Седьмой день с начала Беды

В джунглях жарко и сыро. И душно. Роскошными игрушками порхают здоровенные бабочки и попугаи. Немного странно, что они практически одинаковы по размерам. Но смотрятся на сочном зеленом фоне листьев, листочков, листов и листищ роскошными пятнами, очень гармоничными, что часто бывает в природе, когда плохо сочетающиеся на холсте или бумаге цвета легко уживаются в оперении попугая или раскраске насекомых. Солнце бьет в глаза и пятнает тенями зеленое буйство вокруг.

Не могу понять, куда делись компаньоны — вроде бы они должны быть рядом, но я никого и не слышу, и не вижу. Зачем-то тащу в руках тостер с волочащейся за ним вилкой на шнуре. Белый шнур, белая вилка.

Тостер необходим. Это я точно знаю. Просто уверен. Совершенно железно.

Впереди мелькает человеческий силуэт. Спешу, как могу, но ноги словно проскальзывают, и двигаюсь я медленно-медленно.

Силуэт приближается, и я четко вижу, что это женщина, причем молодая.

Олька!

Точно, ее спина. Правда, волосы почему-то длинные, а она всегда под мальчишку стригла. О, это отлично, что встретились. Видно, ей как-то удалось добраться с Хибин.

— Эй! — хочу ее окликнуть, но глотка пересохла, и получается тихо и сипло.

Она, впрочем, услышала — и поворачивается, неожиданно оказавшись совсем рядом.

Нет, это не она. То есть и Олька тоже, но больше та девчонка с крысом на плече.

Мертвая девчонка — Олька с мертвым взъерошенным крысом. Пушистые волосы сбились в паклю жгутами, как у наших недоделанных уиггеров, лицо сохранило приятный изящный абрис, но щеки смякли. Кожа полупрозрачная, как грязный воск, и на обнаженной груди отвратительная сетка зеленых трупных вен. Страдальческий оскал полуоткрытого рта с обсохшими зубами медленно меняется на мертвую улыбку, глаза широко открываются — узнала меня!

Деревянно протягивает в мою сторону тонкую руку с крошечной ранкой на указательном пальце, отчего мертвая грудь, обвисшая и с трупными пятнами, вздергивается совершенно нелепым рывком. Я прекрасно понимаю, что сейчас дохлый крыс со слипшейся шерстью, проскочив по ее руке мертвецким скоком, прыгнет мне в лицо.

— Наконец-то созрел для ночных поллюций? Можно поздравить? — радостно спрашивает меня братец.

— Не, — с трудом шевелю пересохшим языком, — это Оле Лукойе недоглядел. Всучил мне твой профессионально ориентированный сон!

— А что приснилось? — с интересом спрашивает с другой стороны Саша.

— Мертвая голая девушка с мертвой крысой на плече.

— Жалкий извращенец-подражатель. Считаешь, что если мне приснятся толпы обдриставшихся и взахлеб орущих младенцев — то это будет твой сон?

— Обязательно! — Тут я уже немного прихожу в себя и вижу, что свет горит, ребята встали и собираются.

— Ладно, вставай. Тут рукомойник один, так что уже толпа собралась.

— А Николаич где?

— Пошел уточнять, что там нам светит. А Володька — к БТР похилял.

— А насчет завтрака что?

— Ты глаза разлепи сначала…

Совет хороший. Вижу идиллическую картину — наши уже проснулись все, я последний валяюсь, как ненужная вещь. Кряхтя и потягиваясь, встаю. Это эпохальное событие остается незамеченным публикой. Озадаченный Дима с Ильясом рассматривают вчерашнюю малопулечную снайперку. Братец копается в какой-то рыхлой, исписанной и исчерканной тетради, совершенно антисанитарного вида. Саша роется в вещмешке, а Серега то ли сочиняет стихи, то ли просто дремлет с открытыми глазами, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, как и положено романтическому, влюбленному герою. Непонятно, куда делся Семен Семеныч — ночевал он с нами. Ну да, скорее всего, в больницу уже побег, к сыну.

Чтоб добраться до рукомойника, приходится вылезать на улицу и стучаться к соседям. Открывают не сразу, и общее впечатление, после того как под строгие окрики: «Дверь закрывай, не май месяц!» — проскакиваю внутрь, довольно диковатое. Народ тут сидит буквально как шпроты в банке. Под строгими взглядами торопливо плещусь в холодной воде, чистку зубов скорее обозначаю, и поскорее возвращаюсь в наши хоромы. Да у нас тут хоть балы закатывай — так просторно в сравнении с соседями.

— Кстати, братец! Ты вчера грозился пересказать мне все, что я пропустил на семинаре.

— Легко. Садись — слушай! Что-то ты изумился?

— Да был уверен, что ты начнешь отбрехиваться, типа да ты и сам врач и так все знаешь…

— Э, какой с тебя врач! Короче, слушай мудрую мудрость наимудрейших и умудренных мудростью мудрых.

Братец вертит в руках замусоленную тетрадищу, по-моему, даже переворачивая вверх ногами, хотя кто ее поймет — где там у нее верх, а где низ.

— Ага, вот, значится, — задачи медицины катастроф.

Брат зачитывает пункты, о которых можно догадаться, не отягощаясь высшим образованием. Вслушиваюсь, только когда он начинает бормотать пятый.

— Организация и проведение судмедэкспертизы и освидетельствования пораженных. Как ты понимаешь, пятый пункт особенно согрел мне душу. Но тут есть нюанс. Этот «проф» добавил, что при крупном песце, который затрагивает целиком населенный пункт, реальную помощь можно оказать только со стороны. Самостоятельно справиться пострадавшие не могут.

— Это почему же? — осведомляется заинтересовавшийся Саша.

— Ну, во-первых, статистически оказывается, что адекватно оценивают ситуацию и толково действуют только полпроцента руководителей всех звеньев. Что характерно — это вневременной и интернациональный показатель, так что можно считать его оценкой человеческой сути в катастрофе. Остальные банально гибнут, получают травмы, теряют голову, впадают в психоз и отдают совершенно бессмысленные распоряжения, только усугубляющие ситуацию.

И не факт, что в полпроценте сохранивших способность к разумным действиям окажется, например, мэр, а не директор прачечной. Соответственно рушится структура управления, и ужасная из-за прихода «полярной лисы» ситуация становится совсем ужасающей. Хаос подогревается и тем, что гавкается с другими структурами и служба правопорядка — тут же начинается бандитизм и мародерство.

— Во-во, похоже, как в Петергофе! — вклинивается в разговор Серега.

— Ага. Причем совершенно все одинаково, что в итальянской Мессине, что в армянском Спитаке, что в американском Новом Орлеане.

Во-вторых, разрушаются сами организационные структуры, например, то же здравоохранение. Чисто физически.

Мне не терпится показать себя умным, чтоб братец нос не шибко задрал:

— Коллеги работали в алжирском городе Эль-Аснаме, там было землетрясение. Уцелели окраины, а центр многоэтажный сразу сложился. Как карточный домик. Наши жили за городом — ну и в целом не пострадали, хотя один мой знакомый чуть не прыгнул с балкона на четвертом этаже, когда квартира заколебалась. Остановило только то, что балкон у него на глазах отломился и улетел вниз. Другой, достаточно тертый калач, дагестанец, выпрыгнул в окно со второго этажа, правда. В полете услышал, как жена кричит: «А мы?» Тогда по лестнице вернулся и вместе с детьми вытащил ее на руках. Но дом устоял. Наши потерь не понесли. А вот центральный госпиталь рухнул кучей: накрылось и оборудование, и медикаменты, и персонал местный обученный. Ну а те, кто из медиков в городе уцелел, кинулись домой, к семьям. И все, раненых толпы, а лечить — токо голыми руками… Опять же улицы завалены. Ни пройти ни проехать, руины нестабильны, то тут, то там что-нибудь да валится… Так что понятно, что со стороны помощь необходима.

Серега фыркает:

— А нам полкан на ГО толковал, что после ядерного взрыва население должно выйти из убежищ и начать расчищать улицы.

— М-да, такие только у нас есть!

— Не, это явление интернациональное. Вон в «Терминаторе» — повстанцы рассекают по разрушенному ядерным ударом городу на обычном пикапчике. Еще и из пулемета стреляют… В Хиросиме с Нагасаки было не проехать, хоть у них там домики из реечек и палочек с бумажками были, а уж современные города с многоэтажками такие бетонные завалы дают… Это ж не фигли-мигли с ВТЦ, когда близнецы вертикально с чего-то сложились, а прикинь, если б они набок легли.

— А убежища?

— Только для избранных. Для руководства в первую очередь. На некоторых предприятиях только для одной смены.

— То есть ложись и помирай?

— Ну почему ж. Не задумывался, что это у нас в Питере всех садоводов гнали за сто километров от города и наши садоводства у черта на куличках?

— Романов садоводов ненавидел.

— Щщазз… Предполагалось, что в случае ядерной угрозы успеют часть населения вывезти как раз туда, где ядерный взрыв уже не достанет — в Мшинскую, Бабино, Пупышево. А там уже и домики есть… Для этого и метро строилось так, чтоб конечные станции совпадали с железнодорожными. Да и само метро — это суперубежище. По нормативам, если ты в восьмистах метрах от подземки — есть реальный шанс спастись.

— А если дальше?

— Есть такое слово «Анеповезловоттебе»!

— Но ведь зальет метро-то, да и жрать там нечего!

— Не зальет, там такая система отсечных конструкций — как в подводной лодке. И склады со жратвой и медикаментами есть. Только ходят такие слухи, что под флагом обновления запасов те консервы, что раньше хранились — отличная вкусная тушенка, нежнейший сосисочный фарш и обалденные каши, — уже ловкачами распроданы, и теперь там лежит соя в жиже… Но с голодухи и нынешние консервы жрать можно.

— Мы вообще-то с темы съехали! То, что тут у нас произошло, ни в какие ворота не лезет. Потому вся система ГО без толку. В то же метро я хрен полезу!

— Нет, не все аналогов не имеет. Вот я смотрю, что мы сейчас действуем по одной из секретных инструкций НАТО. Там прямо говорилось, что в случае ядерного удара уцелевшие медики должны использовать такой инструментарий, как автомат, дабы облегчить муки тем, кто обречен. И то не всем успеют — слишком пострадавших много окажется.

— А остальные?

— Если врач видит, что у человека есть шанс, — будут выживать, как бог на душу положит. Человек живучая скотина. Почти как крыса, ворона и таракан.

— Да ну, быть такого не может!

— Почему нет? Наша агентура работала в Англии и США неплохо, пока всякие Калугины не написали подробнейшие мемуары с указанием списков, другое дело, что особого навара с этой инструкции не получишь. Подозреваю, что в душе наши с этим согласны были. Тем более что по другим ставшим известными секретным документам ядерный удар по нам намечался не по одному городу, а по нескольким десяткам сразу — тут уж хрен кто кому поможет… Так что есть параллели.

— Ладно, возвращаемся к теме. Нам еще показывали образцы имеющегося оборудования для оказания помощи вне лечебных учреждений. Вот это точно надо раздобыть.

Тут братец лезет в мешок и начинает вытаскивать оттуда всякие пластиковые и резиновые причиндалы. Большую часть вижу впервые. Уверенно опознаю только воздуховоды и пакеты с плазмозаменителем.

— Уж не обокрал ли ты уважаемого «профа», хитрый братец?

— Только б обидеть, родственничек, тоже мне… Сам дал. Я и клянчил-то недолго. Сегодня обещали после вскрытий дать куда больше. Даже и для тебя запросил.

— Чувствительно тронут. Ну, давай. Хвастайся. Мужики, на минутку! Дима, давай тоже послушай, пригодится.

Мент вместе с ухмыляющимся Ильясом пристраиваются рядом.

— Че кислый, опер упал намоченный?

— Да снайперка эта… с изъяном оказалась. Надули нас коллеги.

— Не, нас не надуешь, не лягушки, — вступается Ильяс. — Просто эта СВ-99 воды хлебнула, не чистили ее давно, ну и не новая, конечно. А прицельных приспособлений, кроме как через оптику, в ней не предусмотрено. Та тоже в воде побывала.

— Дык не велика беда. Андрей разберется?

— Конечно. Ну а если не сможет — махнем на аналогичный в Артмузее. Тут о чем речь-то идет?

— О «девайсах» для оказания медпомощи.

— Что посоветовать можете при ранении? Что делать? — Это Саша.

— Для начала — убраться оттуда, где ранили, пока добавка не прилетела, — меланхолично замечает Ильяс.

— Или оттащить раненого в укрытие, — дополняет Сережа.

— А потом останавливаешь кровотечение. — Братец подсматривает в тетради. — Потому что тридцать восемь процентов раненых погибают от кровопотери. В общем виде нужно остановить кровь, обезболить и эвакуировать.

Я усмехаюсь, вспомнив наши старательные, но очень неумелые тактические экзерциции на лестнице Сашкиного дома. Судя по мелькнувшей на его лице легкой ухмылке — ему это тоже вспомнилось. Словно год назад было…

Братец находит у себя в гроссбухе что-то веселое.

— Вот, инфа по стрессу. У них, оказывается, в Кронштадте тоже, как у вас в крепости, такая любовь началась. Плотская, ураганная. Соответственно публика вопрос и задала. Я тут даже записал несколько моментов из его ответа. Вот, значится, первый вывод: по физическому воздействию стресс, что положительный, что и отрицательный, оказывает на организм человека одинаковое воздействие. Помереть таким образом можно и от радости, и от горя, потому как сердце реагирует одинаково. Вся разница — в эмоциональном окрашивании, и только. Клин клином вышибают, потому одни стресс отрицательный закуривают, другие — заедают, а третьи — затрахивают. То есть долбают по отрицательному стрессу положительным. Любой путь получения эндорфинов годится. Поэтому тот факт, что в стрессовой ситуации половая распущенность расцветет, — известен давно. Вот тебе известен?

— Ну то, что дистресс по воздействию на организм равен аустрессу — я знал. Насчет траха… Во фронтовых условиях вполне себе любовь крутили, что у нас, что у противника. Попадалась инфа, что в Германии в конце войны немки совсем стыд потеряли и вполне были не против. Ну, в общем, да, в целом стыкуется…

— То есть вся эта визготня по поводу жутких и массовых изнасилований бедных немок не совсем достоверна? Не с пустого же места пишут! И много где читал. И у наших историков тоже. Или не было двух миллионов? — Серега загорелся.

— Наоборот! Известно, что немецкие, румынские и прочие солдаты армий, пришедших к нам в гости на огонек в сорок первом году, были: импотентами; высокоморальными глубоко религиозными людьми, свято чтившими женщин как таковых. И опять же глубокими импотентами. Такими же были и пришедшие в сорок пятом в Германию войска союзников. Начиная от американцев, включая негров, до всяких колониально набранных английских войск. Одновременно известно, что все русские являются половыми гигантами и не имеют никакой морали. Так общеизвестно, что каждый русский в день совершает от трех до шести половых актов, а если выпьет водки — то от семнадцати до тридцати четырех. Длительностью до двух часов каждый. Таким образом, каждый русский солдат, выпивая наркомовскую водку и не имея возможности удовлетворить животную похоть, с июня сорок первого по май сорок пятого накопил от трех с половиной до двадцати тысяч нереализованных половых актов. Что и привело к повальному изнасилованию всего немецкого населения.

Простодушный Серега лупает глазами, потом смущенно говорит:

— Да не, я ж серьезно — столько об этом последнее время писали…

— Если серьезно, то по далеко не полным немецким данным, воины рейха изнасиловали у нас не менее десяти миллионов женщин. Скоко успели румыны, венгры, хорваты и прочая перхоть — неизвестно… Другое дело, что на фоне террора в оккупированных местностях такие преступления, как грабеж и изнасилования, уже никак не впечатляли. Деревни жгли с населением, поголовно, с детьми — чего уж тут про насилия говорить. Другое дело белорусы. Свои сожженные деревни посчитали, а русским опять все по фигу. Хотя только в Ленинградской области спалили не меньше полусотни деревень…

— А чего тогда так распинаются на тему снасилованных немок? Ведь не просто так?

— Конечно. Я так полагаю — против нас велась активная информационная война. Типа — ругаем советских, в виду имеем русских. Ни разу не слыхал, чтоб к советским преступлениям каким-то боком относили украинцев или грузин, например, хотя украинцев в армии СССР было не меньше трети, а фамилии Джугашвили и Берия сами за себя говорят. Все мерзкое советское — только русское. Все советское, точнее, русское — бесчеловечно, ужасно и омерзительно. Все немецкое, точнее, западное — прекрасно, сияюще и добродетельно. Исключение — один нехороший Гитлер. Далее можно писать любую чушь. Например, что Сталин на самом деле Гитлер, токо днем он гримировался и работал в Германии, а на ночь улетал в СССР, и гримировали его в самолете. Именно поэтому современники и вспоминают, что Сталин работал по ночам. А сам он был китайцем, женатым на Берии, который был женщиной, это всем известно. И войну они начали из-за семейной ссоры, где муж Гитлер пытался обидеть жену Берию…

— Ну это, Доктор, ты уже бредишь!

— Думаете? Да ничуть. Осокин глаза раскрывал! СССР и Германия должны были вместе завоевывать Англию, к чему и подготовились перед войной, но Черчилль сумел их поссорить. Солонин считает, что все совки рвались сдаться немцам и воевали только из боязни НКВД. Соколов отнес к убитым все мужское население страны, а особенно прославился тем, что вставил в свой исторический труд стыренный с порносайта садистского направления рассказец, выдав за исторически достоверный документ, в целом вся эта писанина производила впечатление, как если б какой-то урод надристал на братской могиле… Но ведь покупали же люди эту макулатуру!

— А другой не было.

— Почему? Дюков, Пыхалов, Лисицын, Исаев, Драбкин, Стариков, наконец…

— Доктор! Только мы о бабах заговорили — ты тут же съехал с темы. Сейчас-то после БП никто с этой дрянью к нам приставать не будет.

— Уверен?

— Уверен.

— И зря. У нас есть слой публики, которая ничему не учится. Вон — прогрессивная общественность перед революцией боготворила уголовщину и воспевала ее, как могла. Потом столкнулась с социально близкими нос к носу, без прослойки в виде городовых — и заткнулась. И не воспевали уголовников у нас по семидесятые — когда выросло новое поколение прогрессивной общественности, не встречавшееся с уголовщиной нос к носу…

— Н-да, и Высоцкий отметился…

— О чем и речь. Так что кому нас попрекать, всегда найдется.

— Доктор, а таки вернемся к разговору о половой распущенности? Оно как-то милее, знаешь…

— Да что вы прицепились! Нормальная физиологическая реакция! Дважды нормальная: во-первых, заменить отрицательные эмоции положительными, во-вторых, при угрозе уничтожения восполнить потери усиленным размножением. На крысах это доказано было.

— Тьфу, черт! Мы о бабах, ты о крысах…

— Про серого речь, а серый навстречь, — глянув в окошко, говорит Саша.

И действительно, стук в дверь. Оказывается, в гости Кабанова пришла. Не одна, с сопровождением. Тот самый мичман со склада устаревшего оружия. Держится скромно, но с достоинством.

Здороваемся. Валентина объясняет, что ей положены прогулки, а мичман оказался столь любезен, что взялся сопровождать и защищать.

Оказывается, ее очень заинтересовала наша морфиня.

— Дело в том, что мы сейчас ведем исследования по проекту «Крысиный волк». Тут несколько интересных моментов, поэтому информация о любых морфах будет полезна.

— А «Крысиный волк» — это что за экзотика такая?

— Это старое морское средство борьбы против этой живности, — замечает Николаич, — на корабле их вывести очень сложно, потому издавна так боролись, хотя и хлопотно очень. Ловится как можно больше крыс. Пить им дают вволю. А жрать — нет. Они начинают поедать друг друга. В итоге остается один — самый крутой. К людям он привыкает — матросня к этому делу относится с азартом, пари заключает, ну и фаворита балует, конечно, а вот к собратьям он уже относится как к еде. И соответственно давит и гоняет люто. Бывало, крысы при первой же возможности всем гамузом покидали корабль, где такой монстр заведется. Стоил зверь дорого, некоторые ухари неплохо зарабатывали на этом бизнесе. Правда, когда пошли всякие яды, крысиных волков перестали сотворять — хлопотно очень и ждать долго. Получается так, Валентина Ивановна, что вы пытаетесь выдрессировать крысоморфа?

— Да, вы верно сказали. Хотя зомби и резко теряют в интеллекте, но есть вероятность взаимодействия. Если уж кошек дрессировали…

— Мне кажется, хлопотно это и опасно в придачу.

— Мы и не собираемся выпускать крысиного волка. А вот результаты работы много дадут для решения вопроса: можно ли человеческого морфа направить на ликвидацию зомби? Если удастся добиться этого от крысы, то с бывшим человеком это будет проще.

— Вам бы проект «Полицай» назвать.

— Если «Крысиный волк» получится удачным, то весьма вероятно.

Интересные тут дела творятся, однако.

— А еще кто-нибудь работает по этой теме?

— Да, нам известно о проекте «Химдымы». Неподалеку отсюда «армейские» пытаются сочинить химическое оружие против зомби. Какая-то лаборатория у них есть. Обещали сообщить, если будут результаты. Хотя я сильно сомневаюсь в успехе.

— Пока неясна биохимия, непонятно, чем ее «сокрушить»?

— Да. Они пока будут действовать методом научного тыка…

Рассказываем про морфиню. Валентина делает пометки в блокнотике.

* * *

Сюрвайвелист Виктор проснулся уже уставшим. Жесткий запах лосиной кровищи провонял уютный бункер. Снилась какая-то дрянь, и во рту остался медный мерзкий привкус. Ломило руки и ноги. Погреб вчера под ледник вырыть не успел, хотя работал со скрежетом зубовным, на износ, в полный мах.

Очень не вовремя вспомнилось, что с мясом убитого лося он поспешил. Это шкуру, требуху надо было убрать моментально, а вот мясо — мясо должно было бы чуток «созреть», хотя бы сутки. Что-то такое про это толковалось, ферментация, что ли, какая-то…

С трудом, в несколько приемов, уселся. Растолкал Ирку.

— Не жизнь, а каторга! — сказала боевая подруга.

— Заткнись, корова, — обрезал Виктор.

И удивился. Обычно Ирка молча глотала все грубости, а тут ее как подменили.

— Полегче, Витенька, полегче. Еще раз вздумаешь что такое вякнуть — не порадуешься.

— Ты что, охренела?

— Это ты охренел. Я тебе, дураку, не корова.

— Как дураку? Как не корова? — Витя растерянно бормотнул нелепые фразы, и мысли раскатились, как горох по столу.

— А вот так! — торжествующе воскликнула Ирка. — Это там, в городе, я тебе была корова. Там ты мог другую себе взамен выбрать, не корову. А тут фигушки! Тут я тебе единственная и на всю жизнь. Женился ты на мне, хоть и бежал от этого всю жизнь. А теперь все! Отбегался, муженек.

— Ничего себе! С чего это я женился? Ты, скамейка коротконогая?

— Какая есть, такую выбрал. Думал, я тебе Пятница бессловесная? Так вот, голубчик, Пятница — это выдуманный герой, а я настоящая. Долго ждала, пока ты куражился, герой суперменский. А теперь все! Девок ты фиг найдешь. Я теперь твое счастье, сам выбрал.

— Вот ты как заговорила!

— А ты чего ждал, кобель? Что я тебе вечно в рот смотреть буду? Хватит, насмотрелась.

— Да я тебя сейчас изобью, как собаку!

— Попробуй только!

Виктор за всю свою жизнь все-таки несколько раз дрался, и в принципе, наверное, накостылял бы разошедшейся подруге, но его остановило выражение ее глаз. Смотрел на него из Ирки совершенно другой человек — жесткий, властный и знающий, чего хочет. Это перерождение покорной, как пластилин, девушки, всегда с восторгом смотревшей ему в рот и ловившей каждое слово, было ошеломляющим, словно ушат ледяной воды.

— Думаешь, забоюсь? Да мне тебя калечить неохота, дура!

— Не обманывай себя! Еще вопрос, кто кого искалечит. Забоишься, муженек, забоишься. Без меня тебе капец — готовить не умеешь, стирать тоже, зарастешь тут говном в берлоге этой. Мы так здорово спрятались от всех людей, что теперь нас тут только двое — ты да я.

— Да я тебя убью сейчас! Падла!

— Остынь. Никогда не задумывался, почему это заключение в одиночной камере самое худшее наказание, а? Иди лучше проветрись!

— Без твоих указивок разберусь!

— Ну-ну. Мясо-то прокиснет.

— Да к едриням это мясо! — Виктор пришел в состояние слепого бешенства, когда уже и себя не жалко. Ирка это почуяла сразу и благоразумно отступила.

— Как знаешь…

И, уже вылезши наверх, добавила оттуда в люк, как гранату кинула:

— Муженек…

Витя завалился на кровать. Голова словно вспухла. Сердце заколотилось как бешеное. Лежать в таком состоянии было физически невозможно. Злобно дергая одежду, которая словно нарочно оказалась вывернутой наизнанку, Виктор спешно оделся, выскочил наружу и остановился, не зная, что предпринять — начать колотиться своей глупой башкой о деревья, рвануть в лес и бегать кругами или все-таки отбуцкать Ирку.

Та безмятежно что-то полоскала в ручье.

В итоге новоиспеченный муженек походя пнул женушку в зад, так что она плюхнулась на руки в ручей, и, словно испугавшись сделанного, быстро заскочил в УАЗ и дернул куда глаза глядят, так что ошметки грязи взлетели из-под колес фонтаном. Мысль «застрелиться» он отложил для более детального изучения. Где-то с краешка сознания внятный голос рассудительно сказал: «Ну и что ты психуешь? Хочешь, как это любят девочки-подростки, поупиваться горем по типу „вот я буду лежать в гробу такая красивая, а им всем будет стыдно“? Так никто тебя тут не найдет».

Но «поупиваться» было все-таки немного приятно. Поэтому Виктор отогнал голос разума и предался горестному отчаянию. Впрочем, и тут ему не повезло: УАЗ на что уж был крепкой машиной, а застрял в болотистой низинке, как динозавр в асфальтовом озере.

Пришлось тащиться обратно за лопатой, решив раз и навсегда, что в машине должен быть полный набор инструментов. Хорошо, еще недалеко уехал.

На полдороге к бункеру Виктор приужахнулся. Мелкий ельник, через который он проломился на машине, как кабан сквозь камыши, затрещал. Что-то крупное лезло навстречу. Тут по спине Виктора пробежал явственный холодок, словно посыпалось мелкое ледяное крошево — выскочил-то из бункера безоружным, даже ножа нету… Ругнув еще раз себя, тупую Ирку и вообще все, вместе взятое, он приготовился дать деру, но оказалось, что это заботливая женушка со стволом наперевес отправилась глянуть, куда суженый делся. Благо мотор порычал и замолк, явно недалеко.

Виктор перевел дух, а нахальная супруга, не моргнув глазом, предложила позавтракать. Идти обратно как под конвоем не хотелось вовсе, но и тут женское чутье сработало как часы, и Ирка протянула ружье Виктору.

— Ты стреляешь лучше, так безопасней будет.

И не удержалась стерва, чтоб не кольнуть:

— А для меня и пистолета хватит.

Пистолет действительно висел в расстегнутой кобуре.

Виктор решил, что единственным выходом из положения будет «завернуться в тогу молчания». Получилось не очень складно. Обычно молчаливая Ирина теперь трещала как сорока. Оказалось, что она еще и успела сервировать раскладной столик на природе, что выглядело посреди глухого леса как-то необычно и празднично. Спугнув наглую белку, стырившую со стола сухарик, Ирка стала быстро и ловко расставлять еду. Что-то слишком много. И очень разной.

— И что мы празднуем? — хмуро осведомился Витя, решивший, что молчанием он ни черта не добьется. Подруга выглядела довольной и стрекотала за двоих, даже не замечая, что он нахохлился.

— Как что? — удивилась Ирка. — Нашу свадьбу празднуем. Эх, жаль, фаты нет. И свидетелей.

Она мечтательно помолчала.

— Зато шампанское — есть! Я знала, что так все и будет, специально взяла «Голицына». Кстати, не откроешь бутылку?

* * *

Идиллию нарушает какая-то резкая перебранка за окном, быстро становящаяся многоголосой матерщиной. Мичман бойко выскакивает на улицу, выдергивая уже знакомый наган из «кабура», за ним выскальзывает Саша. Серега, очень неодобрительно глянув вслед, шустро занимает позицию у окошка, Ильяс делает то же самое у другого, симметрично перекрывая своим сектором наблюдения мертвую зону у Сереги. Помогаю Валентине встать и неторопливо, но не теряя времени, отвожу ее в угол, что там ни происходи — сюда пули не влетят.

— Как у вас дела-то? Как мичман? — спрашиваю шепотом Валентину.

— Ой, он такой забавный, — кокетливо покосившись, тихо отвечает Кабанова.

Глазам не верю! Чтоб Кабанова да кокетничала. Ба, да она еще и разрумянилась! Ей-богу, втюрилась цельнометаллическая Валентина Ивановна! В душку-военного втюрилась!

— Гм… Ну вы в курсе, что у него слава донжуана?

— Конечно. Я сразу увидела, что он очень боится женщин.

— Э? Это как?

— А то вы не знаете, что этот комплекс как раз вызван боязнью оказаться несостоятельным, и потому качество отношений заменяется их количеством. Пикаперы нынешние тому пример.

Вижу, что раскрывается дверь, Серега и Ильяс сбрасывают напрягу, входит взъерошенный и красный Вовка. Открывает пасть, но видит нашу гостью и некоторое время, очевидно, раздумывает, что делать дальше. Решает пасть закрыть. Выдавливает из себя: «Здрасьте!» Одновременно замечаю, что ругань за окошками пошла на спад.

— Ну и что ты там, как всегда, вытворял, что народ так возбухнул?

— А это не на меня возбухнули. Я иду — смотрю: мертвяк в уголке приткнулся рядом с соседним входом. Достал пистоль, только примерился в затылок ему грохнуть, а он и зажурчал. Посс… Извините, в смысле помочиться мужик живой в уголке су… решил. Хорошо, вовремя успел начать. Я ему: «Мужик, а я тебя чуть не пристрелил!» Он обиделся чего-то, стал в драку лезть. Пока мы возились, соседи ваши вылезли. Наклали ссык… ну, то есть этому… Их уже задолбало шугать таких. Тут такой угол — все время насс… ну, то есть грязно. К слову, Доктор, там за тобой приехали. На нашем, что характерно, «Чероки». Забрали себе, штабнички чертовы.

— Ну, невелика потеря. Семен Семеныч его весьма низко оценил.

— С чего бы? — удивляется Вовик.

— Ну, там кузов несущий, электрика паршивая, и вообще УАЗ лучше.

— Кузов и у «нивы» несущий. А с УАЗом задачки разные. УАЗ хорош танки сопровождать, слово «комфорт» там ни разу не было, а «Чероки» — наоборот.

— То есть ты бы взял «Чероки»?

— Сейчас — да. А через лет пяток УАЗ будет единственным жипом. С «нивой» на пару.

— Потому как сервис йок?

— И сервис, и масла, и детали, и грамотный персонал, и топливо. А вы, мужики, собирайтесь — пойдем «Найденыша» пи… чистить.

— А что ж тогда Семен Семеныч так УАЗ хвалил?

— Да потому, что та машина самая лучшая, которая твоя. Вон он свою жену любит, а она, что характерно, тоже не Мерилин Монро… Давай! Давай, не рассиживаемся! Пошли ходом!

Ехать в «Чероки» действительно куда комфортнее.

Забавно, что водитель — тот самый морячок, который меня уже тут катал на ушатанном «жигуле». Однако манера ведения машины у него что-то изменилась. Сидит, как архиерей на обеде, определенно стал величав.

— Ты скоро забронзовеешь, как памятник!

— Машину жалко. И вообще, надо соответствовать.

Доезжаем в этот раз еще быстрее.

Оказывается, нужно дать пояснения по ряду эпизодов съемки. Когда считаю, что уже отбоярился, велят подняться наверх — к Змиеву.

Комендант здорово вымотался, выглядит плохо — осунулся, глаза красные. Что удивительно, в комнате на этот раз не накурено. Замечаю знакомую клетку с арой. Понятно, берегут морячки птицу. После приветствия Змиев мнется.

— Чем могу быть полезен, Георгий Георгиевич?

— Не могу спать, бессонница. А таблетки не помогают, только голова дуреет.

Ага, понятно. Лекарям местным говорить о своей слабости не хочет.

— А вы попробуйте старый метод — стакан теплого молока перед сном выпить через соломинку или трубочку для коктейля. И вспомните что-нибудь хорошее, что у вас в детстве было.

— Сосунком заделаться? К слову, как вы относитесь к соблюдению врачебной тайны? — с намеком спрашивает Георгий Георгиевич.

— Как к основному способу сохранить здоровье врача, как же еще.

— Это правильный подход. Теперь что касается встреченных вашей группой каннибалов. Какое впечатление произвело то, что вы видели? Точнее, какие перспективы у этой банды? Не для посторонних ушей — ваша коллега сейчас пытается выдрессировать морфа. Могут ли эти каннибалы выполнить похожую задачу? И главное, они жрут людей просто как мясо, или это может каким-либо образом помочь противостоять укусу? Может ли это дать иммунитет?

— Я не готов ответить. Мы даже не знаем, что это вообще — инфекция или божье наказание. Если предположить, что инфекция, то тогда логичнее было бы жрать упокоенных. Но у них на разделках висели не зомби. За это ручаюсь.

— А на уровне интуиции?

— Интуиция мне подсказывает, что эти ублюдки могут создать массу хлопот.

— Но и дать потом результат, которым можно воспользоваться? Например, иммунитет или дрессировку морфов?

— Да, это тоже возможно. Мы не знаем, кто у них там заправляет.

— Ясно. Чтобы ваши крепостные не слишком веселились, отправив сюда кучу лесбиянок, мы решили послать вам журналистов. Это первое. Постарайтесь, чтобы никто их не обижал — буду считать ответственными вас с вашим командиром. Второе. Послезавтра отправится сводная бронегруппа — завод по ремонту бронетехники посчитали достаточно важной целью. Вашей группе придется принять в этом участие. Так вот — вы должны ориентироваться именно на получение данных по нашим друзьям каннибалам. Морфы и каннибалы.

— Бронегруппа имеет задачей найти и ликвидировать эту банду?

— Нет. Бронегруппа имеет задачей взять под контроль обнаруженные вами объекты, в том числе и завод. Гоняться за бандой пока мы не можем. Пока. Нет у нас достаточных сил. Если будет что интересное — сообщайте сразу. Особенно в плане иммунитета. Теперь поехали — представлю журналистов. Заодно будет и пища для ума.

Пищей для ума оказывается отправление индийской посудины на родину. На что надеются эти ребята, непонятно. Корабль маленький, экипажа полторы сотни, да и выглядят они как-то кисло — маленькие, странно смуглые на фоне нашего серого неба, и словно в мундирах с чужого плеча. Но стоят в строю. На берегу что-то похожее изображают наши «мореманы»… Ну — вольному воля…

Журналюг трое: среднего роста полноватый мужик с камерой, та самая пигалица, которая неудачно пыталась поучать Николаича, и совершенно бесцветный, но явно очень самоуверенный парень.

— Что это за проводы? — спрашиваю у оператора. Тот закончил водить своей профессиональной камерой и уже упаковывает ее заботливо, как мамаша младенца.

— Фрегат «Тарбар». Построен на Балтийском, сейчас был на гарантийном обслуживании. Теперь вот домой собрались.

— А чего их не уговорили тут остаться?

— Видно, не срослось. Переговоры были, но вон — отплывают.

— А вы что?

— А мы тут репортаж делали. Типа верность присяге и долгу. Теперь вроде как с вами придется в Петропавловку тащиться?

— Вроде так.

— Вот не было печали…

— И не говорите…

Честно признаться, компания журналистов нужна нашей артели, как сапог на голове или мыло в супе. Да и намеки Змиева как-то мне показались слишком прозрачными. С другой стороны — возможно, я перечитал в свое время всяких романов про мафию и про то, как отдаются приказы на ликвидацию… Хотя… Может, Змиев и не Понтий Пилат, а вот Николаич вполне может быть Афранием.

Но вот что мне кажется совершенно точным: если Змиев узнает, где у этой банды каннибалов гнездо, не врежет он туда бронированным кулаком. И другим не даст. Разве только если будет знать, что ничего у этих уродов не получилось, ни с иммунитетом против зомбирования, ни с дрессировкой морфов.

Он явно не хочет упускать шанса получить результаты грязной работы. Только вот сомневаюсь я, что они будут сколько-нибудь интересными… И у Кабановой, думаю, ничего не выйдет. Вот что надо сделать — это позвонить девчонке с крысом. Чтоб сон был не в руку.

Публика, проводив индусов, потянулась в город. Едем в расположение на расхристанной «газели». Я иду в кубрик, а журналюги прутся в больницу. Наверное, делать очередной репортаж о долге.

Николаич озабочен.

У всякой самостоятельности всегда есть и оборотная сторона. У нашей самостоятельности тоже. Пока Николаичу удается более-менее комфортно сидеть сразу на двух стульях, но сказку про Колобка он помнит хорошо. Главное — вовремя понять, где кончается очередной стул, а начинается хитрый лисий нос.

Пока ему удается справляться. Ловлю себя на том, что вспоминаю легенды об ушлых купцах прошлого, которые умели и торговать, и дипломатничать, и воевать, если придется, а буде нужно — и царя морского умаслить и вокруг пальца обвести.

Теперь «старшой» прикидывает, что ему сделать с имеющимся в наличии транспортом, личным составом и имуществом. Получается, что транспорта много, имущества тоже, а вот личного состава — негусто. Говоря проще, водителей нехватка.

Попытка развести кронштадтских на доставку БТР хотя бы водным путем провалилась. Николаича обозвали «Маринеском» и тему свернули. Придется ехать самоходом до крепости. Зато можно использовать всю технику, а Николаич выцыганил ментовский УАЗ и бычок-фургон. А вести грузовую тяжелую технику умеет тока Вовка.

Ясен день, он поведет БТР, бычок же оставлять Николаич не хочет.

Пользуюсь тем, что наступает время обеда и нам привозят два зеленых термоса с каким-то вермишелевым супом и пшенной кашей, спрашиваю об индийском фрегате.

— Обычный сторожевик, только название красивое.

— И что, он нам бы тут не пригодился?

— Пригодился бы. Только он не наш. Он индийский. И команда у него — индийская. Если к нам припрется американский флот, а он, судя по ряду данных, понес минимальные потери, то сторожевик нас не спасет. А так Змиев с этим тарабаром спихнул с глаз долой кучу лишнего народа. К тому же индусы дадут более-менее внятную информацию о состоянии и ситуации на море по пути следования.

— Это-то зачем?

— Торговые пути всегда были важны.

— Вы что, всерьез собираетесь торговать с Индией или что там от нее останется?

— Почему нет? Никитин ходил за три моря, чем мы хуже? Немножко оклемается человечество — обязательно торговать примется. А морем и спокойнее, и дешевле.

— Сроду б так не подумал.

— Ну, так вам лечить. Нам плавать, ну и торговать. — Николаич усмехается.

— Но денег-то уже нет? Ради чего торговать?

— Ради процесса, — отвечает «старшой».

В итоге выкатываемся из Кронштадта маленькой, достаточно нелепой колонной, благо идем вместе с теми, кто вчера вез с нами раненых и больных.

Правда, пришлось изрядно задержаться — ждали, когда очередным рейсом «Треска» доставит из крепости водителя — кронштадтские своими так и не поделились. Потом время ушло на то, чтобы дождаться грузовик с «персонами нон грата» — как раз была проведена очередная облава на бомжей и наркоманов. С недавнего времени с чьей-то легкой руки в форте «Тотлебен» организовали коммуну «Райские мечты», куда из всех окружающих анклавов свозили «социально далеких», тех, кто еще был живым. Со слов журналисточки, это было вопиющее нарушение основных прав человека, выставлявшее организаторов сатрапами, тиранами и негодяями.

Суть была проста — остров затянули наспех колючей проволокой по периметру, накидали противопехотных мин и оставили подход только с одной стороны. В казематах форта — ограбленных подчистую в ходе демократизации — разместили отловленных нарков и бомжей и обеспечили им минимальный комфорт — как я понял, туда свезли всякое шмотье из секонд-хендов, вроде даже какую-то мебель, печки и, самое главное, бесплатное бухло и наркоту в достаточном объеме. Осталось добавить для полноты картины жратву, в основном консервы с истекшим сроком годности, чтобы понять — особого рвения к покиданию своего рая коммунары не испытывали.

— Это же такие же люди, как мы! — возмущалась пигалица. — Как можно так лишать их права выбора! Свободы передвижения! И ведь что самое страшное, эти зэки, или как их называют коммунары, себя же и охраняют! Совки долбаные!

— Это невозможно, — не выдерживаю я, — наркоманы не способны к каким-либо созидательным действиям.

— Вы считаете, что вертухайство созидательно?! — подпрыгивает журналисточка.

— Разумеется! От передоза на халяву обязательно нарки будут резать дуба, а мертвяки нынче опасны для окружающих. Так что кто-то должен за этим присматривать.

— Ну да из бомжей там сформировалась полиция… Им даже пару ружей выдали. Это гнусно!

— Чего гнусного-то?

— Все это! Им не предъявили никаких обвинений! Их не приговаривал суд! Их не имеет права никто лишать свободы! А ведь если кто-то из них сбежит, то его расстреляют на месте!

— Э, а как узнают, что он беглый?

— У них татуировки — прямо на лбу! Представляете? Тут есть тату-салон, так мастер уцелел. Ну и перед отправкой их туда водят. И у них остается поперек лба «Ай эм фри!».

— А что, очень даже разумно, — неожиданно вставляет Саша.

Девушка смотрит на него уничижительным горящим взором.

— А бегут они оттуда?

— Нет… Наоборот, туда желающие ехать есть… Не понимаю… Добровольно…

Взгляд у пигалицы теряет накал, тухнет. Прямо как у Терминатора под прессом.

Интересно, она действительно такая идеалистка или просто дура, понабравшаяся либеральных бредней? Я всякий раз теряюсь, когда приходится общаться с такими людьми. Особенно когда они оказываются совершенно искренними в своих убеждениях. У меня после общения с наркоманами сложилось четкое ощущение, как в старых фантастических романах, где в человеческое тело вселяется какая-то чужепланетная гадость, что передо мной уже не люди. То есть выглядят они как люди, но ничего человеческого уже в них не осталось. Чего греха таить — до знакомства вплотную не верил рассказам о «золотом уколе», который предоставляли любимому чаду отчаявшиеся родители. А сейчас верю.

Нет такого преступления, на которое ради дозы не согласится нарк. Чем-то они сродни зомби на улицах, точно так же нет у них родственных чувств, дружеских привязанностей — только Доза. Немудрено, что они в «Райскую мечту» сбегутся сами, как узнают о халявности мероприятия. Лишь бы дури хватило.

— А откуда наркоту взяли?

— Люди в черном, наркополицейские, откуда-то добыли.

— Гм… И не продавать взялись, а отдали так?

— За продажу наркоты расстрел. Мир сошел с ума! Ведь только-только приблизились к цивилизованному обществу, смертную казнь отменили — и все прахом, опять в средневековье!

В бронетранспортере я еду впервые. Очень странное ощущение — как в детстве, когда меня посадили на циркового коня и прокатили немного. Словно сидишь на диване, а он плавно и мерно, чуть-чуть убаюкивающе покачиваясь, побежал куда-то.

На первый взгляд в салоне до черта всякого лишнего. Разумеется, я понимаю, что все, что размещено на крашенных белой эмалью стенках, жизненно необходимо, вот только мне все эти ящички, приборы и прочее, в виде шлангов, проводов и проводочков непонятны. За рулем Вовка, на командирском сиденье Саша, а за ними в жестком стульчике, висящем на кронштейне из башенки, Серега. Я вообще-то считал, что стрелок находится в башенке сам, а оказывается, хватает места только для пулеметов, а сам стрелок сидит ниже своих «дудок», практически под ними…

Вместо меня снимает придорожные мотивы теперь профессиональный оператор, не упустивший возможности кольнуть: «Для непрофессионала снято сносно…» мои записи. Мне вроде как делать нечего, разве что приглядывать за пигалицей, тем более она признала во мне «единственного интеллигентного человека». Расчет на то, что можно будет разместиться комфортно, не оправдался — и у журналюг багажа оказалось что-то многовато, да и Николаич набил кучу ящиков, ящичков и тюков. Точно так же набит бычок, да и в головном УАЗе навалено много всего разного.

Восьмилапый «Найденыш», как торжественно окрестили новоприобретенный бронетранспортер, разбив о его броню бутылку портвешка, на удивление мягок на ходу. В отличие от нас, сидящих на диванах для десанта, те, кому видна дорога, явно не собираются дремать. Серега то и дело вращает рукоятки наводки и катает себя, как на карусели, вправо-влево. Вовка что-то бухтит под нос, только не расслышать. Подозреваю, что он развивает тему о перестановке в БТР комфортных кресел с какого-нибудь «мерседеса».

— Слушайте! — раздается с другого диванчика страдальческий голос бесцветной звезды журналистики. — Ну невозможно же это нюхать! Я хочу пересесть в бобик, в грузовик — тут же ехать невозможно!

— Почему?

— Вы что, сами ничего не чувствуете? — возмущается звезда.

— Земляникой пахнет, — уверенно отвечает Надя.

— Скорее елками, — со своей сидушки отзывается Серега.

— Слабый аромат дыни! — заявляю я.

— Вообще-то тут действительно пахнет плохо, — заявляет пигалица, — но я считала, что так пахнет везде в армии. Портянки, да?

Нет, это не портянки. Даже после мытья в салоне БТР густо воняет смертью — протухшей кровью, разорванными внутренностями, рвотой, мертвечиной — и в придачу «жившей» тут морфиней…

Вовка на эту тему совершенно не рефлексует.

— Чем еще должно вонять в морге с сортиром? БТР так и пахнет, что удивительного-то? Потерпите, не графья, не в театре…

— Но тут же и другие люди поедут.

— Это кто? Доктор? Серега? Опер? Так они и не такое нюхали.

— Надя, чучело ты! И журналисты еще…

Вовка всегда выбирал самые простые решения. В этот раз он себе не изменил.

Когда-то давно вез он сильно перебравшего приятеля, и тот ему в машине наблевал.

После уборки запах не изменился. Вова опрыскал все спреем «Хвойный лес». Стало пахнуть облеванными елочками. Тогда — будучи упрямым в достижении результатов — Вовка добавил еще пару дезодорантов и спреев. И вонью вонь попрал. По его словам, в сравнении с химическим фоном запах рвоты стал пустяком…

Тут же для журналистов он расстарался вовсю. Даже Николаич имел непривычно растерянный вид, когда вылез из БТР.

— Ты ж небось половину бытовой химии, что я тут добыл, на это дело угробил?

— Да ты че, Николаич! Всего три баллончика!

— Что-то густо уж очень сильно… Не нюхал, как пахнет американская «бомба-вонючка», но думаю, что вряд ли америкосам удалось тебя переплюнуть…

— Выветрится. Сейчас постоит с открытыми люками — проветрится.

Но ничего из проветривания не вышло. Единственное, что помогало нам перенести страшную вонизму, — муки журналистов. Они так физически страдали, что это выглядело уже веселым розыгрышем, тем более что, не сговариваясь, мы делали вид, что вообще не понимаем, о каком запахе идет речь. Я успел узнать, что звезда, который сейчас находился в шоке, был достаточно известен как знаток быдла, и многие его статейки были именно об этом.

— Эй, писатель! Если соберешься тут блевать — предупреждай! Наблюешь в салоне — набью харю! — не оборачиваясь, заявляет хамским толстым голосом водила. Звучит весомо и убедительно.

— Он что, серьезно? — испуганно шепчет мне в ухо пигалица.

— Абсолютно. Он невежественный и невоспитанный человек. Мы его и сами опасаемся. Страшный негодяй, все время кого-нибудь бьет! Даже ногами! — так же шепотом отвечаю я.

Пигалица бледнеет так заметно, насколько это возможно в полумраке БТР.

— Я не понимаю, откуда же берутся все эти плохие люди! — не унимается она.

— А что такое — плохие люди?

— Грубые, жестокие, бесчеловечные… Неужели вы меня не понимаете?

— Не очень, если честно. Я ведь не философ, а обычный лекарь. Для меня понятие жестокости достаточно размыто, больным часто приходится делать больно для их же блага. А уж бесчеловечность — это вообще понятие, не имеющее точных критериев.

— Как не имеющее? Эти палачи расстреляли без суда пятерых беженцев! Труп одного и сейчас стоит у въезда на причал! Я сама видела! У нас же мораторий на смертную казнь, а они — без суда. Если те и провинились — их надо было судить, в конце концов, они же были людьми, человека можно перевоспитать, переубедить, наконец!

Нет, похоже, что она скорее идеалистка. Лучше б была циничной стервой. С ними проще. Во всяком случае, нет никаких угрызений совести, а скорее удовлетворение, когда перепашешь такую наглую дрянь гусеницами. В переносном смысле, конечно. Да она и сама знает, что может получить, и не шибко реагирует.

А тут вроде как ребенка обижать. Ну, дура. Так это не повод. Вон дауны — тоже глуповаты с общежитейской точки зрения, но так добродушны, что обижать их возьмется только редкостная скотина.

— Знаете, вот привезли мы раненого с газовой гангреной. Чтобы спасти жизнь здоровенному мужику, скорее всего, придется отрезать ему пораженную ногу. Жестоко это? Жестоко. Может быть, даже и бесчеловечно. Но у меня нет никаких причин осуждать за это хирургов. Вот если бы они отрезали ему здоровую ногу, чтобы сделать себе шашлычок, — тогда я бы категорически был бы против.

— Но это же общепринято! И медицина — это святая профессия!

Боже мой, боже мой, за что мне эта кара, слушать идиотские благоглупости!

— Знаете, нет в медицине ничего святого. Обычные люди со своими грешками. Вовсе не ангелы. Выполняют работу по ремонту человеков, которые, в свою очередь, делают все, чтоб подорвать свое здоровье всеми доступными способами. При этом медики чуток более гуманны к окружающим, да и то не все. Мне попадались и слесаря, более чуткие, чем иные медики. И что общепринято — резать ногу в разумении шашлычка?

— Не передергивайте! Есть же определенные правила, которые и делают человека отличным от животного!

— Ага. А что делать, если он сам добровольно отказывается от человеческого в себе? Если становится бешеной собакой?

— Сравнили.

— Ну немножко оскорбил животных, перетерпят. Вы же им не расскажете?

— Не занимайтесь шутовством! Человек — не собака.

— Именно. Поэтому с человека и спрос выше. И к слову — бешеная собака становится такой из-за болезни. Нет ее вины в той смертельной угрозе, которую она несет. А человек, делая выбор в сторону чистого Зла, совершенно доброволен и разумен. И потому он страшнее. И если бешеную собаку можно остановить, только выбив из нее дух, то и человека такого можно перевоспитывать соответственно.

— То есть вы — за смертную казнь?

— В некоторых случаях — да.

— Но ведь не вы дали этим людям жизнь! И не вам — вашему государству — ее отнимать!

— Будь это люди, может быть, я с вами и согласился. Но если они только подобны внешне, а по сути нелюдь до костного мозга?

— Нелюдь — это фэнтези. Человек если выглядит как человек, то и внутренне человек! — Девица уже так возбуждена, что говорит вовсе не шепотом.

— Чушь! — встревает Надежда. — Тупая уродская чушь для дебилов!

— Согласен с коллегой. Еще как бывает. В Новокузнецке, например, были такие. Про Спесивцевых не доводилось слыхать?

— Нет. Но это отдельный эпизод. И ничего не доказывает!

— Не согласен. Хотя бы то, что в отдельных случаях люди становятся такой нелюдью, что любой зомби мне лично милее и симпатичнее.

— Я не думала, что медики могут быть такими свирепыми! И это как раз подтверждение тому, что с виду люди, а по-настоящему нелюдь! Те, кто готов убивать, как вы!

— Да заткнись ты, без тебя тошно! — взвизгивает бесцветная звезда. Ему дурно…

Молчим. А что тут скажешь. Либерастия — тяжелая хворь…

Колонна из наших трех машин втягивается в город. Саша, повернувшись, спрашивает, не хотим ли мы глянуть из его закрытого бронированным стеклом оконца. Журналисты отказываются, Надежда тоже не рвется, а я пробираюсь вперед. Честно говоря, не хочется смотреть на мертвый город, где все знакомо с детства. Надо бы быть готом для получения от похорон удовольствия, а я не гот… И потому знакомое и дорогое лицо, ставшее мертвым, тяжко видеть. Но вот снять маршрут надо, хотя это получится дублирование оператора-профессионала.

БТР идет впереди, распихивая стоящие как попало машины, периодически пробивая колонне дорогу сквозь пробки. Силы в этом агрегате — чудовищно. Несколько раз попадаются движущиеся машины, но контактировать с нами не рвутся, а в паре случаев резко уходят в сторону, избегая встречи. Совершенно неожиданно что-то шлепается нам на крышу, Серега дергается и лепит длинной очередью из ПКТ.

— Ушел, сволочь! Проворный, как обезьяна! И сообразил от очереди увернуться.

Веселуха, однако. Пытаюсь понять, как мы ехали. Пока прикидываю — вваливаемся в какой-то парк. Спрашивать у Вовки неловко, обязательно съехидничает. Простая душа.

Просветление ума наступает, когда вижу павильон метро «Пионерская». Это мы, значит, по Удельному парку пилили.

У метро зомби кучей. Успеваю заметить, что и внутри битком… Даже не хочется думать, что творится внизу.

Прибавляем газу — и я определенно хренею, увидев нескольких эльфов. Мертвых, в причудливой одежде, причем у одного из них видны длинные уши. Дальше страшно окровавленный гном. Гномша то есть. Вычурными одеждами они странно выделяются среди обычных мертвых горожан. Толстая гномиха стоит как тумба. Что за дьявольщина…

— Тут, у Черной речки, толкинисты собирались, ролевики. Видно, не помогли мечи, — замечает тоже удивившийся Саша.

Ну да, деревяшками не навоюешь…

Николаич вызывает Вовку. Замедляем ход. Величественное здание Военно-Морской академии горит. Как-то неспешно, с достоинством. Огонь не рвется полотнищами, не жрет, торопясь, добычу, но видно, что сгорит все дотла…

Не к месту вспоминаю рассказ деда о том, как в блокадную страшную первую зиму горел дом на углу Разъезжей улицы и Лиговского проспекта — медленно, спокойно, этаж за этажом почти месяц…

А на первом этаже была библиотека, и умирающие от голода и холода сотрудницы выносили книги и упрашивали редких прохожих взять их, чтобы те не достались огню…

Рассказать об этом маленьком человеческом подвиге обидевшейся пигалице? Так ведь не поймет, ляпнет привычно уже что-нибудь о тупых совках, погибавших зазря во имя мерзкого тоталитаризма.

— Странно, ни одного курсанта не видно. Ни живых, ни мертвых, — замечает Серега.

— Были бы живы — Академия не горела…

Трудно передать, как приятно после проскока по Петроградской стороне выкатить к стенам наших тет-де-понов. Въезжаем в ворота и очень скоро останавливаемся на площади у собора. Володька под конец отмачивает неожиданный трюк — вылезает из люка по пояс и, дав задний ход, рулит ногами, встав на рулевое колесо. Когда вылезаем, оцениваем его виртуозность — многие так четко и легковушку не припаркуют.

Встречающих понабежало много. Николаич тут же организует разгрузку, причем по каким-то критериям часть вещей складывают на площади, часть волокут к нам в караулку, а часть прибирает команда грузчиков, пришедших с Хранителем фондов.

Мне в этой кутерьме делать нечего, а вот проверить, что там у нас в медпункте, — стоит. Нагоняю Надежду, идущую туда же. Ну да, там же она и живет… Спрашиваю, — не хочет ли перебраться к нам. Отвечает сразу:

— Две медведицы в одной берлоге не уживутся. Лучше я уж здесь.

— Не очень это здорово. Весь день пациенты заразу всякую таскают.

— Я проветриваю.

— Не очень мне это нравится.

— Я в таких условиях последние годы жила, что это санаторий во дворце. Не меньше.

— Я все-таки…

— Коллега, давайте прекратим? Я ненавижу бабские общежития, женщины хороши поодиночке, а собранные в кучу становятся бабами. Знаете, какая руготня в Трубецком бастионе? Такая коммунальная квартира — аж тошно. Оставим?

— Хорошо. К слову, все как-то времени не было спросить — вы медсестра или?

— Или. Четыре курса мединститута. И некоторая практика в военно-полевых условиях.

— Ясно.

Хотя вообще-то ни черта мне не ясно.

В медпункте все по-домашнему спокойно. Народу много, но теперь как-то даже и без брани. Оказывается, мои подчиненные, которым надоела ругань за дверью, ультимативно потребовали спокойствия, пригрозив буянов не принимать. И угрозу выполнили, в чем помог и муж одной из них, поработав патрулем некоторое время…

В общем, все уже накатано.

Иду домой и вижу, что «Найденыш» быстро выкатывается из крепости. Поспешаю.

У ворот сталкиваюсь с нашим снайпером Андреем. Киваем друг другу.

— Сюда прет такой же БТР, как вы пригнали. Решили подстраховать крупнокалиберной машинкой, если будет неадекватным.

Подстраховка оказывается лишней. Машина гостей, покрытая нелепыми бежевыми пятнами по зеленому фону, остается под стенкой крепости, а заодно и под присмотром нашего агрегата, а трое гостей заходят в Никольские ворота.

Одеты в серо-голубой камуфляж, характерный для МВД. У двоих зеленые колпаки без забрал, третий, гораздо меньший ростом, в черном берете. Когда проходят мимо, вижу на спинах надпись «ОМОН». Странно, я почему-то считал, что омоновцы выбираются по росту здоровенными, а этот как-то слишком обычен. Двое тех, что в колпаках, — те да, только один сухощавый, жилистый, а другой наоборот — не толст, но в теле.

Их как раз останавливает патруль из комендантских. Обмениваются приветствиями, потом, после паузы, гости отдают автоматы. Замечаю, что и гарнизонные на взводе, если б гости рыпнулись — прилетело бы по ним с нескольких сторон. Но гости ведут себя спокойно, демонстративно миролюбиво.

— По нашивкам судя, эти из «Бастиона», — замечает оказавшийся рядом сотрудник Артмузея Павел Александрович.

— ОМОН?

— Да, у них база неподалеку, между Новой Голландией и Мариинским дворцом. А как вы съездили? Судя по технике, хорошо. И все, кроме вашего милиционера, вернулись.

— А убыток в виде опера считаете пустяком?

— Ну, мы же знаем, что его там напрягли по основной специальности. Был бы ранен — вряд ли смог работать. А чем это вы таким надушились?

— Дезодорант «с Херсона». Заменяет запах пота.

— Не в обиду вам будь сказано, но пот был бы предпочтительнее. Тошнотворная, честно говоря, смесь.

— Пришлось заглушать запах в «Найденыше» — так прозвали наш БТР. Просто внутри было четыре человека, а к нашему приходу остался один разожравшийся морф.

— Интересно!

— Да чего интересного-то?

— Вы много что видели в ходе рейда. Нам любопытно, мы же из крепости ни ногой.

— Хорошо, только рассказ будет нудным и скучным. Да еще видеомагнитофон старый нужен, у меня записи на кассетах.

— Найдем. Как насчет через пару часов?

— Годится. А в виде ответной любезности ответите на пару вопросов?

— Извольте.

— У вас ведь это «Штурмгевер 43»?

— Нет, этот уже сорок четвертый. Югославский, под наш патрон.

— А вы могли бы показать, отличается он от АК или нет?

— Доктор, вы-то уж могли бы не городить такую ахинею! Это совершенно разные агрегаты, разве что оба под промежуточный патрон и по компоновке несколько схожи. Причем только внешне!

— Лучше б раз увидеть…

— Ладно. Где разборку произвести?

— А у нас, в караульне.

Разборка наглядна до удивления. Когда Павел Александрович отщелкивает пистолетную рукоятку, снимает деревянный приклад, куда входит возвратная пружина, раскладывает затвор и прочие детали, даже мне ясно — совершенно разные машины.

Остальные тоже заинтересованно смотрят на это действо, бросив на время знакомство с новой мебелью — нам установили двухэтажные нары и какие-то штукендрачины у окон.

— Все понятно, полагаю?

— Почти все. Кроме одного. Почему не заткнули пасть вралям, утверждавшим, что АК — копия «Штурмгевера»? Разок вот так разобрать — и всех дел.

— На этот вопрос ответить никак не могу.

Уйти Павел Александрович не успевает. Кто-то деликатно стучит и вваливается в комнату. Тот самый здоровяк омоновец. У него добродушная круглая рожа с носом картошкой и круглыми глазенками. Совершенно простецкий вид, только вот глаза с обликом не совсем совпадают. Если присмотреться, диссонируют глаза с общим видом, как у медведя. Тот пухлый, пушистый, медлительный, а глаза — серьезные, быстрые. И не поймешь, что может в следующий момент сделать.

— Здрасте! Мне бы с Павлом Александровичем поговорить.

— Это я. А что вы хотите?

— Тут такое дело… Я давно интересуюсь фехтованием. Особенно мне нравятся двуручники, но по ним мало сведений.

У меня создается впечатление, что эти двое моментально опознали друг друга по каким-то невидимым для непосвященных приметам. Во всяком случае, Павел Александрович даже как-то лицом просветлел.

— Это немудрено. Мастера двуручного боя — немцы да швейцарцы. Среди благородных это оружие считалось грубым и простонародным, разумеется, потому и описаний мало.

— Вот-вот, у Альфьери всего шесть мулине, а мне кажется, что это слишком скудно, да и у Сильвера… — радостно говорит омоновец.

— Альфьери описывает чуждый вид оружия, потому у него минимум данных, так, для соблюдения энциклопедичности труда. Я лично уверен, что фехтование двуручем включало ряд приемов, характерных и для длинного меча. Уж всяко колющие удары, удары яблоком и крестовиной… — легко подхватывает разговор Павел Александрович.

— И я о том же! Если уж у «калаша» три ударные точки, то двуруч еще более разнообразен…

Парочка выкатывается из караулки.

По-моему, они счастливы. Странные люди.

— Что здесь толковали про три ударные точки у «калаша»?

— Это, Саша, в рукопашном бою. Можно бить прикладом автомата, штыком и концом магазина. При навыке получается шустро и больно. А вот откуда тут все эти усовершенствования?

— Нары? Это пасечник сделал со своей бригадой. Вечером зайдет потолковать. Дело у него какое-то.

— А у окон?

— В случае нападения щиты задвигаются — броня от пуль. Солидно все.

— Это здорово. А вот ужин когда?

— Как Николаич придет. Уже готово все.

«Старшой» задерживается. Андрей как-то очень задумчив. Успел обмолвиться, что поругался с Демидовым, нашим воспитанником из беспризорников. Того все гнет стрелять по-пацански. Поэтому инструктор своего ученика, от лица нашего отсутствующего коллектива, вчера нарек чином «озорной рукожоп». Но, по-моему, нашего снайпера что-то гнетет другое. Его уже успели озадачить снайперской винтовкой с подмоченной репутацией, и он аккуратно разбирает «девайс», подложив чистую тряпочку, руки работают сноровисто, но вид у него отсутствующий.

Снизу из кухни пахнет невыразимо вкусно. С удовольствием бы нажал кнопку или что там нажимали собаки Павлова…

— А что ты говорил про сексуальных маньяков? — осведомляется Саша. Ему по молодости еще, видимо, интересны эти нелюди. Вообще публике почему-то малоинтересны нормальные люди, хотя как раз у нормальных-то людей жизнь куда как впечатляет. И раньше, как раз о нормальных писатели создавали захватывающие романы — хоть «Капитан Сорвиголова», хоть «Робинзон Крузо», хоть «Дети капитана Гранта». Это сейчас «Парфюмер» да прочая жбонь имеет успех. Хотя как лекарю мне смешно. Описывающие маньяков интеллектуалы создают совершенно нежизнеспособные ходульные образы вроде Ганнибала Лектора — то есть описывают себя, любимых, если бы они этим занимались. А настоящие маньяки — серые личности с убогими фантазиями, у каждого есть какой-нибудь пунктик и шаблон, как у Цюмана черные колготки. Чуя этот диссонанс, и состряпали писательницу-практика — в «Основном инстинкте»…

— А что я говорил?

— Но интересно, как он мог кого-то насиловать, если был импотентом?

— А он и не насиловал в принятом смысле этого слова. К нормальному половому акту он не был способен чисто физически. Спесивцев пытался себе сделать парафиному в члене — по блатным мифам, это делает сверхмужчиной. А получилось сильное нагноение, член накрылся. Но импотенция — это как раз характерно для серийников-сексуалов. Вспомни того же Чикатило, он тоже не насильник. Для них как раз подходит фраза Хрущева: «Власть — слаще бабы!»

Ну а власть над бабой — слабой, беззащитной, унижаемой и мучимой так, как только в его гнилых мозгах придумать можно — вот где оргазм. Нет ни одного серийного маньяка-сексуала, чтоб он мог похвастаться половой мощью. Оне все — убогие. Вот и изобретают заменные способы — типа, например, имитации полового акта ножом или палкой — как у Пичужкина… Типа засунул в рану трупу какую-то фигню, а оргазм, как у нормальных.

— Слушай, так вот надо было этим либералам-правозащитникам и показывать такие случаи, чтоб они не так рвались маньяков защищать!

— Саша, ну ты наивен до безобразия. Для либерала маньяк-серийник — идеал и предел мечтаний. Для либералов уголовники самые близкие люди. Они одной крови.

— Ну, это ты залупил!

— Элементарно доказывается. Жрать нам все равно пока не дадут, так вот для чесания языка практика. Раньше западная цивилизация была цивилизацией долга. Хорошим в понимании общества был тот, кто исполнял долг. Перед родителями, детьми, городом, церковью, руководством. В пример обычно приводят римлян, но те же американцы тоже блестяще это показывали. Взять хотя бы их безнадежные атаки на устаревших машинах с необученными летунами против отлично подготовленных япов. Послали древние торпедоносцы против японского авианосца. Знали американцы, что не вернутся, а полетели и атаковали бесстрашно. Всех сбили, ни один не струсил. Сейчас такое можно представить? Да ни фига, потому что сейчас Запад создал цивилизацию прав. У людей теперь нет долга, а есть права. Причем долг может иметь границы, а права нет. Потому что — это разнообразные хотения и прихоти, а им ограничений нет.

— Типа самурай присягал одному господину и более никому?

— Ага. Ну а с правами началось-то вроде б с разумного — право на голосование у женщин, право на свободное волеизъявление, право на свободу слова, а потом понеслось. Право на брак у гомосексуалистов, право на проведение гей-парадов, право на то, право на се… Аппетит-то во время еды приходит. Как у старухи с корытом… Потому вот читаешь либеральных литераторов, например Аксенова или Ерофеева, с упоением описывающих казни, так у них палачи кончают от восторга. Он же обычный работник, делает свое дело изо дня в день. Ну-ка токарь оргазмирует, обтачивая деталь? Или штукатур?

— У палача все же другая работа… — в разговор вступает Андрей.

— Типа мясо, кровь, боль? Так и хирурги не кончают в штаны при операциях, и стоматологи этому чужды. Даже мясники — и те… Либерал, ни черта в жизни не делавший руками, живет в своем мирке, фэнтезийном. Почитали бы Сансона мемуары… Скучная работа по живому материалу. Человеческий столяр… Так вот я уверен — вся эта эскалация прихотей венцом имеет право на безнаказанное убийство для собственного удовольствия. Вот это — предел мечтаний либералов.

— Думаешь, потому и маньяков защищают так усердно?

— Да, идеал либерала уголовник отмороженный. Потому что бандит взял себе право делать то, что хочет. Либерал пока законов боится, всех этих мусоров, которые развернуться не дают, государства в целом. А уголовниками восхищается и боготворит их.

— Ну, это уж очень…

— Я лично уверен, что все либералы — готовые серийные убийцы, и потому сочувствуют не жертвам, а преступникам. И у меня есть тому свидетельство осязаемое.

— Что, руками можно пощупать?

— И руками тоже. Даже ногами попинать.

— И где?

— А рядом, в скверике у «Дома политкаторжан» стоит здоровенный валун. Мемориальцы наши поставили. Это памятник репрессированным. И что очень характерно, надпись там замечательная: «ЖЕРТВАМ ГУЛАГА».

— И что? В чем тут соль?

— Да в том, что ГУЛАГ — это вся система наказаний в СССР с 1930-х по 1960-е годы. Для всех! А теперь прикинь, сколько там было уголовщины, сколько там было с обывательской точки зрения правильно посаженных и наказанных. И палачей вроде Ягоды и Ежова, и банальных грабителей, убийц, людоедов и маньяков. Но памятник-то поставлен не невинно пострадавшим. Которые тоже за тридцать лет были, а всем. Оптом.

— Тогда что ж либералы начинают так вопить, когда их бандит обидит?

— Чудак человек! Они ж уголовников «своими» считают! Когда вор вора обкрадывает — это ж, по понятиям, западло?

— Эк ты повернул!

— Да как есть. Именно поэтому либералы так свое государство ненавидят. Мешает оно хотения исполнить. Отсюда непримиримая ненависть к ментам, копам, вертухаям и прочим гадам, из-за которых нельзя безнаказанно хапнуть девчонку на улице и три дня неторопливо ее мясничить, пуская слюни от счастья… Отсюда все вопли о свободе и утеснениях оной. Что у нас, что в Европе и Штатах.

— Но менты нередко критиковались справедливо.

— Разумеется. Тоже люди, и ничто человеческое…

— Столкнулся я тут с одним знакомцем, либералом, — глухо говорит Андрей, глядя в сторону.

— И что?

— Ничего…

Что-то не верится мне в это «ничего». Темнит Андрей. Но тормошить его без толку.

* * *

Закончив завтрак, совершенно счастливая Ирка обошла стол и уселась Виктору на колени.

— Скажи, что ты меня любишь! — сказала она, глядя сияющими глазами.

— Вот еще, — буркнул Виктор, спихивая ее с колен.

— Ну не порть мне праздник. Скажи!

— Да ну тебя! Отстань!

— Ладно, посидишь у меня на консервах с солониной недельку, по-другому заговоришь. К слову, когда мы будем детей заводить?

Виктор поперхнулся.

— Ты чего? Какие еще дети?

— Обычные человеческие детеныши. По возрасту нам самое время…

Виктор офигел еще сильнее.

— Как ты себе это представляешь? Где мы тут с детьми жить будем? У нас бункер посреди лесов.

— Вот я и толкую — пора завязывать с этой ерундой твоей и перебазироваться в приличное место.

— Да ты совсем крышей съехала!

— Да? А как ты себе представляешь наше житье? Ну, несколько лет — проживем. Паршиво, но проживем.

— Как это паршиво! Ты ж сама говорила, что тут райское место!

— Да. На шашлычки приехать. Ты что, всерьез собираешься тут всю жизнь жить?

— Чем плохо?

— Всем. С той жратвой, что у нас есть, — через год уже цинга будет. Ты ж первый захочешь картошечки, лучка, огурчиков и свежих щей с морковочкой и укропчиком. И чесночок еще, конечно. И жить в землянке на такой природе — быстро радикулитом разживемся.

— Ладно, посадим лук. У меня семена есть.

Витя с определенным недовольством вдруг почувствовал, что сейчас картошечки бы с огурчиками… Но вся еда им выбиралась долголежащая, и картошке тут места не было.

— Огородик разбивать? Ты сам огородом когда-нибудь занимался?

— У меня книжки есть, из инета инфа…

— А я занималась. Так что книжки твои на растопку хороши. Про баню у тебя тоже небось книжки есть?

— Есть. И не скаль зубы!

— Как не скаль, если смех берет. Значит, ты всерьез собираешься в этой землянке так всю жизнь и сидеть? До старости. Если доживем. Так?

— Так! — по возможности твердо ответил Виктор, хотя почему-то сейчас его идея как-то померкла и поблекла в собственных глазах.

— Супер! И огородик разобьем. И баньку из трех досок построишь. Загляденье.

— Чем плохо? — ощетинился Виктор.

— А всем. Жить надо — в доме, огород разбивать там, где удобно, а не посреди леса пластаться. Тоже мне Робинзон Крузо нашелся. И мыться в бане нормальной, а не в мисочке кружкой. УАЗ твой если сломается, что дальше делать будем? Зимой, например. Ты знаешь, сколько на зиму дров надо? Я знаю, сама из деревни. Да мы с тобой зимой поубиваем друг друга — хрен ты куда нос высунешь отсюда по метровому-то снегу. Значит, как два немытых медведя в одной берлоге шариться будем. И ради чего? Будешь строить тут хутор — а зачем? Неподалеку Ольховка, там уже три года, как бабка Арина померла, все дома заколоченные стоят. Мост еще в прошлом году развалился — хрен кто доберется. Помнишь, как мы в июле корячились с бродом?

Виктор промолчал. Конечно, помнил. Долго корячились. После этого он и поставил на УАЗ отличную лебедку. Теперь ему оставалось только объяснить себе — почему, когда он завяз сегодня, ему эта лебедка в голову не пришла. И вторая мысль — лишь бы Ирка лебедку эту не вспо…

— А теперь и лебедка есть, так что через брод можно ласточкой летать. Кстати, муженек, что ты сегодня ее не использовал?

— Решил, что нельзя тебя одну оставлять, дуру такую! Вот и вернулся!

— Ты такой милый! Я так и подумала! — Ирка тут же оказалась снова на Витькиных коленях и полезла целоваться…

— Э, насчет детей — это ты брось!

— Ну, милый, мы ж состаримся. Представляешь, как страшно будет, если кто один останется? Да и не один. Мы же надоедим друг другу-то. А дети — и нам помощь и в старости забота.

— Ага. А им каково будет? Даже и потрахаться не с кем, — ляпнул Виктор и, моментально оценив появившуюся в глазах Ирки нехорошую задумчивость, услышал внятный внутренний голос: «А вот это зря я сказал!»

— Ты прав, — тихо произнесла Ирка. — Ты совершенно прав…

* * *

Наконец-то является Николаич, да еще и не один — с командиром комендантской службы крепости Михайловым и двумя омоновцами.

Дарья заглядывает и тут же командует поставить стол.

Это новость — у нас теперь в комнате и стол состряпали, аккурат на полтора десятка человек. Я как-то и не заметил эти доски. Целиком стенка становится столом. О, плюс этому пасечнику! Толково сделано: поел — убрал… Нар к слову сделано куда больше, чем нас тут есть. И что интересно, откуда-то добыли пласты строительного поролона, которые и положены, как матрасы.

— А Дункан где? Он же к вам пошел, — спрашивает маленький омоновец.

— Это вы о ком?

— Да о нашем парне. Кличка у него Дункан Мак-Лауд.

— С чего это ему так повезло?

Омоновец вздыхает.

— Это же самый баянистый баян инета.

— А поподробнее?

— Да, господи! Он — реконструктор. Обожает железяки средневековья. Мечник до мозга костей. Возвращался со сбора таких же сумасшедших; из лени, а он ленивый, не снял панцирь и меч, просто сверху длинный плащ надел. Шел к себе, а там два нарка с мечтой о дозе. Они ему: «Деньги давай!» Он, разумеется, освирепел, дескать, вот вам вместо денег длинный мужской половой… Ему, естественно, в печень отверткой. А там собственноручно сделанный панцирь. Отвертка и застряла.

Он тем временем выдергивает из ножен меч — эти два придурка, видя такое дело, падают на колени и вопят на полном серьезе: «Пощади нас, Дункан Мак-Лауд!» Тогда как раз этот фильм шел — «Горец».

Он их повязал и сдал. И сдуру нам это и рассказал на следующий день.

— Я это читал на Баше, только думал, что выдумки, — заявляет Саша.

— Ага, выдумаешь такое. Так, где Дункан-то?

— А вон он — руками машет, — говорит Андрей, глядя в окошко, что выходит на Кронверк.

Смотрим и мы. Омоновец, голый по пояс, как-то забавно и грузно пляшет у ворот Артмузея, действительно размахивая руками над головой.

— Он чего, сдурел? — удивленно говорит высокий омоновец.

— Нет, у него что-то в руках, — отвечает Андрей.

— Двуручем разжился. Точно. Сбылась мечта идиота, — уверенно заявляет маленький. Ну, он вообще-то не то чтоб уж совсем маленький, скорее так выглядит по сравнению с коллегами.

— Верно, он тут как раз с одним из музея об этом говорил, — вспоминаю я.

— Мальчики, обед уже остыл, — твердым голосом Дарьи заявляет распорядок дня.

— На нас, хозяйка, хватит? — улыбаясь, спрашивает маленький.

— На вас хватит, — в тон отвечает наша кормилица, смерив его взглядом.

— Тогда пойду, остановлю Дункана. — Маленький шустро вывертывается из комнаты.

— Того музейского, что с ним, тоже захватите, — вслед кричит Дарья.

И, увидев наши вопросительные взгляды, поясняет:

— Мне Павел Александрович книжку подарил Максима Сырникова, по кулинарии. Вот сегодня все по книжке и сделано, хочу, чтобы и он попробовал.

Мы еле-еле успеваем разложить здоровенный складной стол, который Дарья заботливо накрыла чистой синей скатертью, расставить миски, хлеб, водрузить чудовищную кастрюлю из нержавейки и две поменьше — эмалированные, не такого монструозного размера, когда в двери появляются шустрый омоновец, немного смущающийся Павел Александрович и здоровяк, который действительно благоговейно тащит здоровенный двуручный меч с пламенеющим клинком.

Оружие торжественно ставится в угол, причем я замечаю, насколько влюбленным взглядом глядит на эту кованую рельсу детина из ОМОНа; редкая девушка может похвастаться, что на нее смотрели так обожающе.

— Мы не помешаем? — спрашивает стеснительный сотрудник музея.

— Наоборот. Я хочу, чтоб вы тоже попробовали, что получилось, — отвечает Дарья.

— Разве невкусно? — пугается Павел Александрович.

— Наоборот — пальчики оближешь.

— А что у нас сегодня? — Николаич пытается навести порядок.

— На первое — рассольник со снетками, на второе — жареная корюшка и тельное из окуней.

— Обалдеть! — кратко выражает общее мнение худощавый.

Я тоже ни разу не ел рассольник со снетками, а что такое тельное — и слыхом не слыхивал. И, похоже, не я один.

В ознаменование завершения операции Николаич вызывает наших в БТР. Оба сундука въезжают во двор. Михайлов в виде одолжения обеспечивает охрану агрегатов патрулями, и трое сидевших в машинах — наши Вовка с Серегой и водитель из ОМОНа — являются к столу. Чуть раньше приходят из тюрьмы Трубецкого бастиона жены наших товарищей с Демидовым. Вот теперь полный сбор. Табуреток у нас маловато, зато от пасечниковой бригады остались доски — гладко оструганные и легкие, положенные на табуретки они дают достаточно места для всех. Чуточку тесновато, но уютно.

Николаич отпускает тормоза — и на стол выставляется водка в том самом холодном виде, который позволяет употреблять ее без судорог и в таком количестве, чтоб было весело, и не более. Первый тост — за хозяйку и дам, которые ей помогали в готовке этого пиршества. Второй — за успехи. Рассольник и впрямь оказывается объедением, хотя, по словам Дарьи, готовить его просто.

Маленький омоновец, не удержавшись, вытаскивает КПК и тут же заносит в анналы рецепт приготовления, который ему с удовольствием надиктовывает Дарья.

Возникает желание спросить добавки, но еще две кастрюли несколько охлаждают жадность.

Третий тост — за гостей. Дарья и дамы раскладывают тельное, оказавшееся маленькими румяными котлетками. Оказывается, что ребята из МЧС привезли окуней уже разделанными, к вящей радости кошки Няки, позорно предавшей друзей-рыболовов. К удивлению нашей хозяйки, компанию кошке составили двое кавалеров — один мрачный котяра с располосованными ушами и одноглазый, другой почти котенок, тощий и жалкий. Но рыбьих потрохов хватило на всех.

— Это-то понятно, чешуя у окуней гадкая. Запаришься драть.

— Так они шкуру надрезали и сняли.

Получилась действительно вкуснотища. Перевели дух перед последней кастрюлей.

Подняли, не чокаясь, четвертый тост.

А после жареной корюшки отяжелели.

Расползтись и залечь Николаич не порекомендовал — оказывается, с легкой руки гостей наклевывается разведка находящегося рядом предприятия «Носорог». Там производят одежку для МВД, и можно разжиться много чем полезным. А ехать совсем рядом — на Малый проспект. Там магазин-склад.

Но кидаться прямо сейчас не резон. Сидим, отдуваемся. Неугомонный Дункан начинает делиться впечатлениями о наконец-то попавшем ему в руки настоящем боевом двуруче, отлично сбалансированном, хорошо сидящем в руках. Оказывается, это он не плясал, а пытался отработать круговой удар.

— Ставишь яблоко на ладонь и начинаешь вращать.

— Ага. Барон Пампа дон Бау немного напоминал вертолет на холостом ходу…

— Да не, я серьезно…

— Уймись, все равно, кроме тебя, это железо вертеть не будет никто.

— Вы зря так, молодые люди, — вступается Павел Александрович, — я впервые наглядно убедился, что двуручный меч многофункциональное оружие. Ваш товарищ очень толково подошел к этому.

— Вы знаете, папаша, честно признаться, нас это фехтование не очень чтоб трогало, — сыто отдувается маленький.

— Ну и дурни! Я вам сколько говорил, что вся работа дубинками — чистое фехтование.

— Сравнил! — фыркнул привычно маленький омоновец.

— А вы знаете, ваш коллега прав. Во всяком случае, когда милиционеры работают в строю со щитами и дубинками — очень многое почерпнуто еще из римской армии. Вы практически один в один передрали такие построения, как черепаха, шеренга. Разве что копий у вас нет.

— Невелика потеря, если честно.

— И здесь ошибаетесь. Римские копья, пилумы, были прорывом в военном деле того времени. Пилум, сделанный из прочной тяжелой породы дерева с острым железным наконечником, был тяжел — килограмма четыре, и имел чрезвычайно длинную железную часть с острием. В отличие от простого метательного копья, пилум, попавший в неприятельский щит, не мог быть перерублен ударом меча, как обыкновенное копье. До древка пилума меч противника не мог достать, и щит, с вонзившимся пилумом, оттягивал врагу руку вниз. А атакующий легионер, наступив на волочившийся пилум ногой, заставлял врага согнуться и открыть для удара мечом шею и спину. Вроде пустячок, а работало смертоносно.

— Лучше вы, папаша, скажите, что у вас в музее там за куча макетов: и самолетики, и дирижабль, и пушки всякие. Там написано, что это противобатарейная борьба, но я как-то не просек, в чем суть.

— Ну если хотите. Я вам расскажу один пример, а вы уж смекайте. Мне его рассказал покойный Витте, а он был одним из организаторов контрбатарейной борьбы, когда во что бы то ни стало надо было не дать немецким дальнобоям долбать по городу. Все знают, что после прорыва блокады в сорок третьем году в дополнение к Дороге жизни стремительно была построена железная дорога вдоль Староладожского канала. Еще работали трофейные и похоронные команды, и рядом с ними строили насыпь и клали рельсы. Работа была титаническая, а еще надо было сделать мост на сваях — через Неву. Немцы все это отлично видели и старались сорвать строительство дороги. Соответственно наши им мешали, как могли. Дорогу построили. Мост построили. Пошли поезда. Железнодорожную ветку назвали «Дорога победы». По ней доставили три четверти всего, что получал Ленинград. Правда, у железнодорожников эта ветка была известна как «коридор смерти». В среднем за день полотно разрушалось прямыми попаданиями трижды. Но ремонтные работы проводились стремительно. Поезда шли. Снарядный голод кончился, и немцы это ощутили на своей шкуре очень быстро. Естественно, что им было важно перерезать эту транспортную артерию. Проще всего это было сделать, разваляв мост через Неву у Шлиссельбурга. Но это очень непросто — особенно без корректировки. В воздухе появилась группа «фокке-вульфов». Один двухместный, остальные явно истребители прикрытия. Действовали очень грамотно. В мост пошли попадания. Его чинили, но с каждым днем все становилось хуже и хуже. Мало того, этот чертов корректировщик был виртуозом. Он дирижировал ансамблем из нескольких дальнобойных артиллерийских групп, и потому артполк, прикрывавший мост, раз за разом проигрывал дуэли. Связь с нашей истребительной авиацией была многоступенчатой, и, когда начинался очередной сеанс корректировки, немцы успевали отстреляться до прибытия наших истребителей. Летуны говорили, что буквально сидели в кабинах и взлетали, не теряя ни секунды, но вот то время, пока запрос из артполка проходил по инстанциям — безнадежно гробило возможность успеха. Выделить зенитную артиллерию для того, чтоб отогнать наглеца, не получалось. Имевшаяся и мост-то с трудом прикрывала, потому что его и бомбили постоянно, не только обстреливали. Ну и неизбежное случилось.

В один далеко не прекрасный день сразу после появления группы корректировки начался обстрел. Но не такой, как раньше, — било одно орудие. Мощное. И очень точно. С такой дальности, что артполку оставалось только смотреть. Пристрелка шла так, что командир артполка спал с лица. Посланный к мосту писарь приволок осколок. После осмотра всем, кто понимал в артиллерии, стало тошно. На снаряде не было медного пояска. Нарезка шла сплошняком прямо по стальному телу снаряда. Это означало, что дальнобой этот сверхточен. Правда, внутренний вкладыш ствола выдержит выстрелов семьдесят, после чего орудие пойдет в ремонт. Но минимум десятая часть будет прямых попаданий в мост. А ему и столько много. Орудие отстрелялось. В мост попал десяток снарядов. Все. Финиш. Группа корректировки улетела на аэродром. Мост вышел из строя. Катастрофа… Практически сразу же командира полка вызвали к начальству. Он собрался и уехал, как на собственные похороны. Вернулся очень поздно, но довольный. Разговор был тяжелый. Но артиллеристов отличало умение видеть проблему и при этом предлагать решение. Дело дошло до Говорова, а он был человеком безусловно умным и справедливым. Командир артполка не с пустыми руками приехал. К тому же и до этого он постоянно докладывал об ухудшении ситуации. Потому вместо крика и брани было проведено совещание специалистов. В основном предложения командира артполка были приняты. Связь с авиацией стала прямой. Дополнительно придана зенитная артиллерия. Договорились с моряками о взаимодействии. Были и еще решения, но я тут не буду распинаться долго. В ближайшие же дни оказалось, что, когда истребители прилетают быстро, корректировка стрельбы у немцев срывается. Мало того, поехав договариваться с моряками о взаимодействии, командир получил неожиданный сюрприз.

Разговорился в штабе «клешников» с красивой молодой женщиной в морской форме — оба ждали приезда задерживающегося начальства — и тут артиллерист узнал, что женщина — переводчик-слухач. То есть она слушает эфир и записывает переводы немецких разговоров. Работа скучная, а главное, бесполезная, потому как немцы прямым текстом не говорят, вот разве что бывает такой бархатистый уверенный баритон, так его слушать интересно. Он, правда, больше говорит всякими позывными и цифрами, но, как правило, в конце либо хвалит: «Носорог тридцать три! Благодарю за работу и сделаю все зависящее, чтобы вы повидали свою семью уже в этом месяце. Великолепно!», либо дает разносы: «Аист двадцать восемь! Рекомендую вам собрать чемодан, и не забудьте взять свою любимую соску и плюшевого мишку! Я не понимаю, как вы смогли попасть из яслей в армию! Возвращайтесь обратно!» И это интересно слушать, потому как язык литературный, очень богатый. Познавательно в плане обогащения лексики.

Командир артполка вежливо поинтересовался: а что за цифры? Переводчица привела примеры. И удивилась оттого, что ее собеседник буквально подскочил и разволновался. Слухач записывала авиакорректировку этого немца с «фокке-вульфа»! Учитывая важность своей задачи, командир артполка добился перевода слухача из флота в сухопутную армию, а именно в его полк. И очень скоро для корректировщика настали трудные времена. Его бархатистый баритон начинал звучать в эфире сразу, как самолеты поднимались в воздух. Соответственно наши истребители почти одновременно прибывали к месту встречи, благо оно не менялось — основной целью оставался мост. Его уже отремонтировали, и это было весьма неприятно для немецкого командования.

Немец ухитрялся вести корректировку даже в условиях воздушного боя, но это уже были не те санаторные условия, что прежде. Все чаще приходилось линять. Правда, его телохранители всегда успешно связывали боем наших, и если он и не мог вести корректировку, то улизнуть ему удавалось беспрепятственно. Попытки одной группой связать истребители прикрытия, а другой атаковать корректировщика не увенчались успехом. Но дела с обстрелами теперь не ладились. Без точной корректировки попасть в тонкую нитку моста с расстояния в два десятка километров было непросто. А тут еще и то, что стараниями Говорова налаживалась система контрбатарейной борьбы, и чем дальше, тем жиже были результаты у немецких артиллеристов. А потом корректировщик вдруг пропал. Совершенно точно, что он ушел из собачьей свалки целым. Но больше в эфире бархатистый баритон не появился. Много позже летчики узнали, что ходивший тогда в свободный поиск истребитель из другого полка, не имеющего никакого отношения к защите моста, увидел за линией фронта одиноко идущий на малой высоте двухместный «фокке-вульф», воспользовался тем, что пилот его не заметил, подошел поближе, и «немецкий летательный аппарат тяжелее воздуха» пошел считать елки… Больше развалять мост немцам не удавалось…

Маленький омоновец, видно, такой же, как наш Вовка, практик — потому что вывод делает сразу:

— Ясно. Взаимодействие и связь. Ну и стрелять метко. Спасибо за рассказ, папаша, но вообще пора уже выдвигаться — скоро темно будет.

Павел Александрович почему-то грустно улыбается в ответ. Задержавшись на минутку, спрашиваю, с чего грусть.

— Знаете, я-то ведь себя никак в папашах не чувствую. Вот только когда так напоминают. По внутренним ощущениям — так совсем недавно училище закончил. А скажут «папаша», сразу и понимаешь, что ощущения обманывают. Вы сами это прочувствуете, пока-то вы совершенно безобразно молоды.

— Ну не так и молод.

— Это вам так кажется. Поверьте мне.

Снизу орут:

— Эй, медицина, поспешаем!

Честно признаться, никуда тащиться неохота, но надо.

На базе остается Саша и тоже чем-то озабоченный «озорной рукожоп». Что-то произошло тут, пока мы болтались по КАДу. Двумя утюгами проскакиваем мимо активно корячащихся саперов. Они спешно разбирают стройматериалы, которые могут пригодиться нам. На шум туда сходятся зомби, их отвлекают бракованными сигнальными ракетами. Частенько их и отстреливают, для чего привлекают свободные смены гарнизона и комендантских. Это создает шустеров, потому как на убитых садятся кормиться следующие зомби, короче говоря, жизнь и нежизнь кипит вовсю. Но по прикидкам вышло, что нам выгоднее пойти на это. Адмиралтейские тоже влезли — присылают команды человек по сорок.

Отчасти эта возня помогает нам сейчас — за то время, пока саперы работают, большая часть ходячих зомби стеклась туда, и теперь, проскочив их кольцо, мы едем по сравнительно безлюдной «першпективе».

На углу Малого проспекта бронетранспортер-поводырь сворачивает вправо, проехав метров сто, останавливается. Осматриваемся, насколько позволяет техника.

— В поле видимости — шесть мертвяков. Морфов не вижу, — заявляет покрутивший башенку Сергей.

Николаич переговаривается с омоновцами. Решаем вылезать. Перед нами глухо запертые стандартные железные ворота старого советского типа.

Густо намусорено — рядом магазинчик с высаженной витриной и разбитой стеклянной дверью. Видно, что обнесли его лихо — всякие давленые банки, рваные пакеты и блестящие обертки слоем, но следов смертоубийства нет. Да и двинувшиеся к нам зомби медленные и с чистыми физиономиями.

Поневоле вспоминаю одного инетовского знатока, возмущавшегося отсутствием гигиенических навыков у этой нежити: «Почему у них морды в кровище? Я вот люблю кушать малиновое варенье, но я ж не хожу измазанным по пояс!»

Омоновец спокойно, как в тире, выцеливает подходящих к нам из старомодного ПБ. Щелкает несколько раз. Все. Больше движения нет.

А вот дальше идет совсем не так, как ожидалось, — компаньоны в сером камуфле озадаченно начинают озираться.

— Что не так? — спрашивает Николаич.

— Да магазинчик амуниции пропал — тут он был, а теперь нет, продукты какие-то, — смущенно признается худощавый.

— Так что, ликвидировали?

— Нет, наши совсем недавно сюда ездили.

Андрей, ворошивший ботинком валяющийся мусор, неловко наклоняется и поднимает с загаженного тротуара прозрачный файлик. Бумажка внутри залита какой-то коричневой жижей, но, видимо, что-то можно разобрать.

— Его за угол перевели, — замечает Андрей.

Заляпанный бежевыми пятнами БТР проезжает вперед.

Под его прикрытием двумя тройками лезем за угол.

Вот тут была веселуха — маленькая пивнушка вынесена почище того магазинчика. И кровища здесь есть — и много. На льду, на стене… Правда, нет обглоданных костяков, что мы уже видывали не раз.

По висящему на кусте рваному милицейскому кителю понимаем, что неприметная дверка без вывески за кафешкой — как раз магазин и есть.

Прикрываем омоновцев, благо их получше учили заходить в помещения. Они и заходят, дверь-то открыта. Внутри пусто — валяется ничком одетый, как и они, мужик в шлеме, да еще вещи все разбросаны с полок, словно стадо павианов порезвилось.

Когда наклоняюсь глянуть, почему мент умер, замечаю странный цвет кожи. Это манекен в милицейской форме.

— Рюкзаки и сумки потырены, ножи с витрины, а все остальное только раскидали. Там еще складик был, надо и оттуда все забрать.

Ну, это-то понятно, сумки и рюкзаки при грабеже магазина — самая нужная вещь.

— А еще потырили все колпаки, наладонники и наколенники, — замечает Николаич.

— Не, «Носорог» только форму производит, колпаки и прочий пластик тут не делают.

— Так вот же на манекене все в комплекте!

— Так только на нем. Тут еще у него и щит был, понравился, видно, кому-то.

— Жаль. Нам бы как раз они бы больше пригодились.

— Ничего, одежда и обувь никогда лишними не будут. Тканька-то неплохая — хрен прокусишь.

Управляемся за полчаса ударной таскательной и пихательной работы. Потом компаньоны проверяют пивнушку, но там что не выпито, то вынесено, а не вынесено, так разбито вдрызг. Та же картина и в магазинчике. Правда, под заваленным стеллажом омоновец находит картонную коробку с энергетическими напитками.

— О, стимулякры!

— Вообще-то так себе штука.

— Почему ж, как лимонад пить нельзя, а вот перед пробежкой — вполне себе пойдет.

— Не знаю. Я как ее выпил, так только сердце стало колотиться, а радости никакой…

Коробка идет в омоновский БТР. Туда же на броню устраивают и поднятого манекена. Николаич успел снять с него и колпак и накладки на ладони и колени, вместо этого манекен щеголяет новенькой фуражкой, закрепленной под подбородком ремешком.

— Нехорошо своих бросать. Пусть сидит. Тылы охраняет.

— Я вам ММГ «калаша» подарю, — хмыкает Николаич.

— Годится.

Когда возвращаемся, щекастый Дункан тут же улетучивается, вероятно, махать своим двуручем под руководством Павла Александровича. Остальные двое ментов напрашиваются квартироваться у нас.

Саша тихонько делится со мной подозрениями насчет того, что байка про Дункана вообще-то баянище, он уже видел в инете… Так же его гложут сомнения на тему того, что БТР якобы приплыл, а не приехал. Этому я тоже что-то не очень верю, хотя вообще-то этот агрегат плавает, и довольно шустро.

Я как-то раньше с омоновцами дел не имел и потому до недавнего времени считал их обычными тупыми гориллами, придатками к дубинкам, которые лупят всех подряд, кто под руку подвернется. Ну, как бы у кого в МВД есть мозги — те операми, следаками и врачами пашут, а вот ежели тока физическая мощь — то ОМОН.

И виденный сюжет в «ю-тубе», где жизнерадостный болван ударом в печень убил какого-то светловолосого парня, укрепил это впечатление.

Правда, меня сильно поколебало в таком убеждении то, что увидел в свое время в том же инете репортаж о марше «несогласных» у нас тут, в Питере, когда они перекрыли Невский. Я вообще не могу понять этих несогласных — что может быть общего у либералов, нацболов и пенсионеров? Это ж даже не конь с трепетным раком. И вот это почтенное собрание устроило дебош, для чего Невский и перекрыло, специально подставляясь под дубинки — несанкционировано было перекрывание основной магистрали в городе.

На первых же фото я с удивлением обнаружил подлеца, который пришел с маленьким ребенком на плечах. Являться в толпу с ребенком — уже опасно. Ну а если заведомо знаешь, что будет потасовка с дубинками и еще с каким весельем, — то втройне. Никто и не заметит, как мелкого затопчут.

Далее этот гад старательно оказывался в самой гуще. Тщательнейше подставлял детеныша в смешной и милой шапочке с ушами, как у медвежонка, под дубинки. Но ментовское зверье так и не ударило эту парочку ни разу. А кто-то ведь все снимал и снимал, наверное, чертыхаясь. Тогда, чтобы отработать деньги, подлец стал изображать страдания и боль, типа вот меня стукнули, но снять не успели. Вышло крайне убого, не то что Станиславский, даже я не поверил. Тем более детеныш сидел спокойно и с интересом за всем наблюдал. Хорошо, что этот урод был тупой как пробка и не догадался надрать детенышу задницу для достоверности. Вот в Европе ребята-эмигранты уже научились — как демонстрация, так страдающие и орущие дети выставляются на первый план.

И вот мы уже с час вместе, а омоновцы так драку и не затеяли. Мне кажется, и Саша озадачен тем же.

Худощавый замечает его взгляд и ухмыляется широчайшим образом:

— Удивляешься? Что у нас не волчачьи клыки и зрачок не вертикальный?

Саша, пойманный на горячем, смущается. Подозреваю, что ему так и хочется ляпнуть что-нибудь вроде: «И рога и борода! И ухи вразнос!», но парень воспитанный, и потому отвечает обтекаемо:

— Ну так репутация-то у вас соответствующая.

— Зато в ряде случаев и физического воздействия потому не требуется. Причем часто. Иначе, была бы у нас другая репутация, и потери бы были, и калечить бы пришлось всерьез. Человеку нужно кого-нибудь бояться, иначе человека закидывает.

Страх — лучший цивилизатор. Проверено. Особенно при жестком задержании.

— Ну есть же и другие вещи, делающие человека человеком?

— Есть. Но страх — самый результативный. Тем более нас же не в детские сады посылают.

— Ага, против пенсионеров… — ехидно отмечает Дарья.

— Хозяюшка, а вот хоть кого из пенсионеров тогда обидели? Когда зурабовские реформы начались?

— То есть перед нами ангелы?

— Этого я не говорил. Но разница есть — антифу разогнать, чтоб Невский не перекрывали, или стариков ограничить. Толпа-то все равно толпа, сама себе опасна, но к разным и отношение разное.

— Опять-таки ангелы?

— Не. Люди, как и остальные. И должен доложить, что по сравнению с теми же американскими копами мы куда мягче действуем. Не потому, что ангелы. Да, воровства в милиции много — новые установки работают, но отношение к людям — пока еще то, советское. Это еще изжить не успели.

— Слушай, а вот ты зачем в ОМОН пошел?

— А чего не идти? Я здесь живу. Хочу, чтоб тут был порядок. Почему я должен это поручать кому другому? Другой свои порядки установит. Мне мои милее.

— А напарник твой?

— А он оружие любит.

— И как с порядком?

— Дык все в сравнении же познается. Верно? Если с точки зрения идеального общества — то это одно, а с точки зрения реальности — другое. Вы вторую гражданскую ведь застали?

— Это ты о чем?

— О «лихих девяностых», как игриво это время называли журналисты. Нормальная такая гражданская война получилась.

— Это через край хватануто. Где ж война-то?

— У нас тут. Сорок тысяч обнаруженных и зарегистрированных криминальных трупов в год — вполне себе военные потери. А сколько вообще не нашли? Химоружие в расчет не беру — там тоже еще та цифирь. И не один год такая развлекуха была, десяток лет…

— Так то ж бандитские разборки, криминал. А химоружие — это как?

— Ну, хозяюшка, а Петлюра, Махно — тож ведь бандитские разборки, а? Да и белые с красными друг друга бандитами величали. Просто такое количество убитого народа — это уже война. А уж Чечня, как там ни называй, гражданская война по всем признакам.

— А химоружие?

— Да наркота же. Уже сейчас от нее больше народу передохло, чем от всех ипритов с люизитами.

— Это да, — соглашается Дарья, пригорюнившись.

— Ну а сейчас что? — вмешивается Саша в разговор.

— А сейчас — третья гражданская… И пожалуй, что почище двух предыдущих будет…

— Лень, не морочь людям голову, — отрывается от кулинарной книжки маленький омоновец.

— Тебе хорошо, тебе вон наконец книжку дали, — обиженно отвечает худощавый.

Оба прыскают.

— О чем это вы? — настораживается Дарья, как всякая женщина, тонко чувствующая какую-то подкладку и недоговоренность во фразе.

— Гм. Это, хозяюшка, тоже баян.

— Тем более не понимаю.

— Так на компьютерном жаргоне называют анекдот с бородищей, — поясняет своей маме Саша очевидную вещь.

— И что за анекдот? Пошлый, наверное?

— Ну, немного…

— Рассказывайте, рассказывайте, раз начали.

— Гм. Не взыщите, если что, люди грубые, служивые, воспитание никакое… Короче говоря — дежурство. В полной боевой готовности. А выезда нет и нет. Сидим, ждем. Долго ждем. Должны нас послать — а не посылают. Запарились сидеть. Ну и поставили в видак… э-э-э… жестковатую эротику. Стоял там в комнате для личного состава телевизор и видак. Сидим — смотрим. Дело к кульминации идет, все актерам сопереживают, увлеклись, смотрят напряженно, а тут распахивается дверь и входит высокое начальство с командиром. Решили проверить боеготовность. Боец с пультиком-ленивкой отреагировал моментально и каналы переключил.

Высокое начальство посмотрело на кучу напряженно всматривающихся в экран мужиков и говорит тихо командиру: «Ты б им книжек каких дал, что ли…» Ну и вышли они. А на нас ржач напал. Боец-то переключил на другой канал, только там передач не было. Была сетка настройки. И вся орда в эту сетку настройки внимательнейше пялилась.

— Точно баян! — разочарованно говорит Саша.

— А ты что от служивых ждал? Любое военизированное образование склад бородатых анекдотов. Со времен Древнего Египта. Положено так.

В дверь просовывается голова Демидова.

— Доктор, на выход, пациент явился!

— Кто?

— А этот, пчеловод.

Спускаюсь на первый этаж.

Аккуратный скромный старичок азиатской внешности. Держится с достоинством, но немного скособочен. Здороваемся. Спрашиваю, что случилось.

Говорит практически без акцента. Но объяснить толком не может — голова болит, спина, спать нельзя. Раньше такое было? Было. Долго болело. Говорили, что лишай.

Глазки-то у него блестят, температурит явно. По пульсу — к тридцати восьми градусам товарища Цельсия… А со спиной что? Ну-ка посмотрим.

Везет мне все-таки последние дни, все как-то хрестоматийные проявления болезни попадаются. Так и тут, ломать голову с дифференциальным диагнозом нечего — от позвоночника по краю ребра кожа отекла полосой с неровными краями, даже на взгляд надута, резко покраснела, и по коже пузырьки с прозрачной жидкостью гирляндами…

— Опоясывающий герпес у вас.

— Эх, так не ко времени. Беда… Месяц в прошлый раз спать не мог.

Это да, не позавидуешь ему. И зудит, и болит, и проходит с трудом, потому как вирус после такой наглой выходки прячется обратно в нервные узлы и сидит там до следующего раза, когда организм ослабнет по какой причине. Выбить же вирусы из их убежищ невозможно. Вот у старика этого, переболевшего когда-то банальной ветряной оспой, с того детского времени вирусы так и ждали момента…

Так что разве что можно помочь организму расправиться с наглым десантом и загнать болезнь обратно. Долгая песня, пара недель минимум.

Сейчас могу намазать старичку пораженную зону мазью, а еще ему надо бы дать таблетки — они посильнее будут. Есть у нас такие — только они в медпункте. Можно бы старика послать, но, пожалуй, стоит сопроводить — в знак уважения за проделанную работу — комната наконец приобрела хоть немного жилой вид, да и стол складной удачно вышел. А еще не нравится мне, что медсестра Надежда хоть и в отряде, а вроде как и нет. Вот и ужинает она черт знает как. Не по-людски это.

Прошу старикана подождать и быстренько поднимаюсь — все-таки без автомата шастать не стоит, хотя знаю со слов и Андрея, и Николаича, что караульная и патрульная служба стараниями Охрименко и Михайлова отработана как минимум на твердую четверку и, в общем, в крепости безопасно.

— Что там стряслось? — спрашивает Николаич.

Ну, тут особо хранить врачебную тайну нечего — отвечаю.

— Заразно? — спрашивает Николаич.

— Для тех, кто ветрянкой не болел, — да, заразно.

— Получается так, что если я болел, то и у меня такая дрянь может быть?

— Получается так.

— Не было печали. А куда собрались?

— В медпункт, там есть, что ему нужно. Заодно посмотрим, что его бригада могла бы в медпункте сделать полезного.

— Правильный подход. Только «радиоухо» возьмите.

Спрашиваю Дарью, не осталось ли у нее чего вкусного.

— У меня вкусное всегда есть. Только вообще-то гордячка эта могла бы не заноситься и прийти. Ноги-то не отвалились бы, да?

— Это не гордость, — мрачно замечает Андрей, протирающий ветошкой детальки мелкой снайперки.

— А что же?

— Она, похоже, в Чечне жила, когда там свобода накатила. Не стоит ее дергать.

Дарья фыркает. Но уже как-то невоинственно.

Омоновцы переглядываются. Потом один спрашивает:

— А этот герпес — как на губах?

— Нет, вирусы разные.

— Хватит вам ерунду обсуждать, — вмешивается Дарья. И я получаю пару увесистых пластиковых коробок, замотанных в кусок ватина, чтобы тепло не терялось.

Мы уже практически подходим к медпункту, когда оттуда хлестко щелкает несколько пистолетных выстрелов. Сую пакет с едой опешившему старичку и дергаю к двери. Двое патрульных подоспевают практически одновременно. Значит, стрельба мне не померещилась.

Патруль тормозит мою прыть, и дальше я открываю дверь уже под их грамотным прикрытием. И ничего не понимаю.

На полу елозит голой задницей мужик со спущенными штанами. Кровищи так много, что не сразу понимаю, как он ранен. Одной рукой мужик держится за окровавленное лицо, другая плетью на полу в луже. Корячится мужик вяло — и я вижу, что у него прострелено колено и, возможно, еще пуля в животе, хотя и не поручусь.

Надежда, такая же белая, как надетый на нее халат, держит раненого на прицеле и даже не смотрит, кто тут в двери вломился. По возможности шустро огибаю стол и старательно отвожу пистолет в сторону и вверх. Сделать это непросто, мускулы у медсестрички напряжены до каменности, единственно, что пистолет на вытянутых руках. Это позволяет мне использовать методу старика Архимеда, повернув Надежду вокруг оси, давя именно на руки, держащие пистолет.

— Уже все, мы здесь, теперь все будет в порядке, спокойно, Надя, спокойно, коллега, а то рикошетами ребят покалечишь. Все, все уже прошло, все в порядке… — плету какую-то успокоительную фигню, главное, чтоб интонация была мягкой и пациентка расслабилась. Но ее не так просто уболтать.

— Не надо меня успокаивать, я в порядке, — жестко говорит она.

Но пистолет тем не менее смотрит стволом в потолок. Уже легче.

— Вы его перезарядили?

Удивленно смотрит на меня.

— Конечно.

Теперь ее окончательно отпускает, она словно встряхивается, прогоняя наваждение, и становится собой. Мне почему-то вспоминается мультфильм «Маугли», там, где Багира приходит в себя. Только вот непонятно, что тут за танец Каа был. А что ситуация непростая — ежу ясно.

— Что вы натворили, подлецы? Что, что вы тут вытворяете??? — Это орет какой-то незнакомый мне господин, распихавший стоящий в дверях народ. Видно, что он привык к подчинению окружающих, но вид валяющегося на полу выводит его из состояния господинности, и он брякается на коленки, нелепо хватая раненого за руку.

— Вызывай своих, — говорит мне старший патруля. И сам вызывает своего начальника.

К удивлению, я справляюсь с демонической коробочкой и в темпе докладаю Николаичу, что тут наблюдаю.

Господин на полу поднимает бешено оскаленное лицо, тычет в Надежду пальцем и буквально визжит:

— Ты убийца! Ты его просто расстреляла, сука! Тебе это с рук не сойдет! Ты ответишь!

Странное ощущение у меня от этого субъекта. Не могу понять почему. С одной стороны, лицо у него мужское, даже бы вроде и мужественное — грубой лепки, такое, с крупными чертами лица, но что-то есть в нем карикатурное, как в образах Райкина — и брови чересчур густые, и нос как-то слишком картошкой. Но держится самоуверенно, не отнимешь.

— Что вы все стоите! Человек кровью истекает!

Тут он прав на все сто, помощь оказать надо, и быстро. Прошу патрульных удалить лишних. Михайловские, не чинясь, выпихивают за двери всех набившихся в медпункт, в том числе и этого странного человека, хотя он бьется и орет. Слышно, как и там он орет на них.

— Я напортачила, мне и помощь оказывать, — уже достаточно спокойно, но очень странным голосом говорит Надежда.

К моему гигантскому удивлению, она начинает с того, что выхватывает из своей сумки жгут и, невзирая на слабое сопротивление раненого, накладывает на бедро. Это странно, при ранениях суставов кровотечение, как правило, минимальное. Вот откуда кровь действительно хлещет — так это из раны на лице. Пуля, на мой взгляд, влетела с левой стороны (маленькое входное отверстие на щеке), раздробив челюсть, и потом вместе с кусками кости и выбитыми зубами разодрала язык и противоположную щеку. Вот оттуда и льется. Раненый слабо пихает медсестру рукой, оставляя кровавые отпечатки на белом халате, но сестричка, не прерываясь, коротким тычком в пробитое пулей колено отправляет пациента в обморок.

— Вы не вполне успешно наложили жгут, — вполголоса говорю ей.

— Да? А по-моему, нормально.

— Накладывая жгут, вы передавили и мошонку заодно. Так не рекомендуют делать.

Она поворачивает голову — и я натурально пугаюсь. Такого бешеного взгляда, находящегося на грани безумия, я давно не видал.

— В данном случае это не только допустимо, но и рекомендовано.

— Надежда Николаевна, вы действительно в порядке?

— В полном, коллега. Не поверите — в совершенном порядке.

И, вытянув из корзинки под столом какие-то грязные тряпки и использованные чужие бинты, мотает их как попало, придавая умирающему — а я вижу, что пациент уже отходит — вид неряшливо сделанной мумии из трешевой фильмы.

За дверью короткий всплеск голосов, и в кабинетике появляются встревоженные Николаич и Андрей. И если Николаич ведет себя как положено, то Андрей меня удивляет не меньше Надежды. Ухмылочка на физиономии флегматичного снайпера вылезает такая злорадная и хищная, что пришлась бы впору любому вампиру, дорвавшемуся до бадьи со свежей кровушкой.

Вместе с ними врывается и товарищ умирающего. Он растрепан, явно прорывался силой.

— Сволочи, убийцы, быдло, скоты!

— Вы тут пока с товарищем побудьте, — говорит ему Николаич достаточно убедительно и кивает нам, однозначно требуя покинуть помещение.

Выходим. Андрей все так же скалится, чем вызывает внимательные взгляды патрулей.

— Милицию вызовите! Я видел, что здесь были менты, пусть делают свою работу, — кричит из-за двери господин.

— Обязательно! — отвечает «старшой» и тихо приказывает Надежде запереть дверь в медкабинет. Ключ дважды проворачивается в двери. И окошко в медпункте маленькое и зарешечено.

— Так. И что дальше будем делать? — спрашивает прибежавший Михайлов.

— Получается так, что разбираться в происшедшем.

— Странное тут какое-то происшедшее. — Михайлов смотрит подозрительно на Надежду с кровавыми отпечатками на халате.

— Давайте-ка пойдем в более подходящее место и там будем разбираться. А что скажет наша милиция?

— Ничего не скажет — это ваши проблемы, а мы не оперативники, не следователи, не прокуроры, и не наша работа тут что-то расследовать. Мы тут вообще в гостях, — резонно отвечает маленький омоновец в берете.

Его худощавый напарник тоже тут, при этом замечаю, что он посматривает в обратную сторону, видимо непроизвольно и привычно стараясь не оставлять тыл открытым. Ну да. Можно подумать, что он простреленных не видал.

— Надежда Николаевна, что там произошло?

Сестричка странно смотрит в лицо Николаичу и вдруг начинает плакать навзрыд. Как смертельно обиженная маленькая девочка.

Это сильно поражает всех, кто успел убедиться в ее железобетонном спокойствии за последнее время.

— Знаете, мне кажется, надо бы расследование отложить до завтра, — вмешиваюсь я.

— Получается так, что у нас тут нет специалистов — и опер, и судмедэксперт в Кронштадте остались.

Михайлов задумывается.

— А с чего это вы о судмедэкспертизе заговорили? Тот, со спущенными портками, еще жив?

— В судмедэкспертизу входит как составная часть работа с живыми клиентами. И по времени даже ее больше — всякие ссадины, синяки и шишки описывать. У меня вот только один случай и был, когда одна дама другой по морде мороженой курицей залепила, — брякаю я не совсем к месту.

— Ага. Значит, один судмедэксперт у нас есть. — Хваток Михайлов, хваток, ничего не скажешь.

— Ну, я вообще-то не специалист… — мямлю, понимая, что язык мой таки все же враг мой, и не зря человек пять лет учится говорить, а потом всю оставшуюся жизнь молчать.

— Диплом есть? Есть. Курс проходили? Проходили. Экзамен сдавали?

— Сдавал…

— И на сколько?

— Ну, на «отлично»…

— Вот и прекрасно. Всего-то несколько огнестрельных ранений. Это ж не с травмами после мороженой курицы разбираться. Теперь гости. Ребята, я понимаю, что вы ни разу не следователи, но какой-никакой опыт у вас ведь есть?

— Специфический. Очень специфический, — осторожно отвечает маленький.

— Но с огнестрелом-то встречались?

— Это да… Только что здесь разбирать? Это ж не на Кеннеди покушение — стрелял один человек, из ПМ. Так она и не отрицает, и свидетели есть. Что нужно-то?

Михайлов на секунду-другую задумывается.

— Нужно, чтоб у нас тут таких инцидентов не было. Уже один такой с колокольни стрелял. Мне нужно, чтоб тут было спокойно и безопасно. Без стрельбы. Без трупов.

— Это понятно. Только я так и не вижу, что тут разбирать. Отплачется она — сама и расскажет, что там было.

— Уверены?

— Не так чтоб уверен, женщины всякие фортели выкидывают. Может, это ее любовник был или там бывший муж. Что он там без штанов-то щеголял?

— Да вроде как нет у нее мужа…

— Ей к тридцатнику. Много вы о ней знаете?

Тут мне приходит в голову, что вообще-то о медсестре я не знаю толком ничего.

Похоже, что ровно такие же мысли приходят в голову и Николаичу. Только Андрей производит впечатление чего-то понимающего в ситуации.

— Можешь что сказать по делу? — спрашивает его маленький.

— Только с адвокатом, — неожиданно отвечает тот.

Маленький пристально смотрит на по-прежнему скалящего зубы снайпера.

— Ты, зема, улыбочку-то убери. Примерзла она у тебя.

— Неа. Не могу, извини, — все так же мерзко скалясь, отвечает Андрей.

— А что так? Это я тебе прямо скажу, смотреть на тебя, с этой улыбочкой, неприятно.

— Ага. Но пока не могу…

— Получается так, что медсестру я заберу к нам, — решает Николаич.

— Под вашу ответственность?

— Да.

— Ладно. Только чтоб она опять палить не стала. Что с раненым? Ему уход нужен?

— Нет, только покой, — отвечаю я и внутренне краснею. Честно говоря, дурацкая ситуация. С сестричкой мы знакомы всего ничего. Ну да, надежна в деле, имеет опыт военно-полевой медицины, умеет обращаться с оружием. И что это значит? Да ничего. Только то, что принимала участие в каких-то локальных конфликтах. А там и стороны разные, и люди разношерстные. И вытворялось там такое, что Стивену Кингу никакой фантазии не хватит. Тем более что от ребят ускользнул нюанс, который как раз мне покоя не дает. Для всех мужиков спущенные штаны — признак чего-то сексуального. А для меня скорее то, что пациент подготовился к внутрипопочной инъекции. Я ж, пока в педиатрии корячился, насмотрелся на задницы, причем такие, которые о сексуальной стороне никак не говорили. Видели ли когда-нибудь детские ягодицы, в которые проведено несколько полных курсов инъекций — от витаминов до антибиотиков? То еще душераздирающее зрелище.

А получил пациент полную обойму, причем хладнокровно выпущенную по ключевым точкам — в рот, чтоб не орал, в плечо, в колено, в живот. Как он еще после этого ухитрялся шевелиться — ума не приложу.

Может, он и впрямь ее, например, хотел изнасиловать прямо в кабинете, на столе?

Или действительно муж какой-никакой?

Тогда почему Андрей так выглядит, словно ему жутковатый, но долгожданный подарок сделали?

— Точно? — Михайлов чует мою неуверенность.

А откуда тут взяться уверенности? Да те же омоновцы, глянув на наложенный по мошонке жгут, приплюснувший яички к туго перетянутому бедру, при всем отсутствии у них следовательского образования не поверят ничему. Да, бывает такое, особенно у очень неопытных и невнимательных, когда, напугавшись до усрачки жутким фонтаном крови из бедренной артерии, одним махом прихватывают под жгут и мошонку. Но Надя не неопытный автолюбитель, кровотечения не было, да и на бедро не жгут кладут грамотные люди, а закрутку вертят… Вот окажется чертова Надька ревнивой сукой, а ее, скажем, бывший муж, невинной жертвой — так я буду прямым соучастником гадкого и тупого дела.

— Там же остался его друг. А кстати, кто это такие оба-двое? И пострадавший и этот… господинчик?

Михайлов стеклянно смотрит на меня.

— Из столицы. Весьма высокие гости. Перечислять титулы не берусь — там у меня их визитки лежат, так мелким текстом на две страницы… Как минимум европейского значения птицы…

Еще интересней.

— Вот знаете, — продолжает Михайлов, — больше всего я не люблю, когда делают из меня идиота. А сейчас такое ощущение, что если и не все, то некоторые здесь именно этим и занимаются.

— Если уж признаваться, — в тон ему отвечаю и я, — то ситуация непонятная, и идиотом тут я себя тоже чувствую.

— Не знаю, не знаю… Не пойму, в чем тут штука, но вообще-то при тяжелораненом доктор как-то уместнее там, чем тут, на площади. А вы стоите, словно в медпункте все как должно…

— Нечего мне там делать.

— С чего бы? Я вот слыхал, что при ранениях положено оказывать помощь. А ребята сказали, что перевязки наложены на фу-фу… Типа — отвяжись.

Черти глазастые. Хотя тут и образования не надо, видно, что халтура, да еще и нарочитая какая-то. И то, что бинты уже пользованные, заметить тож ума большого не надо.

— Чего молчим?

— Ну а что? Я ж сказал — чувствую себя идиотом.

Николаич с Андреем ушли, Надежду уведя с собой, а я тут с омоновцами да с комендачами — как рак на мели. Хорошо темно, да в ушанке, а то светились бы у меня уши малиновым светом…

— Почему помощь оказана халтурно?

— Почему-почему… да потому что безнадежник он. В лучшем случае до завтра дотянет, — ляпаю я.

— И потому вы там оставили второго? Запамятовали, где карантин находится? — Михайлов явно свирепеет.

Омоновцы пользуются случаем и ретируются по-английски.

Ситуация глупее не придумаешь. И что особенно противно в таком положении — прав Михайлов, будь он неладен, причем по всем пунктам. Набираю в легкие воздуха.

— Вы правы. Причем полностью. Я растерялся. Как скажете — так и будет. Командуйте, Петр Петрович.

— Тогда так — раненого в карантин, под присмотр, по протоколу. Тащите своими силами. И делаете это быстро. Прямо сейчас.

— Так этот второй вой поднимет!

— Ваши проблемы.

— Ну. Ладно.

Вызываю Сашу. Прошу взять напарника и прийти в медпункт.

Михайлов сопровождает меня. Смотрит нехорошо, разозлился, видно, мужик от непонятностей. Я бы и сам разозлился, только вот предмет для злости не определить. За неимением такового злюсь на самого себя.

Упираемся в запертую дверь. Подливается масло в огонь. Михайлов пыхтит, как паровоз, вот-вот тронется.

Вспоминаю, что ключ у Николаича.

И тут как раз какие-то жалобные причитания за дверью сменяются воплем.

— Доигрались, ребятки! Обернулся ваш безнадежник!

В медпункте грохочет и орет.

— Такую дверь без лома не вынесешь, старая работа, — замечает старший патруля.

На шум опять собирается куча народу. К счастью, поспевают Саша, Серега и Андрей. С ключом, слава богу.

Саша, встав на колено, открывает дверь. В медпункте — погром. Но московский гость оказался не так прост, сориентировался в обстановке и зажал обернувшегося дружка в угол столом, да еще и кушеткой сверху прищемил. Голосит не уставая, но кушетку держит твердо. Дружок, как и положено новообратившемуся, вяло машет целой рукой, но дотянуться не может.

— Давай. Того, что слева, — говорит Серега Андрею.

— С удовольствием, — почему-то отвечает тот и грохает одиночным.

Зомби с простреленной головой так и остается стоять, припертый в углу мебелью.

Голосящий затыкается после весьма увесистых плюх. Его уводят патрули.

— Завтра мне рапорт к планерке. Я знаю, что вы мне не подчинены напрямую, но настаиваю. Категорически настаиваю.

Михайлов поворачивается и уходит.

Публика потихоньку начинает рассасываться.

Стоим вчетвером. Потом запираем дверь и идем в салон. Говорить неохота.

Замечаю, что рядом с нами идет тот самый старичок-пчеловод.

— А вы что хотите?

— Вам некогда было. А обещали мазь и таблетки, — отвечает дедок.

И действительно…

Возвращаемся в медпункт. Пока пасечник косит глазами на хаос и вертикального зомбака за баррикадой, смазываю ему пораженную зону зовираксом. Потом пытаюсь вспомнить, где у Надежды лежат таблетки. К счастью, зона полок в боевых действиях не участвовала, а порядочек у медсестры — прусский. Потому нахожу таблетки без проблемы.

Объясняю деду, чтобы мазал пять раз в день, а таблетки принимал, как сказано в аннотации. На всякий случай читаю ее. И чтоб не лапами лез мазать, а ватку использовал на палочке — ну и чтоб выкидывал после применения. Еще даю ему валерьянку. Может, спать будет лучше, несмотря на боль и зуд.

Все. Теперь в салон.

— Весело тут у вас, — замечает маленький омоновец.

— Ну а у вас, что? Скучно?

— Тоже весело. Но не так. Мы там друг на друге сидим и спим по очереди, как в подводной лодке. Отсюда и веселье. А у вас тут жилищная проблема решена в целом.

— Солоно вам пришлось?

— Это — да, солоно. Кто ж знал, что раненых и укушенных изолировать надо по-другому. Работали, как положено при карантине.

— А что, вы и карантины обеспечиваете?

— Мы ж в любой бочке затычка. Когда медики сообщали о вспышке инфекции, так ОМОН туда в первую голову выезжал. Месяц назад оцепление обеспечивали на железной дороге, когда сообщили о вспышке карантинного заболевания. Два вагона с пассажирами в тупик тут же, и держали там, пока не разобрались, что это дизентерия. Это вы не знаете, а такое по стране постоянно происходит. Рутина. Тут у нас тоже с железной дороги началось, кстати. С Московского вокзала.

— Вот похоже, что эта жуть с Москвы пошла.

— Это не похоже, а точно. С Москвы. Мы на несколько часов отстали всего.

— Как это определялось-то?

— Так пока связь была — уточнили. Задним умом крепки…

Хлебаем чай. В воздухе, как топор, висит напряженность. После того как оценил ситуацию со стороны — мороз по коже. В двух словах — все плохо. Может быть, даже и еще хуже. Особо противно то, что в принципе я тут в начмедах, значит, отвечаю за персонал. Впору Охрименко вспомнить, тот недавно в такой же мешок попал. Только вот он лично не участвовал в стрельбе своего подчиненного и никак ему не способствовал, чего про меня не скажешь.

Поговорить бы с Николаичем — так он куда-то ухрял. Надежда внизу сидит, отплакалась и замкнулась в себе. Андрей к ней пошел, вроде как есть что сказать. И Дарья там же.

— Это, к слову, у меня тут фурункул образовался, — говорит маленький омоновец.

— Ну, надо полагать, предлагаешь мне его вскрыть?

— Ага. Струменты у тебя, надо полагать, в медпункте?

— Ну да.

— Так пошли?

— А до утра никак не потерпеть?

Маленький странно смотрит.

— Эта… Никак… Ага.

Делать нечего, плетусь обратно. Оба омоновца следом. Заходим в кабинетик, свет там так и горел.

— Ну. Показывай свой фурункул.

— Вот.

Продолжаю тупить. На предъявленной к осмотру руке есть пара гнойничков, но фурункулами их даже спьяну не назовешь. Смотрю на маленького вопросительно.

— Эта… Ты, что ли, Доктор, не высыпался неделю?

— Вроде высыпался… не пойму я тебя.

— Эта… начни с того, что намажь мне руку йодом. И налепи пластырь. А то я мнительный такой, что просто ужас.

— А потом?

— Суп с котом! Утром ваш комендант обязательно сюда припрется. Будет осматривать место происшествия. Нас будет спрашивать. Нам от вашего гарнизона много чего надо, значит, придется отвечать. Не доходит, почему он вам ночь цельную дал?

— Ну, он с нашим старшим в дружбанах. Оружием его выручали. Боеприпасами…

— Работали на него?

— И это было.

— По уму, он вас должен был бы взять под стражу немедля. Медсестру минимум.

— И расстрелять…

— Вполне возможно, что и расстрелять. Меньше бы удивился, чем тому шалтаю-болтаю, который видел. Ты-то в этой истории тоже куда как хреновато выглядишь. Откровенно признаюсь. Да и паренек ваш — этот, толстун — тоже хорош гусь. Лыбу с морды снять не может, цаца этакая…

Худощавый тем временем осматривает стенку, потом лезет за баррикаду к покойнику, возится там.

— Я не пойму, с чего вы-то участие в моей печальной участи принимаете?

— А ты подумай всем мозгом, а не только мозжечком. Лень, снял?

— Ни хрена, накручено тут… Есть!

Вылезает из-за стола, протягивает мне, ухмыляясь, жгут. До меня медленно начинает доходить, что этот обормот выполняет за меня работу по подтасовке фактов и фальсификации улик. Что вообще-то должен был бы сделать я сам собственноручно.

Щедро мажу маленькому лапу йодом. Гнойнички вскрываю, обрабатываю их зеленкой. Забинтовываю. Вяжу красивый бантик.

— Во! Теперь совсем хорошо. Лень, что у тебя?

— Да, в общем, все ясно. Я, конечно, не следак, но вот получается, что он на нее напал, спустив штаны. Она его, значит, оттолкнула, отбежала за стол и после того, как он на нее снова напрыгнул — стала стрелять. По-бабьи, вероятно зажмурив глаза, чем объясняется такой разброс попаданий. Потом пыталась исполнить свой долг медика, но, будучи в стрессовом состоянии, сделала это не лучшим образом. Далее друг погибшего попросил побыть с умирающим наедине, что врач и выполнил.

— Полный бред!

— Я и не следак. Просили версию — получите. Других нету. Ладно, пошли обратно.

В салоне уже ждет Дункан. Наши тоже подтянулись.

Приходится рассказать все еще раз. Худощавый выдает снова свою версию.

— Не проканает, — уверенно говорит Дункан.

— Смотря для кого, — отвечает ему Ильяс.

— Я бы не поверил. Слабых мест много, Леня — слеплено белыми нитками. И халатность как минимум остается.

— Для официального отчета пойдет. Для широких масс общественности — тоже. Пипл схавает.

— А руководство?

— Ты этого Михайлова видел?

— Нет.

— А я видел. Почему-то думаю, что его этот рапорт удовлетворит вполне.

— С чего взял?

— С того. Вась-вась, а не комендантская служба. А это что означает?

— Что?

— Либо нету у него над этой разведфербандой власти. Либо ссориться не хочет. Либо ему самому этот покойник мертвым лучше подходит, чем когда был живым. Либо все вместе.

— Как с Потаповым, считаешь?

— Ну.

— Может, и так.

— К слову, покойничек — он кто?

— Михайлов говорил — какая-то шишка из Москвы.

— Это он там шишка, а теперь, где это — Москва? Тут и свои шишки есть…

Возвращается Николаич. Смотрит хмуро. Выслушивает версию омоновца.

— Получается, что именно в такой последовательности все и произошло. На том и порешим. Все. Отбой. Всем спать. Дежурство по очереди, как установлено.

Про себя отмечаю, Вовка и Сергей почему-то из дежурящих исключены, и в салоне их нет…

Назад: Шестой день с начала Беды

Дальше: Ночь. Восьмые сутки Беды