Ночь. Восьмые сутки Беды
Звенящий грохот совсем рядом. Вскакиваю, ошалелый. Вместе со мной подпрыгивают соседи. Кто-то включает нововведение — синие ночники, отчего помещение выглядит совершенно странно. Зато с улицы ничего не видно, что тут у нас происходит.
— Пулемет с равелина. Очередь на всю обойму, — говорит дежуривший Саша.
Видим отблески — несколько осветительных ракет.
— Оделись, побежали, — командует Николаич.
— Нам как? — спрашивает маленький омоновец.
— На ваше усмотрение.
На пальбу, кроме нас, прибегает свободная смена с разводящим от гарнизона, мы поспеваем чуть позже. Стрелял действительно «Гочкис» с Алексеевского равелина.
— Расчет говорит, что лев из зоопарка удрал, — встречает Николаича разводящий.
— Расчет этого не говорил, — с неудовольствием поправляет пулеметчик, не отрываясь от прицела. Тонкое жало ствола с раструбом пламегасителя мягко ходит из стороны в сторону. Чем-то похоже на сканирование пространства.
— Так заряжающий сказал.
— Заряжающий — не весь расчет. Это не лев. Это было человеком. Раньше.
— Прыгало, как лев!
— Ладно, где оно сейчас? Ты по нему попал?
— Попасть — попал. Как повредил, вот вопрос. Деревья мешают. Вырубить надо.
— Что делать будем? — Это разводящий у Николаича спрашивает.
— Вам положено по инструкции что?
— Оборонять объект.
— А как?
— Занять места согласно расписанию и приготовиться к ведению огня.
— Тогда занимайте. А мы посмотрим, что тут сделать можно. Эта тварь куда делась после обстрела?
— Влево убежала, — уверенно говорит второй номер.
— Влево она дернулась. А ушла вправо, к саперам, — недовольно поправляет первый.
— Мы тогда берем левый фланг равелина, — говорит разводящий.
— Хорошо. Посматривайте там.
— В курсе. Есть там местечко, где по стенке забраться можно.
Часовые довольно шустро сматываются. Вместе с ними утекает и второй номер — показать, куда рванул псевдолев. Меня это удивляет, второй номер должен бы остаться, но, видно, в расчете не все гладко, и первый воспринимает исчезновение напарника с явным удовольствием. Даже по спине заметно.
Некоторое время проходит в ожидании. Николаич по старомодному полевому телефону связывается с саперами, просит прислать поводыря, сообщает о первом случае прорыва водяного периметра в дежурку, потом ему звонит разводящий — никого не видят, предупредили патрулей о возможном морфе.
Наконец является сапер — невзрачный паренек, обстоятельный и флегматичный. По-моему, пацан копирует своего начальника.
— Долгонько ходим, — с неудовольствием замечает ему Николаич.
— Как говорил великий Старинов — саперы ходят медленно, но обгонять их не стоит! Вы ж собираетесь по минному полю шариться?
— Получается, что не исключено.
— Так идем. Инструктаж на месте.
— Эй! Мне напарник нужен, — не отрываясь от пулемета, заявляет первый номер.
— Доктор останется, — решает Николаич, и команда гуськом идет за сапером.
— Хреновата наша вата, — говорю пулеметчику.
— В точку. Раньше эта дрянь по льду не бегала. Если скопом пойдут — плохо будет.
Странный акцент у него. Знакомый, но не могу определиться.
— Обойму набей пока. Справишься?
— Нехитрое дело. А мины где установили?
— Прикрыли въезды на мосты.
— А откуда взяли?
— Баржа привезла.
— А ты что-то не слишком хорошо к своему напарнику относишься?
— Молодой, глупый. Ничему учиться не хочет. Говорить с ним не о чем.
— Ну, не всем пулеметчиками быть.
— Пулеметчиком лучше верблюда поставить. Этого балбеса без толку.
— Ну, невелико искусство! — подначиваю я собеседника.
— Э, шутишь? Эта вещь — Машина Тысячи Смертей, Хан поля боя.
— Однако морф ушел?
— Я в него попал. Ты — не попал бы.
Это вполне вероятно, пулеметчик из меня никакой. Да я из этих агрегатов и не стрелял никогда. Слыхал, что есть масса тонкостей и хитростей, и без артиллерии с такой вещугой не справиться.
Пухлые французские патроны встают в зацепы. Готова рамка. Пальцы с латунным запахом. Как в детстве…
— Куда класть?
— В короб. Аккуратно.
— Да уж знаю, бросать не буду.
— А напарничек бросает. Не понимает, что мятый патрон — беда. Акмак!
— Ты — казах?
— А что, не видно?
— По затылку и шапке? По акценту и слову «дурак» сужу.
— А! Работал у нас?
— Было дело. Как считаешь — у вас такое же творится?
— Нет. У нас такого не будет.
— Почему?
— Казахи — умный народ. Себя в обиду не даст. Возьми схему ориентиров. Ориентир шесть — шевеление. В бинокль посмотри.
Прибор прямо под рукой. Схема ориентиров, нарисованная корявенько, но старательно, и закатанная в пластик, под биноклем. Прикинув, что шестой — это дерево с уродливым, легко заметным суком, смотрю, что там. Точно, шевелится что-то. Но явно очень мелкое. Скорее всего… Ага! Кот или кошка. Вроде тот, одноглазый.
— Котяра это. А ты, я вижу, националист.
— Конечно. Националисты — это нормально.
— А нацисты?
— Нацисты — ненормально. Кретины.
Отрываюсь от бинокля, смотрю на затылок первого номера.
— И какая разница между ними?
Не оборачиваясь, снисходительно отвечает:
— Нацисты считают соседей дерьмом. Потом получают от всех по башке. Националисты считают все народы равными. Но свой чуть-чуть-чуть лучше остальных. По башке не получают. Живут хорошо. И соседи уважают.
У саперов взлетают две осветилки, медленно плывут на парашютиках по черному небу. Тени от деревьев, метнувшись вначале, одумываются и медленно и величественно начинают синхронное движение. Гляжу в бинокль, нахожу наших — неторопливо идут по бережку.
— След взяли. Видишь?
— Вижу.
— Разговор продолжай. Соскучал по беседе.
— А напарник?
— Он «Дом-2» смотрел.
М-да, тут не позавидуешь. Правда, знавал я людей, которые и журнал «Дом-2» выписывали, и читали на полном серьезе.
— Ну, так у казахов соседи спокойные.
— Особенно китайцы. Очень спокойные. Только споткнись.
— Зато у вас чеченцев, например, нет.
Он хмыкает чуть не в голос:
— К нам их сослали. Всех. С мужчинами. Наши мужчины на фронте были. Чеченцы стали свои порядки устанавливать. Наши их поставили на место быстро.
— Это как, интересно?
— Просто. Подъезжает к смелому чеченцу мальчонка на лошадке. Аркан на шею и в степь. Выживет — задумается. Не выживет — пишут, что сбежал. Милиция тоже казахи. Горцы в степи непривычны. Сбежал, заблудился. Шакалы объели. Потом наши мужчины вернулись. Тихие были чеченцы. А ваших потом сотнями резали. Никто ничего не сказал. Нет у вас нации, и националистов нет.
— Нацисты же есть. Да и националисты тоже…
— Националисты? Где тогда их партия? Газеты? На выборы они шли? Смешно. Да ваших националистов трое соберется — не договорятся.
— Ну, прямо.
— Что ваши встали? Видишь?
— Вижу, но что встали — не пойму. Опять пошли.
— Так вот не договорятся. Потому как один считает, что русские — только православные. Другой — что только язычники. А третий — вообще коммунист.
— А нацисты?
— Нет русских нацистов. Нацисты ваши русских ненавидят. Немцев боготворят. Третий рейх. Какие же они русские нацисты? Опять смешно. Учился я в Германии. Не за что немцев боготворить.
— Непростой ты пулеметчик.
— Люди все непростые.
— И твой напарник?
— И мой тоже. В дураке все непонятно. Чего простого?
— Слушай, а ты кем работал?
— Философию преподавал, — невозмутимо говорит казах.
— Сочувствую. Когда философу поговорить не с кем — это тяжко.
— Я не философ. Я только ее преподавал.
— Ну ладно. А как тогда скинхеды?
— Гопники. Организации нет. Финансов нет. Оружие — ножи. Пока они ерундой занимаются, диаспоры спокойно занимают командные высоты. Власть берут. Финансовые потоки седлают. Берут силу, контроль. Только в газетах шум — на это гопники и годны. Страшный русский фашизм.
— То есть ты их не боялся?
— Чего бояться? Ножом я владею хорошо. Опыт есть. А были бы уличные бои — я пулеметчик. А они в армии не служат, откуда им тактику знать. Несерьезно. У Гитлера в партии почти все фронтовиками были. Те да! Были силой.
Неожиданно оживает рация. Голос Николаича приказывает положить на лед пару ракет — сразу за «Летучим голландцем». Первой мажу, и она булькает в темную воду, не успев толком загореться. Вторая и третья рикошетами прыгают по льду. Тут же начинается стрельба, и мы слышим, как там сыплются стекла.
Напряженно всматриваюсь в темную глыбу плавучего заведения, оформленного довольно аляповато в виде старинного судна. Неожиданно оттуда на лед сваливается крупная туша. Не успеваю ничего сказать, а пулемет оживает, лупя туда экономными короткими очередями. Вижу в окулярах брызги льда, туша дергается, но ползет к кромке льда.
— «Старшой», видим цель с обратной стороны дебаркадера или как там его.
— Принято.
Три фигурки бегут в сторону по набережной и останавливаются как вкопанные, как только замечают ползущее тело. Хлопают выстрелы.
— Обойму давай!
Спохватываюсь. Я же за второго номера! Хватаю из короба своеручно снаряженную обойму и вщелкиваю ее в бронзовый приемник. Лязгает затвор. Пулеметчик со счастливой улыбкой молотит и молотит.
— Патронов не жаль? Эй?
— Это уйти не должно. Любой ценой. Иначе придут другие следом. Нельзя.
Логика в этом есть. Вторая обойма пустая. Вываливается с другой стороны пулемета. Звякает, упав вниз. Я наготове, и третья идет стык в стык со второй. Но на девятом выстреле пулемет замолкает. Три коротких очереди было. По три патрона.
— Сделано. Сейчас пойдут смотреть — бинокль возьми.
Да, вижу, что наши по льду добрались до туши.
* * *
Виктор давно не чувствовал себя таким замудоханным. Кисло было и то, что мысли в голове крутились всякие, но в основном неприятные.
Когда он делал схрон и склады в глухомани, все рисовалось совсем не так. Послушная Ирка, он, героический и всезнающий, вооруженный до зубов информацией и знаниями. Теперь ему казалось, что если кто в их паре Пятница — то скорее всего он сам. Противно было и то, что и впрямь получалось — все выживание выльется в итоге в потогонное коряченье посреди леса.
Он никогда так не уставал, как сейчас. Строительство схрона было планомерным, в удовольствие, а тут обстоятельства гнали вперед, а Виктор напоминал себе клоуна, которого видел в детстве в цирке, — тот сел на лошадь, но съехал с седлом под брюхо и, как-то чудом вися там и вопя, потешал весь цирк. Только потом оказалось, что клоун тоже наездник, а это все было шуточной репризой. Про себя Виктор так не думал. Сейчас он не вполне был уверен, что выберется из-под брюха. Как бы, наоборот, не свалиться вовсе.
Вчера он все же дорыл погреб. Уже в темноте сбил щиты и худо-бедно облицевал вырытую яму. Получилось преотвратно. Теперь ломило все тело, мышцы ныли, и в придачу не спалось. Одна радость, что в честь свадьбы Ирка устроила ему роскошный минет.
С утра решили поехать на озеро за льдом, а по дороге дать крюка и заехать в нежилую уже деревню Ольховку. Это тоже угнетало. Одно дело — чистый и красивый сюрвайв. И совсем другое — банальный крестьянский труд, тяжелый, постоянный, ежедневный — с утра до вечера, и малопродуктивный — Виктор прекрасно понимал, что у него, горожанина в третьем поколении, самые простые крестьянские дела пойдут совсем не гладко. Да и по инвентарю он получался самым убогим бедняком. Ни курочки, ни порося… курям на смех.
Но самое противное было сознание того, что Ирка кругом права. Почему-то захотелось привычного «в прошлое время» с утра яйца всмятку со свежим подогретым ржаным хлебом и душистым сливочным маслом. Вместо соли Виктор всегда использовал приправу «Подравка», и сейчас он буквально почувствовал аромат.
На складе был яичный порошок, топленое масло. Даже «Подравка» была. И муки достаточно. Но все это не то. Свежие продукты нужны. А вот мясом они что-то уже наелись. Не хотелось. Даже думать было противно.
Бесконечное ворочанье с боку на бок, в конце концов, разбудило Ирку. Она проснулась неожиданно бодрой и свежей. «Черт, как быстро бабы восстанавливаются», — с неудовольствием подумал помятый Виктор.
Собирались недолго. Выехали — еще темно было, и свет фар контрастно освещал словно вырезанные из бумаги силуэты деревьев.
Виктор вел аккуратно, и, когда фары высветили повалившийся штакетник в сухом бурьяне, было все еще темно.
Ольховка когда-то считалась небедной деревней в два десятка крепких домов с грамотно продуманными подворьями. Сейчас целыми в ней оставалось два дома. Еще три стояли в полуразваленном состоянии, а от остальных и фундаментов толком не сохранилось.
Последняя жительница, бабка Арина, была знакома и с Витькой, и с Иркой — они у нее останавливались по дороге к бункеру. А то и жили, пока бункер был совсем в начале постройки. Хорошая бабка, скуповатая, кособокая, с изломанными ревматизмом суставами, но веселая и неунывающая, со светлыми голубыми глазами. Три года назад она померла, отравившись угарным газом. Экономная бабка была и дрова берегла, вот и поторопилась закрыть вьюшку. Нашли ее через месяц какие-то шалые лыжники, которых сюда занесла нелегкая.
Погода стояла холодная, тепло от печки выдуло, избу проморозило, и бабка, доползшая перед смертью почти до двери, сохранилась неплохо, хотя запашок стоял, конечно, сильный.
Ее похоронили в райцентре — родственники какие-то нашлись, причем быстро, а дом простоял полгода с открытыми окнами и дверью. Потом кто-то все ж заколотил окна досками, и, проезжая мимо, Виктор с Иркой убеждались, что так никто сюда и не ездил.
Теперь Ирка настояла на том, чтобы осмотреть оба дома и, по результатам, переселиться сюда.
Не сговариваясь, решили начать с другого дома, не с того, где жила покойная.
* * *
— Заходи, будет время. Поговорим. Покурим, — говорит мне пулеметчик на прощание.
— С удовольствием, — отвечаю.
Николаич заходит на равелин и рассказывает первому номеру, что тому удалось зацепить морфа дважды — причем в первый раз на лету. Во время прыжка. Последними пулями той самой длинной очереди попал еще раз. В итоге морф оказался с перебитой… ногой? Или уже все же задней лапой? Дальше морф пошел по кромке льда, переплыл промоину и пытался укрыться на «Летучем голландце», где у него было что-то вроде гнезда. Но не успел добраться, его засекли сквозь стекла и достали. Причем в основном — опять-таки «Гочкис».
Пулеметчик нельзя сказать, что радуется. Да и Николаич выглядит вовсе не счастливчиком. Я понимаю, что магический круг воды, отпугивавший нежить, дал сбой. И морф в придачу ко всему еще и плыл… Он пока единственный такой. Но ведь нет никакой гарантии, что и другие не найдутся.
Спать уже не получится. Ставим стол, Николаич начинает по свежим следам писать рапорт и предложения по укреплению обороны. Мне тоже надо накропать бумагу для умасливания Михайлова. Остальные валятся досыпать — еще время есть. Но что-то ворочаются сильно.
Правда, не верю я в то, что мой рапорт Михайлова утешит в любом случае. Ситуация действительно хреновая. Пишу обтекаемо, придерживаясь канвы сляпанной долговязым омоновцем версии.
Искренне надеюсь, что лампа-переноска не очень мешает компаньонам. С улицы нас все равно не видно — окна завешивают тяжелые полотнища — мы обзавелись кроме раздвижных щитов с бронькой и тканевой защитой. Раньше-то было немного стремно — по освещенным окнам стрелять удобно, а мы тут как рыбы в аквариуме видны.
Оказывается, задремал сидя за столом. Будит Николаич. Выглядит он паршиво, отеки заметны еще больше, чем обычно. Пора идти на утреннее собрание. С нами увязывается и командир из ОМОНа.
В здании гауптвахты все по-старому. Здороваемся. С нами здороваются.
Опять же мне первому и выступать. Рапортую, сколько и каких больных медпункт принял. Делать это просто, по моему настоянию завели журнал приема больных. До полноценных карточек пока руки не дошли, но у работников Монетного двора они уже есть, так что неплохо бы и остальной постоянный состав охватить.
— На хрена нам эта бухгалтерия? — спрашивает майор.
— Ну, мы ж собираемся вроде жить?
— Собираемся.
— Значит, будем и болеть. Когда знаешь, что с пациентом было, лечить проще.
— Это как раз понятно, — неторопливо говорит Овчинников.
— Давайте сразу перейдем к вечернему инциденту со стрельбой, — замечает Михайлов.
За дверью какая-то шумиха, пятясь спиной вперед, вваливается стоявший там часовой, буквально вдавленный небольшой толпой. К своему неудовольствию, замечаю знакомые рожи, которые бы с удовольствием не видел век: журналисты, привезенные сюда нами же; вчерашний господинчик; несколько незнакомых, но решительных и мрачных молодых лиц.
— Петр Петрович, это что? — удивляется несколько картинно Овчинников.
— Это — представители прессы и общественности, — отчетливо поясняет господинчик.
Держится он уверенно, да и говорить, судя по всему, горазд. А еще мне кажется, что он точно из той породы, которым ссы в глаза — все божья роса.
— И что же, собственно, вам нужно?
— Вчера было совершено умышленное и сознательное убийство, и мы требуем, чтобы было расследование проведено как должно. И виновные, как преступница, так и покрывающие ее негодяи, понесли заслуженное наказание! — Это выпаливает та самая пигалица.
— Мило, — замечает Николаич, — и вы уже, несмотря на так долго восхваляемую презумпцию невиновности, все знаете и преступников назначили?
— Случай совершенно ясный, — безапелляционно заявляет пигалица.
— Замечательно, — невесело ухмыляется Николаич, — у вас, надо полагать, богатый опыт?
— Прекратите пикировку, — обрезает Овчинников, — давайте к делу. Доктор, начраз, Михайлов, потом выслушаем тех, кто в этом немного больше нас понимает. Гости из смежного министерства здесь?
— Здесь! — привстает маленький омоновец.
— Вы провели свое расследование?
— Точно так.
— Хорошо. Давайте тогда по порядку.
Помня, что язык мой сейчас должен быть укорочен по самые гланды, чтоб не ляпнуть чего ненужного, сухо и кратко докладаю о том, что вчера видел. Максимально сухо. Николаич дублирует так же. К моему удивлению, и Михайлов не шибко распространяется о своих подозрениях. Правда, упоминает, что перевязка была сделана небрежно, а мы оставили раненого на попечении его друга, явно не учитывая того, что раненый и помереть может.
Вижу, что господинчик что-то шепчет писюльке на ухо, потом что-то вкручивает стоящему рядом с ним парню. Явно он дирижирует, но сам вперед не лезет. Писюлька прямо рвется в бой, но терпит, пока не выскажется омоновец.
Тот высказывается — зачитывая бумажонку суконным голосом. Текст, надо заметить, еще хуже — уши вянут. Но вот что хорошо — в бумажке совершенно недвусмысленно излагается версия нападения покойного на медсестру с сексуальными целями.
— Мне кажется, что инцидент исчерпан, — заявляет Овчинников, строго глядя на вломившихся.
— Как бы не так, — горячо заявляет журналистка.
Начальник крепости поднимает вопросительно бровь.
— Да, у меня есть точные данные, что это было невозможно!
— И почему?
— Потому, что убитый был нетрадиционной ориентации! Он был геем! И это всем известно! Кстати, нас сюда прислали из Кронштадта, и вы ничего не посмеете с нами сделать! Мы видим, что вы сговорились вместе с ментами, но повторяю — мы под защитой!
Слышу краем уха, как маленький омоновец тихо говорит приятелю: «Ну вот, понеслась… как негры в Америке… только потому, что черный».
— Помилуйте. Никто вас топить не собирается! Как можно? У вас какие-то странные представления о военных. Другое дело, что вы явно передергиваете информацию. Мне вот совершенно не известно, что умерший был пи…, то есть геем. Полагаю, что и остальным присутствующим это тоже неизвестно, — ласково и терпеливо отвечает Овчинников.
— Вы гомофоб?
— Помилуйте. С чего бы? С какой стати мне их бояться? Я, правда, считаю, что пока человек полагает свою интимную жизнь интимной, то это правильно, а вот когда начинает делать ее общественной, да еще и политику приплетает, — это уже предосудительно. Тем более не вижу, почему надо отдавать предпочтение только одной сексуальной патологии. Поэтому маршей садистов, демонстраций некрофилов и гей-парадов на территории крепости не будет. Во всяком случае, пока я тут начальствую.
— Значит, вы все-таки гомофоб! А гомофобы, как указывает наука, скрытые гомосексуалисты.
— Ага. Получается так, значит, что женщины, боящиеся мышей, — сами скрытые мыши, — бурчит сквозь зубы Николаич.
— Вы бы хоть немного думали, что говорите. Гомофоб — это боящийся себе равных, одинаковых, вот что означает гомо по-гречески. Гомосексуалистов гомофоб бояться не будет. И вообще, в психиатрии этот термин означает страх однообразия, монотонности, — ляпаю я во всеуслышание.
— Отставить! Давайте не будем устраивать балаган. Вернемся к теме. Вы утверждаете, что всем известно, что покойный был геем? Я этого не вижу. Тут есть любовники покойного? Вы, молодые люди?
— А хоть бы даже и так? — хорохорясь, выкрикивает один из пришедших.
— Во всяком случае, далеко не все знают, что он был гей. Поэтому вашим словам уже невелика цена. И к тому же, может ли так быть, Доктор, что у покойного возникло желание попробовать и женщину?
— Ну, как правило, такое бывает редко, но бисексуальность у гомосексуалистов явление частое.
Понимаю, что что-то не то сказал, потому как публика захмыкала, но слово — не воробей…
— Я знаю, что покойный был убежденным геем, — твердо и громко заявляет господинчик.
— Мне понятны ваши чувства, — самым задушевным тоном заявляю я, — так трудно перенести измену! Но, увы, это со многими происходило, что поделать, гомосексуальные пары, как правило, недолго живут вместе. Вы еще достаточно молоды и еще можете найти свое счастье.
— Вы соучастник убийства, и потому ваши слова мне безразличны, — парирует господинчик. — И покойный был мне другом!
— Это все болтовня, — отвечаю ему я, решив, что хуже не будет, и кидаюсь в перепалку очертя голову, — у вас есть фактические данные о том, что ваш приятель и впрямь имел нетрадиционную ориентацию? Фото, видео, например?
— Не выкручивайтесь! Вы соучастник, и в этом никаких видео не нужно. Есть зверски расстрелянный человек! И я требую самого сурового наказания! И сообщникам тоже!
— Какое наказание вы требуете для сообщников? — заинтересованно спрашивает Овчинников.
— Расстрел! Я противник смертной казни, но такое зверье тюрьмой не перевоспитать!
— Между делом, — мягко замечает Овчинников, — должен отметить, что в таком случае начать мы должны с вас и тех, кто с вами пришел. За исключением журналистов.
— Конечно, озверевшая военщина не хочет слышать голос правды! Вам не удастся заткнуть нам рот! Это не тридцать седьмой год!
— При чем здесь военщина? У всех свеж в памяти недавний инцидент, когда вами, в том числе и ныне покойным, была организована акция протеста. Вы потребовали вооружить своих сторонников. После этого группа ваших протестантов устроила бойню в зоопарке, провалив достаточно легкое, в общем, задание. Результатом вашей деятельности стала гибель троих человек и одиннадцать серьезно пострадали. В том числе трое детей. И у вас еще хватает наглости что-то требовать!
— Вы подло всучили смелым и свободолюбивым ребятам негодное оружие! Их гибель — ваша вина! Вы специально это сделали, и мы отлично видели, как ваши гориллы оцепили наших ребят. И даже угрожали мальчикам оружием!
— Если б не «наши гориллы», к слову сказать, вы еще и расист, потому как обозвали обезьяной казаха-пулеметчика, то жертв было бы больше. Вам напомнить, кто остановил шустеров? И теперь, что это за болтовня про негодное оружие? Михайлов, какое оружие было выдано?
— Исправное. Полностью боеспособное. Просто у этих дебилов отсутствовало хоть какое-то понятие о том, как оружие применяется.
— Это вы дебил! Мальчики должны были получить инструктаж, а вы их погнали на убой!
Нет, все-таки, глядя на господинчика, я понимаю, что наглость — второе счастье.
— От инструктажа, предложенного дважды, ваши, как вы их называете, мальчики отказались в резкой, я бы даже сказал, хамской форме. Что было сделано при восемнадцати и пятнадцати свидетелях соответственно. О чем были составлены акты — вот и вот.
— Выкиньте ваши бумажонки — все знают, что вы дали негодные патроны!
— Да, я была в больнице, и там удивлялись, какой мелкой дробью были нанесены раны, — чирикает журнопигалица.
Отмечаю про себя, что оператор и бледный «звезда» отодвигаются от группы и теперь стоят несколько поодаль, типа мы не с ними, а так, случайно.
— Получается так, — встревает Николаич, — что выражение «дурналюги» и «журноламеры» вполне обоснованно. Вы опять попали впросак в самом прямом смысле этого слова, не потрудившись хоть немного ознакомиться с вопросом, но сразу вынося скороспелое мнение.
— И в чем же это оно скороспелое? Если мелкая дробь живым людям нанесла легкие раны, то зомби она тем более не остановит! Вы послали их практически безоружными!
— Смотря каких зомби. Зачистка шла в зоопарке. До этого там попадались и зомбокрысы и другая мелкая дохлая живность. Стрелять по такой форме некрофауны картечью нецелесообразно, тут нужна дробь мельче. Именно поэтому были выданы патроны разной поражающей силы. Любому дураку должно быть ясно. Те, кого вы рветесь тут защищать, валя с больной головы на здоровую, оказались куда более дураковистыми дураками, чем среднестатистический вариант.
— Я знаю, почему вы так относитесь к нам! Детская шалость вами воспринимается как потрясение устоев!
— А что считать детской шалостью? То, что застрелили редчайший экземпляр козла, повесив ему на шею картонку с надписью «Овчинников»? Кстати, козел был как раз убит картечью. Когда его разделывали на мясо — картечин наковыряли самое малое на дюжину зарядов.
— Вона оно как! — вслух удивляется начарт Охрименко.
— Репрессии не остановят порыв людей к свету и свободе, и этому не помешают такие кровавые палачи, как вы!
— Что-то вы поистрепались, и раньше была демагогия, а тут уж совсем балаган начинается… Резюмирую: взвесив и обсудив представленные факты, руководство крепости пришло к следующему выводу — была попытка изнасилования медсестры, которая несколько превысила пределы самообороны. Ей выносится предупреждение. Все. Вопрос закрыт. Посторонних прошу покинуть зал.
Гора с плеч, по-другому и не скажешь. Хотя подозреваю, что не только у меня остались вопросы и не все еще закончилось. Но это потом, пока можно перевести дух. Я здорово опасался, что Михайлов окажется принципиальным службистом. Но еще не вечер, и, если я правильно научился оценивать мимику и телодвижения людей, каменюка за пазухой у него еще лежит, аккуратно завернутая в чистую тряпочку.
Краем уха слушаю Николаича. Утренний морф добавляет напряженности, ее ощущаешь как сгустившийся воздух. Чуть-чуть людей отпускает, когда «старшой» озвучивает сомнение, что морф сам кинулся в воду. По мнению нашего начраза, вполне могло быть, что кромка льда под тяжестью чудища обломилась, и тот оказался в воде против своей воли. Человеческое тело имеет положительную плавучесть, течением как раз бы снесло к «Летучему голландцу»…
Охрименко возражает — по сведениям пулеметчика, морф полз к воде. Спрашивают меня. Приходится подтверждать — да, полз. Ну да тут не та ситуация, чтоб выдрючиваться. Водоплавающие морфы для всех нас гибель.
Предложения Николаича по усилению обороны принимаются с рядом оговорок — тут и Охрименко и седой сапер весьма толково высказываются. Деревья перед крепостью решают все же спилить. Видно, что Хранителю это нож острый, но приходится согласиться, сектора обстрела должны быть чистыми. Да и перебраться с деревьев на стену запросто можно. Николаич отдает листок с тезисами секретарше, потом сластит пилюлю:
— Возможно, что морфы действительно умеют плавать. Только вот из головы не идет один мой старый знакомый. Он после гибели корабля проплыл больше двадцати миль в пресной, холодной воде. Большинство наших соотечественников при том не проплывут и пары сотен метров в теплой, соленой.
— Считаете, что нам попался бывший моряк или спортсмен-пловец? — заинтересованно спрашивает Званцев.
— Или водолаз. Не исключаю и искренне на это надеюсь.
Все-таки что же произошло в медпункте? Что?
Задавая себе этот вопрос и пытаясь смоделировать возможные варианты ответа, пропускаю достаточно рутинный доклад Павла Ильича, вот только самый конец меня отвлекает от самоедства.
— Таким образом, трагические инциденты в зоопарке и медпункте ставят перед нами серьезную проблему: какой у нас здесь порядок и как, собственно говоря, жить дальше. Мы выжили в первое время хаоса, когда было главным просто выжить, но теперь ситуация более-менее стабилизируется, если можно так говорить применительно к тому ужасу, который вокруг. И вопрос правопорядка становится насущным. Тут сегодня уже много говорилось о свободах и ответственности, расстрелах и так далее. Пока мы жили остатками прошлого. Но нет возможности содержать тюрьму и кормить тех, кто не хочет работать. Что сейчас законно?
— Говоря проще, вы спрашиваете, по каким правилам будет идти наша жизнь дальше? — Михайлов кратко формулирует длинные периоды речи Хранителя.
— Именно. Логично было бы ввести, скажем, военное положение.
— Невозможно. Военное положение на нашем уровне, да и на уровне Кронштадта, например, ввести незаконно.
— Почему? — Видно, что любезнейший Павел Ильич просто не понимает сказанного.
— Потому что ВП вводится указом президента. Не ниже, — отвечает Овчинников.
— Хорошо. И что тогда делать нам? За расстрел детей бить морды стрелявшим? Или выносить порицание, как медсестре? А сейчас этот удаленный отсюда деятель устроит демонстрацию из трех десятков последователей с требованием свобод и расстрелов для несогласных? Должна быть отправная точка.
— И что рекомендуете? Создать хунту?
— Да откуда мне-то знать? Давайте вместе думать. Старое законодательство погибло вместе с тем миром, во всяком случае, для нас оно невыполнимо, хотя формально тюрьма в крепости и есть, но сейчас там общежитие… Значит, нужно новое, всем понятное. Что-то, ну я не знаю, на манер совета старейшин или трибунала, чтобы не расследовать как попало каждый невнятный случай. Нужно решить вопрос с несогласными. Собственно говоря, мы находимся в осажденной крепости в прямом смысле этого слова. Для нас роскошь — устраивать такие эксперименты, теряя сразу четырнадцать человек просто потому, что у кого-то дурь взыграла и кому-то захотелось власти.
— Эге, да вы ретроград и консерватор…
— Да, когда в мою несовершеннолетнюю племянницу какие-то остолопы стреляют из ружья, я сразу становлюсь консерватором. И ради бога, не надо заводить песни о свободах и прочем неповиновении властям. Прекрасно помню чеканное выражение Хакамады, сказавшей буквально: «Я буду бороться с любой властью, пока меня не будет в этой власти!» И здесь то же самое. И я хорошо знаю, что такое власть в руках этих господ!
— А что вы сами-то можете предложить для тех, кто тут мутит воду?
Павел Ильич переводит дух.
— А я предлагаю вернуться к истокам демократии.
Немая сцена. Как в «Ревизоре».
— Да, именно к истокам. В наидемократичнейших греческих государствах был такой обычай, как остракизм или петализм.
— А, подвергнуть острейшему кизму! То есть выставить за ворота на все четыре стороны? — ухмыляется широко начальник артиллерии.
— Именно так. И кандидатов у меня четверо.
— Я бы сказал, шестеро, — замечает Михайлов.
— Сверьте свои списки, — предлагает Овчинников.
После сверки оказывается, что три фамилии совпадают. Это показательно.
— И как вы себе это представляете? Черепков для голосования на все население крепости не напасешься.
— Может, по-казацки? — спрашивает Охрименко.
— Одни налево, другие направо, и кого больше — тот и прав?
— Ага.
— А потом, как положено на Запорожской Сечи, в кулачки сойтись? Ну, как на новгородском вече? А драки устраивать на Иоанновском мосту?
— Вообще-то можно, конечно. Но, как показывает опыт, для решения всех вопросов это не годится. Делегирование прав ведь уже было сделано — руководство избрано. Думаю, что не стоит нам тут заигрывать с массами. Раз это сделаем — и хватит. Надеюсь, что и не понадобится впредь.
— И куда выгонять будем? Опять в Кронштадт?
— Это не пойдет, — Званцев аж вскочил, — у меня категорическое запрещение от Змиева на спихивание в Кронштадт всякого непотребства.
— Ну да, конечно. То-то вы нам всучили этих журнаглистов. Кстати, как там наши лесбиянки поживают?
— Лесбиянки доставлены по назначению. Практически все. Три добровольно остались в Кронштадте, две сейчас следуют на «Тарбаре», остальные высажены с фрегата на остров Хийумаа, относящийся к Эстонии, которая входит в ЕС, так что, считай, почти дома. До Италии рукой подать.
— Ну, вы даете, водоплавающие! Ничего себе, рукой подать! Пока мы тут про остракизм толкуем, вы уже вон как ловко, прямо как в старые добрые пиратские времена: вот тебе шлюпка, вот Библия и вали на остров с корабля. Может, и выживешь.
— А это не мы, — ханжески заявляет Званцев, — это индусы.
* * *
Дом, в который залезли молодожены, был больше бабкиного — четыре окна по фасаду. Пришлось отбивать доски со всех окон — иначе темнота угнетала. Осматривать дом при свете прикрученных к оружию фонариков показалось голливудчиной, но и сажать аккумуляторы базового фонаря, не пойми ради чего, тоже было расточительно.
На всякий пожарный Виктор притащил в дом и ДП с дисками.
Когда собирались, возникла мысль переснарядить диски новенькими патронами, купленными в охотничьем магазине.
По некоторому размышлению Витя оставил все как есть — пока нападения крупных сил противника не ожидалось, и стараканенные новехонькие патроны остались лежать на складе. В биографии продавца была одна шероховатость, которая помешала бы официально приобрести нарезное оружие, поэтому особенно Виктор и не заморачивался, только, приобретя ДП, он стал приписывать к покупкам винтовочных патронов небольшое количество сверху, делая это очень просто — когда очередной счастливый обладатель мосинки покупал патроны, Виктор, как и положено, делал запись в журнале, где покупатель и расписывался. А потом Виктор слегонца исправлял своеручно написанное, доплачивал в кассу, где Милке было все по фигу, лишь бы суммы сходились, и разживался патронами. Всего до БП удалось скопить пятьсот шестьдесят винтовочных «гвоздей». Теперь они лежали в неприкосновенном запасе. Кроме них Витя таким же макаром разжился еще и другими «патриками», правда, не борзея сверх края — взял немного и сугубо ходовых параметров.
Начали осмотр с чердака, который оказался сухим, к удивлению Виктора. Шифер, уложенный на древнюю дранку, не пропускал воду, и даже печная труба устояла. Хлама было много: несколько ящиков, короба, картонные коробки, старые шмотки, пяток древних чугунных здоровенных горшков такой формы, которую удобно брать ухватом, куски стекла… Груда пыльных банок разной величины, но все больше трехлитровок… Может быть, тут что и было полезного, но Виктор не видел. Ирка, наоборот задумчиво, присела перед чугунками, внимательно осматривая их, подсвечивая фонариком внутрь посудин.
Потом попросила сопроводить ее во двор — там она, прошуршав в зарослях прошлогоднего бурьяна, позвала свежеиспеченного мужа к себе. С его помощью она выволокла из снега и переплетений высохшей травы здоровенный чан древнего вида.
— Тут мысль возникла, — сказала Ирка мужу, — я-то сначала думала, что мы у Арины ее сани возьмем. На них можно было б сколотить короб и нагрузить льда сотни полторы кило. А сейчас думаю, что лед нам возить не понадобится.
— И?
— Этот котел литров на тридцать. Чугунки. Наши кастрюли. Если печки тут в порядке, то мы на санках сюда солонину притащим, и я из нее сделаю тушенку. А потом закатаем в банки. У меня и крышки есть, во втором складе, как помню. А у Арины и погреб был неплохой.
— Так грязное же все, пыльное.
— Но помыть-то можно. Вода рядом, дрова есть. Давай глянем печку.
Печка была странноватого вида. Накрытая сверху коробом из жести с дверцами на щеколде — этакий эрзац русской, занимавшей слишком много места. Открыв вьюшки, не слишком разбираясь, какая из них для летней, а какая для зимней топки, Виктор сунул в холодный зев давно не топленного сооружения ком мятой газеты и подпалил спичкой. Тяга была.
— Замечательно, — обрадовалась Ирка. И продолжила поиски.
Виктор, почитавший в свое время, как правильно проводить обыски, взялся за дело методично. Ирка наоборот. Забавно, но это дело как-то увлекло обоих. Темный здоровенный незнакомый дом был достаточно любопытным и таинственным объектом. Еще когда Витя возился с чудаковатыми копателями, у тех высшей оценкой сохранности был «чердачный сохран». И в деревнях, и в городе много чего валялось с незапамятных времен на чердаках, и Витя в свое время проспорил бутыль «Абсолюта», не поверив, что на чердаке городского пятиэтажного дома стоит остов грузовика и лафет от зенитки.
— А что мы вообще ищем? — спросил он Ирку.
— Все, что может нам пригодиться в дальнейшем, — ответила она и улыбнулась.
— Бедному вору все впору, — пробурчал он в ответ.
Собственно, все, что они находили, вполне могло пригодиться. Если не сейчас, так через несколько лет. То, что деревня давным-давно попала в список «неперспективных», в немалой степени спасло ее от многочисленных мародеров, особенно от террористов нового типа. С легкой руки бандитов, крышующих пункты по сбору металлолома, в стране создались многочисленные диверсионные группы бомжей. В пунктах принимали все, что угодно, совершенно не парясь, — украденный ли это бронзовый памятник, стыренный рельс, раскуроченное лифтовое оборудование или новые алюминиевые кастрюли, еще пахнущие щами. Ради паскудного пойла бомжи перли все и отовсюду, нанося ущерб почище диверсантов. Бесхозные советские металлы давно кончились, и последние лет пятнадцать доморощенные террористы тащили то, что уже было чьей-то собственностью. Особенно доставалось хозяйству железной дороги, лифтам и обычным гражданам. Пустующие дома и дачи в зоне досягаемости обносились ежегодно, причем совершенно варварски — с выдиранием проводки и выносом всего металлического.
А эта деревня, находившаяся в медвежьей глуши, не имела ни своих бомжей или нарков, да и добраться до нее было очень непросто — потому получилось почти как на острове Сааремаа, где скуповатые селяне не выбрасывали ничего. Вот и вышел у них самый лучший краеведческий музей с экспонатами трехсотлетней давности.
Здесь не было электричества, телефона, газа, да и дороги как таковой тоже не было. Родственники к Арине ездили редко, и она как-то ухитрялась жить натуральным хозяйством — курочки, огород. Привозили ей керосин, соль, спички да муку. Пока была жива ее соседка — как раз в соседнем доме, — посетители бывали часто. Соседка выкармливала для родственников поросят, которых ей совсем малышами привозили весной, а глубокой осенью забирали туши. Этот диковинный котел из бурьяна как раз и пользовался для запарки травы свинкам.
Потом соседка померла, дом заколотили, и Арина осталась одна. А когда началась вся эта перестройка — и не до бабки стало. Да она и не жаловалась, вполне обходясь для бесед кошкой. Гостям же искренне была рада.
Виктор, правда, не очень обращал внимание на то, что тут есть, будучи увлечен постройкой базы. Ирка, наоборот, засекла все, что могло пригодиться. Она нашла стеклорез, весьма приличный, и связку обоев с наивной расцветкой — не иначе годов шестидесятых. Виктор надыбал инструменты: стамески, рубанок, пару ржавых пил.
Его удивило, что мебель стояла на местах — и древний шкаф с точеными балясинками сверху, и стулья, и столы. В допотопной тумбе Ирка нашла какую-то замшелую посуду, и Виктор буквально обалдел, когда Ирка, лукаво улыбаясь, подала ему пыльную кружку с польским орлом, узником за решеткой и надписью «Тюрьмы панской Польши».
Вот со спальными местами было неважнец. Кроватей было аж три штуки. Но панцирные сетки были безбожно растянутыми, а матрасов и в помине не было. Пара подушек, тяжелых, с отсыревшим пером, стремного вида, с какими-то неприятными разводами на наволочках.
Решили пока не осматривать все тщательно, видно было, что дом можно занять и жить в нем. Стекол не хватало половины, рамы гниловаты, но вставить стекло для Виктора было не проблемой — он умел это делать. Вот защитить окна чем-то вроде решетки и продумать запасной выход, на всякий случай, было уже сложнее.
Заглянули в чулан и сарай, примыкавший к дому с другой стороны. Уже и свинками там не пахло. Нашелся еще кой-какой огородный инструмент, но весьма убогий.
Впрочем, Виктор и такого не имел.
Когда вылезли из дома, Ирка, словно что-то вспомнив, поманила пальчиком суженого и пошла к третьему от Арининого дому. Крыша у того прогнулась седлом, напоминая варварские жилища вождей — галльских или германских. За домом оказалась бревенчатая покосившаяся пристройка, не то большеватая банька, не то маловатый гаражик. Что удивительно, крыша этого сооружения еще каким-то чудом сохранилась. В отличие от дома. Заперто это все было на проржавленный замок, висящий тут явно не один десяток лет.
— И что тут?
— Свадебный подарок! «Газенваген»!
Виктор сильно озадачился. Во-первых, с какой стати душегубка может быть свадебным подарком? Во-вторых, как она тут могла оказаться?
Тем не менее он сходил за фомкой и, подцепив замок, дернул. Замок удержался. А вот железяка, на которой он был прицеплен, вырвалась из трухлявой древесины ворот. Створки вросли в землю. Да еще и снегом их присыпало. Пришлось покорячиться.
Наконец, выломав одну створку — петли не выдержали, Виктор вошел в «баньку».
Стоявшее в ней сооружение было закрыто ветхим, расползшимся белесым брезентом. Поднимая пылищу, Виктор с супругой стянули полотнище.
Под ним оказалось что-то очень знакомое — изрядно потрепанная грузовая машина с какими-то здоровенными баками по бокам перекошенной кабины без стекол.
— Ну, дела! Это еще что такое?
— Я ж говорю — «газенваген»! Он на дровах ездил!
— Тьфу, глупая баба! Не «газенваген», а «газгольдер».
— Не, «газгольдер» — это такая круглая кирпичная башня на набережной. А это — «газенваген». Мне так Арина сказала.
Виктор на минуту задумался. Да, пожалуй, не «газгольдер»… Черт, как же его… Ну неважно. Он осмотрел эти баки и трубы. Видно было, что когда-то их густо обмазали тавотом. Потыкав пальцем, Витя отметил, что тавот как камень. Может, из-за холода, а может, и по возрасту.
— Подарок-то еще тот… На фига нам этот механический мертвяк нужен?
— Сосед Арины все его хотел в порядок привести. Рано умер, а то б починил.
— А нам-то какой прок?
— Раньше делали прочно и просто, и раз сосед собирался это починить, то и ты мог бы. Чем дизелюху гонять, лучше б эту, на дровах. Не сможет ездить, так хоть как генератор для электричества. А если еще и ездить будет — бензин сэкономим.
Виктор присел на корточки. Колеса у машины, сейчас уже он понял, что это полуторка, давным-давно сдулись и сплющились. Автомобиль практически сидел брюхом на сгнивших досках. А что, можно и попробовать… Ведь видел же он, как отреставрировали валявшуюся неподалеку от Мясного Бора в лесу такую же полуторку. Эта всяко в лучшем сохране. От той только двигатель с рамой оставались…
Супруги вышли из гаража, и Виктор задумчиво поставил вывернутую створку на место.
— «Газген» эта штука называется! Газогенератор! Вот, вспомнил!
— Ты у меня такой молодчина. — Ирка прижалась всем телом и игриво заглянула ему в глаза снизу вверх.
