
– А скажи нам, святой отец, когда, по вашим сведениям, болезнь пойдет?
Священник гулко сглотнул – застежка врезалась в горло. Ловчий разжал руку.
– А не сказали... Не сказали, когда именно... Сказали – скоро. Может, через неделю. Или через две. Но до Пасхи святой – точно. Время пришло. Четверо уже в пути... Я их сам видел... И спасен был чудом, ибо схватили они меня и держали в узилище четыре дня. И только сегодня отпустили, слава Богу, – священник перекрестился, отползая на коленях в угол зала. – Отпустили, не причинив вреда. Только тот, что был на коне бледном, ударил меня рукой по лицу, чем поверг наземь в беспамятстве... А когда очнулся я, то не было никого...
– Через неделю-две, – Ловчий сел на край стола. – Откуда зараза? И, кстати, что там бормотал тебе Громовержец о Певце?
И взмахнул рукой Хозяин, и словно зеркало возникло перед ним в воздухе, и шагнул из зеркала демон, ликом ужасный, и... тут несчастный священник потерял сознание. Его можно было понять – трудный выдался день.
– Что случилось? – спросил Громовержец, входя в зал.
Садиться он не стал, замер посреди зала, скрестив руки на груди. Молча, не перебивая, выслушал Хозяина. В зале пахло дымом и страхом. И еще каким-то странным цветочным запахом, увязавшимся, по-видимому, за Громовержцем из сельвы.
– Всё? – спросил Громовержец, когда Хозяин замолчал.
Хозяин кивнул.
– И что прикажешь теперь делать? – Громовержец невесело улыбнулся.
Ловчий и Хозяин отчего-то избегали смотреть ему в глаза.
– Ты же все сам знаешь, – сказал Громовержец Хозяину. – Вы же с Ловчим никогда не ошибаетесь. Вам точно известно, что нужно людям и богам. Вы же знали, что если оставить людей в покое, то они будут жить счастливо. Долго и счастливо. И умрут в один день. А? Нет?
– Нет? – снова выкрикнул Громовержец и засмеялся. Смех этот пробежал по залу, оттолкнулся ногой от звякнувшего кубка, и прыгнул к графинам, стоявшим в буфете, и замер, дрожа, на дне одного из них.
– И что теперь? Это вы, умные и чистые, всё это устроили. Нет?
Ловчий хотел что-то возразить, но промолчал и только махнул рукой.
– Нет возражений? – Громовержец поднял руку, и между его растопыренными пальцами засуетились мелкие молнии.
Громовержец провел искрящейся ладонью по своему лицу.
– Певец никогда не стал бы играть с заразой, если б вы не выпихнули его за океан. За Море Мрака. И он никогда не стал бы даже разговаривать с людьми, не то что договариваться с ними. А я... я никогда не отдал бы им столько амброзии... я вообще не дал бы им амброзии... да людям и в голову не пришло бы торговаться с бессмертными. Богу – богово, а человеку – дерьмо...
А ведь они предлагали... Честно предлагали. И это был тог редкий случай, когда и они, и я – бог, предлагали вам одно и то же. И оказалось, что я, который ваших людей не слишком люблю, пытался спасти тех, кто сейчас умрет... Через неделю-две. Умрет из-за вас. Из-за вашей тупости. И теперь уже ничего нельзя сделать... Теперь только можно будет вам ходить по городам и считать покойников. И...
– Корабль еще не прибыл, – сказал Ловчий. Громовержец молча посмотрел на него.
– Я говорю – корабль с заразой еще не прибыл, – Сказал Ловчий. – Неделя – две. Зараза должна действовать быстро, очень показательно должна работать. Сому Должны развезти во все приходы. Нужно успеть. И куда бы ни пристал зараженный корабль, к Островам или материку, он должен пристать уже после того, как лекарство будет готово и развезено.
– И что? – спросил Громовержец.
– Найди корабль, – тихо сказал Хозяин.
– Что?
– Найди корабль! – выкрикнул Хозяин. – Корабль!
Найди! Останови!
– Опять? – усмехнулся Громовержец. – А зачем? Мне это – зачем?
Хозяин не ответил. Отсветы огня из камина скользили по его лицу, и казалось, что гримаса боли... Или это действительно была боль...
– Ты мне приказываешь? – захохотал Громовержец. – По Договору я должен... Ты знаешь, что именно я должен. И больше ничего. Я, конечно, могу отправиться на поиски... Приложить массу усилий... Но я один. И не всеведущ, как выдуманный вами Бог. Я всего лишь божок. Забытый и слабый.
– Я прошу, – тихо сказал Хозяин.
– Интересная выдалась ночка, – Громовержец подошел к шкафу и достал кувшин с вином. – Я о такой даже и не мечтал. Как бы я хотел повидать этого умника. Этого человечка, поимевшего тебя, премудрый Хозяин. И тебя, шустрый Ловчий!
Громовержец залпом осушил кувшин.
– Какой молодец! Такие раньше становились аватарами... Младшими богами, как они себя называли. И, оказывается, вовсе не нужно быть богом, чтобы устроить небольшой конец света.
– Я прошу, – прошептал Хозяин.
– На колени станешь? – со смехом спросил Громовержец.
И Хозяин опустился на колени.
Такая это была ночь. Хозяин опустился на колени перед Громовержцем, размалеванным ритуальными рисунками дикого заокеанского племени. Это было так странно... Так страшно, что Громовержец замер.
А в горах, в нескольких днях пути от замка, в монастыре, который был раньше крепостью, на колени упал звонарь. Хозяин – перед Громовержцем, а звонарь – перед аббатом.
Я прошу, сказал Хозяин. Я прошу, сказал звонарь.
– Я прошу! – закричал звонарь, и все, кто был в это время во дворе монастыря, замерли.
Они даже не думали, представить себе не могли, что звонарь может так кричать. Что кто-нибудь вообще может так кричать. Им даже показалось, что колокол от этого крика на башне завибрировал, порождая зудящую боль, пеной оседающую на монастырь.
– Пощади! – выкрикнул звонарь. – Я больше не могу это выносить.
– Солнышко, – тихо позвала Тень. – Давай уйдем. Звонарь рванул на себе рясу.
– Им легко! – крикнул звонарь, тыча пальцем вокруг себя. – Им всем – легко.
Звонарь был оборотнем, как и Солнышко, как и многие из обитателей монастыря. Но Солнышко не задумывалась, что звонарю тяжелее, чем остальным. Ей всегда казалось, что самое страшное в колокольном звоне – его внезапность. И только сейчас ей в голову вдруг пришло, каково это – знать, что вот сейчас, через мгновение...
Колокол. Отлитая из металла боль. Орудие, причиняющее боль. Заставляющее страдать. Говорят, в колоколах есть серебро, и поэтому звук колокола несет в себе весь этот ужас... Хотя... Ведьмы не боятся серебра, но звук колокола все равно обрушивается на них потоком боли. Тень говорила.
Говорила, как страшно, когда колокольный звон внезапно настигает ее, сдирает кожу и обжигает все внутри. Но и она не представляла себе, что должен испытывать оборотень, который знает, что вот сейчас, что сейчас он сам должен подняться по ступеням башни... Сам протянуть руки к веревке, пропитанной колокольной болью, взяться за нее, зная, что... Потянуть веревку...
Медленно раскачивается тяжелый колокол. Очень медленно. Язык колокола приближается к стенке, все ближе и ближе... тянется к ней... вот сейчас... сейчас... нет, еще один взмах... удар... и он один на один со своей болью, он стоит под колоколом, как под водопадом, только не вода, а боль, боль обрушивается на него, и нельзя разжать руки, нельзя остановиться, нужно продолжать...
– Я не могу... – простонал звонарь. – Я больше не могу...
Он был одним из самых старых в монастыре. И был здесь с самого начала. Брат Корень говорил, что звонарь, брат Волк, пришел в эти стены вместе с аббатом, что это он и еще четыре брата обивали ворота серебром, крича от боли и задыхаясь от его испарений.
И вот сейчас брат Волк стоял на коленях перед аббатом и молил... О чем?
– Ты говорил, что все возможно, – сказал брат Волк. – Ты говорил, что можешь вернуть... Что...
И аббат опустился на колени перед коленопреклоненным монахом. Обнял его за плечи.
– Я ничего не могу сделать, – прошептал аббат, и все услышали его. – Я не мог обещать тебе этого. Я говорил, что мы можем просить... Можем попытаться. И это все, что я могу...
Брат Волк встал с колен и, не оборачиваясь, пошел к воротам. Все монахи замерли. Словно мороз... Словно все они оглянулись на проклятый город и превратились в соль. Словно...
Аббат тихо молился, и у тех, кто стоял к нему ближе остальных и слышал его слова, судорогой сжало сердца. Они понимали смысл молитвы, понимали, о чем она, но ничего не могли поделать с собой, со своей мукой. Оставалось только молча терпеть.
Брат Волк шел к воротам.
– Я думал... – сказал аббат.
– Ты думал? – Волк резко обернулся. – Думал? Что ты думал? О чем? Мы страдаем... Каждый из нас... За что? За то, что кто-то, уж не сам ли Бог, нас сделал такими? В чем наша вина? Я стал оборотнем... Я что – хотел этого? Кто из нас этого хотел? Кто?
Волк выкрикнул это слово, и мороз превратил его в комок тумана. Монахи молчали. Оборотни, ведьмы, колдуны и упыри – они молчали, глядя, как вопрос медленно, словно в изнеможении, опускается на каменные плиты.
– Не спрашивал тот волк, настигший меня на дороге, хочу я стать таким же, как он. Просто рванул зубами за руку. Я поначалу даже боли толком не почувствовал. А потом...
– Ты мог умереть, – тихо сказал аббат.
– Что? – переспросил брат Волк. – Пойти к людям и поставить свою шкуру под осину или холодное железо?
– Нет, – покачал головой аббат, не глядя на Волка. – Когда яд еще только проник в твою кровь... Помнишь? Боль. И смерть, которая смотрела тебе в глаза. И ты понимал, что нужно выбрать... Понимал? Видел этот выбор? Очень просто – умереть, сохранив душу, или отдать ее за свою жизнь. Помнишь? Все помните? Ведь каждый из вас выбирал – жить или умереть. Понимали вы это или нет – выбирали. Они больше не могли оставаться в вас одновременно – душа и жизнь... Подлость в том, что укус оборотня... или поцелуй упыря... или дар ведьмы... или проклятие – все они имеют над человеком власть только то! ;а, когда сам человек... Сам человек решает перестать быть человеком.
Аббат встал. Обвел взглядом лица стоящих вокруг.
– В этом ваш грех. В страхе. В неправильном выборе. И не Бог оттолкнул вас, а вы сами сделали свой выбор. И только вы сами... Только вы сами решаете – уйти или остаться. Но в любом случае... – Аббат взглянул на Волка и быстро отвел взгляд. – У нас нет больше звонаря.
Брат Волк скрипнул зубами. Бывший звонарь застонал и отошел... все вначале подумали, что к воротам, но он свернул к своей келье.
– Я буду звонарем, – сказал вдруг Корень, и стоявшие рядом с ним отступили в стороны. – Я...
Корень осекся.
– Я постараюсь... – тихо сказал Корень.
– Иди, – сказал аббат.
До колокольни оказалось десять шагов. И еще сотня ступеней винтовой лестницы до площадки.
Все ждали.
Бом-м-м!
И еще раз – бом-м-м!
И снова!
Вороны, жившие на чердаке, разом взлетели к свинцовому небу над монастырем, разом вскричали, будто и они испытывали боль и страх. А, может быть, это они пытались заглушить крик брата Корня, нового звонаря?
Где-то далеко на востоке полыхнула молния.
...И гром ударил над самым замком.
– Я прошу, – повторил Хозяин, стоя на коленях перед Громовержцем.
– С ума сошел? – растерянно спросил Громовержец. Хозяин на коленях. Перед ним. Хозяин, который никогда... Который мог заставить любого, который...
– Ты же хотел, чтобы я стал на колени, – сказал Хозяин. – Я стою. Что дальше? Целовать колени? Ублажить каким-то другим способом? Чего ты хочешь? Зачем тебе было нужно, чтобы я стал на колени? Соображай быстрее, моим коленям холодно и твердо.
Громовержец попятился. Хозяин сел на пол и засмеялся.
– Видишь, как оно? Ты хотел меня унизить. Тебе нужно было поставить меня на колени. Поставил? И тебе стало легче? Что дальше? Теперь отказать мне? – Хозяин лег на спину, раскинув руки.
– Давай, Громовержец, не стесняйся, – подбодрил Ловчий, поудобнее устраиваясь на сундуке в углу, – Возьми да и пни его. Ногой. Ты верно это сказал – богу богово!
Снова полыхнула молния, и снова ударил гром.
– Да не нервничай ты так! – улыбнулся Хозяин, глядя в потолок. – Не расходуй столько Силы! Она тебе еще может понадобиться.
И еще одна молния осветила зал. Порывом ветра сорвало ставень, и в зал влетел ослепительно-оранжевый шарик.
– О, – восхитился Ловчий, – давно не видел. А когда-то это у тебя ловко получалось. Рванешь или только попугаешь?
Очнувшийся было священник открыл глаза, вскрикнул – и снова потерял сознание. Всю свою жизнь он имел дело со старинными – и не очень – книгами. О демонах он только читал и слышал. И не очень верил в них. И не был готов к тому, что в нескольких шагах от него покрытый дьявольскими рисунками посланец ада будет светиться голубым огнем и ронять на пол искры.
– Шутишь? – дрожащим от ярости голосом спросил Громовержец, встряхнул рукой, и несколько небольших молний простучали по полу зала возле самой головы лежащего Хозяина.
– Предлагаю подумать, – сказал Хозяин. – Может быть – поторговаться. Мы ведь замечательно умеем торговаться. Нам ведь всегда что-то нужно. И мы всегда имеем, что предложить друг другу.
Одним прыжком Хозяин встал на ноги, стряхнул с плаща приставшие стебли тростника.
– Мне нужно, чтобы ты собрал нескольких богов понадежнее и тщательно осмотрел океан. Найди корабль. Потом найди Певца. Выясни у него...
Громовержец сжал кулаки, сминая и гася в них молнии. Голубое свечение, словно сок раздавленного плода, потекло у него между пальцев. Несколько голубых капель упали на пол, зашипев.
– А что ты можешь предложить взамен? – спросил Громовержец.
Хозяину угодно вести себя подобно уличному жонглеру – пожалуйста. Он хочет предложить торг? Можно торговаться. Понять, зачем это Хозяину, можно и позже. На досуге.
– Что взамен?
– Взамен... – протянул Хозяин. – Взамен я скажу тебе, что, кажется, наш Договор скоро будет отменен. И я пущу вас сюда.
Хозяин обвел руками вокруг себя.
– В замок? – спросил Громовержец.
Он слишком часто ловил в старые времена людей на подобные штуки, чтобы поверить в невозможное.
– Давай я сформулирую, – Ловчий встал с сундука и подошел к Громовержцу. – Если вы – ты и остальные боги – в течение месяца будете беспрекословно...
Ловчий вдруг замолчал и хлопнул себя по губам:
– Извини, не так, дырочка получилась. Правильнее будет – если вы, бессмертные боги, в течение тридцати дней, начиная с сегодняшнего, будете честно выполнять приказы и требования Хозяина и мои, то ровно через тридцать дней, начиная с сегодняшнего, мы прекратим действие Договора, если вы подтвердите свое желание, и люди, другая сторона Договора, не изменят своего желания. В общем, бля буду!
– Будем, – подтвердил Хозяин. – А воля людей по этому поводу тебе известна.
– Они все еще думают, что от них что-то зависит, – сказал Кардинал.
Епископ кивнул. Он привык верить Кардиналу, и даже считал, что это выгодно – верить Кардиналу и подчиняться его приказам. То, что до этой ночи епископу не доводилось видеть Кардинала и даже знать, что это именно его приказы приходится выполнять, ничего не Меняло. Вначале были письма, помеченные двумя буквами. Только эти две буквы вверху пергамента, сухие строчки инструкций без подписи и то, что лучше всего укрепляет доверие, – золото. А еще карьера – стремительная и легкая. Что также свидетельствовало о силе и влиянии того, кто сегодня утром представился просто – Кардинал.
Утром? Епископ боялся, что успел потерять счет времена. Если судить по тому, сколько раз его кормили в лгнх катакомбах, то он провел здесь двое суток. И, возможно, именно утром в его спальню вошел этот человек.
Или днем.
Епископ спал, когда что-то прикоснулось к его лицу. Что-то холодное. Епископ вскрикнул и сел на постели. В помещении горела масляная лампа, рождая больше тепла, чем света. Одна из теней заговорила.
– Ты никогда не задумывался – что значат эти две буквы на моих письмах? – спросила тень.
– Кто вы? – епископ прижался спиной к стене.
– Это не важно. Но если тебе действительно интересно – я Кардинал. Для тебя, как и для очень узкого круга избранных, это мое имя. И ранг. И моя воля. И волю мою ты будешь исполнять так же неукоснительно, как делал это раньше. Иначе...
Епископ не стал спрашивать, что именно означает это иначе. Сколько раз он сам отправлял людей на смерть и на то, что страшнее смерти, выполняя волю, начертанную под этими двумя буквами.
– Я не смог найти разгадку, – сказал епископ. – Думал даже, что это инициалы. Что за буквами скрывается имя.
Кардинал тихо засмеялся. Очень тихо. Настолько тихо. что епископу захотелось замолчать, чтобы не пропустить ни звука. Так тихо смеяться и говорить могут только люди, наделенные абсолютной властью. Каждое слово которых имеет великую ценность. Или таит громадную опасность. Как движение змеи или шаг дикой кошки.
– Это не имя. Нет, – сказал Кардинал, присаживаясь к столу, аккуратно отодвинув оставшуюся с ужина посуду. – Это... Впрочем, это не важно. Символ, он и есть символ. Для того чтобы в символ верить, вовсе не обязательно его понимать. Я пригласил тебя поболтать. Поговорить.
Ты составлял очень толковые отчеты, но личная беседа, сам понимаешь... Ну и еще я хотел просить твоей помощи в одном небольшом, но очень важном деле...
– Все что угодно, – поспешил заверить епископ, – Все что прикажете...
– И что будет служить Господу нашему и святой церкви, – в тон ему подхватил Кардинал.
– Да. Конечно.
Епископ встал с постели, но Кардинал махнул рукой:
– Сиди. У нас будет долгий разговор. Сиди.
Огонек в светильнике вздрогнул, замер, прикидывая, умереть или нет, но потом успокоился – время смерти еще не пришло.
– Расскажи, – Кардинал похлопал по столешнице ладонью. – Спокойно и подробно. Я постараюсь тебя не перебивать.
Епископ откашлялся.
– Как вы... э-э... приказывали...
Кардинал слушал, прикрыв глаза рукой. Слушать он умел. Малейшие интонации в голосе говорили ему куда больше, чем гримасы на лице рассказчика. Все эти ужимки... А голос невозможно подделать.
Вот епископ заговорил о ловле оборотней, упырей и ведьм, и голос его зазвучал уверенно и даже жестко. Сколько именно их прошло через епископский двор, что сказали под пытками, сколько из них умерло, сколько до сих пор находятся в клетках, покрытых серебром. Об Отрядах также сказано деловито и точно: кого и где.
– И весь Черный крест... – епископ понизил голос, перешел почти на шепот. – Практически все готово и ждет вашего распоряжения.
– Моего распоряжения... – повторил за ним Кардинал.
Странно, подумал Кардинал, ведь не дурак, ведь уже много лет работает на меня, а все еще не понял: когда решение принято – все происходит как бы само собой. Как песчинки, падающие в песчаных часах.
Ничего от них не зависит. Кто-то имеющий власть перевернул часы, и... И нет никакой необходимости приказывать каждой новой песчинке падать вниз. Все предрешено и подготовлено. Подготовлено и предрешено им, Кардиналом.
И только он, Кардинал, знает точно, какая роль кому отведена в готовящемся представлении.
Толпа похожа на ребенка.
Толпа искренне верит в то, что кукла живет своей собственной жизнью, что она суетится, кричит, смеется, плачет и умирает по собственной воле. А, то что этой куклой кто-то управляет...
Наигравшись старой куклой, ребенок может отшвырнуть ее прочь, увидев новую. Отшвырнуть, оторвав предварительно голову.
Это, вообще, так весело – ломать куклу.
Кардинал посмотрел вверх, на низкий потолок, словно действительно мог увидеть сквозь камни и землю здания и людей Вечного города. Руины былого величия и жалких наследников былой славы.
Как они кичатся своей родословной! Как любят называть себя римлянами! Патриции в драных плащах. И им невдомек, что веками они воюют против обычной куклы. Что веками они прославляют обычную куклу. Странную куклу, с глупой шапкой на голове и со странным посохом в руке. Сколько таких кукол толпа уже сломала и вышвырнула, сколько заменила такими же точно куклами...
– Надеюсь, – Кардинал посмотрел на епископа, – надеюсь, вы не забыли предупредить вашего герцога о своем отбытии.
– Естественно... Конечно. Как вы и просили... приказывали. Я сообщил, что вынужден немедленно отправиться в Рим, – епископ зачастил, голос стал немного растерянным и виноватым.
Епископ не понимал, почему его так внезапно вызвали. Перед самым началом важных... важнейших событий. Того, что должно изменить весь мир. Он и не должен был понимать.
Он должен был провести переговоры с герцогом.
И блестяще их провел.
Это, кстати, было не слишком трудно, если учесть приграничные проблемы. Ересь еще терпима, когда она в хибарах и пещерах. Но если она проникает в дворцы и замки... Если сам граф оказывает покровительство и защиту еретикам. Хотя графа тоже можно понять – большая часть его подданных верит чистым, видит только то, что чистые хотят им показать. Плоть от дьявола, лишь душа от бога.
Очень удобно. Если бы это не противоречило Библии и не вело к гибели Церкви.
Хотя герцогу, положим, наплевать на Церковь и Библию. Но то, что буйные соседи с юга под замечательные призывы бороться за духовную чистоту вырезают деревни и уничтожают церкви, эти кучи камней, как они их называют...
Герцогу просто предложили возможность поправить свои дела и совершить богоугодное дело.
Почти крестовый поход, усмехнулся Кардинал. Никто еще не догадался объявлять внутренние крестовые походы. И слава Богу. Все будет решено иначе.
Еще епископ должен был позаботиться о наборе наемников. Решено было не привлекать рыцарство... Без особой нужды, естественно. Сотней-другой славных благородных воинов придется пожертвовать, но это не страшно. У них такое предназначение – умирать в грязи, смешанной с навозом и кровью.
– Ты никогда не задумывался – зачем мне колдуны и ведьмы? – спросил внезапно Кардинал.
Епископ замолчал на полуслове, вздрогнул. Задумывался? Конечно, задумывался. Ночами думал, когда только получил такой приказ – брать нечисть живьем и... Оборотней и упырей допрашивали специальные люди на месте. Один раз епископ видел, как допрашивают оборотней и упырей. Только один раз смог преодолеть свою брезгливость. А ведьмы и колдуны...
– Задумывался... – с довольной интонацией протянул Кардинал. – И что придумал?
– Я...
– Ничего ты не придумал, бедняга. Ибо избран был из толпы не за свои качества мыслителя, а за исполнительность и жадность, – Кардинал тихо засмеялся.
Любил он в разговорах вот так поставить на место собеседника, забывшегося на мгновение.
– Хочешь встретиться с одним из тех, которого послал ко мне? – спросил Кардинал.
Епископ неопределенно пожал плечами.
– Правильно, не твое желание здесь валено, а моя воля. И ты встретишься с одним... как минимум, с одним из них. Скоро. А сейчас...
Из темноты коридора появилась еще одна тень. Приблизилась к столу. Епископ в ужасе смотрел на нее, пытаясь понять – человек это или действительно ожившая тень.
– Ты хорошо служил, – сказал Кардинал. – Точно выполнял мои приказы. Преодолевал соблазны... Тебе ведь очень хотелось отхлебнуть немного вечной жизни...
Ведь хотелось?
Епископ кивнул. Этот дразнящий запах... И раны, затягивавшиеся от одной только капли снадобья. Сколько раз он был готов наплевать на все и... И снова сдерживался. Невозможно скрыть это преступление, было сказано в письме, помеченном двумя буквами. И совершивший его будет настигнут либо карой Божьей, либо местью дьявольской.
– Ты заслужил, – сказал Кардинал. – Теперь – ты заслужил.
Тень возле стола шевельнулась, и епископ увидел кувшин. И ощутил наконец тот самый запах.
Тень исчезла за дверью.
– Сидеть! – как собаке приказал Кардинал, увидев, что епископ потянулся к кувшину. – Ты так долго ждал... Подождешь и еще немного.
– Хорошо, – хрипло прошептал епископ, не сводя глаз с кувшина.
Вот оно! Еще немного и... Он будет среди избранных. Среди тех, кого не коснется мор... Среди тех, кто получит жизнь долгую, почти вечную. Кто будет повелевать миром... Кто принесет слово Божье...
– Ты отправил людей встречать корабль? – спросил Кардинал, делая огромные паузы между словами, словно специально тянул время, словно специально дразнил...
– Да. Два десятка человек ждут корабль в условленном месте на побережье.
– И они...
– Они знают только, что должен прибыть корабль, что всех на этом корабле нужно убить, забрать с корабля одежды, лежащие в закрытых сундуках, и развезти одежды эти в разные города и раздать там нищим, – а кувшин манил к себе, притягивал, звал.
– Я все сделал... – сказал епископ.
– Да, – кивнул Кардинал, – теперь можешь... Стоп. Я чуть не забыл, я же обещал тебе объяснить, кто такие колдуны и ведьмы... И познакомить тебя...
Кардинал повернулся к двери:
– Иди сюда, маленький.
На пороге появился силуэт. Епископ присмотрелся – карлик. Уродец с лицом обезьяны. Его, кажется, изловили два месяца назад. И даже не Охотники, а крестьяне, которым он досаждал... Епископ и не помнил сейчас, чем именно провинился карлик. Лицо с глупой улыбкой и вечной капелькой слюны в уголке искривленного рта – помнил, фигуру искореженную – помнил. И помнил, что уродец был идиотом, не способным связать больше трех слов зараз.
Карлик подошел к столу, схватил с тарелки кость и принялся ее грызть.
– Он все время хочет кушать, – сказал голосом заботливого воспитателя Кардинал. – Все время. Грызет и грызет...
– Грызет, – подтвердил уродец и одним движением руки сгреб со стола все объедки. – Кушает.
– А еще он любит слушать истории, – сказал Кардинал. – Правда?
– Истории, – рот карлика был занят, но ответить он смог. – Слушать.
– Про домовых любишь слушать? – спросил Кардинал. – О маленьком народце?
– Народце, – сказал карлик, заглядывая под стол. Но на полу еды не было.
– Они совсем крохотные, – сказал Кардинал. – С ладонь высотой.
– Такие, – карлик показал рукой. – Высотой.
– Покрыты шерстью, – сказал Кардинал. – Шерсткой, как выдры.
– Шерсткой, – карлик встал на цыпочки, потянул со стола тарелку, принюхался и лизнул ее. – Вкусно.
– И у них большие глазки, большие круглые уши, – Кардинал, как показалось епископу, весь подобрался, напрягся, словно перед прыжком.
Сам епископ с трудом следил за происходящим. Он видел только кувшин. Только его. Вечная жизнь.
– Они медленно ходят, – сказал Кардинал. Карлик разочарованно поставил пустую тарелку на стол.
– Вон, – внезапно выкрикнул Кардинал. – Смотри, в углу. Смотри! Видишь?
Епископ вздрогнул от неожиданности и посмотрел туда, куда показывал пальцем Кардинал.
Угол возле его постели. Пустой угол, заполненный тенью. Дрожащей от озноба тенью.
– Вижу, – сказал карлик. – Вон там.
Тень в углу вдруг заклубилась, как туча под порывом ветра, дернулась... Стала черной и плотной. А потом вдруг...
– Маленький народец! – крикнул карлик и захлопал в ладоши. – Маленький народец!
Маленькое, в ладонь высотой, существо медленно ковыляло к двери, в спасительную темноту. Епископ замер, – Маленькое! – карлик махнул рукой и отвернулся. Ему уже было не интересно. Он хотел кушать. Он всегда хотел кушать.
Существо уже почти добралось до порога, когда что-то блеснуло в неверном свете лампы.
Меч, понял епископ. Клинок. Две половинки существа упали на пол... и истаяли. Епископ так и не заметил, кто именно стоит за дверью. Просто взмах меча, легкий хлопок и...
– Иди, маленький, – сказал Кардинал. – Тебя покормят.
Карлик выбежал, исчез в темноте.
– Он умеет вызывать демонов... – произнес епископ. Он слышал о таком, но видел впервые. И это было не то чтобы страшно. Необычно... Неприятно.
– Он его не вызывал, – голос Кардинала стал строгим. – Он раньше никогда не слышал о таком существе. Я только что придумал этого представителя маленького народца. Я придумал, а Маленький... Маленький его создал. Слепил из того, что имел. Он очень доверчивый, наш Маленький. И очень талантливый.
– Можешь пить, – сказал Кардинал. – Приступай. Сколько выпьешь – все твое.
Епископ потянулся к кувшину. Пальцы почти коснулись ручки. Рука замерла.
– Смелее, – подбодрил Кардинал. – Смелее. Епископ взял кувшин, поднес его к губам.
– Это раньше было нельзя, – сказал Кардинал. – Раньше по запаху они могли узнать тебя и добраться до меня. А теперь...
Запах, казалось, заполнил голову и все тело епископа. Только запах. Только будущее наслаждение...
– Теперь они не смогут тебя найти, – голос Кардинала долетал словно издалека. – Тебя больше никто не найдет.
Епископ не смог остановиться. Понял вдруг, что что-то не так, что кроется что-то в словах Кардинала, но остановиться не успел. Не смог.
Глоток.
Кардинал успел подхватить падающий кувшин. Епископ рухнул навзничь, ударившись головой о стену.
Кардинал осторожно поставил кувшин на стол. Встал. Повернулся к двери.
– Он придет в себя к утру, – сказал Кардинал темноте за дверью, – И утром он будет значительно сильнее, чем был. И будет значительно более ловким. А, значит, опасным. Имей это в виду.
Кардинал оглянулся мельком на епископа и вышел. Нет, не сразу. Он остановился у самого порога, присел, подобрав плащ, и провел рукой в воздухе там, где клинок разрубил порождение ущербного мозга карлика.
– Покалывает, – тихо пробормотал Кардинал.
И снова оглянулся на епископа. Бедняга очень удивится завтра утром. Вообще, в ближайшее время удивятся очень многие.
Кардиналу предстоял долгий путь в лабиринте подъемных коридоров. Темные извилистые пути под Вечным городом, в его утробе. В кишках Вечного города. Именно здесь понимаешь, что человек – всего лишь дерьмо. Всего лишь...
Кардинал жестом отправил прочь охранника, двинувшегося было следом. Не нужно. Эти коридоры пройдены не одну сотню раз. В юности, когда он впервые попал сюда...
Ему не повезло в тот день. В очередной раз резались добрые христиане. От города оставалось уже скопище руин и обломков памятников, замешанных в жиже окружающих болот, а христиане все пытались доказать, что Господь поддерживает хоть кого-то из них.
Чушь, как оказалось.
Но Кардиналу, который тогда не был Кардиналом, не повезло особенно. Он оказался один перед целой толпой врагов. Сейчас он уже и сам не помнил, что именно выкрикнул тогда сгоряча, но толпа взъярилась, взвыла... И пришлось бежать.
Даже сейчас, когда он вспоминал тот зимний день, в горле начинало жечь, дыхание становилось хриплым... Кардинал остановился, сделал несколько глубоких вдохов. Тогда он остановиться, естественно, не мог. Тогда он бежал. Бежал. Бежал. Бежал-бежал-бежал-бежал...
Сердце билось уже где-то в горле, глаза застилала темнота, а крики сзади не отставали. Его хотели убить. То ли давно никого не убивали, то ли просто привыкли убивать.
Поворот – он свернул в первую попавшуюся арку, сбежал по крошащимся ступеням вниз – ступени наверх были разрушены – больно ударился плечом о кусок мрамора, который раньше, возможно, был прекрасной статуей... Он понимал, что бежит в тупик. Что выхода здесь не может быть, что впереди только темнота и смерть. Темнота...
И темнота приняла его.
Он и сам не понял, как оказался в катакомбах. И даже не сразу понял, что оказался в катакомбах. Просто его вдруг охватила бархатная темнота. Мягкая и упругая. Делающая шаги бесшумными, а дыхание ровным. Обертывающая все звуки в тишину.
Испуганный мальчишка замер от неожиданности, мелькнула даже мысль вернуться к свету... Но потом он сжал зубы и шагнул в темноту. Он слышал раньше истории о том, что из катакомб можно не найти выхода. Слышал о чудовищах, живущих там еще с языческих времен. Слышал о призраках рабов, до сих пор рисующих рыб на стенах подземных коридоров. И все-таки пошел.
Под открытое небо он вышел через три дня. Как Иисус из гроба. Почему-то именно так подумал мальчишка, оказавшись на истертой мостовой у подножия одного из семи холмов. Как Иисус из гроба. Как Иисус из гроба. Как...
Кардинал невесело улыбнулся, вспомнив это. Из трех дней скитаний по катакомбам, он вынес два урока. Первый – он научился видеть в полной темноте. Он и сам не смог бы объяснить этого никому, даже если бы решил попытаться. Он научился становиться темнотой, становиться ее центром и чувствовать все, что происходит в нем и в темноте...
Кардинал досадливо махнул рукой. Снова ничего не получилось. Он так и не научился выражать словами эти свои ощущения. А вот второй урок...
Чтобы выжить, нужно уйти в темноту. Чтобы выжить – утонуть в темноте, слиться с ней, стать ее частью...
Это он запомнил накрепко. С этим прожил всю свою жизнь. И, возможно, именно за это его умение была открыта ему тайна Договора.
Они думали, что он продолжит их дело. И только один из старцев понял, что именно ему, Кардиналу, суждено это дело... дело... закончить.
Осталось совсем немного. И, странно, сейчас, когда до завершения оставалось всего несколько шагов, он вспомнил, что самым трудным поначалу было не ощущать себя еретиком, произнося слово «бог» во множественном числе.
Коридор закончился деревянной окованной железом дверью. Возле двери стояли два охранника. Стояли, как и всегда, в кромешной темноте и полной тишине. Кардинала они почувствовали всего в двух шагах от себя.
Молча открыли дверь.
Кардинал вошел в низкую галерею. Запах страха, боля, грязных тел и разлагающейся плоти. Кардинал запретил выносить труп. Пусть все видят, что ждет непокорного.
С десяток факелов горели на стенах, неверными мазками обрисовывая лица прикованных.
Пятнадцать человек.
Кардинал тряхнул головой. Не люди были заключены здесь. Вон тот, с краю, был купцом. Имел дом и семью.
Всегда заключал выгодные... выгоднейшие сделки и ни разу не был обманут. Допустил всего лишь одну ошибку – предупредил горожан о готовящемся нападении. Ему, конечно, не поверили, а когда баронский отряд выжег предместье и только чудом был отброшен от городских ворот, купцу все припомнили.
Он просто читал мысли, сказал купец под пыткой на второй день. Ему еще, наверное, повезло. Если бы его разоблачили раньше, то просто убили бы. Братья-купцы не простили бы ему удачи в делах. Дьявольской удачи. А так он остался жив. Единственный из семьи. И будет жив еще некоторое время.
Жаль, что среди его детей не оказалось больше таких же колдунов. Очень жаль.
Дальше сидела ведьма. Они с дочками любили окручивать путников. И все три оказались очень сильными ведьмами. Очень. К счастью.
Ему удалось собрать два десятка таких вот талантов. Мало. Очень мало. Но для последнего аккорда должно хватить. Хватит наверняка.
Когда все они будут израсходованы, как стрелы в схватке, у него появятся новые орудия. Куда крепче и надежнее.
Старуха-ведьма застонала. Ее соседи по цепи прижались к стене, подавшись в стороны. Они знали, что могло... Что последует за этим.
Ведьма вскрикнула и попыталась встать. Цепь рывком уложила ее на пол.
– Больно! – закричала ведьма. – Больно!
Кардинал шагнул к ней, стараясь держаться противоположной стены. Они могут попытаться напасть на него, как сделал тот, висящий сейчас на стене, прибитый к ней двумя копьями.
– Огонь! – выкрикнула ведьма. – Огонь.
Скрюченные пальцы правой руки... Кардиналу показалось, что он видит пламя, лижущее эти пальцы. Ведьма вскрикнула еще раз и замолчала, дуя на пальцы.
Из дальнего угла галереи появился надзиратель, поставил на пол рядом с ведьмой ведро. Старуха торопливо сунула руку в воду и застонала, словно в блаженстве.
Как мало нужно для счастья, в который раз подумал Кардинал.
– Правая рука. Огонь, – тихо сказал надзиратель.
– Я сам видел, – ответил Кардинал и указал рукой на первого в ряду и на второго. – Правая рука, огонь. И правая рука – мизинец.
Бывший купец засучил ногами и попытался спрятать под себя правую руку. Из колеблющегося сумрака вынырнули помощники надзирателя, прижали колдуна к полу. Факел, снятый со стены, обмотал ее своим огнем. Купец закричал. Громко и протяжно. Галерею заполнил смрад паленой плоти.
А через минуту, когда купцу позволили залить ожог водой, закричал жонглер. Взмах ножа, хруст и скрежет стали по камню.
– Нож сломаешь, – тихо сказал помощник надзирателя своему приятелю. – Где я потом другой возьму?
– Не умничай, а перевяжи обрубок, чтобы кровью не истек.
И ведь самое смешное, подумал Кардинал, что эти трое даже не представляют себе, что именно сейчас происходит и что именно они сейчас сделали. Для них все просто – одержимые дьяволом и колдуны подвергаются изощренной пытке. Наверное, для их же пользы. Чтобы изгнать дьявола.
Очень немногие из живых понимают смысл происходящего. А знает наверняка только один – он, Кардинал. Единственный из служителей Договора, оставшийся в живых. Есть еще Пес...
Этот, если и не знает наверняка, то многое понял. У него просто собачье чутье. А вот то, зачем сейчас руку колдуна макнули в огонь, Пес знает очень хорошо.
Ведьма за прутьями клетки замолчала, прижимая руку к груди.
– Больно? – спросил Пес.
– Больно, – всхлипнула ведьма. – Как огнем обожгло. Дай воды...
– Зачем? – удивился Пес. – Тебе осталось жить всего с неделю. Рука не обгорела... пока. Это у кого-то в пещерах шипела и трескалась кожа. А ты получила только боль. Вот когда я захочу что-то передать, тогда...
– Тебе нравится мучить людей... – раздался голос из противоположного угла подвала, из клетки, в которой еще недавно бился оборотень.
– Людей? – быстро оглянулся Пес. – Это – не люди. Они продали свои души. Они отказались от того, что делает человека человеком. И самое большее, на что они сейчас годны, – это послужить вот таким образом. Своей болью. Своими страданиями. Дьяволу и не снилось, что его слуги смогут стать почтовыми голубями у слуг Божьих. А?
Посол не ответил. Трудно отвечать, когда в сердце вбит гвоздь. Длинный, в две ладони. Ржавый.
Каждый удар сердца был последним. И каждый раз сердце оживало вновь. А когда послу уже начинало казаться, что все позади, что пришла смерть как избавление, Пес вливал в его пересохшие губы еще несколько капель живой воды. Амброзии. Будь она проклята. Будь прокляты те, кто дал ему первый глоток...
Хотя... Посол помнил, как ему предлагали отказаться от напитка. Как предлагали богатство вместо того, первого глотка. Он это помнил, но все равно проклинал. Это они... Они первые... Они...
Пес вернулся к табурету, стоявшему посреди подвала. – Ты слышал, как ведьмы делают кукол, чтобы насылать порчу на людей? Слышал? Конечно, слышал. И сам небось пару-другую ведьм приговорил к смерти. А не додумался, что можно ведьму сделать такой куклой. Саму ведьму. Повязать их же бесовской силой, заставить кричать от боли, когда боль пронзает ее пару за много-много дней пути от них.
Пес засмеялся. И смех его, как всегда, был неживым. ИI голос его был неживым, словно Пес не хотел, чтобы его слова жили чуть дольше, чем это было необходимо. Мертворожденные слова. Мертворожденный смех.
– Хочешь, я открою тебе тайну? – спросил Пес, вставая с табурета. – Хочешь, я открою тебе то, чего не знает никто, кроме меня и еще одного человека? – спросил Пес, входя в клетку.
Посол захрипел.
– Не ври, – покачал головой Пес, – ты еще не умираешь. Ты еще сможешь жить несколько часов. Пока я снова не продлю твою жизнь.
Пес взялся за бурую, почти черную в неверном свете факелов шляпку гвоздя, торчащего из груди посла, и качнул ее. Посол вскрикнул. Изо рта потекла кровь.
– Ты смотри, – удивился Пес, – у тебя еще и кровь осталась.
Посол сглотнул, собрался с силами и открыл глаза.
– Так я тебе скажу, – прошептал Пес, прижимаясь щекой к щеке посла, – тайну. Сейчас... Сию минуту. За океаном, который некоторые именуют Морем мрака, происходит нечто, что приблизит... ты только представь себе – за почти бесконечной гладью океана есть громадная земля, на которой живут странные люди с красноватым цветом кожи. Они дики. Они живут на пустынных равнинах и во влажных буйных лесах. Они не знают Бога. Они даже богов толком не знают, как ни бились эти сами боги.
Именно боги. Старые, ушедшие из наших земель, освобождая место для Христа. Они очень хотят вернуться. Они так хотят вернуться, что стали предавать друг друга, передали нам этот самый божественный напиток, который ты так полюбил...
Посол застонал и зажмурился.
– Они хотят вернуться. И не могут. А с этой ночи они не смогут оставаться там, за океаном, – Пес оттолкнул голову посла от себя, вытер его кровь со своей щеки. –
И это значит, что осталось ждать всего пару-тройку недель. Пару-тройку. И это значит, что и тебе мучиться осталось всего ничего. Чуть-чуть.
Пес отошел от посла, привязанного к прутьям решетки. – Потерпи, – сказал Пес, и послу почудилось, что в этом голосе было сострадание. Почудилось.
Чтобы хоть как-то отстранить от себя боль, посол попытался представить себе землю, о которой говорил Пес. Когда-то послу довелось побывать на дальнем берегу Островов и взглянуть на бесконечные гряды волн, уходящих к горизонту. Тогда он еще подумал, как должен вздрагивать небесный свод под ударами этих свинцовых валов.
Этот океан казался символом бесконечности. А теперь оказывается, там есть земля. И на этой земле... Какие там леса, подумал посол. Если там люди другого цвета, то леса... Глупая мысль, понимал посол, но ничего не мог с собой поделать. Ему вдруг страшно захотелось попасть туда, в густые дремучие леса, в дикую чащу...
– Будь они прокляты, эти дебри, – пробормотал храмовник.
Он сидел, прислонившись спиной к дереву, положив меч и шлем рядом с собой на землю.
Связанная ведьма валялась посреди небольшой поляны, извиваясь от боли, но кляп надежно гасил ее стоны. Четверо сержантов в черных плащах – в остатках черных плащей, сидели чуть поодаль. Еще вчера их было пятеро, но одному не повезло – лег спать на змею.
Рыцарь перевел взгляд вправо, туда, где монах что-то продолжал шептать Идиоту. Тот кивал и хихикал. Хихикал и кивал. Возле монаха на корточках сидели два местных проводника, краснорожие дикари, едва прикрывающие свои чресла. Дикари с видимым интересом рассматривали монаха, Идиота, рыцаря – всех белых, их одежду, оружие, бороду храмовника. Им было интересно. Поначалу далее смешно.
Они не знали, что вернуться в родную деревню им не суждено. Сержанты, кстати, тоже не знали, что суждено им остаться в этих гнилых местах. Монах... Монах, возможно, знал.
Монах идет на смерть ради Господа, дикари – по приказу своего бога, больше похожего на демона. Рыцарь – исполняя свой долг, а сержанты – по приказу рыцаря. Вот такая цепочка.
Рыцарь прислушался к тихому голосу монаха.
– Он страшен, он таит зло в сердце своем, он...
Что-то оглушительно прокричала ярко раскрашенная птица, севшая на нижнюю ветку дерева.
Рыцарь прикрыл глаза, рука нашарила на груди крест.
Странно. Когда-то он бросал крест на пол, топтал его. Так нужно, говорил наставник. Это только мертвое дерево или мертвый металл. Это лишь символ. И всю свою жизнь, в схватках с неверными в выжженных долинах Святой земли он помнил, что это всего лишь символ. Как и красная нашивка на плаще. Но вот сейчас... Сейчас хочется прикоснуться к кресту, почувствовать силу, которая исходит... должна-должна-должна исходить от него...
Прохладная гладкая поверхность. Всего лишь металл.
– ... какой он? – спросил монах. Идиот засмеялся.
– Узнаешь его, если он попытается притвориться камнем? – спросил монах.
– Узнаю! – выкрикнул Идиот. – Он страшный! Он грозный! Он...
И словно повинуясь этому крику, из-за кустов вылетело копье и, зацепив плечо монаха, упало в траву.
Рыцарь вскочил на ноги, надевая левой рукой шлем, а в правой сжимая меч. Что-то закричали проводники, указывая руками на лес.
А ведь осталось совсем чуть-чуть. Всего пара сотен шагов, подумал рыцарь. Нужно успеть. Нужно предупредить сержантов, чтобы они тащили всех в лес, мимо того странного, почти круглого камня.
Одно копье ударило в шлем и отскочило, второе – запуталось в плаще. Из-за деревьев появились дикари. Их было десятка два, они что-то кричали, размахивали диковинным оружием и пытались убить рыцаря.
Краем глаза он заметил, что сержанты схватили ведьму и Идиота, потащили их в лес, мимо камня. Монах побежал вперед, путаясь в сутане.
Взмах мечом – визг, и в строну отлетела рука, так и не выпустившая какое-то подобие булавы. Скользящий удар по шлему – рыцарь засмеялся. Все это напоминало тренировочные бои в юности. Легкое тупое оружие.
Каменный наконечник на копье растрескивается от удара о нагрудник. Тонкое копье ломается от одного удара руки. А вот его меч... Если они даже пытаются парировать удары, сталь легко рассекает и их оружие, и их плоть.
Рывок за шею – кто-то из них сообразил ухватиться за плащ. Цепочка застежки сдавила горло. Левой рукой – разорвать удавку. Правой – взмах мечом, назад, вслепую. Удар, хруст.
Эти дикари никогда не видели настоящего бойца. Рыцарь шагнул назад, запутался в траве, но на ногах устоял. Пять размалеванных тел корчились под ногами, еще полтора десятка полукругом стояли перед рыцарем, размахивая своим нелепым оружием и что-то выкрикивая.
Рыцарь сделал еще один шаг назад. Дикари – шаг вперед. И еще один. Они словно были связаны веревкой. Отступая, он тянул их за собой.
Один из лежащих на земле приподнялся, попытался схватить рыцаря за одежду. Дурак. Рыцарь, не сводя глаз с дикарей, схватил левой рукой этого дурака за волосы и приподнял. Взмахнул мечом.
Дикари взвизгнули и попятились, когда им под ноги полетела отрубленная голова.
Не нравится? Тогда – рука. Еще одна. Дикари уже не кричали. Они жались друг к другу, словно ища защиты. Две стрелы вылетели откуда-то из-за спины рыцаря, опрокинули двух дикарей. Еще две стрелы. Один воин упал сразу, получив стрелу в сердце, а второй закричал, схватившись за древко стрелы, торчащей из живота.
Дикари не побежали. Они просто исчезли, растворились среди деревьев и кустарника. Еще мгновение назад они стояли, испуганно размахивая длинными тонкими копьями, – и...
Только раненые, умирающие и трупы.
– Мы вышли к камню! – крикнул сержант. – Монах велел спросить – Идиоту камень показывать?
– Возле... камня... никого?.. – с трудом переводя дыхание, спросил рыцарь.
Все-таки он уже стар. Всего несколько взмахов мечом – и почти нечем дышать.
– Никого, – сержант, походя, ткнул кинжалом – извивающийся со стрелой в животе дикарь замер.
Застыл.
– Пошли, – сказал рыцарь. – Пока они не опомнились.
– Видели бы вы свои рожи сейчас, бессмертные боги, – в это самое мгновение сквозь смех выдавил Певец. – Компания дебилов на пикнике.
Певец оглянулся, посмотрел на стоящих вокруг богов.
– И даже наш чокнутый Воин тоже здесь! – засмеялся Певец. – И Мастер оторвался от своих занятий и супругу свою приволок, Самку. Дева, Громовержец, Охотница, Трепач и Вор – кто там еще – да все прибыли. Как в старые добрые времена!
Певец встал с камня, отряхнул хитон, поклонился так, как умел только он один:
– Рад приветствовать всех вас, бессмертные боги. Искренне рад. Присаживайтесь, угощайтесь.
Боги молчали и стояли неподвижно. Только Громовержец снова протянул руку, чтобы положить ее на плечо Певцу, но тот шагнул в сторону, уклоняясь.
– Не нужно нежностей, – сказал Певец. – Судя по вашим дружелюбным лицам, вы уже видели корабль? Видели?
Они видели корабль.
Они настигли его уже перед самым восходом солнца, Увидели отсвет. Вернее, Охотница увидела первой. Луч солнца, медленно поднимающегося из-за горизонта, отразился от чего-то... Словно от зеркала. От хрустальной глыбы.
И Охотница окликнула Громовержца. А тот – позвал остальных. А потом они все стояли, чуть покачиваясь на волнах, вокруг корабля.
Паруса были наполнены ветром, по палубе деловито сновали матросы, а кормчий с помощником держали рулевое весло. Никто из людей не заметил богов. Как не замечали они и того, что корабль стоит на месте. И всё на корабле – и тросы, и палуба, и люди на этой палубе стоящие, были словно из стекла. Из мягкого хрусталя.
И было понятно, что никогда и никуда не приплывет этот корабль, что никогда не сможет сойти на берег его команда.
Ударил Громовержец. И паутина трещинок потянулась вдруг по хрусталю – от борта к мачте, по доскам и металлу, по лицам людей. Паутинка ширилась. Трещины углублялись, пронизывая на корабле всё и всех.
Что-то бесшумно крикнул кормчий, что-то смешное, и моряки на палубе рассмеялись в ответ, так же бесшумно. Трещинки, трещины... И вдруг разом корабль и всё, что было на нем, превратилось в мелкую легчайшую пыль, осело на поверхности моря, на мгновение превратив ее в пустыню.
Потом волна разорвала край белого покрывала, скомкала..
– Но ведь красиво! – сказал Певец. – А вы все купились на этот милый розыгрыш. И люди купились. Эти, придумавшие, как вас всех нагнуть и отыметь. Они думали, что я так хочу вернуться, что отдам свою идею им?
Глупцы.
Певец снова засмеялся и захлопал в ладони, словно аплодируя себе.
– Зачем мне мертвая земля, на которой только те, кто верует в их Бога, получают спасение? Только из моих рук. Только по моей просьбе. А то еще вдруг окажется, что я причинил вред любимым людям Смотрящих за Договором и попаду прямиком в Бездну, как нарушитель Клятвы. Нет, я пошутил. Из вас всех – только я не поддался на эти человеческие хитрости. Только я. Вас же послал Хозяин?
Певец, прищурившись, заглянул в глаза Громовержца.
– Ведь Хозяин? Громовержец отвернулся.
– Он поверил. Он. Бедненький. Поверил. В то, что я согласился на это. А ты – привык верить Хозяину и тупо исполнять его желания. А я... Я умею думать. Умею слагать стихи. Даже на диких наречиях этой земли. Над седой равниной... Они очень любят про седую равнину. Про воинов-ягуаров, зерна, Большую мать и Большого отца. И про змея, и про то, как оружие поработило людей... Оружие. Людей поработила глупость и жадность. Они тупые и жадные. Они... И вы... Вы все...
Певец стоял на самом краю скалы и кричал, перекрывая шум моря.
– Ты, Воин. Ты самый безумный из нас. Ты приносишь кровавые жертвы камню...
– Это мое дело, – сказал Воин. И чайки взлетели со скал в небо.
– Это было твое дело, – сказал Поэт. – Ты думаешь, что все решает сила. Обычная сила или та Сила, которую нам передают люди? Чушь. Все решает ум. Все решает сила ума. Сила ума покоряет и обуздывает Силу. Вы живете прошлым. Вы все живете прошлым. Вспоминаете, как люди приносили вам жертвы и отдавали Силу, которую накапливали, но не могли использовать. И вам бы очень хотелось, чтобы все оставалось по-прежнему. И вам кажется, что все останется по-прежнему. Что все осталось по-прежнему. Откуда вам знать, как оно все на самом деле. Вам же нельзя на ту сторону...
Поэт небрежно махнул рукой за спину, на восток. И все боги, далее Воин, посмотрели в ту сторону.
– А Хозяин ничего вам не говорит. Либо сам не знает, либо не считает нужным раскрывать вам эту страшную тайну. А ведь люди изменились. Они... Они больше не приносят жертвы. Они идут в храмы не для того, чтобы отдать свою Силу, а для того, чтобы просить помощь у своего Бога. Бога, которого когда-то придумали Бес и Бродяга. И что, вы думаете, этот придуманный бог приходит им на помощь? Вытирает им сопли и способствует успехам в труде и личной жизни?
Певец поднял с земли камень и бросил его в море. Далеко. Словно пытался перебросить через горизонт.
– Я, наверное, уже научился добрасывать камень до того берега, – сказал Певец. – Но никак не могу в этом убедиться. Не пускают.
Певец снова сел на камень и замолчал. Молчали и боги. Просто стояли и молчали, осознавая вдруг, как нелепо смотрятся во всех этих рисунках, шкурах, перьях... Осознавая, как много потеряли, не получив взамен почти ничего.
– А вы никогда не задумывались, почему никто из нас не смог здесь ничего сделать? – тихо-тихо спросил Певец. – Мы тут почти тысячу лет. Тысячу раз вокруг нас все менялось, но мы оставались прежними. Да, мы не могли больше заводить себе ипостасей и аватар, но мы даже и не попытались распространить свое влияние. Мы довольствовались двумя-тремя племенами, тогда, когда могли захватить все здесь, покорить своей воле.
– Вот ты, Трепло, – Певец ткнул пальцем в сторону одного из богов. – Почему ты не вмешался, когда племена строителей пирамид побежали к хренам собачьим от горных племен? За горцами никто из наших не стоял. Они сами придумали себе идола и весело понесли его в леса и города, ломящиеся от еды и сладких девок. Знаете почему? Потому что все это для нас было временным. Мы ждали, что вот не сегодня завтра мы вернемся. Вернемся – и снова будем жить там где хотим, и так, как хотим. А люди там...
Снова взмах в сторону горизонта, и снова боги посмотрели туда же.
– Люди научились лепить Силу. Лепить из Силы, как из глины, свои фантазии и видения. Свое безумие. Не все, но многие. И даже из тех, кто это умеет, не все осознают это свое умение. Их называют ведьмами и колдунами. Их убивают, но они рано или поздно все равно победят. Уже сейчас тот мир наводнен странными существами и чудовищами, порожденными такими вот умельцами. А вы не знаете...
– Почему – не знаем? – переспросила Охотница, и голос ее прозвучал странно, будто говорила она не о себе, а о ком-то другом. – Знаем. Я ухожу уже из третьего племени, потому что кто-то из моих дикарей придумал лучшую богиню. Это было так странно в первый раз. Я прихожу к шаману на его призыв и обнаруживаю, что я не одна. Там же стоит такая мощная баба, ее глаза светятся, а волосы шевелятся, словно змеи... И бабища эта вовсе не собирается на меня просто так смотреть.
– Они легко бросаются в драку, эти новые боги, – сказала Дева, когда Охотница замолчала. – И победить их в драке у меня так ни разу и не получилось.
– А как у тебя это получится, – усмехнулся Вор. – У тебя есть Сила. Но он ведь полностью состоит из Силы. Он и есть Сила. Как тут устоять? И бежишь подальше от деревни, словно побитый пес, ищешь новую и надеешься, что никто не узнает, как ты опозорился...
– И надеешься в новом поселке, в новом племени, стать лучшим, таким, которому не придумают конкурента, – закончил Громовержец.
Океан ударил в скалу, и брызги потекли по лицам богом, словно слезы. Холодные и соленые.
– Интересно, – сказал Воин. – И с этим вы молча жили тысячу лет? Вот если бы мне... Да это же просто здорово – получить такого противника. А я думал, что я плох. Оказывается, мои ребята меня любили даже больше, чем я думал. Я для них почти идеал.
Воин взъерошил себе волосы.
– Я – велик. Я – бог.
– Ты так думаешь? – поинтересовался Певец.
И улыбнулся. И улыбка на этот раз была не безумная. Просто – неприятная улыбка. Злая.
– Как ты думаешь, – спросил Певец, – если вдруг кто-то из таких вот колдунов окажется возле твоего любимого камня, который ты так удачно накачал Силой Кровавой жертвы... И если ему вдруг на миг покажется, что камень – не камень, а чудовище, Зло, прикинувшееся камнем. И что это Зло призвано охотиться на богов и божков. И колдун этот так поверит в это, что...
– Видишь его? – спросил монах, указывая рукой. Идиот обвел взглядом поляну:
– Где?
– Вот же он! – выкрикнул монах, хватая Идиота за руку. – Смотри! Он же сейчас встанет. Вот, он встает!
– Вижу, – вскрикнул Идиот тонким, заячьим голосом. – Боюсь!
Ветер метнулся от столба во все стороны сразу, дергая людей за одежду, срывая с деревьев листву, обламывая ветки. И словно облако дыма вспухло вдруг посреди поляны, стремительно вырастая к небу.
Идиот упал на землю, скорчившись, зажимая уши.
– Не надо! – кричал Идиот, а монах, опустившись рядом с ним на колени, читал молитву прося прощение у Бога за содеянное.
Рыцарь повернулся к лесу, шагнул к сержантам, которые держали ведьму за руки. Вытащил из ножен меч.
За спиной у него ревело и грохотало. Хотелось оглянуться, но рыцарь держался. Отчего-то казалось, что, обернувшись, увидев рождение демона, он превратится в соляной столб, как та баба из Книги.
Ведьма выла что-то, прикрыв глаза, не замечая ничего вокруг себя. Или, наоборот, часть той дьявольской силы, которая вырвалась сейчас наружу, влияла как-то и на нее.
А впрочем, замахиваясь мечом, подумал рыцарь, из всех ей повезло больше всех. Она умрет от чистой стали. А нам предстоит...
Обезглавленное тело простояло еще несколько мгновений – и рухнуло.
– Мы все прокляты, – сказал рыцарь, поворачиваясь лицом к демону. – Но я не собираюсь умирать просто так, как скотина на бойне.
И умер, как умерли все, бывшие на поляне. Умерли еще до того, как огонь охватил разом высохшие деревья.
– Будь ты проклят, Певец!