Первого сентября, около полудня, Мюрата отделяла от Гжатска только сосновая роща. Присутствие казаков заставило его развернуть свои первые полки. Но вскоре от нетерпения он призвал нескольких кавалеристов и сам, прогнав русских из лесу, который они занимали, прошел через него и очутился у ворот Гжатска. Тут французы воодушевились и хлынули в город, разделенный на две части речкой, мосты которой уже были объяты пламенем.

То ли случайно, то ли по татарской традиции, базар находился в азиатской части города (как в Смоленске и Вязьме). Русский арьергард, защищенный рекой, успел поджечь весь квартал. Стремительное движение Мюрата спасло остальное.

Речку перешли как могли: переплывали на бревнах, лодках, переходили вброд. Русские скрылись за пламенем. Наши разведчики погнались за ними туда, когда вдруг увидели какого-то человека, бежавшего к ним навстречу, который кричал им, что он француз. Его радость и его акцент подтверждали это. Его отвели к маршалу Даву.

Всё, по словам этого человека, изменилось теперь в русской армии. В ее рядах возникло сильное неудовольствие Барклаем и поднялся шум. Дворянство, купцы и вся Москва присоединились к общему крику негодования.

«Этот генерал, этот министр — изменник! — кричали все. — Он предоставлял врагам возможность истреблять по частям все свои дивизии! Он позорил армию своим постоянным бегством! А между тем позор вторжения все-таки приходилось переносить, и города сгорали! Решаться на такое разрушение — значит приносить себя в жертву. Но по крайней мере в этом была бы холь какая-то доблесть! Позволять же иностранцу приносить нас в жертву — значит всё потерять, даже честь самопожертвования!.. Откуда взялся этот иностранец во главе русской армии? Разве не нашлось для нее ни одного из современников, боевых товарищей и учеников Суворова? Надо русского, чтобы спасти Россию!» И все требовали и звали Кутузова и желали битвы…

Француз прибавлял, что император Александр уступил. Неповиновение Багратиона и общее негодование помогли добиться того и другого. Притом же, заманив неприятельскую армию так далеко вглубь страны, сам русский император находил, что великое столкновение становится неизбежным.

Далее этот француз рассказал, что 29 августа в Царево Займище, между Вязьмой и Гжатском, прибытие Кутузова и объявление предстоящей битвы вызвали величайшее ликование в русской армии. Тотчас же все направились к Бородино, но уже не для того, чтобы бежать от неприятеля, как прежде, а чтобы укрепиться там, на этой границе Московской губернии, защищать ее, победить или умереть!

Небольшой инцидент, малопримечательный сам по себе, а именно прибытие русского парламентера, как будто подтверждал это известие. По-видимому, ему нечего было сказать, и все тотчас же заметили, что он явился только для того, чтобы наблюдать. Его поведение в особенности не понравилось Даву, который еще более укрепился в своих догадках. Один французский генерал опрометчиво спросил этого парламентера, что можно найти между Вязьмой и Москвой. «Полтаву!» — гордо ответил русский. Этот ответ как бы указывал на то, что должно произойти сражение, и он понравился французам, которые любят находчивость и с удовольствием встречаются с достойными врагами.

Этого парламентера проводили без всяких предосторожностей, как и привели его. Он видел, что можно беспрепятственно проникнуть к нашей главной квартире. Он прошел через аванпосты, не увидев ни одной сторожевой будки, — всюду замечалась одинаковая небрежность и безрассудная смелость, столь свойственная французам и победителям. Все спали; не было никаких паролей и не было никаких патрулей. Наши солдаты, по-видимому, пренебрегали этими предосторожностями, считая их слишком несущественными. Ведь они нападали, они были победителями! Это русским надо защищаться! Русский офицер впоследствии говорил, что ему хотелось в эту же ночь воспользоваться нашей неосторожностью, но он не нашел ни одного русского корпуса поблизости.

Неприятель, торопясь сжечь мосты через реку Гжать, оставил нескольких казаков. Их пленили и отправили к Наполеону, который ехал верхом. Он захотел сам расспросить их и, позвав своего переводчика, велел этим двум скифам в странных костюмах и с дикими физиономиями ехать по сторонам, около себя, и таким образом вступил в Гжатск и проехал этот город. Ответы этих варваров совпадали с тем, что говорил француз, и в течение ночи с 1 на 2 сентября все известия, полученные с аванпостов, подтвердили это.

Выяснилось, что Барклай, один против всех, поддерживал до последнего момента тот план отступления, который в 1807 году он расхваливал одному из наших генералов как единственное средство спасения России. У нас хвалили его за то, что он держался этой системы разумной обороны, несмотря на все крики гордой нации, раздраженной несчастьем и агрессивными действиями неприятеля. Без сомнения, он сделал промах, дав себя захватить врасплох в Вильне и не признав болотистое русло Березины истинной границей Литвы. Но затем, в Витебске и Смоленске, он повсюду предварял Наполеона: на Лучесе, Днепре и при Валутиной горе его противодействие Наполеону сообразовалось со временем и местностью. Эта мелкая война и причиняемые ею потери были ему выгодны. Каждое его отступление удаляло нас от наших подкреплений и приближало его к своим. Он, следовательно, всё делал кстати — и тогда, когда рисковал, и тогда, когда оборонялся или отступал!

А между тем он навлек на себя всеобщее недовольство! В наших же глазах это было величайшей похвалой ему. Его одобряли у нас за то, что он пренебрегал общественным мнением, когда оно заблуждалось, что довольствовался только изучением всех наших действий и извлекал из них выгоду, зная, что чаще всего нацию можно спасти только вопреки ее собственной воле.

Барклай выказал себя еще более великим в последующую кампанию. Этот главнокомандующий, военный министр, у которого отняли власть, чтобы передать ее Кутузову, захотел служить под его началом! И повиновался ему так же, как сам командовал раньше — с тем же рвением.