1848 год был не только годом революции, годом, в который Маркс и Энгельс опубликовали свой «Коммунистический манифест», но и годом экономически низшей точки. В 50-е и 60-е годы XIX века начался заметный подъём, в том числе зарплат, и улучшение условий жизни рабочих. И пусть развитие было медленным, но хотя бы нищета шла на спад. В двух поколениях между 1848 годом и началом Первой мировой войны в индустриальных странах доход на душу населения удвоился (в Германии вырос даже в два с половиной раза), а поскольку несправедливость распределения больше не могла нарастать, то даже у бедных и их многочисленных детей кусок получаемого пирога становился всё больше. Действительно наметилось нечто вроде благосостояния, которое перестало быть богатством немногих. К сожалению, Маркс уже не мог осмыслить это в своём «Капитале», сочиняемом в то время, поскольку его теория уже давно была отлита в бронзе и гласила, что зарплаты могут только падать. Маркс уже больше никогда не смог бы признать, насколько гибок на самом деле капитализм, который и так вызывал у него удивление своей гибкостью. Он не мог поверить, что экономические отношения меняются сами по себе, без всякой пролетарской революции. На практике зарплаты росли существенно, потому что в среде буржуазии действительно распространялось что-то вроде сострадания, а также потому – и это было более действенным, – что возникли профсоюзы, которые впервые дали рабочим голос, организацию и силу, чтобы добиваться своего. Они росли ещё и потому, что железный закон зарплаты попросту был неверным. Владельцы фабрик поняли, что для более сложной деятельности нужны обученные и опытные рабочие, которыми нельзя поступиться в борьбе с конкурентами только из-за того, что это давало выигрыш в несколько крейцеров. Для работодателя не было и нет ничего хлопотнее, чем терять дельную рабочую силу.

В 1848 году, в этом ключевом году XIX века, Джон Стюарт Милль (1806–1873) также опубликовал свои «Основание политической экономии». Милль был интеллектуальным вундеркиндом своего времени. Он очень рано научился обращаться почти со всеми инструментами духа и по всем дисциплинам писал произведения непреходящей ценности: он был своего рода Моцартом философии. Своему отцу, который тоже был философом, он служил объектом исследований, в которых тот выяснял, что получится, если ребёнка с первых дней пичкать чистым разумом в форме латинской и греческой грамматики, логики, геометрии и арифметики, истории, химии и зоологии. Вместо пышногрудой гувернантки у него был воспитатель Джереми Бентам, философ высокого интеллекта, которому и по сей день воздаётся слава изобретателя утилитаризма. Бентам изолировал маленького Джона Стюарта от других детей и вообще от всего того, что, по его мнению, не имело пользы. Милль начал изучение древних языков в возрасте трёх лет и в семь лет читал «Диалоги» Платона в оригинале. Для расслабления были Плутарх и на сладкое «История Великобритании» Юма. К десяти годам он прочитал бо́льшую часть классической литературы и владел древними языками на университетском уровне. Говорил по-немецки и по-французски. Сравнительно поздно, в возрасте тринадцати лет, он начал изучение трудов Адама Смита и Давида Рикардо – что могло быть связано с тем, что ему до одиннадцатого года своей жизни, 1817-го, пришлось ждать, когда выйдут в свет «Начала политической экономии и налогообложения» Рикардо.

В возрасте 14 лет Милль приобщился к спорту, играм и своим ровесникам. Жизнь стала благодаря этому, с одной стороны, ярче, с другой стороны, сложнее и непостижимее, чем мир книг. Ввиду плохого устройства и ужаса действительной жизни в юности Милль пережил глубокую депрессию, которая оказалась отнюдь не последней. Такое состояние души не предусматривалось в теориях его отца и Бентама, и этот эпизод сказался на всём теоретическом и практическом каркасе его жизни. Большинство интеллектуалов видят мир глазами своих идей, и лишь немногие поступают наоборот: взвешивают теории в свете мира. К последней группе принадлежал и Милль после своей депрессии. Он проглотил и переварил всё интеллектуальное знание своего времени, но не стал от этого снобом. Он стал хорошо заземлённым человеком, воспринимающим жизнь такой, какая она была, а не такой, какой должна быть.

Мнение Милля о Бентаме не было благосклонным, потерянное детство преследовало его всю жизнь. Он ставил в укор учителю свою эмоциональную пустоту, он был хотя и весёлым человеком, но не способным к сильным чувствам и глубокому опыту. Тем самым Бентам дисквалифицировался в его глазах и как философ, поскольку не преподнёс ученику человеческий опыт: «Соответственно, этими границами и определяется знание Бентамом природы человека <…> Он не обладал ни внутренним, ни внешним опытом; спокойная, равномерная мелодия его жизни и здоровье его духа лишали его того и другого. Он не знал ни богатства, ни бедности, ни страсти, ни пресыщения. У него не было даже опыта болезни, он прожил с детства до 85 лет, обладая юношеским здоровьем. Он не знал ни уныния, ни тяжести на сердце. Он никогда не воспринимал жизнь как утомительную тяготу. Он до конца оставался мальчиком. Самонадеянность, этот демон гениальных людей нашего времени – от Вордсворта до Байрона, от Гёте до Шатобриана, – которому наша эпоха обязана столь многим в своей радостной и печальной мудрости, так никогда и не проснулся в нём. Он не ведал, как много человеческой природы в нём дремало, и мы тоже не можем это знать». Отнюдь не благосклонное суждение.

В Англии 1848 года Милль был уже всюду признанной величиной – как философ и как политический интеллектуал. Он самый значительный представитель утилитаризма, в котором названо вслух то, что экономисты втайне думают и предполагают. Утилитаризм глубоко заглядывает человеку в глаза, сокрушённо качает головой и констатирует, что человек стремится только к тому, чтобы максимизировать свою выгоду, добиваясь удовольствия и избегая страдания. Исходя из утилитаризма, можно объяснить поведение людей и животных (хотя человеку и присущи более изысканные удовольствия – например, философия). Утилитаризм – философия, которая часто подвергается нападкам, но она обладает большим преимуществом: абсолютной убедительностью, поскольку всякий, кто слышит про этот принцип, сразу чувствует себя пойманным с поличным. А что ещё человеку делать – стремиться к страху и неприятностям? Экономисты разделяют эту картину мира, ибо человек становится предсказуемой, статистической величиной, если реагирует на побуждения, поддающиеся измерению. Точнее говоря, утилитаризм со времён Милля для большинства экономистов – единственно мыслимая философская опора, как бы худо она ни выглядела. Экономисты не знают, что делать с людьми, которые не ищут выгоды и остаются всегда милыми и альтруистичными. Экономисты становятся совсем холодными, в стиле Бентама, и растерянными, когда, например, благотворительное пожертвование объясняется его полезностью для улучшения социального статуса.

Но важнее другая философская установка, с помощью которой Милль действительно реформировал экономику. Он был консеквенциалистом. Для таких людей последствия гораздо важнее, чем мотивация. Если я помогаю старой даме перейти улицу потому, что получу за это деньги, то результат хорош – тем самым хорошо и действие. Если она не будет переведена и её задавит машина, то результат плох, а плох он был оттого, что очевидно не нашлось никого, кто помог бы старой даме – неважно, по каким мотивам. И если я помогаю старой даме перейти через улицу бескорыстно и только ради неё самой, но она всё-таки попадает под машину, то последовательный человек тоже не сочтёт мой поступок хорошим. Результат не был хорошим, и поэтому всё своё действие я мог бы оставить при себе.

Консеквенциалисты тем самым – антиподы кантианцев, для которых ничто не хорошо так, как доброе намерение, независимо от результата. Итак, Милль ввёл в экономику консеквенциализм. Конкретно это означало следующее: если экономический порядок ведёт к тому, что большая часть населения попадает под колёса, то с теорией что-то не так. Она может быть логичной, элегантной и убедительной сама по себе, но для практики не годится. Так Милль видел экономику индустриальной революции: она не вела к максимально возможной пользе для как можно большего числа людей и потому не была хороша.

Итак, Милль оглядывается и обнаруживает, что следствия современного экономического порядка неприемлемы, и потому привносит в экономику социал-демократический мотив. Он звучит приблизительно так: «Сознаюсь, меня вовсе не прельщает идеал жизни, который питают люди, считающие, что естественное состояние человека есть борьба за существование; что положение, при котором каждый топчет, теснит, расталкивает и преследует других по пятам – представляющее современный тип социальной жизни, – есть самая желательная участь человечества, а не печальный симптом одного из фазисов экономического развития». Милль хотя и подтверждает, что свободные рынки, частная собственность и т. п. есть фундамент благосостояния, но говорит также, что вопрос возникновения изобилия следует отделять от вопроса о его распределении. То, каким путём становишься богатым, не имеет ничего общего с тем, как поступаешь с деньгами. Общество может установить такое распределение, благодаря которому будет достигнута наибольшая польза для людей, измеряемая максимумом удовольствия и минимумом страдания. Поэтому для Милля благосостояние нации состоит не только в возможно более эффективном производстве благ. Для экономиста речь должна идти о наивысшей степени всеобщего благополучия нации.

Как и все другие экономисты, Милль описывает мир вокруг себя. В отличие от времён Рикардо социальное движение давно достигло сердец, а иногда и умов буржуазии. В Англии парламент учредил в 1834 году систему работных домов, где наиболее нуждающимся хотя и было уготовано самое жалкое существование, но где они имели крышу над головой и какое-никакое пропитание. В Пруссии и Саксонии уже в 1840-е годы появились зачатки социального законодательства, которые Отто Бисмарк затем – в 1870-е годы – распространил на всю Германию. Государство повсюду стало регламентировать и контролировать использование детского труда, рабочие часы и условия работы. Так проходила демократизация Европы. Людям больше недостаточно было просто взирать на свои правительства, они хотели говорить и своё слово. Избирательное право и полномочия парламента были расширены. Это был изматывающе медленный процесс, но сегодня мы знаем, что как-то так он и должен был идти. И Миллю выпало быть летописцем этого движения для экономики.

На взгляд Милля, развитию всеобщего благосостояния не будет конца, если обложить высокими налогами такие незаслуженные случаи везения, как наследство и рост цен на земельные наделы, – чтобы этими деньгами оплачивать задачи общества в целом. К этим задачам решительно относятся такие статьи, как благотворительность, а также образование и воспитание детей. Но перераспределение имеет, как и всякое вмешательство государства, свои границы там, где оно ограничивает свободы граждан. Государство должно брать то, что ему нужно, чтобы оптимизировать общее благосостояние – но ни центом больше. Оно определённо не должно быть в ответе за то, чтобы всем гражданам было хорошо. Поэтому налоги должны быть такими низкими, как только возможно в честном обществе.

Милль обладал глубоким пониманием индивидуализма, который в английских высших кругах XIX века часто переходил в открытую эксцентрику. Благодаря этому он полностью избавлен от социальной романтики, да и социал-демократизация находит свой предел в его любви к свободе. То представление, что общество и/или государство могут давать людям предписания, кроме какого-то минимума, это анафема для Милля. Моя свобода может быть ограничена единственно и только тогда, когда она угрожает свободе других. Всё прочее – моё личное дело. Покрашу ли я свой дом в лиловый цвет, стану ли растранжиривать своё время, буду ли скуп с моими деньгами, хорошо ли или плохо буду обращаться со своим здоровьем, никого не касается, пока я сам несу за это ответственность и принимаю на себя все последствия.

Милль подчёркивает, что в экономике, помимо голых цифр, речь идёт и о кое-чём другом. Она исследует, как достигнуть самой большой материальной пользы для наибольшего числа людей. В этом месте она смыкается не только с философией, но и с политикой. Для того чтобы иметь возможность сказать, что такое хорошо, в чём заключается благосостояние, что есть достижимое счастье людей, мы первым делом должны задуматься о том, в каком обществе мы, собственно, хотим жить. Только когда разъяснён основной политический вопрос, экономика может сказать, как и какой ценой достижимо идеальное общество, какова стоимость равенства и свободного предпринимательского азарта. В правильном контексте и то и другое звучит хорошо, но ни то ни другое не достаётся даром.

Поскольку Милль философ, он, естественно, задумывается и о конце истории. Его идеал – стационарное состояние, в котором вечная погоня за прогрессом и ростом останавливается, и в этом покое люди довольны тем, что имеют, когда нет ни бедности, ни зависти, ни унижения, а есть много досуга для игр, для друзей и для наполненной духовной жизни. Вот что такое для него благосостояние. Алчность к деньгам ради них самих он находит, как и всякий образованный человек, неаппетитной. Рост на конечной планете не может быть безграничным, и если всем всего хватает, то больше нет оснований для того, чтобы и дальше действовать по-прежнему. Сытое, стабильное общество, которое завершает экономическую историю, в котором «существовало бы сословие рабочих, получающих хорошее вознаграждение и пользующихся достатком; не было бы громадных состояний, а личное имущество состояло бы из того, что заработано и накоплено в течение одной человеческой жизни; но зато существовал бы несравненно более обширный, чем теперь, круг лиц, не только освобожденных от черной работы, но ещё пользующихся достаточным и умственным, и физическим досугом, освобожденным от мелочного механического труда; в силу чего они могли бы свободно развивать в себе высшие интересы и в этом отношении служить примером для других классов, находящихся в менее благоприятных условиях для своего развития». Это описание благосостояния в равной мере далеко от того, что представляли себе Вольтер, Смит и Рикардо, Руссо, Бакунин и Маркс. Но является ли это благосостоянием, и если да, не ужасно ли оно скучно?

Сегодня мы знаем, что с идеалом в нашем мире вряд ли что выйдет. Кейнс позднее даст ответ на то, почему мы никак не можем устроиться просто удобно. Но всё-таки стоит об этом задумываться. Книга Милля 1848 года станет стандартным учебником для двух следующих поколений экономистов, в Оксфорде она дожила до 1919 года. Она даёт экономике новое направление и взрывает ставшие слишком тесными горизонты классики. Она выступает за способность системы к реформированию, система должна преображаться, чтобы уцелеть. Она указывает на возможные примирения в конце революционного и воинствующего века. Она является путеводителем к тому, что Карл Поланьи ровно сто лет спустя назовёт «The Great Transformation».