Книга: Молчание бога
Назад: IV
Дальше: VI

V

Очевидность умаляется доказательствами.
Марк Туллий Цицерон
Бог, которого можно понять, уже не Бог.
Сомерсет Моэм

 

Ничто не строится так легко, как планы. Очень просто на сон грядущий прикинуть, как завтра, с утра, начнется новая жизнь, как всхрапнет конь, выходя из ворот на дорогу... Как вскрикнет радостно женщина, как побледнеет враг... Все решено, спланировано, предопределено.
А утром выясняется, что планы так же легко рушатся, как и созидаются. Или даже не утром, а через несколько ударов сердца... Например, в бою. Вот закончится драка – все брошу, вернусь домой, женюсь... А потом – щелк, и стрела в горле. Или твоя собственная рука пауком копошится у тебя же под ногами. Или еще что...
Левша знал, что говорил. В жизни он повидал всякого, черпнул полной миской и сладкого, и вонючего. Уже почти пятнадцать годков отпахал он в Отряде.
– Четырнадцать, – поправил Стук.
– А я говорю...
– Четырнадцать, четырнадцать, – Стук взял кувшин с молоком и отхлебнул через край. – Вспомни, как раз после той разборки на перевале. Мы с тобой на герцога тогда работали. В лагерь приехал какой-то мужик...
– Ловчий, – сказал Левша.
– Ловчий, – согласился Стук, – но мы же тогда не знали, как его кличут. – Мужик и мужик. Даже немного кручёный какой-то...
– И – что? – спросил Левша. -Что?
– И какого хрена ты мне сейчас это бормочешь?
– Четырнадцать, – сказал Стук. – В отряде ты четырнадцать годков.
– Задрал! Пусть четырнадцать, – Левша махнул рукой и оглянулся на ворота сарая.
Дождь стоял стеной.
Собственно, этот самый дождь и стал причиной философского выступления Левши. По приказу Ловчего, отряд должен был выезжать именно сегодня, перед рассветом, но с полуночи пошел дождь. Началось вот это светопреставление.
Земля отказывалась принимать влагу, вода текла потоком, а тропинки между домами превратились в болото, трясину.
Охотники никогда не вышли бы из дома священника под такой ливень по собственной воле, но Ловчий приказал перебраться в замок. От греха подальше.
Деревенские мужики косились неодобрительно на чужаков, а те с интересом поглядывали на местных девок и баб. Гости Хозяина, оно, конечно, гости Хозяина, но...
Хозяин это понимал. Ловчий это понимал. Все охотники с этим соглашались. С другой стороны, деревенское мужичье никогда не было для охотников особой помехой.
Две-три оплеухи, пара запаленных хибар и, как послание на долгую память, один повешенный, из особо непонятливых. Проделывалось такое неоднократно и особых эмоций не вызывало. Но Три Деревни – под защитой Хозяина. Это понимал Хозяин. Это понимал Ловчий. Это понимали охотники. И очень хорошо знали мужики.
А вот когда отряд перебрался в замок, все сразу же успокоилось. Даже деревенские парни под предводительством Длинного явились поболтать с приезжими, захватив с собой еды, несколько кувшинов с молоком и кожаный мешок с вином. Не каждый день удается поговорить с такими опытными людьми, как охотники.
Так что ливень не стал помехой для разговора.
Охотники угощались вином, сидя на соломе, а парни слушали, не перебивая, их истории. Самим им не доводилось, слава Богу, сталкиваться с нечистью, они даже не совсем верили в то, что упыри могут превращаться в летучих мышей, а ведьма в голом виде летает на метле... Не верили, но все равно слушали.
– Вот мы собирались уезжать. Упыриху одну нужно найти и замочить, – продолжил свой рассказ Левша, – Сейчас бы уже проехали мимо Хуторов, а к вечеру добрались бы до Перевоза. У меня там вдова одна есть...
– Та вдова, – хмыкнул Стук, – не у тебя одного есть. Шустрая баба...
Охотники довольно заржали. История с вдовушкой на Перевозе была их любимой историей. Левша так потешно злился, когда кто-то из охотников – тот же Стук например, – начинал строить предположения о личной жизни вдовы в отсутствие Левши.
На этот раз Левша решил особо не обижаться. Деревенские парни, затаившие дыхание в ожидании потасовки, выдохнули.
– Вот я бы ее этой ночью уже... – Лицо Левши приняло мечтательное выражение. – А тут – дождь и грязь.
– А у нас всегда такой февраль, – сказал Длинный, – Каждый год. У нас потому в деревнях и дети обычно родятся в ноябре. Все сидят по домам, делать нечего. Вот и...
– И в феврале родятся, – добавил Мышь, паренек из Новой деревни. – По весне, в мае, наши очень любят с девками в холмы ходить...
– А в замок ваши девки не любят ходить в феврале? – спросил Ворюга. – Типа, поговорить, это, поиграть в чего-нибудь... Нет?
Парни не ответили. На местных девок у них были свои планы, и охотники с этими планами увязывались плохо. Совсем не увязывались.
Ворюга кашлянул неуверенно.
– А мне Хорек книгу показывал, – прервал неловкое молчание Длинный, – про зверей разных,..
– Ты ж читать не умеешь, – в один голос засмеялись деревенские.
– Так и не умею, – легко согласился Длинный, – он мне ее показывал. И даже пересказывал кое-чего... Про грифона рассказывал, про эле... элефанта тоже... Как его дракон кольцами сжимает и душит... И про то, как если пантера трахнет верблюдицу, то получается из этого тварь с шеей лошади, ступнями быка и головой этого, верблюда. В пятнах вся и бегает – фиг ее догонит даже лошадь... Еще про орикса говорил, скиену, катоблепа...
Длинный произносил заковыристые имена быстро, чтобы не перебили. Любил он блеснуть таким вот образом.
– Мы тут спорили... – Мышь даже понизил голос, – спорили – какой зверь самый страшный? Кто говорит – дракон, кто левиафан. Волк опять же. Если его успеешь первым заметить – он замрет неподвижно, а уж если он тебя... Ты сам как деревянный стоять будешь, пока он тебя не съест. У оборотней так же?
– У оборотней? – переспросил Гвоздь. – Полная фигня. Ты сам, что ли, волка не видел? Несете околесицу...
– Ага, – засмеялся Ворюга. – Ты про лося помнишь? Про то, что у него нету суставов в ногах и он спит, на дерево облокотясь. Серьезно, Ловчий рассказывал. Он про это в книге римского императора прочитал.
– Нынешнего? – спросил Стук.
– Давешнего, – отрезал Ворюга, – того, что больше тысячи лет назад был. Первого императора. Он почти что в этих краях, чуток севернее, воевал с местными. И написал про то книгу. Так у него там получается, что на лосей охотятся так – подкрадутся к дереву, подпилят, лось прислонится: и вместе с деревом – на землю.
– И че? – спросил Мышь. – Правда? Охотники снова засмеялись.
– Я и говорю, оборотень страшнее всех, – сказал Длинный.
– И опять дурак, – махнул рукой Левша. – Оборотень... Волк – он и есть волк. Больше только, крупнее... Не оборотень, если хотите знать, самый страшный зверь... Мне волк...
– Ты им про Городок-на-Камне расскажи, – Гвоздь сгреб себе под спину соломы, поворочался, устраиваясь, и замер, приготовившись слушать.
Это была его любимая история. И ее каждый раз рассказывали всякому, вступающему в отряд.
Левша отхлебнул вина. Историю про Городок-на-Скале не следовало рассказывать абы как или делать перерывы на еду и питье.
– Это, значит, давно было. Ну... Считай десять лет назад. Почти десять лет, – быстро поправился Левша, глянув на Стука.
Тот кивнул.
– Мы как раз упыря нашли. След. Он, гадина, на тракте промышлял, вроде как под разбойников работал. Перехватит одинокого путника, кровь не всю выпьет, оставит, чтобы лужа получилась. И следы своих зубов ножом прикрывал. Располосует, блин, и бросит. И товар унесет. Деньги, одежду... Хитрый был... Но Ловчий его просек. Нюх у нашего Ловчего на таких тварей. Вот мы и пошли. Аккурат после Пасхи мы тварь эту нашли, кол в брюхо, как положено...
– А зачем кол в брюхо? – не удержался Длинный.
На него шикнули. Левша подождал, пока снова установится тишина, и продолжил.
– Упыря мы припечатали, потом спалили – вместе со шмотками, со всем добром. Нельзя после упыря наследство принимать. Сожгли, значит, и двинулись к Полю. Там герцог турнир устраивал, а Ловчий иногда на турниры заезжал, потолкаться, поболтать, а то и поучаствовать... Он у нас из благородных. Я сам слышал, как его звали в бугурт...
– Куда? – переспросил Мышь.
– В бугурт. В свалку, по-нашему. Типа, стенка на стенку у рыцарей. Сойдутся и давай молотить друг дружку. Вот Ловчего звал сам герцог. И сулился озолотить. Только наш Ловчий... Вот. И дорога к Полю шла как раз через Городок. Так себе город, если честно, тысяч на пять народу, стены, правда, каменные, башни, как положено, хутора вокруг. Короче – город и город. Они там живут в тесноте, по головам друг у друга ходят, где живут, там и гадят...
– Мы тут в город ездим, – закивал Длинный, – и точно, свиньи...
Левша снова помолчал. Длинный кашлянул.
– И черт вынес нас к Городку к вечеру, – Левша огорченно покачал головой, снова до сих пор, уже десять лет не может смириться с этим вопиющим фактом. – Нас на дороге задержало... Ну, в общем, задержались мы. Въехали в город как раз перед тем, как они ворота закрывали. И ничего не почувствовали. То есть – ничего. То, что улицы пустые, так они всегда пустеют... Короче, разместились мы кое-как на постоялом дворе. И ведь снова – не обратили внимания, что чужих нет. Пустой двор. Только нас десяток.
Ловчий в замок пошел, его пригласили, как услышали, что сам Ловчий прибыл. Только и ему в замке ничего не сказали. Уроды.
Зверинец показывали, стол накрыли ему. А не сказали. Мы, значит, выпили, в кости поиграли, а Жмот, упокой Господи его душу, говорит, что бабу бы сейчас приласкать... Хозяин двора своих дочек спрятал. И, тварь брехливая, подсказал, куда можно по этому делу сходить. Была там у них вдова с тремя дочками, подрабатывала.
Вот Жмот и пошел. И я с ним поперся, тоже мягкого захотелось. Туда мы сходили нормально... Пару раз в дерьмо вступили, но это, сами понимаете, обычное дело. На обход наскочили, но те быстро сообразили, кто мы, – и отстряли.
Я еще тогда подумал, чего они целым десятком по улицам шастают, да еще с луками, и в полном железе... Какие такие дела у них ночью творятся?
И уже почти дошли мы со Жмотом...

 

...Они уже почти дошли до постоялого двора. Если бы не ошиблись поворотом и не уперлись бы в тупик – уже бы сидели с приятелями, прихлебывая местное пиво и рассказывая, какие заводные дочки у вдовы. Но Жмот решил, что нужно идти налево, Левша спорить не стал, а потом Жмот, когда они уперлись в чью-то запертую дверь, сказал, что отлить не мешало бы. Левша снова спорить не стал. Его немного мутило после выпитого. Или съеденного. Ему хотелось поскорее добраться до постели и уснуть. В разборке с упырем Левше достался ощутимый удар в грудь, и сейчас, покувыркавшись с девкой, он почувствовал боль, вроде как от треснувшего ребра.
– А я ей говорю, – голос Жмота звучал совсем рядом, но Левша приятеля не видел – в городах было запрещено жечь огонь после захода солнца, – я ей говорю, наклонись, говорю, а она мне – ты сюда пришел из меня акробатку делать? А я...
Левше показалось, что Жмот поперхнулся. И вроде как закашлялся. Тихо-тихо... Или всхлипнул. Или...
– Ты чего? – спросил Левша.
Тишина. Потом что-то зашуршало. Звякнуло что-то.
– Жмот! – окликнул Левша.
Он услышал дыхание и попятился. Дыхание было... чужим, что ли... напряженным. Левша уперся спиной в стену, вынул кинжал.
Чужое дыхание приблизилось. Левша до боли в глазах всматривался в темноту, но ничего не видел, только искорки плавали перед ним. Маленькие такие, разноцветные.
Дыхание было совсем рядом – протяни руку. Но Левша медлил. Он слушал дыхание. Дыхание всегда выдает человека в бою. Видишь ли ты, как поднимается грудь противника, или только слышишь, как он дышит в темноте, – все едино. Нужно только вовремя...
Левша взмахнул кинжалом еще до того, как понял, что противник атакует. Просто дыхание в темноте чуть изменилось, запнулось на выдохе. Клинок с хрустом вошел в плоть.
Крик. Протяжный крик боли.
Левша провернул клинок, стараясь удержать противника на лезвии, не отпустить его, не дать раствориться в темноте. В левой руке – кинжал. В правой – нож из-за голенища. Взмах туда, где должно быть лицо противника. Его горло.
Снова крик. Что-то острое обожгло скулу Левши. Толчок в грудь, Левша ударился затылком о стену. Перед глазами полыхнуло. Главное – не упустить оружие, подумал Левша. И не упасть. Не упасть...
Он так и простоял до утра, прижавшись спиной к стене и выставив перед собой клинки. Когда серый рассвет смог протиснуться между городскими строениями, Левша увидел Жмота, лежащего неподалеку, в луже крови. И увидел приоткрытую дверь напротив. И чью-то руку, свесившуюся с порога.
Потом в доме напротив открылось окно. И раздался крик. И ударила колотушка. И лихорадочный этот стук покатился по улочке, умножаясь и выплескиваясь к небу. Скоро уже весь город гремел, стучал и звенел. Ударил колокол. Казалось, каждый горожанин бьет, стучит, колотит во что-то, уже даже не предупреждая об опасности и не сообщая о преступлений, а отгоняя кого-то от себя, от своего дома, от своей души.
Оказалось, что кто-то, убивший Жмота, вырезал перед этим семью местного портного: отца, мать и четырех сыновей. И ничего не взял. Ничего. Левша решил поначалу, что спугнул грабителя, но потом оказалось, что это не первый случай в городе.
Вот уже почти полгода по ночам гибнут на улицах люди. Кто-то врывается в дома и убивает всех, кого настигнет. И ничего не берет – ни с тел, ни из домов.
– Я его порезал, – сказал Левша. – Я его порезал, мать его... Грудь и лицо... Он должен был сдохнуть...
Кровь на земле и пунктир из кровавых пятен подтверждали – убийца ранен. Ранен тяжело. И город стал искать раненого.
Каждая семья стояла перед своим домом, каждого проверяли. Мужчин – мужчины. Женщин – женщины. И никто не мог уклониться. Каждый проверял каждого.
И уже к полудню стало понятно – среди горожан нет убийцы. И в замке нет раненого. И среди чужаков нет раненого. И тогда кто-то выкрикнул – Демон!
Демон, закричали люди. Тогда Ловчий шагнул к тому, кто громче всех кричал, и выбил ему зубы. Развернулся и сломал челюсть второму. И сказал, что лично зарежет всякого, кто еще хоть раз произнесет это поганое слово вслух.
Люди замолчали.
Мы здесь, сказал Ловчий, и мы найдем эту тварь.
И слово свое сдержал. Хотя получилось все не так, как думалось.
Судьба, удача, предначертание – как угодно назовите это. Дочь смотрителя зверинца. Маленькая девочка восьми лет. Она пришла к отцу и сказала, что умирает волк. Волчику плохо.
Отец подошел к клетке, потом бросился в замок. Потом все пришли в зверинец. С топорами, факелами, ножами и дубинами. Посмотреть.
Волк лежал, левый бок тяжело вздымался. Из-под тела продолжала течь кровь. Морду пересекала свежая рана.
– Оборотень, – пробормотал кто-то, Левша не рассмотрел кто именно, – оборотень.
Волк попытался встать. Упал. Снова попытался. А потом стал превращаться в человека. Перетекать в человека, словно расплавленный воск в новую невидимую форму.
Человек схватился руками за прутья клетки, встал на ноги.
Всем вначале показалось, что он по-звериному скалит зубы. Потом Левша понял – смеется тварь. Смеется над ними всеми.
Левша шагнул вперед, и клинок вошел оборотню под нижнюю челюсть...

 

– ...Так я и говорю: оборотень самое страшное и опасное... – начал Длинный, схлопотал затрещину от Левши и отлетел к стене.
– Не перебивай, – сказал Левша. – Не перебивай. Когда я его заколол, он упал на пол клетки, как куча Дерьма, и превратился в волка. Понимаешь? Волка. Не в человека, а в волка. Оборотень, он всегда превращается после смерти в человека... В того, кем был изначально. Кем родился. Понятно? Волком он становится, чтобы удобнее и безопаснее было убивать. Типа, хищником.
А этот стал волком. Это получается, что он человеком становился, чтобы убивать... Человеком. Клетку, там, открыть, замок. Изнасиловать. Убить. И снова вернуться в зверинец. Ясно? Нет? Человек самое страшное животное. Не зверь. Человек.
Длинный вернулся на свое место, потирая ушибленную щеку.
– Да я... – пробормотал Длинный.
– А ты – про верблюда, траханного пантерой, – Левша махнул рукой.
– Я хотел...
– Ты хотел! Мы хотели сегодня утром уехать, – сказал Левша.
– Левша хотел сегодня вечером потереться о вдову с Перевоза, – подхватил Стук. – А вместо этого – сидим тут в сарае, пьем ваше кислое вино и травим старые истории.
– Потому что жизнь такая, – подвел итог Левша. – Хочешь одно, а выходит...
Если бы Левша знал, что именно сейчас происходит с послом из Рима, то еще больше утвердился бы в своем мнении по поводу планов и их осуществления.
Посол хотел стать бессмертным. Ему даже показалось, что он стал бессмертным. Но сейчас он умирал. Недавно он мечтал о бессмертии, но сейчас хотел смерти.
Мост и трупы на мосту. Мешок на голову – и два дня в пути. Двое суток, показавшихся бесконечностью. Посла трясло и бросало. Его сбрасывали с седла, словно мешок, и снова, после привала, забрасывали на коня. Никто не разговаривал с ним, и никто не снимал с его головы мешок. Ему не развязывали руки.
Посол терпел, пока это было возможно. Потом стал просить. Ерунду. Мелочь. Просто отпустить его на минуту. Можно не снимать мешка с головы, только развязать руки. Он не сбежит. Ему нужно... Поймите, нужно... Пожалуйста... Никто не ответил.
Через некоторое время – посол потерял счет – его швырнули в ледяную воду. Подумал – все, отмучился. Но его вытащили. Просто помыли, как тряпку, прополоскали и вытащили из воды.
Было очень холодно. Колотила мелкая дрожь, но онемение не растекалось по телу. Бальзам, понял посол. Его защищает бальзам. И даже чуть не возблагодарил Господа.
Потом посла кто-то нес. Кто-то один. Небрежно ухватив за пояс. Легко, словно мешок с сеном.
И швырнул на пол. На холодные камни. Рука посла неловко подвернулась: хруст ломающейся кости, слепящая боль... И тепло, растекающееся от места перелома. И – спокойствие.
– Ты меня слышишь? – спросил чей-то незнакомый голос.
– Да, – тихо ответил посол.
– Слышишь? – вопрос был повторен.
Посла ударили. В правый бок, сзади. Посол вскрикнул, повалился на пол. Руки были связаны за спиной, и встать после удара не получилось. Да ему никто и не позволил бы встать.
Удары следовали один за другим. Ногами, понял посол, его били ногами. Без суеты, методично и неторопливо. Удар – боль – пауза. Ровно настолько, чтобы боль утихла. И снова – удар.
– Что вы делаете? – вскричал посол. – Я – посланник Папы...
– И что? – спросил голос. – Что это нам дает?
Пол был холодным. Затхлый воздух. Гулкое эхо где-то вверху. Какой-то зал?
– Именем Его Святейшества... – попытался выкрикнуть посол, но удар в лицо заставил его замолчать.
– Ты будешь говорить только тогда, когда тебе это позволю я. Ты меня понял?
– Я... – удар, – ... понял.
– Вот и хорошо, – сказал голос. – Я сейчас сниму с тебя мешок.
Рывок поднял посла на ноги. Хруст разрезаемой ткани и внезапная боль на лице, на левой щеке.
Посол вскрикнул, почувствовав, как течет кровь из раны.
– Не скули, – сказал голос. – Уже прошло. Действительно, кровь перестала течь. В лицо пахнуло сыростью. Посол попытался рассмотреть, куда его притащили.
Церковь. Насколько позволял рассмотреть серый свет из открытой двери – заброшенная и разоренная. И человек в черном, стоящий рядом.
– Меня называют Псом, – сказал черный человек, – Но это – не важно. Ты можешь называть меня как угодно. Можно даже сволочью.
Пес взмахнул рукой, клинок блеснул.
– Мерзавец... – пробормотал посол, когда рана на горле затянулась, и кровь перестала заливать рот. – Подонок...
– Так меня тоже называют, – сказал Пес. – Всяко бывает.
Он склонился над лежащим послом.
– Ты думаешь, что уже изведал боль? Что дьявольское снадобье тебя защитит? Глупости все это. Полное дерьмо. Все только начинается, и ты только начинаешь постигать боль. Все ее значение. Я всегда был вынужден осторожничать, пытая людей... Чтобы не умерли раньше времени. А с тобой все проще... Вот если обычного человека ткнуть вот сюда клинком...
Пес медленно погрузил лезвие под ребро послу.
– Вот сюда...
Посол захрипел и засучил ногами.
– И потом вот так повернуть... Хриплый выдох. Даже уже и не стон.
– Человек должен умереть. Обычный человек. Но ты... Перекатиться на спину послу мешали связанные сзади руки, поэтому он лежал на боку.
– Теперь нужно просто подождать, пока у тебя зарастет эта смертельная рана. И можно начинать снова. С той же силой, в ту же боль, – Пес снова взмахнул кинжалом.
Капли крови слетели с лезвия и упали на лицо деревянного Иисуса. Распятие кто-то свалил на пол. Кровавые бусинки испятнали лицо Бога.
– А еще боль можно сделать непрерывной, – прошептал Пес, присаживаясь на корточки возле своей жертвы. – Нужно воткнуть клинок и медленно вращать его... Медленно... Чувствуешь, как плоть рвется и зарастает одновременно? Чувствуешь? Посол закричал.
– Не нужно орать, – посоветовал Пес. – Все равно никто не услышит. Добрые жители этих мест вырезали католиков... Чтобы не мешали поклоняться Богу по-своему... Чтобы не угрожали чистым. Чтобы... Ну, там еще, чтобы землю пахотную не занимали... пастбища... Этот храм они обходят стороной. Тут уже и брать-то нечего. Правда, забавно? В Святой земле сарацины не трогают храмов... почти не трогают. Они считают христиан людьми Книги... Почти равными себе. Эти дикари даже уважают чужие убеждения... А вот мы... мы сами... Мы ненавидим друг друга за то, что кто-то из нас дерзнул утверждать, что Сатана – Сатанаил – был старшим братом Иисуса... Или за то, что кто-то это отрицает...
Посол снова закричал. Черная птица, сидевшая где-то под сводом, сорвалась с места и вылетела в открытую Дверь, под дождь.
– Ты думаешь, я не понимаю, что ты сейчас чувствуешь? – спросил Пес, проворачивая кинжал. – Понимаю... Я ведь, когда выпил того же дьявольского снадобья, все попробовал на себе. И вот так... и так... особенно больно, когда вот так...
Посол уже не кричал – всхлипывал.
– Дело ведь не в боли. Дело в том, зачем тебе ее причиняют. Вот ты сейчас думаешь – зачем? Кто смеет пытать посланца самого Папы? Какой враг святой церкви? А если не враг? – Пес тихо засмеялся. – А если друг?
Защитник?
– Бес... бессмысленно... – прохрипел посол.
– Что ты сказал? – спросил Пес. – Бессмысленно? Чушь. Ничего не бывает бессмысленного. Все имеет смысл. Нужно только уметь его видеть... Вот ты, например. Ты отправлялся в замок у Трех деревень... Зачем? Смысл?
Пес спрятал клинок в ножны. Посол вздохнул с облегчением.
– Смысл, – повторил Пес.
– Я должен был уговорить... – посол запнулся, поняв, что рискует сказать слишком много.
– Ты должен был уговорить их отказаться от Договора, – сказал Пес. – Не бойся, я знаю и о Договоре, и о том, что он начал мешать...
– Я должен был провести переговоры...
– Чушь, – кинжал будто сам собой оказался в руке Пса. – Это ты так думаешь...
Два взмаха – крест-накрест по лицу.
– Это ты так думал. А на самом деле... Смысл твоего путешествия заключался... заключается в нашей с тобой встрече... В том, что ты должен был попасть именно сюда. Начальник твоей охраны думал, что должен был за тобой следить. Наемные арбалетчики думали, что должны перестрелять твою охрану и отправиться пропивать плату... Я не знаю, что подумают люди, когда найдут мертвых арбалетчиков. Я тебе честно скажу – не знаю, зачем мне нужно получить от тебя ответ на вопрос... На нелепый вопрос, если задуматься. Но я этот ответ получу...
Пес засмеялся.
– Понимаешь в чем дело... Я мог бы просто тебя резать на мелкие кусочки. По чуть-чуть... мелко строгать. Я даже хотел так поступить... Строгать молча, ничего не объясняя... И ты сам – сам – стал бы умолять меня спросить тебя хоть о чем-нибудь. Тебе страстно хотелось бы рассказать мне... придать всему происходящему хоть какой-то смысл... И вот, когда жажда говорить стала бы совершенно непереносимой, прозвучал бы тот самый вопрос. А потом прозвучал тот самый ответ... Честный. Правдивый.
Откуда-то из темноты выбежала крыса, подбежала к самому лицу посла и замерла, обнюхивая.
– Но потом я решил сделать все по-другому, – Пес неуловимым движением схватил крысу и швырнул ею об стену.
Влажный шлепок.
– Я вначале задам тебе вопрос, – сказал Пес. – А ты на него мне ответишь. Честно. Вопрос тебя, наверное, удивит, но ты подумаешь – и честно ответишь.

 

– А сколько вам платят за одного убитого оборотня? – спросил Длинный, ни к кому из охотников конкретно не обращаясь. – Или вам платят жалованье?
Парни переглянулись. А Ворюга усмехнулся. Все как всегда. В каждой зачуханой деревушке. В каждом городке. Иногда даже в монастырях... Один и тот же вопрос. Сколько платят? И на лице местных – страстное желание вступить в отряд. Стать охотником. Стать таким же крутым парнем, как эти ветераны. Сносить головы упырям, жечь ведьм, уничтожать оборотней. И потом рассказывать эти истории сопливым пацанам.
Вон как девки и бабы в Трех деревнях заинтересованно бросали косые взгляды на приезжих! Двух девиц побойчее отцы уже выпороли, чтобы не пошли к охотникам... за новыми впечатлениями.
– На жизнь хватает, – сказал Ворюга.
– И на смерть хватит, – сказал со странной ухмылкой Гвоздь. – А ты никак собрался нашим ремеслом заняться?
Длинный потупил взгляд, а Мышь откашлялся.
– Собрались, значит... – протянул Левша. – Слышал, Малый? Ты оказался не последним идиотом на этом свете.
Малый, последним из Охотников поступивший в отряд, равнодушно отвернулся.
– Почему идиотом? – спросил Мышь.
– Это очень весело, по-твоему, идти по лесу, прикидывая, кто кого поймает и поимеет – ты оборотня или он тебя? Смешно начинать с оборотнем махалово, понимая: одна маленькая рана на твоем теле – и твои же друзья тебя потом замочат? Радость – прибивать колом к земле девчонку лет семи только за то, что взрослый ублюдок сделал ее упырицей? Левша даже попытался засмеяться.
Получилось плохо.
– Чего уставились, лохи деревенские? – спросил Ворюга. – Козлы немытые... Думаете, корабли погибшие обдирать – это самое скучное занятие на свете? Устали с утопленников золото снимать? Шмотье с покойника под мышками жмет? Я лично за семь лет в отряде убил четырех своих приятелей, укушенных нечистью... Спасибо Левше, не пришлось мне собственного брата в расход пускать... Левша справился, выручил.
– Нас в отряде Ловчего – десять рыл, – сказал Молчун, как обычно не вступавший в разговоры, сколько это было возможно. – Десяток. А похоронили за четырнадцать лет – больше сотни. Таких как вы – зеленых. И крутых, повидавших виды... Всяких.
– А если бы не Ловчий... – добавил Малый, – так никого из нас бы здесь не было.
– Загнул... – протянул Гвоздь. – Так уж – никого...
– Правильно сказал... – Левша отбросил в сторону пустой кувшин. – Помнишь, в прошлом годе... В сарае. Когда все занялось... Он ворота с одного удара вышиб. И вон, Малого, Корягу со Стуком на руках вынес. Всех сразу.
Все замолчали. Только ливень продолжал пытаться сшить небо с землей. Безуспешно пытался.
– Ваш Ловчий... Он кто? – спросил Длинный, чтобы не молчать. – Он...
Первым засмеялся Левша. Потом захохотали остальные охотники. Смеялись искренне, до слез, до хрипоты. Ворюга хлопнул Длинного по спине так, что тот снова отлетел к стене.
Мышь хихикнул. Засмеялся. Засмеялись остальные парни. Даже Длинный засмеялся, хотя было очень больно.
– Кто такой Ловчий? – переспросил сквозь хохот Левша.

 

– Кто он? – спросил Пес.
Посла он посадил, прислонив спиной к стене. Сам устроился напротив, небрежно играя кинжалом.
– Это и есть ваш вопрос? – не поверил посол. – Из-за этого...
– Вы будете смеяться, – Пес усмехнулся, словно демонстрируя, как будет смеяться посол. – Это тот самый вопрос. Вернее – его часть. А полностью он звучит так...
Посол вздохнул глубоко и закашлялся. Пес подождал, когда кашель прекратится.
– Вы несколько дней назад познакомились с двоими, Которых называют Хозяином и Ловчим... А перед этим вы читали книгу Младшего Дракона. Я знаю – читали. Вам приказали это сделать. Вам приказали прочитать внимательно и вдумчиво, хоть книга эта полна греха и богохульства. Так?
– Так, – еле слышно сказал посол.
– И вы помните то место о встрече в пустыне? Вторая глава, сразу после описания греховной жизни разбойника. Я напомню...
Голос Пса стал напевным, он словно наслаждался тем, что произносил:
– Он был похож на человека. Он был так похож на человека, что пустынный разбойник не распознал в нем бога. Тень была на его лице, и разбойник подумал, что это возраст. А это были мысли о страдании людей...
– И был он не один, демон сопровождал его. И был демон похож на человека, так же, как на человека был похож бог. Они сидели у костра и говорили о Сущем, но разбойник не понял этого. Он только услышал, что демона зовут Бесом, а бога – Бродягой.
– И говорил бог о том, как было, и говорил Бес о том, как есть... Разбойник был зряч, но не видел. А потом ослеп, но узрел. Демон светом погрузил разбойников во тьму, а бог, закрыв им глаза рукой, зрение вернул. Черное всегда кроется в белом, и белое прячется в черном... Н тогда бог открылся разбойнику, который с того мгновения перестал быть разбойником. И сказал, что вернулся. И ушел...
– Так в каждом уходе скрыто возвращение, а в каждом возвращении прячется зерно ухода.
– Он ушел, не в силах больше терпеть человеческую глупость и божественное зло. И вернулся, чтобы научить людей и наказать богов. Чтобы дать один закон богам и людям...
Посол закрыл глаза. Он заткнул бы уши, если б мог. В пустой, разгромленной церкви слова из еретической книги звучали с особым смыслом, словно каждый звук призывал поверить... поверить в то, про что тысячи лет назад говорил пустынный разбойник. Не Бог, но бог. Бог и демон.
Это соблазн, подумал посол. Заставил себя подумать. Искушение. Ему дали элексир бессмертия... Теперь наступает расплата. Он вступил в сговор с Врагом рода человеческого... Надеялся, что это ему сойдет с рук.
– Не дергайся, дядя, – засмеялся вдруг Пес. – Не нужно. Я не знаю, что именно ты подумал, когда прочитал эту книгу. Но в ней – правда. Эти двое – бог и демон – были на самом деле. Одного звали Бродяга. Другого – Бес. Один и вправду был богом. Старым богом, из того мира, в котором богов было много, и никто не знал об Истинном Боге. А вот Бес... Это просто имя. На самом деле, он был человеком, получившим бессмертие... Вот таким, как мы с тобой. Бог, лишившийся своей Силы, и человек, мечтавший стать богом. Как ты... Посол дернулся.
– Не нужно, не психуй. Это я понарошку. Я ведь понимаю, что ты не хотел стать богом. Ты только хотел продать душу дьяволу, – Пес оскалил в улыбке зубы. – Так вот... Представь себе, что те двое – Бродяга и Бес, дожили до наших дней. И далее стали наблюдателями за Договором... Тем самым Договором. И стали Ловчим и Хозяином...
Посол помотал головой, словно отгоняя наваждение. – Я хочу знать твое мнение, – лицо Пса приблизилось к лицу посла. – Только твое мнение. Ты не можешь знать правду. Ты можешь предположить. Ответь сразу, не задумываясь. Потом сможешь подумать и ответить еще раз. Посол отвел взгляд. Он не мог больше выносить страшного блеска в глазах Пса.
– Скажи... Хозяин и Ловчий – кто из них бог, а кто человек?

 

– Вот Хозяин живет в замке уже хрен знает сколько лет, – сказал Длинный. – И не собирается ни стареть, ни умирать. А батя мой сказал, что этот ваш Ловчий приезжал в замок, когда он, мой батя, то есть, еще не женился. Не пацаном приезжал. И кто они после этого получаются?

 

– И кто мы с тобой после этого? – спросил Ловчий.
Он был пьян. Пьян до такого состояния, что заплетался язык, и зрачки все время норовили либо расползтись в стороны, либо скатиться к переносице.
Хозяин знал, как трудно Ловчему напиться, и оценил приложенные усилия.
– Мы с тобой кто? Суки последние... Уроды... И что с того, что мы хотели как лучше? Что, твою мать, с того? – Ловчий облизал губы, сплюнул на пол.
Хозяин тяжело вздохнул, подбросил дров в камин и сел в свое кресло. Он оставил Ловчего одного почти на сутки. Теперь придется терпеть последствия этого.
– Мы хо-хотели как лучше... И ведь все получилось сначала... Вспомни, блин... Только вспомни... Когда небесный купол был разрушен и люди впервые за две тысячи лет увидели настоящее небо... Помнишь? Что творилось! А тут еще в Вечном городе объявили, что катастрофа отменяется, что город не погибнет вместе со всеми своими жителями... Даже боги, так их и перетак, поняли, что Разрушителя нет и можно теперь не трястись от ужаса, – Ловчий хлопнул в ладоши. – Бац – и мир счастлив. Весел. Красив, как невеста перед брачной ночью. Живи и радуйся...
Ловчий взял со стола серебряный графин, подержал его над своим кубком, убедился, что графин пуст, и запустил его в стену. Графин со смятым боком упал на ковер. – И что? Что? – выкрикнул Ловчий. – Они это оценили? Они все – люди. Смертные. Они до сих пор уверены, что есть небесная твердь, в которой можно проковырять дырку и сунуть в эту дырку голову. А когда боги отказались от своих аватар... ипостасей и воплощений? Кто из людей это заметил? Кто обратил внимание, на какие жертвы пошли все бессмертные? А теперь... Теперь... Боги ушли за океан. Остались только человек и бог, которые решили удовлетворить свое любопытство... За чей, кстати, счет? За счет Громовержца, который стал морским чудовищем? За счет свихнувшегося Певца? За счет Воина, который сходит с ума и убивает каждый день десятки ни в чем не повинных дикарей? За счет тех людей, которые умирают во славу Господа, которого, кажется, придумали мы? Мы с тобой.
Хозяин молчал. Понятно любому, что Ловчему сейчас бессмысленно возражать. И соглашаться, между прочим, тоже совершенно бессмысленно. Даже наличие слушателя Ловчему не мешает и не помогает.
– А если нас сейчас спросят – что? Что вы нашли за эти бесконечные годы? Ради чего пролито столько крови? Да вы сами – сами – стали счастливее хоть на йоту? Вы приблизились к Ответу хоть на шаг?.. На крошечный, на муравьиный шаг. Приблизились? Что мы ответим? Ни хрена? – Ловчий начал писать пальцем в воздухе перед собой. – Ни хрена! Большими буквами. НИ ХРЕНА! Извините нас, люди добрые! Ничегошеньки у нас не получилось. Бог молчит. Молчит боженька так, будто и нет его на свете... Или нет? Вправду нет его? Может, это мы с тобой напороли чуши столько, что смогли расхлебать ее только через двенадцать столетий?
Ловчий снова стал писать перед собой в воздухе пальцем.
Хозяин присмотрелся.
– Иероглифами пишешь? – спросил Хозяин.
– Чего?
– Я говорю, иероглифами пишешь? Я не могу разобрать...
– Разобрать он не может, скотина, – Ловчий снова сплюнул. – А то что только здесь, вокруг Средиземного моря, творится вся эта кровавая фигня. А там... На востоке, куда мы с тобой не добираемся, там все нормально... Нет, режут друг друга по-всякому, но по-человечески, не обвиняя друг друга в ереси... Или почти не обвиняя. А вот наши с тобой любимые христиане... или мусульмане...
Ловчий понизил голос и прижал палец к губам.
– Ты никому только не говори, но это ведь одно и то же. Люди Книги... А какого, кстати, хрена, нас с тобой угораздило связаться с этим Богом? С чего мы с тобой решили, что он правильный, а не Волкоголовый? Или не бог-акула? Мы с тобой решили... Бог, Дьявол... Вон, на Юго-Востоке... – Ловчий оглянулся, прикинул и ткнул пальцем. – Там, что было при богах, то и осталось. И ничего, живут. И поговаривают, между прочим, о любви к ближнему... А два идиота перевернули целый мир... Изнасиловали здравый смысл... Ради того, чтобы признать собственную глупость?
Хозяин чуть улыбнулся. Уголками губ.
– Скалишься, скотина... Скалься-скалься. Я вот еще немного выпью и наваляю тебе... Ты же знаешь, как я могу... Что богу, что человеку – все перед договором одинаковы. Равны.
Ловчий стремительно трезвел. И понимал это с ужасом. Понимал это и Хозяин. С жалостью. К Ловчему. К себе. К остальным обитателям этого мира: суетливому в сиоей жестокости и жестокому в своей суетливости.
– Ты просто боишься, – сказал Хозяин еле слышно.
– Я? – переспросил Ловчий. – Я?!
– Ты, – подтвердил Хозяин.
Ловчий рывком протянул руку к массивному золотому блюду, потом замер. Откинулся на спинку кресла.
– Боюсь, – сказал Ловчий. – До судорог. До поноса. Боюсь... А? Смешно? Такой взрослый мальчик, бессмертный – и боится, Боится умереть. Тебе не слышится в этом заявлении некая парадоксальность? Противоречивость. Если я бессмертный, то, получается, не имею смерти. Нету у меня смерти, хоть ты тресни. А тот, у кого нет смерти, не может умереть. Не так? Где логика? И ты, между прочим, можешь не выпендриваться. Ты тоже боишься. Мы с тобой слишком давно знакомы. Мы очень похожи друг на друга. Очень. Настолько, насколько это вообще возможно.
Хозяин улыбнулся.
– И ты прячешься в этом замке. Прячешься от всех. От себя тоже. И от меня, от людей, от Бога, от Дьявола... Могу поспорить, что ты бродишь по этим комнатам, по пещерам под замком... бродишь, пытаясь отогнать от себя призраков... И я тоже прячусь. Только немного по-другому. Б суете, в толпе, в попойках. Нету меня... я только часть толпы... Тупой, пьяной толпы, которая способна только жрать, размножаться, убивать... Слушай, а может, мы стали искать Бога для того, чтобы убедиться в его отсутствии? Убедиться, что нет никого там... – Ловчий ткнул пальцем в потолок зала. – Что мы свободны в своих поступках... И нет никакого предназначения...
– Не забывай о свободе воли, – сказал Хозяин.
– Что? Свобода воли? Верить в Бога или нет? Очень правильно. Толково. Хочешь – верь. Не хочешь... Не обессудь. Свобода воли... Это ты расскажи тем, кого крестят огнем и мечом. Им расскажи. Расскажи тем, кого рвут в клочья фанатики. Свобода воли... Какая есть свобода воли у человека, укушенного оборотнем? Ах да – убивать или быть убитым... Блеск! Какая свобода воли у тех, кого Толстый Али по повелению Старца собирает по всему Востоку, вырывает им языки и зачем-то отправляет в наши края? – Ловчий встал с кресла и прошел по залу. – Мы сами себя загоняем в клетки. Или позволяем загнать в клетки. А потом заявляем, что у каждого есть право выбора. Вспомни о мухе и философе. Это же твоя любимая история!
История действительно была забавная... Казалась забавной первые пятьсот лет.
Вышел спор у Хозяина... тогда он, правда, этого прозвища не носил, именовался совсем по-другому, но к истории это отношения не имело. Вышел у Хозяина спор с философом настолько известным, что его пригласили наставником к молодому царевичу, будущему завоевателю, будущему Великому, будущему властелину половины мира. И был философ отчего-то уверен в постижимости мироздания и сам кропотливо собирал факты и фактики – о звездах и земле, о людях и животных.
– Мир постижим, если ты так считаешь, – сказал ему Хозяин как-то за чашей вина. – Только вот, хотят ли люди его постигать? Хотят ли они правды? Или им достаточно придумать красивую сказку, подкрепленную авторитетом?
Философ, хоть и был изрядно выпивши, очень логично доказал, что истина интересует каждого, что достижение ее...
– Хорошо, – сказал Хозяин.
И предложил провести эксперимент. Философ, следуя совету Хозяина, в одной из своих книг написал, что у мухи – восемь лап. Ничего более банального и нелепого они тогда просто не смогли придумать. И так просто проверяемого. Этих мух вокруг человека всегда было и будет предостаточно.
Философ от бессмертия отказался, чем еще раз в глазах Хозяина подтвердил свою мудрость.
Я до конца своих дней – это Хозяин знал наверняка – не мог поверить, что никто не усомнился в восьминогости мух. Никто. И после его смерти, век за веком, умные люди, философы, ученые, повторяли – восемь...
...В дверь зала постучали.
– Кто? – спросил Ловчий.
Дверь открылась, и на пороге появился Хорек. С его одежды стекала вода. Мокрые волосы облепили бледное лицо.
– Здравствуйте, святой отец, – сказал Хозяин.
– Сколько ног у мухи? – спросил Ловчий.
– Восемь, – ответил Хорек, не задумываясь.
– Вот такие интеллектуальные игры, – засмеялся Ловчий. – К огню, батя, к огню. Рано или поздно все там будем. Так лучше всё это без простуды.
Священник медленно вошел в зал. Трещали дрова в камине. Капала вода с одежды на пол. Стучал в ставень дождь.
Хорек прижимал к груди сверток.
– Книгу принесли, – сказал Хозяин. – Проходите, присаживайтесь.
– Я принес вашу книгу, – сказал священник, развернул несколько слоев ткани, положил книгу на стол, на самый край. – Я прочел вашу книгу.
Священник опустил руки и стоял неподвижно, словно изваяние.
– И? – сказал Ловчий, когда пауза стала уже неприлично долгой.
– Зачем вы дали мне эту книгу? – спросил священник. Тихо спросил, даже жалобно, как мог бы спросить калека у своего обидчика, – зачем ты меня ударил?
Ловчий внимательно посмотрел в лицо Хорька, перевел взгляд на книгу, а с книги – на лицо Хозяина. Хозяин хмыкнул и отвернулся к огню. Смущенно, как показалось Ловчему, отвернулся.
– Если я правильно понял, это та книга, – сказал Ловчий, вставая с табурета.
– Это книга Младшего Дракона, – сказал Хозяин, не отрывая взгляда от огня. – Ее привез на корабле посланник Старца С Горы.
– Вот как...
Ловчий подошел к столу, протянул руку к книге, но не дотронулся. Держал пальцы над исцарапанным переплетом, словно пытался понять, а не обожжет ли старая кожа.
Кончики пальцев осторожно коснулись переплета. Кожа скрипнула, когда открылась книга. Ловчий перевернул несколько страниц. Листы шуршали, словно песок пересыпался из одной ладони в другую.
– Помнишь пустыню? – спросил Ловчий.
– Помню, – ответил Хозяин.
– И ту ночь...
– И ту ночь.
Они перебрасывались словами, словно стеклянным мячом в полдень, лениво, но осторожно, чтобы не уронить мяч. Не ради того, чтобы превзойти друг друга в ловкости, а просто чтобы не прекратить игру. И Хорек следил за полетом мяча. Провожал его глазами. Изо всех сил стараясь не поверить.
– Знаешь, – сказал Хозяин, – а ведь, похоже, Младший дракон один из немногих, кого мы сделали счастливым... Чуть ли не единственный.
Ловчий медленно переворачивал листы, не отрывая взгляда от книги, и Хорьку вдруг показалось, что мяч сейчас упадет, что разговор разлетится вдребезги, и останется только уйти, забрав с собой свои сомнения и страхи.
Но Ловчий ответил.
– И ведь что самое странное, – сказал Ловчий, – мы не собирались делать его счастливее, мы даже не думали о нем. Так, пустынный разбойник.
Рука Ловчего замерла над страницей.
– Опаньки... А этого комментария я никогда не читал, – Ловчий посмотрел на Хозяина. – Твоя работа?
– Это о чем? – продолжая смотреть в огонь, спросил Хозяин.
– О Кровавой Жертве и Разрушителе, – сказал Ловчий.
– О Проклятом городе?
– Да нет, не о Городе, а именно о жертве. И довольно подробно о Силе... – Ловчий ткнул указательным пальцем в строку, словно собирался читать вслух. – Вот...
– Земля словно сочится Силой, и Сила, будто капли росы или капли пота, появляется на поверхности, туманом висит в воздухе, проникая в грудь человека с каждым вздохом, – тихо проговорил Хозяин. – И только в людях Сила становится Силой, как в пчелах превращается нектар в мед. Но не сознают люди Силы, не способны они познать ее и использовать, а могут только отдать ее, молясь или жертвуя. И отдавали люди ее языческим идолам, обменивали ее на благосклонность ложных богов. А к истинному Богу несут они не Силу, но просьбу. Не отдать хотят, но получить... И Сила, не находящая выхода из тела человеческого, начинает сжигать душу его, превращая человека в чудовище...
Хозяин замолчал. Ловчий осторожно закрыл книгу. Шум дождя, треск горящих дров. И – стон.
– Вы не договорили, – выкрикнул Хорек. – Не договорили! Превращая человека в чудовище или бога! Бога!
Ловчий хмыкнул.
– Чему вы смеетесь? – Хорек шагнул вперед, замахнулся, словно, забывшись, решил ударить Ловчего. – Что вам кажется здесь смешным?
– Вы полагаете, что чудовище чем-то отличается от бога? – спросил Ловчий. – Не от Бога, поймите меня правильно, а от бога. Божества. Божка... Вы, святой отец, никогда не обращали внимания на тот факт, что чудовищами – оборотнями, упырями, демонами – никогда не становятся люди занятые?
Ловчий погладил рукой переплет книги.
– Художник, кузнец, ткач, тот, кто умеет что-то делать своими руками или мыслью своей, – они никогда не становятся чудовищами... Это я вам говорю, Ловчий, охотник на монстров. Нет, если их кусанет оборотень или упырь – да, ничто не спасет, но так чтобы вдруг проснуться зверем... Никогда. Душа, она, брат... – Ловчий пошевелил пальцами в воздухе, – она если горит, то сжигает всё. Всё сжигает. И Сила тогда как топливо, как хворост в камине... Не понимаешь?
Хорек схватился за край стола, словно боялся упасть.
– Хорошо, – сказал Ловчий, – я объясню. Обычный человек. Человечек. Спит. Ест. Любится, если подвернется случай. Работает, если без этого нельзя. Обычный. И чувствует он, что зудит что-то внутри, что скребется и жжет. Плохо становится человечку. Начинает он ненавидеть. Тихо, внутри себя. Чтобы никто не услышал, не попил... Даже те, кого он ненавидит.
Особенно те, кого он ненавидит. Или кому завидует. Если не сможет такой человечек задавить в себе это – становится убийцей или вором... Насильником... А если сможет... Сгорит. Хотел отобрать что-то у другого – станет упырем, кровососущим. И будет выцеживать Силу из людей вместе с кровью... Чтобы не подохнуть. Ибо в нем самом Сила уже не задерживается, как в дырявой посудине. А хотел убить – станет оборотнем. И будет рвать в клочья свои жертвы, чтобы отобрать у них Силу. А если страхом питаться – станет демоном, а если...
Хорек зажал уши и рухнул на колени.
– Не хочу! – выкрикнул священник. И добавил тихо, очень тихо:
– Не хочу... Я...
Ловчий вернулся к столу. Сел на табурет, скрестив руки на груди.
Хозяин укоризненно посмотрел на него.
– Все, чем я жил... Во что верил... Бог. Сила, – Хорек запрокинул голову так, будто собирался завыть, – Это не может быть правдой. Не может!
– Это может быть рассуждениями некоего идиота, свихнувшегося в постоянной погоне за нечистью, – сказал Хозяин.
– И основанных на болтовне другого идиота, потерявшего мозги в погоне за чудом, – сказал Ловчий.
– Мы не знаем, – сказал Хозяин.
– Но вы... – Хорек попытался встать с колен, покачнулся, но упасть ему не дал Ловчий.
Он оказался вдруг возле священника, подхватил его под руки и усадил на скамью.
– А что мы? – спросил Ловчий. – Мы только живем долго. И у нас слишком много времени. Прикидываешь, сколько ошибок может сделать бессмертный? Может, например, вписать в чужую книгу то, чего писать не стоило ни под каким видом. Распирает его, бессмертного. Пучит правдой. Обидно, что могут люди забыть, какой он замечательный и умный. Так, Хозяин?
Хозяин ответить не успел.
И Левша не успел рассказать пацанам из деревень про то, как сам стал Охотником. Кузнец не успел разогреть в горне подкову, Дедюк, подкравшийся к самому дому соседки, чтобы стибрить забытый ею за дверью горшок, не успел совершить кражу. Бабник-младший, совсем уболтавший было внучку Злодея, не успел даже разложить ее толком на сеновале. Да и как тут успеешь, если вдруг ударил колокол у церкви. Не на молитву созывал, а кричал, предупреждая об опасности.
И хоть кричал сейчас колокол неправильно, не три частых удара после двух долгих, а просто беспорядочно частил, все понимали, что играться с колоколом не полезет никто – ни свои, ни чужие...
Хозяин и Ловчий пришли к колоколу последними. Охотники явились чуть раньше, вместе с мальчишками, и теперь стояли в мокрой вооруженной толпе, не совсем понимая, что именно происходит.
Нет, то, что под столбом с колоколом стоит какой-то мужик и продолжает в него звонить, не обращая внимания на собравшихся, было понятно. Смущало другое. Никто из деревенских, выбежавших под ливень из теплых домов, даже не пытался остановить мужика, не выражал ни возмущения, ни раздражения. Все просто стояли и молча смотрели.
Ливень лупил в пузырящуюся грязь, язык колокола ударял в стенки, вода мельчайшей пылью взлетала в воздух, и казалось, что колокол окутан паром, что капли дождя закипают, едва попав на его поверхность.
.Звонивший с остервенением дергал веревку, словно старался ее оборвать. И смотрел прямо перед собой. Сквозь людей. Сквозь дождь. Сквозь скалы. И то, что он видел, казалось, пугало его.
Перед Хозяином люди расступились. Хозяин пришел. Вес теперь будет нормально. Он разберется. Хозяин – может. И, если честно, просто обязан. На то он и Хозяин.
Хозяин шагнул вперед. Ноги проваливались в грязь по щиколотку. Хозяин протянул руку и положил ее на плечо звонящему. Тот замер. Замолчал колокол.
Мужик выпустил веревку из рук и повернул лицо к Хозяину.
– Это ж Слепой, – сказал Кузнец. – Слепой с Хутора.
Слепой оглянулся на голос. На лице у Слепого проступила слабая улыбка.
– Я вижу, – сказал Слепой. – Вижу.
– Ну и какого... – начал было Ворюга, но осекся, увили; выражение лиц жителей Трех деревень.
Кто-то даже перекрестился, чего за несколько дней пребывания в деревнях охотники не видели ни разу.
Хозяин наклонился к лицу Слепого, словно принюхиваясь. Оглянулся на Ловчего и кивнул.
– Чудо! – вскрикнула Злодеиха, всплеснув руками, посмотрела себе под ноги, потом на почти новую юбку – и на колени падать не стала. – Чудо...
Хорек всхлипнул за спиной Ловчего. Ловчий оглянулся.
– Что случилось? – громко спросил Левша и дернул Длинного за край плаща.
– Это Слепой, с Хуторов. Его года два назад молнией шандарахнуло так, что он ослеп. А теперь вон – видит. Чудо.
Хозяин обвел взглядом всех собравшихся, терпеливо ждущих его решения. На лицах жителей деревень читалось любопытство, на физиономиях охотников – интерес, смешанный с раздражением. С готовностью сорваться, если причина, вытащившая их под дождь, окажется не слишком весомой. А чудо...
Чудес они насмотрелись в свой жизни столько, что уже даже и считать перестали. И не прозревшего мужика, а конкретных, с клыками и когтями. С кровью и плотью, С рваной плотью и разлитой кровью.
– Открывайте храм Божий, святой отец, – сказал Хозяин. – Народ хочет знать всё о чуде. Хотя, как мне кажется, чудо может оказаться не божьим.

 

...Его с детства почему-то называли Счастливчиком. И когда гроза застала его посреди пустоши, а молния ударила точно в него, поначалу показалось, что Счастливчику снова повезло. Остался живым. Но потом оказалось, что Счастливчик ослеп. И его стали называть Слепым.
И верно – чего уж тут счастливого, ходить по собственному подворью, держась рукой за ограду или за стену дома. Слепой и Слепой... Мир вдруг стал пустым и пугающим. Мир стал необыкновенно большим, но при этом заполненным всяким хламом, постоянно попадающимся под ноги.
Слепой и не догадывался раньше, как много всякой всячины валяется под ногами, какая неровная земля... Какие странные звуки издает этот мир, погруженный в темноту.
Слепой быстро привык к тому, что лучше не выходить со двора, что нужно прислушиваться к малейшему звуку, чтобы снова не свалиться или не стать в очередной раз жертвой розыгрыша. Хуторским казалось, что подсунуть Слепому в чашку что-нибудь несъедобное – это очень смешно. Или идти за ним, передразнивая... Просто поставить ему подножку – и то уже здорово скрашивало однообразие повседневной жизни.
Или вот еще: улучить момент, когда Слепой выйдет со двора, раскрутить его, запутать, а потом поспорить, доберется он до калитки сразу или будет долго искать свой дом. Смешно.
Правда, он за год научился неплохо ориентироваться в доме и на дворе, а к концу второго года мог уже уверенно двигаться от халупы к халупе, ощупывая землю перед собой палкой. Эта же палка, пару раз попав по спинам шутников, здорово охладила их задор, а однажды – Слепой этим особо гордился – палка чуть не лишила глаза соседа, очень уж любившего подшучивать над бывшим счастливчиком.
Когда зарядил дождь, Слепой все больше сидел перед печью, ловя лицом тепло от огня. В такие мгновения ему казалось, что он видит языки пламени. Видит...
Он первым уловил что-то неправильное в звуках за стеной дома. Что-то такое... Сквозь шум дождя пробился странный шелестящий звук... словно кто-то перебирал хворост... или шел по рассыпанной соломе. Шорох... Похрустывание...
Слепой не сразу понял, что это за звук. Два года назад он и не обращал на такое внимание, а за два года слепоты он просто ни разу еще не слышал этого звука. Звука пожара.
Послышался чей-то вскрик. Слепому показалось, что ого кричала жена Седого. Только странно кричала, не так, как обычно, когда сзывала своих пятерых детей или жаловалась соседям на снова напившегося до свинского состояния мужа.
Боль? Страх? Безысходность?
Слепой повернул лицо к двери, словно ожидая что-то увидеть. Что там, спросила его жена – не знаю, ответил он, вроде кричит Малая.
И дети. Теперь стало понятно, что кричат и дети. Вернее, только дети и кричат. Их мать голоса больше не подавала.
– Да что же это такое? – всполошилась жена Слепого.
Он услышал, как жена встала с лавки и пошла к двери.
Пол был устлан тростником, и Слепой слышал каждый шаг жены. А еще он слышал, что крик усилился, что теперь кричали несколько человек, усилился тот странный, непонятный звук. И теперь казалось, что он доносится уже с двух сторон... С трех.
Заскрипела дверь на кожаных ремнях. Жена вышла из дома. В лицо потянуло стылой влагой, дождь забарабанил по тростнику. В другое время жена сама бы закричала на забывшего прикрыть дверь. Замочишь тростник, потом вонять будет гнилью, сказала бы жена. Но на этот раз она сама оставила дверь открытой.
Что-то потрясло ее настолько, что она замерла на пороге. Мимо в нее в дом ворвался запах гари и крики жителей хуторов. И смерть чуть не ворвалась в дом. Чуть не ворвалась. Натолкнулась на жену слепого. Ударила ее в грудь, зло причмокнув.
Слепой вскочил. Запах крови. И еле слышный стон. И рев пламени. И ржание коня. И детский крик. И...
Слепой шагнул к двери, пригнувшись, шаря руками над полом. Жена. Она упала. Жена. – Жена, – позвал Слепой. – Жена... Что-то прошуршало над самой головой и звонко щелкнуло о камни печки. Пальцы Слепого нащупали волосы жены. Жена всегда гордилась своими густыми золотистыми волосами. Слепой помнил, что они были золотистыми.
Слепой ощупал лицо жены. Шею. По ее телу пробежала дрожь, слабая, еле ощутимая. Пальцы наткнулись на холодное дерево. Стрела.
Крики вокруг стали стихать. С хрустом рухнул дом, стоявший рядом с домом Слепого. Конь всхрапнул почти над головой Слепого. Всадник остановился возле самого порога. Запахло мокрой кожей, конским потом, кровью и смертью.
Что-то звякнуло. Будто металл чиркнул о металл. Скрипнуло седло.
– Он слепой, – сказал чей-то голос.
– Не повезло бедняге, – сказал другой голос. – Не видел такого представления.
– С другой стороны... – первый голос замер, будто его обладатель задумался. – С другой стороны, Ворон говорил, что можно и немного...
– И не жалко тебе? – второй голос звучал справа, со стороны.
Слепой оглянулся на него. Повернул лицо в сторону говорившего.
– Ну как хочешь, – сказал второй голос.
Скрип седла, звякнуло стремя. Кто-то тяжело спрыгнул в грязь. Чавкающие шаги приблизились к Слепому. Рука схватила Слепого за волосы, рванула вверх. Слепой поднялся с колен.
Голосов уже не было слышно. Только горели дома. И фыркал конь, тот, что был справа.
Странный запах, манящий и туманящий сознание... и грубое прикосновение чужих пальцев к его, Слепого, глазам. И голос.
– Сходишь в Три деревни... Передашь привет. И похвастаешься.
Словно теплый поток хлынул в Слепого через глаза. Но понять, что зрение вернулось к нему, Слепой не успел. Удар швырнул его на землю.
Все понял Слепой только тогда, когда вернулось сознание. Он лежал в грязи на спине, дождь настойчиво хлестал его по щекам, словно стараясь разбудить.
Остальное смешалось. Его дом тоже горел. Дом, видно, подожгли совсем недавно. Слепой смог вытащить под дождь тело своей жены. Красная кровь на синей, выцветшей блузе. Слепой привез ее с ярмарки как раз за месяц до той грозы... Как она выцвела за два года, почему-то подумал Слепой.
Слепой поискал сухое место, чтобы положить жену, но не нашел, опустил прямо так, в грязь. Медленно пошел за лом, чтобы взглянуть на дорогу. Хутора стояли возле дороги, которая шла с востока на запад.
Четыре всадника. Четыре конных изваяния стояли посреди дороги, словно дожидаясь, пока Слепой их увидит. Один всадник, тот что сидел на черном коне, поднял над головой руку, взмахнул ею, словно приветствуя. Потом указал пальцем за спину Слепого. Слепой не сразу понял, потом сообразил. Три деревни. Всадник напоминает.
Слепой поднял с размокшей земли валявшиеся там деревянные вилы. Шагнул к всадникам.
Черный всадник засмеялся. Он хохотал так, будто увидел нечто смешное. Уморительно смешное. Внезапно оборвав смех, черный всадник дернул коня за узду.
Слепой стоял и смотрел, как четыре всадника растаяли за завесой дождя. Потом оглянулся на то, что было его домом, на мертвую жену.
Сходи в Три деревни, сказал голос. Похвастайся, сказал голос.
Вот и все. Слепой закончил рассказ и замер неподвижно посреди храма. Жители Трех деревень молчали. Молчали и охотники.
Ничего особо нового в сожженных Хуторах для охотников не было – дело житейское. Иногда охотникам даже начинало казаться, что все эти деревни и выселки, собственно, созданы для таких вот катастроф. Потому-то сами охотники, подумывая о выходе на покой, о житье в деревне и не помышляли.
Сами посудите, движется вооруженный отряд, жрать хочется, по девкам, опять же, соскучились с прошлой недели, а тут – десяток хибар, запах домашней еды, кудахтанье кур... Ну как тут не разнести все эти халабуды? А уж после этого – красный петух. Как положено.
Сам отряд Ловчего так не развлекался, но не потому, что состоял из гуманистов. Ловчий за такими делами следил строго, и без особой причины подобных развлечений не допускал.
Смутила охотников вовсе не гибель людей и домов. И даже не то, что прозрел этот самый Слепой.
Тоже мне чудо, подумали одновременно Левша, Стук... да все охотники одновременно и подумали. А вот то, что четыре всадника – всего четыре – так ладно со всем управились, – это да. Это действительно необычно. Это пажу из замка можно повесить на уши все что угодно о рыцарском превосходстве над простым селянином. О том, как один конник в полном вооружении может до завтрака разогнать сотню пейзан, а после обеда вырубить еще сотни полторы.
Слов нет, кольчуга и шлем, да щит, да поножи с латными перчатками – вещи полезные, но если по всему этому богатству вломить, скажем, цепом, то... Или вот вилы с косами. Лошади ноги подрезать, а потом дрекольем...
Конным лезть в деревню – смерть и глупость. Нет, проскочить весело, бросая факелы и цепляя мечом неудачников – можно. Но...
А тут, на Хуторах, если не врет Слепой, четверо аккуратно вырезали всех. Твою мать, подумал Левша. Остальные охотники также подумали нечто подобное, каждый по-своему, но очень похоже.
Ловчий и Хозяин переглянулись. Обменялись понимающими взглядами. Снова сома. Она же амброзия. Пища богов. Будь она неладна.
– Пойду я, – сказал Слепой. – Я всё сказал, теперь наших схоронить нужно. А то холодно им в грязи...
Люди расступились, и Слепой вышел под дождь.
– Левша, – тихо окликнул Ловчий, – возьми с собой еще двоих наших и с десяток местных. И двигайте на Хутора. Прибрать там все надо и... Посмотри внимательно. Хорошо посмотри.
Левша молча кивнул, тронул за плечо Ворюгу и Стука, зацепил за рукав Кузнеца и вышел вместе с ним из храма.
Стали расходиться жители Деревень. Жалко, конечно, хуторских, но, во-первых, они не свои, а хуторские, во-вторых, своими делами заняться нужно, а, в третьих... В-третьих, деревенские кинулись по домам запрягать ослов и быков. Как бы ни выгорели Хутора, а добра там должно было остаться много. Не пропадать же добру.
То, что Хорек остался на коленях перед распятием, не заметил никто. Вернее, не обратил внимания. Кто-то из деревенских, в спешке, даже толкнул коленопреклоненного священника, свалил его на пол, но не остановился.
Хорек снова встал на колени.
– Четверо, – шептал он. – Четыре всадника.
По щекам текли слезы.
Четыре всадника. Четыре всадника.

 

– Четверо, – сказал Ловчий. – Красиво завернули наши с тобой неизвестные доброжелатели.
Они с Хозяином уже поднялись в зал, к камину, горевшему с утра, скинули плащи и сели за стол. За пустой стол. Кухарка вместе со всеми слушала Слепого, а потом вместе со всеми отправилась за имуществом покойных. Кухарка всегда славилась хозяйственностью и домовитостью. За то и в замок была допущена.
– Конец света? – спросил Хозяин, глядя в огонь.
– Ну... – невесело усмехнулся Ловчий. – Там нужно слишком много всякого, чего люди сделать не смогут. Четыре убийцы – всего лишь символ. Намек, если вам будет угодно.
– Чего люди сделать не смогут, – повторил за ним Хозяин задумчиво. – Люди не смогут.
Ударение он сделал на «люди». Грустно так сделал ударение, печально.
– Брось, – сказал Ловчий. Хозяин промолчал.
– Да нет... Не могут боги вмешиваться...
– Напрямую вмешиваться, – напомнил Хозяин. – Громовержец, вон, корабль сомы людям передал. И ничего. Жив и здоров.
– А кстати, – встрепенулся Ловчий, – он не сказал, зачем отдал сому? Да еще столько.
– Я не спрашивал. Да и зачем он передал – не важно. Важно, зачем амброзия людям. Вот в чем фокус. Помимо бессмертия. И сдается мне...
– И тебе тоже? – усмехнулся Ловчий. – Тут понятно даже и ежу. И эти четверо были налиты сомой по самое некуда, и убийца на дороге... Нам что-то хотят сказать. Всё ведь до кучи – посол этот приехал требовать расторжения Договора, и сома, и четыре всадника...
– Что-то мы упустили, – сказал Хозяин. – Что-то важное. Понять бы, что именно.
Ловчий зачем-то извлек из ножен кинжал, покрутил ого в руке, замахнулся и ударил кинжалом в столешницу. Поклонился и посмотрел под стол, на остриё кинжала, пробившего дубовую доску. Потрогал острие пальцем.
– И остается нам ждать нового чуда, – сказал Ловчий. – И что-то мне подсказывает, что долго ждать не придется.
Ловчий был прав. Или не прав. Или не совсем прав. Это как посмотреть.
Чудо. Для селян прозревший Слепой был чудом. Для того же Ловчего – всего лишь результатом промывания глаз сомой. Для охотников чудом было то, с какой ловкостью четверо управились с Хуторами, но для Ловчего, опять-таки...
А вот то, что к вечеру, перед самым заходом солнца в Три деревни въехала небольшая парная повозка, внешних признаков чуда не имело. Сидевший на передке с вожжами в руках толстяк на первый взгляд ничего чудесного собой тоже не представлял. И даже не толстяк он был, а так, толстячок. Какое уж тут чудо!
С другой стороны... С другой стороны, то, что и повозка, и кони, и толстяк вообще смогли преодолеть февральские хляби, если уж не было чудом, то стояло к чудесам очень близко.
Первым это сообразил Левша, который со Стуком и Ворюгой возвращался с Хуторов.
Все трое подъехали к повозке и, насколько умели вежливо, поинтересовались, откуда приперлась эта колесница, чего, блин, вознице нужно в этих местах, и как это он вообще смог сюда добраться.
Возница откинул мокрый капюшон. Стала видна тонзура и крест на груди.
– Волею святой церкви, – сказал возница, – и Божьим чудом, вырвавшим смиренного служителя Божьего из лап лукавого без потерь и убытков.
– Чудом, говоришь? – переспросил Стук.
– Чудом, – кивнул священник.
– Будь ты неладен, – сказал Левша.
Священник перекрестился. Он смиренно ждал, не обращая внимания на мелкие холодные капли, настойчиво стучавшие по давно не бритой тонзуре.
– Далеко путь держишь? – спросил Левша.
– В Три деревни, дабы сменить тамошнего священника, а что?
– Ничего, – сказал Левша. – Езжай сразу в замок.
– Но... – начал священник, всплеснув руками.
– Не-а! – сказал Ворюга, ловко перебираясь с седла на повозку и отбирая вожжи. – В замок, батя, в замок.
– Мы вперед поедем, предупредим, – Левша подхватил повод лошади Ворюги. – Не задерживайтесь тут.
Когда Левша и Стук исчезли за пеленой дождя, Ворюга засмеялся и хлопнул священника по плечу:
– А нет ли у тебя, святой отец, чего-нибудь для сугреву бедного раба божьего.
Житейский вопрос. Житейский ответ. Что может быть проще? И что плохого может быть от кружки церковного вина, выпитого на дороге? Ничего, думал священник. И ошибался.
С другой стороны, в такие времена ошибаться мог кто угодно.
И ошибался.
Назад: IV
Дальше: VI