Каттхульт близ Леннеберги, где жил тот самый Эмиль, был просто чудесной маленькой усадьбой. Всем жилось там привольно: и Эмилю, и его маленькой сестренке Иде, и его маме, и его папе. Да, там хорошо было даже Альфреду и Лине, каттхультовским работнику и служанке.

– Хотя и у нас случаются беды, ясное дело, – сказала однажды Лина. – Этот вечный снег зимой, и эти вечные мухи летом! Да еще Эмиль, который проказничает и летом и зимой. Да, ясное дело, бед здесь хватает!

Но тут мама Эмиля строго взглянула на Лину. О проделках Эмиля она и слушать не желала. Право, Эмиль и без того огорчал ее, а тут еще Лина надоедает. Но что правда, то правда – мух в усадьбе хватало. И до чего ж они были любопытные! Особенно когда в Каттхульте наступало время еды и все собирались вокруг обеденного стола, чтобы съесть свою тарелку доброго мясного супа или что-нибудь еще. Миг – и мухи уже тут как тут! Расселись по столу и тоже желают обедать вместе со всеми.

Только к вечеру устраиваются они на ночлег на потолке кухни. И набиваются, как сельди в бочку, в потолочные щели. О, как мама Эмиля ненавидела мух!

– Несчастные вы черти летучие, в гроб вы меня вгоните! – сказала она.

– Надо бы мне купить клейкую бумагу-мухоловку.

Папа Эмиля так испугался ее слов, что даже подпрыгнул. Клейкая бумага-липучка стоила 10 эре один листок. Подумать только! Неужто мама Эмиля на самом деле вбила себе в голову, что ей нужны такие листки?

– Ну уж нет, спасибочки! – съязвил он. – Обойдемся нашей мухоловкой-сачком.

Папа был в таком ужасе от грозящей траты денег, что в этот вечер сам стал выгонять из кухни мух; обычно это делала Лина. В одной рубашке, держа в руках мухоловку, развевающуюся над его головой, он бегал по кухне, пугая несчастных мух, которые расселись на потолке и как раз собрались спать. На дровяном же ларе сидели страшно довольные Эмиль с Идой и смотрели во все глаза на папу. Ну и веселое представление он устроил! Мама тоже смотрела на папу, но вид у нее был невеселый. Почему ей нельзя купить липучки? Ведь все женщины в Леннеберге уже обзавелись ими, купили себе сколько надо!

Папа Эмиля, увидев ее угрюмое лицо, приостановил на миг свои прыжки.

– До чего ж ты все-таки чудная. Альма! – сказал он. – Вынь да положь тебе сейчас же все самое дорогое да модное! Счастье, что в этом доме есть хоть один человек, у которого хватает смекалки беречь денежки!

А потом добавил как бы в шутку:

– Более ловкого и более дешевого ловца мух, нежели нижеподписавшийся Антон Свенссон, тебе никогда не найти! Ты посмотри, как замечательно я это делаю!

Он помчался по кухне, размахивая мухоловкой, так что испуганные насмерть мухи, жужжа, разлетелись во все стороны. Ясное дело, несколько мух попалось в мухоловку, но не очень много. Мама Эмиля, презрительно фыркнув, вышла из кухни и уселась на крыльцо сеней, чтобы остыть. Такой спектакль она больше смотреть не желала!

Папа между тем носился по кухне со своей мухоловкой и не сдавался до тех пор, пока не ударился большим пальцем о дровяной ларь. Тогда-то ему и расхотелось ловить мух.

– Гм, а кстати, пора нам ложиться спать! – сказал он. – Самое время!

Мухи думали абсолютно то же самое и спокойно расселись снова по своим местам в щелях потолка.

И все-таки папа твердо решил: липучек в его доме не будет! Мама Эмиля каждый день ахала да охала из-за мух, но не думайте, что это его трогало.

– Ну тебя с твоими липучками! – говорил он маме. – Начни только швыряться деньгами и покупать что попало, – этак мы по миру пойдем! И кончится все для нас нищенским посохом!

Нищенским посохом! Ничего ужасней этого Эмиль в жизни своей не слыхал! Нищенский посох – это, наверно, палка, на которую опирались обнищавшие люди в прежние времена, когда они таскались по всей округе и попрошайничали. Подумать только, а что, если в один прекрасный день он увидит, как его мама и папа с посохом в руках бродят по усадьбам в Леннеберге, выпрашивая кусок хлеба? Да, в таком случае ему и маленькой Иде тоже придется, конечно, нищенствовать вместе с ними! А все из-за того, что мама растратила их деньги на липучки!

Эмиль стал подготавливать маленькую Иду к тому, что их ожидает.

– Но я смогу вырезать тебе маленький нищенский посох! – сказал он ей в утешение.

Ида громко заревела. Ясно, что она не хотела никаких нищенских посохов, и Эмилю стало ее жалко.

– Не плачь, – сказал он. – Я уж как-нибудь все улажу!

Эмиль долго не спал в тот вечер и без конца раздумывал.

– Уж кто горазд на выдумки, так это Эмиль! Такого головастого и хитрющего парня во всем мире не найдешь! – говаривал обычно Альфред, и это была истинная правда.

И вот теперь Эмиль лежал в своей кроватке и думал изо всех сил – так, что у него раскалывалась голова.

«Во-первых, жалко маму, ведь ей так и не видать этих липучек. Во-вторых, она все равно их купит рано или поздно, уж я-то знаю. И тогда будет жалко папу, которому придется побираться с нищенским посохом в руках. Но, – подумал он, – если все равно придется побираться, то ведь мне лучше было б, к примеру, взяться за нищенский посох уже теперь и выклянчить денег, чтобы купить липучки до того, как мы обнищаем. Да, смотри-ка, стоит только пораскинуть мозгами, как все устраивается. Так я и знал! „ На другой день Эмиль забрался в заросли орешника на коровьем выгоне и принес оттуда подходящую ветку. Из нее он вырезал себе в столярной один из самых красивых на свете нищенских посохов. Вообще-то Эмиль умел обращаться с поделочным ножом так, что любо-дорого смотреть! Да, потому что после каждой озорной проделки он вырезал одного деревянного человечка за другим. У него на полке в столярной скопилось их уже 324. Вот и нищенский посох был сработан рукой мастера – сразу видно. Эмиль украсил весь посох разными вензелями и тонкими завитушками, а как раз посреди завитушек он вырезал так красиво: «НИЩЕНСКИЙ ПОСОХ ЭМИЛЯ СВЕНССОНА“. Попрошайничать с таким посохом – одно удовольствие.

Но, конечно, все в Леннеберге знали Эмиля как облупленного – все его выходки и проделки. Поэтому он понимал, что ни один человек во всем приходе ему и гроша ломаного не даст.

«Но вот если они не узнают меня, тогда, может… – думал он. – Мне надо чуточку измениться!.. « На другой день было воскресенье, и Эмиль решил, что вот сегодня все и произойдет. Его мама, и папа, и маленькая Ида поехали в церковь, Альфред спал в людской, а Лина сидела на крыльце и настырно распевала во все горло, чтобы заставить его проснуться:

Зачем завлек мое младое сердце, Зачем меня заставил полюбить?

Зачем меня ты разлюбил так быстро, Зачем, зачем покинул ты меня?

А Эмиль тем временем оставался один в горнице. Он сразу же начал переодеваться, чтобы превратиться в нищего ребенка. Это ему прекрасно удалось. Он сам чуть не заплакал, когда увидел себя в зеркале в отцовской шляпе с широкими, опущенными вниз полями, прикрывавшими ему глаза, и в старом отцовском пиджаке, волочившемся чуть ли не по полу. Из-под пиджака высовывались голые грязные мальчишеские ноги. И таким же черным от сажи было его лицо, словно у него в разнесчастной его бедности не хватало средств даже на то, чтобы купить мыло и умыться. Такого душераздирающе нищего ребенка в Леннеберге никогда прежде не видывали, уж это точно, и Эмиль сказал осуждающе:

– Тот, кто не подаст мне такую милостыню, чтоб ее хватило хотя бы на одну липучку, тот – просто скотина, да еще к тому же и бессердечная!

Но разве можно надеяться на этих скупердяев из Леннеберги? И Эмиль надумал начать с пасторской усадьбы. Он точно знал, что жена пастора дома. Пастор был в это время в церкви и читал проповедь, а его домочадцы тоже должны были отправиться туда, хотят они того или нет. Но все в приходе, и Эмиль в том числе, знали, что жена пастора с места двинуться не может, так как у нее болит нога.

«Она добрая и к тому же еще плоховато видит, – подумал Эмиль. – Никакого риска, что она меня узнает».

В это прекрасное воскресное утро жена пастора сидела под высокой рябиной на пасторском дворе и скучала. Ее больная нога лежала на скамеечке, а рядом, на маленьком столике, стояли сок и булочки. Она страшно устала сидеть без дела. И поэтому очень оживилась, увидев маленького мальчика, который как раз входил в калитку с нищенским посохом в руках. Ах, как ужасно живется этим несчастным нищим детям! И как они одеты! К этому ребенку надо быть подобрее!

Эмиль остановился на почтительном расстоянии от пасторши и запел:

Я нищ и гол, я бос и наг, Но весел я всегда…

Это была прекрасная и благочестивая песня, которую Эмиль выучил в воскресной школе. И когда он спел ее целиком, у жены пастора в глазах стояли слезы.

– Подойди ко мне, дружок, – сказала она. – Тебе в самом деле живется так трудно?

– Да, могу поклясться! – ответил Эмиль.

– Дома у вас, верно, нищета? Есть ли у вас какая-нибудь еда?

Эмиль покачал головой.

– Не-а… большей частью мухи!

– Вы едите мух?! – в ужасе вскричала пасторша.

– Не-а… пока еще нет, – чистосердечно признался Эмиль. – Но, может, и придется еще их есть!

Раньше ему это и в голову не приходило, но Эмиль с необычайной легкостью мог внушить себе любую дурость. И в самом деле, кто знает, что приходится есть несчастному нищему ребенку?! Теперь и у Эмиля на глазах выступили слезы.

«Этот мальчишка битком набит всякими выдумками и дурацкими проделками!» – не раз говаривала Лина. И она была права. Потому что в эту минуту, стоя на пасторском дворе, Эмиль совершенно явственно ощущал себя несчастным нищим ребенком, которому вскоре придется есть мух. И от одной мысли об этом он громко заревел.

– Милое, дорогое дитя! – сказала пасторша, и не успел Эмиль досыта нареветься, как она сунула ему в кулачок двухкроновую монету.

Две кроны! Это же целых двадцать липучек! Теперь-то он мог выбросить нищенский посох! И он тут же отшвырнул его прочь.

По доброте сердечной пасторша также предложила Эмилю сок и булочки – на дорожку, как говорят.

– Вкусно? – спросила она.

– Куда лучше, чем мухи, это уж точно! – ответил Эмиль.

Назавтра он отправился в леннебергскую лавку и накупил целых двадцать липучек. На обратном пути он от радости весело подпрыгивал на бегу. Какая гигантская неожиданность для мамы с папой, и уж ничуть не меньше для мух!

Везло ему, этому Эмилю! Как раз в тот самый день родители его были приглашены на пир в другом конце прихода и должны были вернуться домой только поздно вечером.

«Ну, теперь-то я успею! – подумал Эмиль. – Только сперва надо, чтобы все эти типы заснули. Ну, Лина, да Ида, да еще целый рой мух! « К счастью, все они были уже по-вечернему сонными. Вскоре на своем кухонном диване уснула Лина, в своей кроватке в детской – маленькая Ида, а в своих щелях на потолке – мухи.

Тут Эмиль принялся за работу. В кухне была тьма кромешная, но он зажег керосиновую лампу над столом. Лина храпела во сне и ничего не замечала. Так что Эмиль мог спокойно заниматься чем ему вздумается.

Сначала он натянул целую сеть веревок по всей кухне на достаточной высоте, а потом растеребил свой богатейший запас липучек.

«Что и говорить, клейкая работенка да липкая, – подумал он, доставая липучки из тесных коробочек и развешивая их на веревках. – А вообще – это пустяки, лишь бы все получилось так, как я задумал».

Так все и получилось на самом деле. Когда Эмиль управился со своей работой, вся кухня напоминала колонный зал, где колоннами были свившиеся липучки. Да, да, здесь стало куда лучше, чем в любой другой кухне в Леннеберге, где висела всего-навсего одна жалкая липучка, которой ловили мух! Ну теперь-то уж каттхультовские мухи все до единой будут обмануты сразу, одним махом. Когда мухи проснутся завтра рано утром, они по простоте своей подумают, что все это бурое, клейкое, развешанное на длинных веревках по всей кухне, – гигантский завтрак, который приготовили только для них. И не успеют они сообразить, какие они дуры, как все до единой будут беспощадно пригвождены к липучкам. «Ясное дело, их даже немножко жалко, – думал Эмиль, – но ведь никто не звал их в Каттхульт, так что пусть пеняют на себя». И Эмиль ликовал, представляя, как обрадуется мама. Папа, верно, тоже будет доволен, раз у них в Каттхульте теперь столько липучек, да еще совершенно бесплатно. Ведь он не заплатил за них ни одного эре, да и по миру с нищенским посохом ему идти тоже не придется.

Эмиль погасил лампу и лег в постель, радостный, в предвкушении нового дня. Завтра, рано утром, когда его мама и папа выйдут на кухню выпить чашечку кофе, над Каттхультом разнесутся ликующие крики, уж это точно!

Да, тут на самом деле послышались крики, и это глубокой темной ночью! Но крики эти вовсе не были ликующими. Сначала раздался такой страшный вопль, что дом содрогнулся. Это произошло в тот миг, когда папа Эмиля запутался в первой же клейкой ленте, на которую наткнулся. А потом раздался еще более ужасающий вопль, когда он, пытаясь сорвать с себя первую клейкую ленту, почувствовал, как вторая, словно змея, обвила его шею. Затем послышались душераздирающие крики мамы Эмиля и Лины, когда они рванулись к папе, чтобы помочь ему, а вместо этого липучки приклеились к их волосам, залепили им глаза и заодно еще разные другие места. И тогда громко, на весь дом, перекрывая жалобные возгласы женщин, раздался дикий крик папы:

– Э-э-э-миль!

Ну, а что было с Эмилем? Он уже спал! И вообще вскоре на каттхультовской кухне воцарилась тишина. Ведь вся эта троица, которая сражалась там в темноте с клейкими лентами, теперь окончательно запуталась в них и уже больше не кричала. Папа, мама и Лина молча и ожесточенно боролись за то, чтобы высвободиться из липких пут.

– Ну кому бы пришло в голову, что они вздумают сунуться на кухню посреди ночи! – возмущался Эмиль.

Это было, когда он на другой день рассказывал обо всем Альфреду. Эмиль как раз вернулся домой из пасторской усадьбы, куда отвел его за руку отец, чтобы он вернул обратно две кроны и попросил прощения за то, что обманул пасторшу.

– Но разве вы, фру пасторша, не могли вычислить, что это непременно должен был быть только Эмиль и никто другой? – спросил папа Эмиля.

– Нет, мы поняли это лишь когда нашли нищенский посох, – ответила пасторша – эта добрая душа – и ласково улыбнулась.

– Хочешь получить свой посох обратно? – спросил Эмиля пастор.

Но мальчик покачал головой.

– Тогда мы сохраним эту безделицу на память о тебе, – сказал пастор и тоже ласково улыбнулся.

К тому времени, когда Эмиль с папой вернулись домой, мама сожгла все клейкие ленты до одной. А все каттхультовские мухи по-прежнему радостно и назойливо жужжали у нее под носом: ни одна из них ничуть не пострадала.

– Ты прав, Антон, – призналась мама Эмиля. – Не надо было нам никаких липучек. Вообще-то, если разобраться, то именно так и мучают животных. Да, уж я-то знаю, каково это, когда накрепко приклеиваешься к липучке.

Но вот в Каттхульте настало время обеда.

Все собрались вокруг стола, и мухи тоже. Эмиль с огромным аппетитом уплетал брюквенное пюре, а остаток дня просидел в столярной, вырезая своего триста двадцать пятого деревянного старичка.

Один день сменялся другим, лето кончилось, и наконец настала зима. Мухи исчезли. Но Эмиль остался и со свежими силами совершал все новые и новые проделки. Недаром говорила Лина:

– Что летом, что зимой у нашего Эмиля на уме одни проказы!