Распределение и справедливость

В этой главе уже абсолютно невозможно избежать разговора о деньгах, ибо именно о них идёт речь, когда говорят о справедливом распределении богатства – проблеме, не решённой со времён раннего социализма. Благосостояние и справедливость с тех пор сроднились, одно является существенной составной частью другого. Но дискуссии на эту тему ужасно затянулись во времени – оттого, что оба понятия не поддаются простым определениям.

За деньги стоит побороться, ведь они дают пространство для свободы, исключительности, личной сферы и фантазии, благодаря чему они, если подражать Прудону, облегчают, окрыляют, оживляют, успокаивают, волнуют, осчастливливают, веселят, помогают, усиливают, привилегируют, дают возможности, удовлетворение, освежают, умощняют, уполномочивают, подчиняют, исцеляют, гарантируют, утешают – и поэтому многие люди принимают их за само благосостояние. Поскольку лишь немногие экономисты хотели бы определиться, в чём же конкретно оно состоит, авторитет денег так и остаётся в мире несокрушимым. Кто бы не хотел их иметь? Только нереалистичные, кислые и безрадостные люди – фундаменталисты, варвары и моралисты – подавляют, уличают деньги и плюют на них. Говоря словами Толстого, «без оговорок можно было бы выразить дело так: у кого есть деньги, у того в руках те, кто денег не имеет».

Итак, здесь сталкиваются экономика и мораль, вопрос о благосостоянии и вопрос о справедливости. С распределением собственности и обязательств дело обстоит так же, как с футбольным матчем, который на другое утро становится темой обсуждения всего города. У каждого на этот счёт своё мнение, но правда события лежит на поле – не поддающаяся формулировкам и постижению – и ускользает от всех слов и всякой логики. Гораздо проще сойтись в оценке того, чего не было, чем фактически произошедшего. И как в случае с футбольным матчем, молчать об этом не получится, поскольку распределение, справедливость и благосостояние имеют связь, которая кажется очевидной.

Вначале надо зафиксировать, что экономическое неравенство само по себе не предосудительно. Речь идёт (насколько это вообще поддаётся описанию) о более естественном состоянии, чем состояние равенства. Люди стараются заработать денег и по возможности иметь их больше, чем имеют другие. Некоторые в этом более талантливы, чем остальные, или, может, серьёзнее относятся к делу, и результатом становится неравное распределение, как в коктейльном бокале. Приблизительно на 20 % населения приходится около 80 % доходов и собственности. Это распределение, впервые открытое в 1900 году Вильфредо Парето, на удивление постоянно во всех культурах и эпохах, оно и в сегодняшней Германии такое же, как в Италии XIX века и в кальвинистской Женеве, и немногие попытки всерьёз его изменить – в ту или иную сторону – почти всегда плохо кончались. Соотношение настолько устойчиво, что даже в точках экстремума картина такая: трое ныне богатейших людей – Карлос Слим, Уоррен Баффет и Билл Гейтс – вместе имеют приблизительно столько же, сколько следующие за ними семеро. Так ли выглядит естественное состояние?

Без неравенства, видимо, не бывает благосостояния. Богатые непременно должны существовать – не только для их собственного, но и для всеобщего достатка, и в этом они также управляются зачастую не столько собственными намерениями, сколько невидимой рукой. Ибо лишь тот, кто получает больше, чем расходует, может экономить и инвестировать и тем самым двигать экономику вперёд. Обладание некоторым капиталом необычайно облегчает возможность вести себя как капиталист и основывать или расширять предприятия и производить полезные продукты. Если же все будут проедать всё заработанное, нищета в обозримом времени останется неизменной.

Но неравенство распределения имеет и границу, нарушив которую, оно становится убыточным для благосостояния. Общество держится вместе, только если люди могут себя с ним идентифицировать. Но причастность к нему стоит денег – на посещение школ, на участие в школьных экскурсиях, на кино, телевизор, на книги по физике – зависит от предпочтений. Горняки XIX века не имели ни денег, ни будущего, и терять им было нечего. Анархия и революция для них – по меньшей мере не самая худшая альтернатива. Поэтому общества с несправедливым распределением часто нестабильны. В одной из таких ситуаций рабочие занимаются организацией забастовок, а предприниматели – защитой своего состояния, вместо того чтобы сосредоточиться на производстве хороших и полезных вещей. Ещё одна неприятная особенность – финансовые кризисы, которые возникают особенно часто, если совсем маленькие группы людей (элита) располагают особенно большой частью финансового богатства. Богатые любят говорить между собой о своих деньгах, и это часто приводит к сговору в определённых отраслях. Кто в нужный момент не инвестирует в тюльпаны, железные дороги, недвижимость или интернет, тот не считается ни крутым, ни умным, и ему грозит социальная изоляция в своём классе. Это часто приводит к избыточным инвестициям с плохим результатом. И хотя таким образом можно во всех странах прийти к большому скачку развития с высоким ростом, но народные хозяйства, в которых доход и имущество распределены более равномерно, имеют тенденцию к тому, чтобы и расти равномернее и более устойчиво, чем таковые с бо́льшим неравенством – до тех пор пока законы рыночной экономики не окажутся бессильны (тогда уже не растёт почти ничего).

Однако то, как должно быть сформировано такое неравенство, чтобы перед Богом и людьми оно столько лет не сдавало позиции, можно описать – как и правду о полуторачасовом событии на футбольном поле – только негативно. Так, можно констатировать, что требованием равной платы за равный труд не добьёшься равенства, потому что работа, особенно если она интересная, редко бывает равноценной. Известные футболисты, например, обладают способностями, которые высоко ценятся другими и являются достаточным основанием для добровольной чрезмерной оплаты. Это нечестно по отношению к волейболистам, которые обладают не меньшими талантами и тренируются не менее напряжённо, однако в конце своей карьеры вынуждены подыскивать себе настоящую работу. Но альтернатива, которая состоит в том, чтобы каждый получал оплату лишь за время, проведённое на рабочем месте, гораздо нелепее. Дело не в том, как долго человек находится на каком-то месте; решающим является то, что он там делает – а это зачастую трудно выразить в деньгах. Надо ли измерять работу Пикассо или Стива Джобса часами, которые они провели у полотна или в офисе? Они создают вещи, с которыми другим за всю жизнь не справиться. Желание оплачивать их достижения соответствующей почасовой оплатой было бы наивно.

Деньги в вопросе распределения, как и вообще в жизни, фатально переоценены. На самом деле лишь малая часть благосостояния умещается в деньгах, и их перераспределение редко представляет собой нечто большее, чем лечение симптомов. Даже если все располагают сопоставимыми суммами, что тогда будет с красивыми, красноречивыми, обаятельными, прилежными, одарёнными? Их очевидные преимущества не перераспределишь на всю серую массу. Во всяком случае, не с помощью денег, ибо как измеришь ущерб некрасивого человека по сравнению с красивым? И кто будет перераспределять? Каждый должен сам устанавливать, сколько ему надо, или это должно взять на себя государство? И даже если бы сегодня все смогли располагать одинаковой суммой, через пять лет распределение будет предположительно таким же, каково оно сейчас.

Дело не так уж сильно зависит от того, что и сколько ты имеешь, а скорее от того, что ты с этим сможешь сделать. Обладание автомобилем не сделает слепого богаче. Это также не повысит существенно уровень жизни европейского горожанина, который может поддерживать свои социальные связи, перемещаясь на велосипеде или пользуясь общественным транспортом. Вопрос «зачем?» ставится – как во всякой долгой истории – преимущественно лишь в конце. Гораздо больше, чем от денег, дело зависит от возможностей, которыми мы располагаем, чтобы вести успешную жизнь. Для девушки, обладающей способностями Эйнштейна, не иметь доступа к учебникам по физике равносильно увечью, тогда как другие и не заметят эту потерю.

Государство именем социальной справедливости снова и снова пытается через налоги и пошлины урезать доходы богатых, чтобы дать что-то нуждающимся. Но перераспределение – нелёгкая задача. Где кончается справедливость при отъёме? Сколько можно отнять у молодых и отдать старым, прежде чем дело дойдёт до нарушения справедливости в отношениях между поколениями? А повышение возраста выхода на пенсию – это подлость или всего лишь справедливость? Гибкие рынки труда – средство эксплуатации или возможность интегрировать молодых людей в рынок труда? Или ещё более принципиальный вопрос: может, перераспределение приносит больше вреда, чем пользы, если оно делает получателей инертными или если государственные инстанции только попусту транжирят деньги, как бывает в большинстве случаев, когда излишек времени и денег искушает бюрократию глупыми мыслями? Оказывают ли бедным услугу, давая им подачку, которая всегда обязывает к чему-то и в итоге ничего не меняет? Государство так несостоятельно в создании справедливости, потому что само это понятие неуловимо, но ответственные политики всегда должны о нём говорить.

«Налоги – это цена, которую мы платим за возможность жить в цивилизованном обществе», – высечено над входом высшего налогового органа США в Вашингтоне. Надпись верна, хотя и помещена там. Мы платим эту цену за современную инфраструктуру, за правовую систему, за безопасность, за защиту собственности и окружающей среды, за внутренний мир, за образование и обучение населения, а часто и за функционирование церковных общин. Разумеется, школы, университеты, больницы, музеи, театры, дороги, аэропорты и всю остальную цивилизацию можно организовать и финансировать частным образом, и государство должно спросить себя, какие задачи оно может, должно и обязано решать. Этот список должен быть максимально коротким. Но если государство совсем отступает в сторону, вскоре всё идёт как в диком XIX веке и образуется привилегированная элита, которая имеет мало общего с массой населения. Этого сегодня никто не пожелал бы себе – не только из страха перед революцией и насилием, но и потому, что никакое общество не выдержит долго столько нищеты, несправедливости и безнадёжности.

Налоги относятся к основам благосостояния, и никакой воспринимаемый всерьёз экономист никогда не сомневался в том, что имущие – ставшие таковыми за счёт своих заслуг или везения – должны платить больше, чем граждане, по невезению или по неспособности менее зажиточные. Поскольку состоятельные граждане имеют больше преимуществ от хорошо обустроенной государственной системы и поскольку то, что других уже задавило бы, для них вовсе не является бременем. И так как совместная жизнь в государстве – это не деловые отношения (в которых совершенно в порядке вещей, что процветающее предприятие зарабатывает ещё больше, тогда как бедствующему и крохи порой не перепадает), а то, что имеет нечто общее с солидарностью и миром и согласием, то налоговые тяготы распределяются так, что давят на каждого в равной степени, хотя это означает, что один платит больше, чем другой.

Нельзя, чтобы налоги были так низки, что цивилизация (которая в разных странах и в разное время обходится в разную цену, и это не позволяет задать цифру для «правильной» налоговой ставки) пострадала бы, но они и не могут, как всякий акт солидарности, взыскиваться неограниченно. Налоговое государство имеет свои границы в желании и в возможностях налогоплательщиков. Если хорошо зарабатывающие – каковыми являются в большинстве случаев верхушка среднего класса или предприниматели – будут обложены слишком высоким налогом, они в какой-то момент сдуются и источник денег иссякнет. Это выразил – немного обобщенно, но так, что понятно каждому, – Авраам Линкольн: «Нельзя сделать слабого сильней, ослабляя сильного. Нельзя сделать людей богатыми, удерживая их от бережливости. Нельзя помочь тому, кто получает зарплату, погубив того, кто зарплату выплачивает».

Но в большинстве случаев дело до этого не доходит, поскольку на практике государство имеет лишь ограниченный доступ к деньгам своих граждан. Налоги – это вмешательство в свободу людей, которое государству надо бы как следует обдумать: оно отнимает у своих граждан часть их денег. Оно должно объяснить им это. В Швеции налоговая мораль в хорошем состоянии – хотя налоговые ставки высоки, – потому что у людей есть чувство, что они живут в надёжно управляемом обществе, которое стоит их денег. Чиновники приветливы, инфраструктура выдающаяся, школы считаются одними из лучших в мире, а правительство неподкупно. В Греции или в Италии налоговая мораль, несмотря на низкие налоговые ставки, неразвита, потому что людям трудно избавиться от впечатления, что их деньгами финансируются лишь привилегии элит. Поэтому никто не отдаёт свои деньги легко.

Если у государства нет хорошего обоснования, налогоплательщики начинают восставать, либо меньше работая и меньше инвестируя (последнее относится к предпринимателям, которые в случае успеха должны отчислить бо́льшую часть прибыли государству, а в случае неудачи вынуждены нести свои потери в одиночку), либо всё чаще задумываясь о том, как бы оптимизировать налоги. Уклонение от налогов, по утверждению Кейнса, единственная интеллектуальная деятельность, которая окупается финансово. Мотив выгоды, который двигает вперёд экономику и благосостояние, относится, как мы знаем ещё от Адама Смита, к личной прибыли, то есть к прибыли после вычета налогов и сборов. Это легитимно и не должно никого удивлять. Чем выше налоги и чем хуже их обоснование, тем быстрее уходят на дно прибыли предпринимателей, чтобы вновь вынырнуть на поверхность в более благоприятных налоговых режимах. Это могут быть виды доходов, более умеренно облагаемые налогами, или прибыль приходится на один из странных британских островов со множеством почтовых ящиков. Или, или, или. Фантазия предпринимателей в этом вопросе намного богаче, чем воображение их противников в налоговых органах. И чем сложнее налоговая система, тем больше простора для фантазии.

Италия показывает, как можно уничтожить страну, используя больную налоговую систему. В первое десятилетие нашего нового века лишь Гаити и Зимбабве росли медленнее, чем Италия. Рост очень сильно зависит от обеспеченности предприятий капиталом, ибо лишь тот, у кого есть капитал, может инвестировать, покупать оборудование и наращивать продуктивность. Капитал возникает (грубо говоря) из прибыли прошлого, в Италии же – из страха перед налогами – никто не хочет показывать прибыль и предпочитает, чтобы она поступала куда-нибудь в другое место. Так экономическая сила страны стагнирует, и любой рост финансируется только долгами.

Итак, даже если экономическая справедливость не поддаётся твёрдым определениям, а у налогового государства нет отчётливых границ, от этого правда, которая находится на игровом поле, ещё не вполне потеряна. Можно, например, без всяких сомнений сказать, что хорошее образование – действенное средство против бедности и может восприниматься как несправедливое неравенство. Хорошо образованный человек редко впадает в бедность. Кто нормально социализирован и многому обучился, может сам позаботиться о себе и не рассчитывает на подачки или перераспределение. Ни на что другое государство не может потратить деньги так разумно и оправданно, как на воспитание, образование и повышение квалификации. Было бы правильно чему-то обучать слои, далёкие от образования, и давать им рекомендации, как позаботиться о себе самому. Школы и университеты не только приводят людей в состояние продуктивной работы, но и помогают им раскрыть свой потенциал и тем самым занять подобающее место в обществе. Тут мы приближаемся к тому, чего можно ждать от высоких налогов и перераспределения.

В странах, где население в целом хорошо образовано, где не разрушены или не закоснели структуры, где действительно можно чего-то достигнуть старанием и хорошими идеями, вопрос распределения стоит не так остро. Чем шире активная прослойка, тем меньше приходится винить других в своем малом достатке. Рост и благосостояние удивительно независимы от налогов и распределения. В США в 50-е и 60-е годы рост был экстремально высок, хотя максимальная ставка налога не опускалась ниже 70 %, а чаще всего превышала 90 %, но имущество было распределено относительно равномерно. Это во многом связано с эффектами навёрстывания после Второй мировой войны, с инновациями военных лет, с инвестициями «Нового курса» в инфраструктуру, с финансовой стабильностью, растущей международной торговлей, гибким рынком труда и тогда ещё эффективными государственными институциями, которые умели обходиться с деньгами ответственно. При всех этих условиях даже высокие налоги не могли повредить общему благосостоянию. Даже наоборот, считалось, что низкие налоги – не панацея. С началом нового тысячелетия Буш-младший в США заметно понизил налоги, но рост оставался слабым. Если же остальные условия не дотягивают, если государство коррумпировано, или оголодало, или расточительно и не позволяет развиваться конкуренции, благосостояние там не возникает. В четырёх ныне наиболее конкурентоспособных странах – Швейцарии, Сингапуре, Финляндии и Швеции – дела идут приблизительно одинаково хорошо, но их налоговые системы и уровень налогов очень разнятся. То есть распределение в итоге больше связано с обычаями, чем с необходимостью. В хорошо управляемом обществе, где доверие к институциям не подорвано, имущество может распределяться так или этак, не причиняя при этом вреда благосостоянию. Точно так же в государстве, во главе которого стоит банда грабителей, любая выплата налогов, независимо от их уровня, будет восприниматься как убыток.

Но как благосостояние распределяется на практике? Богатство постепенно растрачивается рано или поздно почти у всех семейств, как некогда у Будденброков и как недавно у Оппенгеймов. Мало кому удаётся продержаться так долго, как Ротшильдам, Вестминстерам или Турн-и-Таксисам. Причина не может заключаться только в дурном воспитании в богатых семействах. Крупные состояния тоже должны иногда переживать то войны, то глупости. Но долгосрочно удерживать у себя деньги на самом деле могут только те семьи, которым удаётся испортить у своих членов удовольствие от денег.

Торстейн Веблен (1857–1929) в своей книге «Теория праздного класса» принимает этот феномен как данность и объясняет, почему люди всегда так небрежно обращаются с деньгами, хотя, казалось бы, они должны быть для них так важны. Текст книги безобидно замаскирован под теоретический трактат, по правде же это сатира. Веблен изобрёл совершенно индивидуальный род текстов, поскольку обычно экономистам тяжело даётся юмористическое зерно их мыслей.

Веблен рос крестьянским мальчиком на Среднем Западе США, изучал философию у Чарльза Сандерса Пирса, основателя прагматизма, был, несмотря на прекрасные оценки, долгое время безработным и, наконец, стал преподавать экономику – сначала в Чикаго, а позднее в Стэнфорде и в университете Миссури. Он не был частью истеблишмента Восточного побережья, но мог наблюдать его вблизи во время своей учёбы в Йеле. В опубликованной в 1899 году «Теории праздного класса», казалось бы, он всего лишь объясняет, почему богатые люди тратят много денег, а на самом деле он разворачивает яркий паноптикум человеческих тщеславий.

Распределение – это нечто происходящее само собой, словно с помощью невидимой руки, и функционирует, по Веблену, приблизительно так: человек в родоплеменные времена усвоил, что он лишь тогда будет считаться среди соплеменников кем-то, если совершит великие и впечатляющие деяния. Если он ударит врага дубиной по голове или завоюет особенно много рабов, то он улучшит свой статус и будет считаться молодцом. От этого образца поведения мы не можем избавиться и в новейшее время – и, пожалуй, даже не пытались. Но сегодня наши деяния выглядят иначе. Самый большой подвиг состоит в том, чтобы скопить особенно много денег и потом наслаждаться сладкой жизнью. Ведь современный человек давно добился удовлетворения своих основных потребностей, ему не приходится бояться ни голодной смерти, ни бездомности. Если мы, несмотря на это, и дальше усердно занимаемся повышением своего жизненного уровня, то причина заключается в инстинкте великого достижения, который выражается в нашем честолюбии стать богаче соседа. Просто чувствуешь себя лучше, если имеешь больше, чем твой ближний, с которым вам долгое время приходилось себя сравнивать. И уж точно чувствуешь себя ужасно, если имеешь меньше, чем он. Итак, человек вступает в практически бессмысленную гонку за большее имущество (Pecuniary Emulation), ибо если что-то имеешь, то сам представляешь собой что-то.

Но статус вырабатывается и закрепляется лишь в том случае, если другие могут видеть, как велико твоё имущество и удача. Самое верное средство здесь – так называемое демонстративное потребление (Conspicuous Consumption), то есть приобретение предметов, практическая польза которых не имеет никакого разумного отношения к цене. Сюда попадает в основном всё, что выставлено для продажи в Нью-Йорке на Пятой авеню, в Лондоне на Бонд-стрит и в Цюрихе на Банхофштрассе. Сумочки, часы, предметы одежды, сигары, вина, автомобили и лодки имеют смысл лишь тогда, когда их выставляют напоказ самой широкой публике, которой становится ясно, что их обладатель располагает толстым бумажником. Здесь во всей красе предстаёт сегодня так называемый эффект Веблена: некоторые товары или недвижимость продаются по более высоким ценам лучше, чем по слишком низким. Если золотые часы не продаются за 10 тысяч евро, владелец лавки выставляет ценник на 25 тысяч и тем самым может повысить свой шанс на успешную продажу. Классическая теория гласит, что более низкая цена обеспечивает более высокую статистику продаж. Наша ветвь первобытного племени – причина тому, что в демонстративном потреблении всё наоборот.

Ещё одна возможность обозначить свою значимость – это броско и хвастливо проводить свободное время (Conspicuous Leisure). Кто не делает ничего полезного, кто не занят работой или занят нерегулярно, кто много времени проводит со своим личным тренером, чтобы быть стройным, сильным, красивым и самым лучшим на сноуборде, верхом на коне, на вейкборде и на йоге в Индии, тот хотя и заслуживает симпатии современных анархистов и бездельников, но вообще-то ищет лишь признания людей, которые сами зарятся на вершину пирамиды и могут оценить, что значит высокозатратное ничегонеделание.

Веблен разрабатывает трудную тему, которая расположена близко к ядру экономики. Почему человек не останавливается в зарабатывании денег, по сегодняшний день остаётся загадкой, зачастую, а то и никогда не получающей удовлетворительного ответа. Маркс считал, что это как бы метафизическое свойство капитала – желание аккумулироваться. Кейнс предвещал конец в принципе нездоровой любви к деньгам ради них самих, как только проблема обеспечения действительно будет решена. Родоплеменная сатира Веблена, вероятно, ближе к правде, чем все научные рассуждения.

Насколько трудна эта тема, видно уже по названию книги Веблена. Немецкий язык не знает понятия «Leisure Class». Перевод этой книги на немецкий язык носит название «Теория изысканных людей». Как мало общего праздный класс имеет с изысканными людьми, можно узнать из короткой экскурсии по соответствующим адресам. На Максимилианштрассе в Мюнхене сыщется так же мало утончённых людей, как и на Пятой авеню. Там кишмя кишат богатые арабы, русские, китайцы и местные нувориши, брокеры и строительные магнаты, у которых непомерное «демонстративное потребление» и про которых можно с уверенностью сказать, что они не смогут основать династию. Люди эти крикливые выскочки, они хотят что-то доказать себе и миру. А «изысканные люди» знают своё происхождение и своё место, имеют хорошее, но не выставленное напоказ чувство собственного достоинства, которого Leisure Class полностью лишён. Наблюдения Веблена, согласно которым Leisure Class выказывает на удивление мало подлинного стиля и вкуса, явно актуальны и поныне. В нём много показного шика и подражательства; они и сегодня так же, как тогда, если выразить это одним словом, неизысканны.