Глава 14
Сухум лениво и неспешно просыпался после сладостной и расслабляющей утренней неги, которую испытываешь только здесь. В пацхах, над трубами печей закурились сиреневые дымы, ближе к рынку открылись двери кафе. Несмотря на ранний час, на приморской набережной, на пятачке у знаменитой «брехаловки» появились заядлые шахматисты и «козлятники», Те же, кто пришел узнать самые горячие новости и почесать языки, выстроились в оживленную очередь к «Кофейне Акопа».
Жизнь на улицах города только начала набирать обороты, а перед входом в Русский театр уже возбужденно гудела толпа. До начала спектакля «Много шума из ничего» оставалось целых девять часов, но главный зал был заполнен до отказа и гудел, словно растревоженный пчелиный улей. За все послевоенные годы он еще не видел столько молодых лиц, изредка среди них попадались уже примелькавшиеся физиономии искушенных политических бойцов. Они скромно держались в тени и предпочитали занимать места где-нибудь в средних рядах.
На сцене, как во времена их бурной комсомольской юности, группа ребят из молодежного движения «Ахъца» с энтузиазмом расставляла столы и стулья для президиума, а над трибуной колдовали двое юношей, устанавливая и проверяя микрофон. Между рядов сновали опоздавшие и искали свободные места. Повсюду, даже в унылом фойе и поблекших от безвременья фотопортретах артистов, ощущалась приподнятая, почти праздничная атмосфера школьного утренника, на котором строгий директор и зануды учителя на время разрешили ученикам поиграть во взрослых. И они, искренне веря им, всей душой отдавались коварной политической игре старших.
Вскоре сутолока в проходах и на сцене улеглась, президиум занял места, и из старых, осипших динамиков зазвучал гимн. Грохот стульев и шарканье ног на время заглушили его, но вскоре молодые и сильные голоса, подпевавшие певцу, вернули залу строгость и торжественность. Затем наступила многозначительная тишина, в президиуме умело держали паузу, еще больше подчеркивавшую важность всего действа. Наконец председатель с легким волнением в голосе объявил об открытии собрания.
В первых рядах громыхнуло кресло, в воздухе прошелестел легкий шепоток и по ступенькам к трибуне взлетел молодой человек. Он и еще несколько ораторов-застрельщиков, волнуясь, произнесли речи, как плохо заученный урок, но постепенно дух грядущей революции, витавший в воздухе, поднял пафос выступлений. В зал «камнями» полетели гневные тирады, обличавшие «погрязших в вызывающей роскоши и рвущихся к власти коррупционеров и бывших партократов».
На перерыв ребята выходили, уже готовые со знаменами в руках верхом на броневике брать приступом штабы движений «Амцахара» и «Возрождение» с засевшими там «коррупционерами» и примкнувшими к ним «партократами». Оживленная толпа выплеснула меня в фойе, и там я столкнулся с Тали Джопуа, одной из героинь моего очерка «Абхазские мадонны».
За прошедшее с последней нашей встречи время она мало изменилась. Та же стройная спортивная фигура, уверенная и решительная походка, те же милые ямочки, появляющиеся при улыбке на щеках, напомнили мне прежнюю Тали. И в то же время, как мне показалось, это была другая Тали, в ее взгляде появилось больше жесткости, а жесты и движения стали более резкими, видимо, должность министра образования наложила свой отпечаток.
Мы узнали друг друга и с нескрываемой радостью пожали руки, но, к сожалению, спокойно поговорить не смогли. Тали — Герой Абхазии, давно ставшая живой легендой, всегда находилась в центре внимания, и на этот раз ребята обрушились на нее с вопросами. Перерыв подошел к концу, и все дружно повалили в зал, а у меня пропало всякое желание снова окунаться в наэлектризованную нетерпимостью атмосферу. Я вышел на улицу, с облегчением вздохнул и отправился в офис общественно-политического движения «Возрождение», чтобы встретиться с Бесланом Кубравой и потом, вместе с сыновьями: средним — Иналом и младшим — Асланом отправиться искупаться на море.
Но, похоже, в тот день неудачи преследовали меня. Политическая горячка захлестнула всех, в том числе уравновешенного и спокойного как удав Беслана. Нашел я его в кабинете одного из лидеров «Возрождения» Леонида Лакербаи. Они о чем-то оживленно говорили, к ним внимательно прислушивалась группа молодых активистов. Беслан заметил меня и только развел руками. Я с сочувствием покачал головой, вышел в коридор и там нос к носу столкнулся с Майей, еще одной героиней, которая дала жизнь очерку «Абхазские мадонны».
Она тоже была искренне рада неожиданной встрече. Мой удрученный вид тронул ее и, несмотря на занятость, Майя нашла время и пригласила в свободный кабинет. Пока готовился кофе, я делился впечатлениями от встречи с Тали. Шесть лет назад именно Майя познакомила нас. Странно, но она не проявила к этому интереса, рассеянно слушала и перебирала бумаги на столе. Я так увлекся рассказом, что не заметил, как на ее лицо набежала тень, а в глазах появился обжигающий холодок. В какой-то момент она не сдержалась и сказала так, словно отрезала:
— Николай, Тали меня не интересует! Мы с ней слишком далеко разошлись!
— Как же так?! Вы же вместе воевали? И потом… — изумился я.
— Мне бы не хотелось говорить об этом, — остановила меня Майя.
— Но почему?..
Телефонный звонок прервал этот вдруг ставший трудным для нас обоих разговор. Майя подняла трубку, из которой донесся гневный голос руководителя одного из отделений «Возрождения». Он с возмущением сообщил о том, что местная администрация пытается закрыть офис и вставляет палки в колеса в работу активистов. Она внимательно слушала, изредка задавала вопросы, что-то помечала в тетрадь, и, когда разговор закончился, у меня почему-то не нашлось слов вернуться к беседе. Неловкую паузу разрядила шумная группа ребят. Грядущая предвыборная лихорадка и бескомпромиссная политическая борьба безжалостно диктовали свои правила и не оставляли места для житейских мелочей. Майе стало не до меня, я, почувствовав себя лишним, незаметно покинул кабинет и вышел на улицу.
Погода, даже по сухумским меркам, стояла просто на загляденье. На небе не было ни облачка, и солнце, ставшее необыкновенно ласковым, растворилось в бирюзовой дымке, висевшей над морем. В хрустально-чистом воздухе витал нежный аромат поздних роз. К нему примешивался сладковатый запах созревшей изабеллы, иссиня-черные гроздья которой обильно усыпали узловатые ветви лозы, плотным ковром покрывавшей фасады домов и беседки. Сквозь пышную зелень садов мириадами маленьких солнц проглядывала хурма. Желтоватый цвет уже окрасил плоды и напоминал о приближении сбора урожая.
Под ногами шуршал красно-желтый ковер из опавших листьев, и я, как когда-то в детстве, широко загребая ногами, погнал «волну» перед собой. По пути попадались гостеприимно распахнутые двери уютных забегаловок. Маняще звала музыка из «Кафе-студии Батала», но я не стал останавливаться — слишком хорош был день — и брел туда, куда меня вели ноги.
Впереди белоснежным миражом возникла знаменитая сухумская колоннада, за которой серебрилась морская гладь. За кустами олеандра, полыхавшими нежно-розовым огнем, проглянула главная достопримечательность «брехаловки» — «Кофейня Акопа». Прошло три года с тех пор как он умер, но его имя, похоже, навечно прикипело к этому неповторимому уголку Сухума, ставшему своеобразным «абхазским Гайд-парком».
Я прошел к свободному столику, спрятавшемуся под раскидистой кроной олеандра, и, подчиняясь безотчетному чувству, присел на лавку. Рука невольно потянулась к простенькой металлической пепельнице, а взгляд искал незамысловатую, прочерченную гвоздем на доске надпись. Она была на месте, лишь слегка потускнела от времени и непогоды. Казалось, здесь ничего не изменилось после той нашей первой беседы с Ириной, натолкнувшей меня на мысль об очерке о трех замечательных женщинах, с двумя из которых я только что встретился.
Нахлынувшие воспоминания снова возвратили меня к тем прекрасным дням, подарившим незабываемую радость встреч с ними. Я повернулся к центральной аллее, и мои глаза невольно остановились на арке…
Ирина… Когда, в какой момент появилась она?! Она возникла из этого пьянящего воздуха, бесконечного неба, теплого моря и ярких солнечных лучей. Легкой уверенной походкой пересекла улицу и вышла на нас с Виталием Чамагуа, главным редактором газеты «Республика Абхазия».
Светло-синий брючный костюм, темный с искоркой жакет подчеркивал достоинства ее статной фигуры. Перехваченные кокетливым бантом пышные каштановые волосы задорно развевались на ветру, а волнистая прядь озорно ниспадала на высокий лоб. Большие серые глаза, смоляные крылья бровей, тонкий овал лица с чувственными губами и маленькой родинкой над верхней губой завораживали и, как магнит, притягивали взгляды мужчин.
Занимавшие соседний столик «новые абхазы» перестали обращать внимание на попискивание сотовых телефонов и откровенно пожирали ее глазами. Два усача, долбившие вопросами журналиста Сергея Арутюнова о том, что станет с Грузией, если Абхазия нанесет упреждающий удар по ее хозяину — Америке (знай об этом в Вашингтоне и Тбилиси — наверняка бы содрогнулись), резко поумерили пыл и переключили свое внимание на нее. На что уж степенны шахматисты и заядлые «козлятники», но и те забыли про игру и приняли охотничью стойку. Мы с Виталием их всех обломали.
— Ирина. Красивая женщина! — с восхищением произнес он и приветливо помахал ей рукой.
Она заметила нас и прошла к столику. Я не без гордости, с превосходством посмотрел в сторону «новых абхазов», а Виталий не удержался и сказал:
— Если такие женщины не проходят мимо, значит, мы еще чего-то стоим.
Ирина властным взглядом прошлась по нам, как по больному на операционном столе, и скептически заметила:
— Не стоит обольщаться.
— Это почему же?! — в один голос возмутились мы.
А она продолжала безжалостно разрушать возникшие у нас иллюзии.
— Тем более с такими золотыми цепями.
— Какие цепи?! Так, одно название, — скромничали мы.
— По нынешним временам с подобным снаряжением долго не протянешь, — вынесла Ирина суровый вердикт.
— Совершенно верно! Киллеры их давно заждались, — тут же поддержал ее подсевший к нам Сережа Арутюнов.
— Тебе, с твоим навороченным сотовым, конечно, виднее, — подозрительно быстро согласился Виталий и потом не преминул подпустить яду: — Хитрый ты мой, а зачем цепь снял?!
— Жить хочется, вот и пришлось сдать в ломбард. Кстати, там такая давка, что вы вряд ли успеете, — нанес ответный укол Сергей.
И пока старые приятели обменивались взаимными колкостями, Ира маленькими глотками пила кофе и с живым интересом наблюдала за ними. Ее строгое и кажущееся холодным лицо время от времени согревала мягкая улыбка, глаза лучились лукавыми морщинками, и в этот миг в ней появлялось что-то от озорного мальчишки и коварной обольстительной цыганки. Необыкновенной женственностью и притягательностью были исполнены ее жесты и движения.
Виталий и Сергей, продемонстрировав во всем своем блеске ораторский арсенал, затем деликатно перевели разговор на тему войны. Мрачная тень ее воспоминаний легкой тучкой прошлась по лицу Ирины, но она не замкнулась и, к моей радости, согласилась на встречу с Тали и Майей, о мужестве и героизме которых во время войны я уже был наслышан. После короткого обмена мнениями мы сошлись на том, что более подходящего места, чем фотостудия Володи Попова, нам не найти. Вопрос был решен, и Виталий предложил выпить еще по чашке кофе, но все дружно отказались.
К этому времени солнце поднялось над кронами могучих эвкалиптов и стало припекать спины. Ожил и запищал сотовый телефон у Сергея, звонили из корпункта, он извинился и отправился к себе. Виталий еще какое-то время оставался с нами, но подошел час сдачи газеты в набор, и мы с Ириной, проводив его до редакции, не сговариваясь, решили прогуляться по тенистым улицам города.
Дорога, описав замысловатую петлю среди полыхающих осенним пожаром цветочных клумб, круто пошла в гору. Начались старые — конца XIX века — кварталы аристократического Сухума. Время и война не пощадили их, но даже они не смогли уничтожить тот особенный дух, которым дышали каждый камень мостовой и стены так не похожих друг на друга двух— и трехэтажных особняков.
Это был особенный мир, и мне уже почудилась в густых зарослях одичавшего инжира и виноградника хорошо знакомая по фильмам и фотографиям коренастая фигура, затянутая в серый френч. Из-за спины вождя зловеще поблескивал стекляшками пенсне «всесоюзный палач» Лаврентий Берия. Из венецианской беседки, чудом уцелевшей после взрыва авиабомбы, доносился бархатистый голос Антона Чехова. Его заглушал заразительно-звонкий смех артиста Геннадия Хазанова. Главный герой известной кинокомедии «Маленький гигант большого секса» нашел в этом чарующем уголке земли не только самых замечательных красавиц, а и лучшее на всем побережье от Анапы до Батума вино.
Веселый перестук молотков возвратил нас к действительности. У недавно отремонтированной больницы вокруг медицинского оборудования и груды ящиков оживленно сновали врачи, медсестры и рабочие. Незлобно подзуживая друг друга, грузчики осторожно спускали по доскам импортную аппаратуру и заносили в здание.
Ира приостановилась посмотреть на это заграничное медицинское чудо, ее лицо помрачнело, и она с горечью произнесла:
— Эх, тогда бы все это! Сколько ребят могли бы спасти! Нам не хватало элементарного, и от безысходности порой не хотелось жить. Даже не знаю, откуда только брались силы!
— Испытания мобилизуют, — обронил я.
— Наверное, — согласилась Ира. — И, если бы не мужество ребят, я не знаю… Нет, они не упрекали нас, а когда подступала смерть…
Она осеклась, ее глаза затуманились, и я услышал тронувшую меня до глубины души исповедь-рассказ:
— Его привезли на рассвете. Старенькая «нива», на которой, казалось, не осталось живого места, каким-то чудом добралась до полевого госпиталя, затерявшегося в горах. Два усталых и запыленных бойца бережно вынесли и положили на траву завернутое в одеяло тело. В слабом свете керосиновой лампы бледным, бескровным пятном отсвечивало лицо, и лишь по слабому трепету ресниц можно было понять, что жизнь еще не оставила его.
На шум голосов из палатки вышел Даур — хирург, воспаленными от бессонницы глазами посмотрел на бойцов, раненого и устало сказал: «Немедленно в операционную!»
Ребята подняли товарища, внесли под навес и положили на обрызганный кровью кухонный стол, отошли в угол и без сил рухнули на лавку. Борясь со сном, они не спускали с нас глаз. Даур нахмурился, но ничего не сказал. Сколько этих молящих, наполненных болью и живущих робкой надеждой взглядов пришлось вынести ему и нам. Они заставляли забывать об усталости, о крови, текущей по твоим рукам, не слышать пилы, вгрызающейся в плоть и кость. Мы жили только одним — вырвать у смерти еще одну человеческую жизнь.
Началась операция, фитилек в лампе задрожал и стал гаснуть — в керосине оказалась вода. Анетта тут же зажгла другую и подвесила на крюк под потолком. Вторая операционная сестра пододвинула табурет с кухонным подносом, на котором лежал скудный инструмент. Сейчас это может показаться невероятным, но тогда мы были рады альпинистскому ледорубу, принесенному ребятами с турбазы на Ауадхаре, ножовке по металлу и бинтам из нижнего белья.
Каждое слово Ирины было наполнено болью, но она продолжала свой рассказ:
— Мы лихорадочно спешили в этой гонке со смертью, кромсая ножницами и ножом заскорузлые, пропитанные кровью и гноем повязки. Даур заскрипел зубами от горечи, и было от чего: раны оказались ужасны, обе голени превратились в сплошное кровавое месиво, а таз и позвоночник раздробили осколки. Гангрена синюшными пятнами расползлась по ногам, надежды на спасение уже не оставалось, но мы продолжали бороться за жизнь.
Санитары телами прижали руки и ноги раненого к столу, Даур разжал ножом зубы, и чача обожгла гортань едва дышащего человека. Он судорожно закашлял и открыл глаза, губы силились что-то произнести, но с них слетал еле слышный шелест. Его взгляд остановился на мне, пальцы тронули и затем сжали мою руку. И потом, когда Даур осколок за осколком извлекал из истерзанного тела, а острые зубцы пилы кромсали кость, мы были вместе, и это давало ему силы вынести нечеловеческие страдания и невыносимую боль.
Давно был потерян счет времени в этой схватке со смертью. Солнце встало из-за гор, потухли фитили в керосинке. Вместе с ними угасала и надежда на спасение, гангрена довершала свое страшное дело. Он умирал, гримаса боли покинула лицо, ставшие огромными глаза, в которых плескалась неземная тоска, не отпускали меня, слабеющая рука продолжала бережно удерживать мою. Собрав остатки сил, он прошептал: «Как холодно. Не отпускай меня туда…»
В этот последний миг он не думал о боли и смерти. И потом еще долго трепетное тепло его ладони жило во мне. Оно согревало и поддерживало в самые трудные и роковые минуты, спасало и очищало от мерзости и грязи войны.
Дружный и заразительный смех прервал рассказ Ирины. У подъезда больницы шла веселая возня. Женщины, подхватив смущенного и робко сопротивлявшегося водителя, усадили в стоматологическое кресло. Над его головой со зверским выражением лица воинственно крутил рычагом бормашины здоровенный детина, а юркий юноша энергично щелкал фотоаппаратом. Оттуда, где резвилась эта куча-мала, нам что-то кричали и махали руками. Улыбка тронула губы Ирины, и облачко грусти сошло с лица. Она озорно подмигнула, в ней снова проснулся задорный мальчишка-сорванец, и, бросив на ходу:
— До встречи у Володи! — Ирина присоединилась к ним.
На следующий день в фотостудии Попова я с волнением ждал ее в надежде на скорую встречу с Майей и Тали. Людской круговорот ни на минуту не замирал в небольшом и по— домашнему уютном зале. На помосте в свете ярких ламп две актрисы из филармонии весело пикировались между собой и кокетливо поглядывали на мужчин. Володя, молча поигрывая желваками на скулах, в который раз вынужден был перетаскивать треногу с фотоаппаратом. В углу, дожидаясь своей очереди, три долговязых школьника, смущаясь, примеряли отцовский пиджак. За журнальным столиком пили чай и листали фотоальбом журналисты из редакции «Нужной газеты».
В очередной раз хлопнула входная дверь, и в студию вошли те, кого я с таким нетерпением ожидал. За спиной Ирины скромно держалась худощавая стройная девушка. Она не бросалась в глаза яркой красотой, которой с такой щедростью природа юга одаривала здесь женщин.
— Майя! — представила спутницу Ирина.
В свете бра трепетное лицо девушки сразу приковало к себе внимание. В огромных распахнутых глазах отражалась вся ее душа, искренняя и открытая. Быстрым взглядом она прошлась по мне, остановилась на фотографии, которую я держал в руке, и беспокойный огонек погас в ее глазах.
— Одна из лучших работ Володи, — оценила она мой выбор.
На фоне изуродованного пожаром здания Совмина пробуждалась новая жизнь. Радостные и счастливые улыбки озаряли лица юных танцоров и певцов. Их простенькие костюмы нежными красками альпийских цветов украшали скромную сцену. Польщенный такой оценкой Майи, я достал из альбома еще несколько фотографий и положил на стол. Ира предложила присесть, мы заняли свободные стулья и продолжили обсуждение достоинств этих работ.
Здесь уже Майя, словно опасаясь потревожить трагическое прошлое, робко открыла свою папку, и на стол легли фотографии, отснятые во время войны.
Среди них находились разные снимки: простые черно-белые и сочные цветные, четкие и размытые. При всей расхожести их объединяло одно общее — они не оставляли равнодушным. Жестокий лик войны был схвачен и передан Майей с поразительной точностью и правдивостью…
Безмерное горе овладело бойцом. Еще не остывший после боя автомат выпал из рук, плечи бессильно обвисли, а глаза потухли. Тонкая струйка крови сочится из раны на голове, заливает щеку и темным пятном расплывается на куртке, но он не чувствует этого, душевная боль опустошила его.
— Несколько минут назад погиб родной брат! — пояснила Майя.
Черные клубы дыма поднимаются над крышей. Пышущие нестерпимым жаром языки пламени вырываются из окон здания. В воздухе, подобно подраненным птицам, кружат обгоревшие листы бумаги. Перед подъездом фигуры в камуфляжной форме, перепоясанные пулеметными лентами, швыряют в костер древние рукописи и книги.
…Что это?! Фашистская Германия 1930-х годов?! Увы, нет — это Абхазия в конце XX столетия.
— Варвары! Уничтожают государственный архив Абхазии, — с презрением произнесла Майя.
Грудами искореженного бетона и металла, скорбными могилами проходили перед глазами эти успевшие пожелтеть и выцвести от времени бесстрастные свидетели минувшего лихолетья. Иногда среди них попадались фотографии, запечатлевшие редкие на войне минуты радости и торжества.
— Война — это тоже жизнь. Даже в ней есть место для любви, и это чувство согрето особым теплом и имеет необыкновенную чистоту. Жестокое горнило войны очищает ее от всякой накипи и фальши, — просто и буднично сказала Майя.
— Ты там, как на ладони, — согласилась Ирина.
— И все-таки война — это прежде всего боль и страдание, — заключила Майя и положила передо мной очередную фотографию.
Исхудавшие восковые лица детей и подростков, на которых, казалось, остались одни только глаза, печально смотрели с нее.
Где, когда я мог видеть их?! Память подсказала страшные картины из далекого прошлого: Саласпилс, Минское и Варшавское гетто — фашистские лагеря для детей!
— Блокадный Ткуарчал — это наш Ленинград, — скорбно обронила Майя.
— Там люди такого натерпелись… — больше у Ирины не нашлось слов.
— Об этом надо всегда помнить и говорить! — сурово заметила Майя.
Вслед за этим я услышал еще один рассказ о том трагическом времени.
— Прошло больше двух месяцев, как кольцо блокады замкнулось вокруг Ткуарчала — этого города шахтеров. В нем жили в основном русские и украинцы, так что пусть Шеварднадзе не врет, будто воевал против «абхазских сепаратистов», — напомнила Майя и вернулась к своим воспоминаниям: — Стылый декабрьский ветер по-волчьи завывал в развалинах разбомбленного еще во время первого авианалета железнодорожного вокзала, разбойничьи посвистывал в прострелянных трубах обогатительной фабрики, шершавым и колючим языком поземки хлестал по лицам редких прохожих, сквозь щели и трещины забирался в дома и высасывал последние капли тепла. Город, а вместе с ним и люди медленно умирали от холода и голода. Первыми жертвами становились дети и старики, с каждым днем росло их число, а единственная дорога из этого ада пролегала через небо.
Российский вертолет из Гудауты 12 декабря 1992 года прорвался сквозь плотный огонь зенитных батарей и взял на борт шестьдесят два блокадника Ткуарчала: стариков, женщин и детей. Старенький «Ми» тяжело оторвался от земли, совершил разворот и, прячась за скалами, обошел первые огневые точки. Казалось, на этот раз экипажу и блокадникам удастся добраться до своих. Впереди показались позиции ополченцев, и в этот миг яркие вспышки озарили склон горы. Две ракеты устремились к цели. Пилот заметил опасность, но что он мог сделать на перегруженной машине?.. Ничего!
Двигатель ревел и захлебывался от перегрузки. Экипажу с трудом удалось совершить маневр, и первая ракета прошла в десятке метров, но вторая попала прямо в топливный бак. Чудовищный взрыв сотряс горы и унес с собой шестьдесят пять человеческих жизней. Страшная весть пришла в семьи, убитые горем родственники собрались на летном поле. Проходил час за часом, гнетущее безмолвие нарушали рыдания и всхлипы. Поздно вечером доставили погибших, а точнее, то, что осталось от тел. Людское море на миг застыло в оцепенении, потрясенное увиденным, а затем, сметая все на своем пути, хлынуло на поле. Голоса слились в одном безумном стоне, леденящий душу плач заглушал все остальные звуки.
Майя осеклась и побледнела, груз прошлых воспоминаний спустя столько лет вновь напомнил о себе.
— А я… снимала этот страшный лик войны. Потрясенные горем женщины набросились на меня, и охране с трудом удалось сдержать их. Я сердцем понимала глубину постигшего несчастья, но, сцепив зубы, сквозь слезы продолжала снимать и снимать! Ради живых и мертвых. Ради нашего будущего, чтобы потом, когда придет мир и наступит другая жизнь, эти фотографии и кинопленки не дали угаснуть памяти, а время не окрасило только в один ореол героизма трагедию, разыгравшуюся на нашей земле, — закончила рассказ Майя и, смутившись, посмотрела на часы.
— Вот-вот должна подойти Тали. Может, пройдем на улицу и там встретим? — предложила Ира.
Мы вышли из студии, не успели сделать нескольких шагов, как Майя приостановилась и с теплотой в голосе произнесла:
— А вот и Тали! Как всегда точна.
Навстречу по противоположной стороне улицы шла невысокая, изящная, с тонкими чертами волевого лица девушка. Темный цвет делового костюма и белоснежный воротничок подчеркивали горделивую посадку головы и строгую осанку.
После короткого знакомства Тали пригласила в кафе на набережной и пояснила:
— Там, у моря, легче говорить на такие тяжелые и сложные темы.
Я охотно принял предложение, меня поддержали Майя с Ириной, и все вместе мы спустились к набережной. На этот раз решили не останавливаться в «Нарте», а поднялись по крутым ступенькам на верхнюю площадку причала в «Апру» и заняли свободный столик.
Из бара приглушенно звучала музыка, с кухни доносились запахи жареной барабульки и фасоли акуд. Молоденькие официантки неспешно двигались между столиками. В нем, как в любом другом месте Сухума, есть то, чего не найдешь ни в каком московском или питерском кафе. Здесь никто никуда не спешит, каждый находит истинное наслаждение в неторопливой беседе. Здесь умеют радоваться простым и незатейливым вещам. Здесь чувствуешь себя счастливым от того, что можешь дышать воздухом особой сухумской свободы и любоваться завораживающим простором такого разного и неповторимого Черного моря.
Внизу о гранит ленивой волной тихо плескал слабый прибой. Легкий бриз ласкал наши лица, забирался в волосы девушек и шалил с ними. Взгляд Тали смягчился, и в голосе все чаще стали звучать веселые и ироничные нотки. На мою шутливую фразу о том, что герои, оказывается, живут рядом, она в тон ответила:
— А вы думали, как Карлсон, — под крышей?!
— Упаси бог! В России нет такой «крыши», под которой даже герой может чувствовать себя в безопасности, — не остался в долгу я.
Тали рассмеялась. Герой Абхазии, член парламента, кандидат наук — за этим иконостасом официальности открылась обаятельная женщина. От нее повеяло необыкновенной теплотой, и ты уже не замечал уродливых развалин гостиницы «Абхазия» и развороченных снарядами причалов морского порта. И тут улыбка исчезла с ее лица, привычную атмосферу кафе нарушил рокот моторов. Мои спутницы тревожно встрепенулись и повернулись к морю. Над ним со стороны Кяласура заходила на город пара военных вертолетов.
— Возвращаются из Гали, — предположила Майя.
— Вот так же семь лет назад с воем вертолетов война пришла на нашу землю, — с болью в голосе произнесла Тали и задумалась.
Я деликатно молчал, не торопил с рассказом, и мое терпение было вознаграждено. Проводив взглядом вертушки, скрывшиеся за высотками Нового района, Тали вернулась к тем уже далеким событиям августа 1992 года.
— День 14 августа мало чем отличался от других дней, — вспоминала она, — но ощущение надвигающейся опасности витало над всем: городом, горами, морем и поселилось в наших душах. Но все равно в худшее не хотелось верить! Дело шло к обеду, многие из института разошлись по домам, а я задержалась, когда внизу, на площади, раздались крики, потом послышался топот ног. Я выглянула в окно, это были ребята из охраны Владислава Григорьевича. Они на ходу заряжали автоматы и бежали к Красному мосту, на повороте к ним присоединился Мушни Хварцкия со своей группой. Внутри меня все похолодело, разум отказывался поверить в то, что случилось самое худшее. Не помня себя, пронеслась по коридору, лестнице, выскочила на улицу и по лицам ребят все поняла. Они пришли! Они уже в городе! Они стреляют! Зачем?! Почему?!
Красный мост! Это словосочетание жгло мое сознание и гнало вперед. Как тогда, так и сейчас не могу найти объяснения тому, что заставило меня броситься туда, а не прятаться дома или искать спасение в горах. Да, был страх, но не страх перед тем, что тебя убьют. Это было нечто иное! В тот миг я стремилась к ребятам, чтобы вместе остановить то чудовищное, что надвигалось на всех нас. Навстречу бежали растерянные и до смерти напуганные люди, чем меньше оставалось до Красного моста, тем пустыннее становились улицы и все отчетливее была слышна яростная перестрелка.
Прячась за стенами домов, я обогнула Круглую площадь и выскочила к кинотеатру. В его окнах и на крыше мелькали фигуры бойцов. Воспользовавшись затишьем, незаметно проскользнула в фойе и там столкнулась с Мушни. Несмотря на пыль и клубы дыма, он узнал меня, схватил за плечи и попытался вытолкнуть на улицу. Я цеплялась за него, совала в руки бинты и лекарства, которые успела прихватить в детской поликлинике, и доказывала, что без медсестры им не обойтись…
Тали прервала рассказ и, грустно улыбнувшись, призналась:
— Никакой медсестрой я не была и до того часа ничего другого, кроме пальца, не перевязывала.
— В тот день каждый из нас все делал впервые, — тихо обронила Майя.
— Все так, — согласилась Тали и вернулась к рассказу: — Мушни смирился, а ребята, как мне показалось, обрадовались. Их было немного. Чуть позже к нам присоединились Батал Табагуа, Асик Атба и Ренат Корчава. С собой они принесли автоматы, а с этим оружием уже можно было отбиваться. Но не столько оно, сколько каждое новое пополнение придавали нам силы. Мы были не одиноки и с удвоенной энергией продолжали отстреливаться. Несмотря на то что наш огонь был слаб, он остановил колонну гвардейцев.
Как когда-то в Фермопилах триста спартанцев с царем Леонидом встали на пути армады персидского царя Дария и спасли Грецию, так и наши: Мушни, Володя Аршба, Артур Читанава, Володя Анцупов, Батал Табагуа и другие ребята навсегда останутся в памяти народа и истории Абхазии. Перед ними — горсткой отчаянных смельчаков — растерялись уверенные в своей безнаказанности бандиты Китовани.
Их замешательство продолжалось недолго, в бой вмешались военные спецы. Головной танк и три БМП взревели моторами, попятились назад и рассредоточились вдоль реки. Жерла орудий и стволы пулеметов рыскали по этажам, выбирая цели. Гранатометчики, скрываясь за перевернутыми машинами и развороченными торговыми киосками, занимали передовые позиции. В центре колонны, возле штабной машины, ощетинившейся штырями антенн, в плотном кольце охраны мелькала бегемотообразная туша Китовани. Он размахивал руками и что-то кричал своим головорезам.
Судя по всему, они готовились к решительному штурму. Как его грозные предвестники над морем появились вертолеты и закружили над нами, танки выдвинулись на прямую наводку. Гвардейцы попросту решили сровнять нас с землей. Наступил момент истины, лица ребят побледнели, но на них не было ни тени страха, ни тени сомнения. Они озарились каким-то особенным внутренним светом, который в час испытаний возносит тебя к самым вершинам человеческого духа — любви к Родине! Да-да, к Родине!
Голос Тали звучал тихо, но от этого не менее убедительно:
— Сейчас это, может, звучит напыщенно, но именно любви, а не ненависти к врагу. В те роковые минуты в тебе остаются и живут только самые светлые и добрые чувства к родным и близким, все остальное становится мелким и ничтожным. Впервые там, у Красного моста, и потом не раз перед атакой я наблюдала это удивительное состояние души.
Часы отсчитывали последние минуты и секунды наших жизней. И тогда, — лицо Тали озарилось особенным светом, — Мушни с трогательной заботой поправил на молоденьком студенте неумело надетую каску, затем отошел в угол, привалился к стене, достал из кармана фотографии и нежно погладил рукой. Что он думал в те минуты? Наверное, то же, что и все те, кто когда-либо стоял перед выбором между жизнью и смертью.
Арзамет Тарба приподнялся над подоконником и пристально вглядывался в знакомые улицы, пытаясь за пеленой дыма разглядеть родной дом. Его губы что-то беззвучно шептали. Там оставались отец, мать и младший брат Дмитрий.
Батал Табагуа и Асик Атба, последний раз державшие автомат в руках во время срочной службы в армии, заново примерялись к ним.
Артур Читанава в который уже раз пересчитывал скудный запас патронов и, отсыпав горсть, передал Иналу. В это время снизу, где сосредоточивались для атаки гвардейцы, донеслись отрывистые команды.
Мушни встрепенулся, быстрым взглядом окинул бойцов и охрипшим голосом произнес те самые слова, которые потом не раз повторяли командиры ребятам перед решающим штурмом:
«Сегодня на их стороне сила, но на нашей — вера и правда. Пока нас мало, а врагов намного больше. Этот бой может стать последним, но мы не страшимся смерти, потому что пришли сюда не по приказу, а по зову сердца. Мы сделали свой выбор — свободная Родина или смерть! Этот бой и жертвы станут той искрой, что разожжет пламя народной войны. За нами встанут сотни, тысячи бойцов…»
Разрыв снаряда вздыбил металлическую крышу над кинотеатром и, словно листок бумаги, скрутил в трубу. В злобном лае зашлись пулеметы. Залпы гранатометов и танкового орудия сотрясли здание. Рухнуло перекрытие над залом, клубы пыли и дыма заволокли помещения. Из-под развалин послышались стоны раненых, появились первые убитые…
Здесь Тали прервала рассказ, и ее взгляд обратился к городу. За деревьями виднелись изуродованная крыша кинотеатра «Апсны» и мрачные развалины Совмина. Спустя столько лет ее разум отказывался понимать чудовищность того, что происходило в Сухуме 14 августа 1992 года. Она тяжело вздохнула и вернулась к рассказу:
— В тот миг мир для меня раскололся надвое. Там, за спиной, на маяке и в Гаграх все так же ярко светило солнце и весело шуршал галькой морской прибой. На пляжах негде было яблоку упасть, от восторженного писка и визга детворы, барахтавшейся в море, шум стаял, как на птичьем базаре. В Новом Афоне в Пантелеймоновском монастыре после многих лет забвения возобновилась служба, первые прихожане возносили молитву во имя добра, справедливости и мира. А здесь, у Красного моста, в кромешной мгле витал запах крови и смерти. Ад в раю! Точнее и правдивее, чем это выразил Алексей Аргун, не скажешь.
Тот день для нас превратился в ночь, а время будто остановилось. Давно смолк наш единственный пулемет, снайперы выбили расчет. Не стало слышно выстрелов на крыше. Ребята, вооруженные ружьями и автоматами, не могли долго сопротивляться убийственному огню вражеских вертолетов. Пламя охватило крышу и верхний этаж. Танк и БМП методично били по окнам первого и второго этажей. Садисты! Они рассчитывали загнать нас в подвал и сделать из него братскую могилу.
Мушни с Артуром окинули взглядом ребят, их лица были суровы и сосредоточенны. Они, вчерашние школьники и студенты, понимали, что наступил решающий момент боя, и приготовились стоять насмерть.
Гвардейцы тем временем перегруппировались и мелкими перебежками стали подтягиваться к зданию кинотеатра. Некоторые, осмелев, выбрались из укрытий, просочились к парапету набережной и взяли под прицел наши позиции и пути отхода. Экипаж танка нахально выдвинулся на прямую наводку, а вслед за ним заворочалась и залязгала гусеницами остальная колонна.
Мушни от бессилия и злости заскрипел зубами и в сердцах воскликнул:
— Один бы гранатомет — и я бы захлопнул ему пасть!
— Сволочь! Ближе не подходит, боится, что бутылкой достанем, — сокрушался Артур.
— Еще пара минут, они развернут на позиции второй танк — и тогда нам крышка, — подвел печальный итог Мушни.
Артур продолжал наблюдать за маневрами гвардейцев, в надежде найти выход из положения. Мушни, к сожалению, оказался прав, танк торчал как кость в горле. Он нервно сглотнул и чужим, деревянным голосом произнес:
— Мушни, я остаюсь с ребятами Беслана и прикрою, а ты забирай молодых и отходи.
— Нет! Мы не уйдем! — с ходу отмел это предложение он. — Мои парни уже понюхали порох, и гадам так просто нас не взять. Они еще умоются своей поганой кровью!
— Ты должен уйти! Я военный… — настаивал Артур.
— Мы сейчас все военные! И если…
Очередь крупнокалиберного пулемета прошлась над их головами и прервала спор. Они залегли под подоконником и через пробоины в стенах принялись высматривать пулеметчика.
— Вон он, сволочь, где засел! — первым заметил Артур.
С последнего этажа высотки санатория ПВО, изрыгая огненные струи, рокотал ПКТ.
— Теперь поздно думать об отходе. С такой позиции эта сволочь половину из нас положит, — с ожесточением произнес Мушни.
В это время внизу раздался топот ног, ребята схватились за оружие, а через минуту опасения рассеялись. Из дыма и пыли, как ангелы-спасители, появились ребята Астамура Бганбы и принесли с собой целый арсенал: автоматы и пистолеты. В нас снова ожила надежда.
Голос Тали дрогнул, она замолчала, но через мгновение продолжила рассказ:
— Прав был Мушни, когда говорил, что на место каждого павшего встанут десятки, сотни новых бойцов. Арзамет, Беслан Джелиа, остальные ребята набросились на них с вопросами:
«Что происходит в городе?»
«Когда подойдет подкрепление?»
«Где русские десантники?»
«Почему они не остановят эту бойню? Почему?..»
Мушни и Артур с грустью смотрели на них и не оставляли без внимания перемещения гвардейцев. Второй танк заканчивал разворот для выхода на позицию, а БМП попятилась назад, освобождая ему место.
— Надо немедленно атаковать, пока они не развернулись! — предложил Артур.
Его поддержал Беслан. Мушни мучительно размышлял. То, что предлагали Артур с Бесланом, с точки зрения военной тактики, возможно, было оправданно и правильно, но именно с точки зрения военной, когда под рукой обученные и хорошо вооруженные солдаты. «Именно солдаты», — с тоской подумал он и посмотрел на ребят.
Большинство из них только сегодня взяли в руки оружие, впервые нажали на курок и метнули гранату. Они, еще не успевшие пожить, подчиняясь его воле, через несколько минут могли полечь в отчаянной и рискованной контратаке. Имел ли он право на их жизнь?
«А может, пока не поздно, собрать все силы в один кулак и вырваться из капкана, который гвардейцы готовились захлопнуть? Но тогда ополченцы из Гудауты и Эшер не успеют подтянуться и занять позиции, а редкие заслоны из батальона милиции вряд ли смогут задержать набравшую обороты бронированную армаду. Разрозненные очаги сопротивления будут смяты, и город останется без защиты, — терзался перед выбором Мушни. — Артур с Бесланом правы, надо атаковать! И пусть простят меня отцы с матерями за те жертвы, что будут принесены сейчас», — принял он решение и отдал команду:
— Приготовиться к атаке!
Ребята подтянулись, и их решительность придала ему уверенности.
— Я с моими, группой Беслана и Абзагу выбиваем пехоту и гранатометчиков, затем выходим на танк и БМП. Любой ценой их надо подорвать и заблокировать дорогу! Артур, остаешься здесь, чтобы прикрыть! — распорядился Мушни.
Тот попытался возразить, но он был непреклонен:
— Не будем спорить! Действуем быстро! Только вперед! — и осекшись, коротко обронил: — Раненых и убитых забираем на обратном пути! Вопросы есть?
Их не последовало, каждый сделал свой выбор. Мушни махнул рукой и первым шагнул вперед.
Стремительная атака ополченцев обескуражила и посеяла панику среди гвардейцев. Они дрогнули и, ища спасения, бросились под защиту стен домов и ограду военного санатория. Танк и БМП, оставшись без прикрытия пехоты, попятились назад. В них полетели бутылки с зажигательной смесью. Зеленое пламя растеклось по броне танка, ствол поник, башня замерла, из нижнего люка выскочили трое в черных комбинезонах. Автоматные очереди настигли их у реки. Арзамет, Беслан и Абзагу не раздумывая ринулись к брошенному танку, чтобы завладеть трофеем, и принялись сбивать пламя. Их засек пулеметчик, засевший на высотке, и перенес огонь с кинотеатра на площадь.
Пули просвистели над головой Абзагу, рядом кто-то пронзительно вскрикнул. Пулеметная очередь осеклась, и он в несколько гигантских прыжков проскочил пустырь и спрятался под аркой моста. Мушни что-то прокричал вслед, но Абзагу ничего не слышал и жил только одной мыслью — уничтожить проклятого пулеметчика!
Прячась под берегом в зарослях кустарника, он проскользнул мимо вражеских автоматчиков и затаился у ограды санатория. За ней тоже бушевала война. Пожар охватил здание приемного корпуса. Языки ядовито-желтого пламени пожирали верхушки пальм у центрального входа, густой дым заволок дорожки парка, по которым метались люди, потерявшие голову от страха.
Выбравшись из кустарника и пользуясь дымовой завесой, Абзагу, не замеченный гвардейцами, добрался до боковой аллеи, подобрал брошенное полотенце, завернул автомат и окунулся в людской поток, устремившийся к четырнадцатиэтажной высотке.
Четверо гвардейцев дежурили перед входом. Секундное раздумье — и, подхватив под руку женщину, Абзагу смешался с толпой и протиснулся в фойе. Там у лифта наткнулся еще на один пост, но удача снова улыбнулась ему, проход на лестницу оказался свободен. На одном дыхании он пролетел тринадцать этажей и остановился на лестничной клетке.
Над головой отчетливо барабанил пулемет, всего десяток метров отделял Абзагу от цели, и тут за спиной хлопнула дверь. Он метнулся к простенку и повел стволом автомата. Из дверного проема на него смотрела остановившимся взглядом парализованная страхом девушка. Ему было не до нее — там, на площади, гибли ребята, и, набрав полные легкие воздуха, он безоглядно бросился вперед, ногой вышиб дверь и выскочил на крышу.
Перед ним бугрилась темными потными пятнами необъятная спина гвардейца. Бычья шея от напряжения налилась кровью, плечи ходили ходуном, а тело сотрясала судорожная дрожь. Гвардеец слился с пулеметом и посылал очередь за очередью на цепи ополченцев.
Абзагу вскинул автомат, нажал на спусковой крючок и выпустил весь магазин в ненавистную спину. Сухо лязгнул затвор и выбросил последнюю гильзу, а побелевший от напряжения палец продолжал давить на спуск. Теперь его не страшила встреча с гвардейцами, он сделал свое дело — помог ребятам и, сменив магазин на автомате, ринулся вниз.
В фойе почувствовали неладное и бросились на подмогу пулеметчику. Абзагу стремительно спускался, на площадке третьего этажа столкнулся с гвардейцами, но успел их опередить. Автоматная очередь припечатала одного к стенке, а второй успел откатиться за кабину лифта. Ниже на лестничном пролете мелькнули головы других гвардейцев. Путь к выходу был отрезан, Абзагу, не целясь, выстрелил в них, затем ногой выбил стекло в окне и спрыгнул на газон.
Удар о землю отозвался острой болью в правом колене, и первый шаг дался с трудом. Припадая на поврежденную ногу, Абзагу ринулся к гаражам и, пока среди гвардейцев царила паника, успел скрыться в кустах у реки. К этому времени ополченцы отбили у гвардейцев танк, ставший первым военным трофеем будущей армии Абхазии.
Здесь Тали перевела дыхание и с гордостью произнесла:
— Там, у Красного моста, мы поняли и поверили, что, несмотря ни на что, устоим и погоним эту нечисть обратно! Сколько продолжался тот бой у Красного моста, трудно сейчас сказать, но для меня, Мушни, Артура, Володи и остальных ребят он останется вечным. Вечным в том смысле, что там, в разрушенном кинотеатре с символическим названием «Апсны» («Страна души»), мы боролись не за будущую сытую и беззаботную жизнь, а за право думать и говорить на родном языке, за душу будущей родины.
Возможно, в конце прагматичного и циничного XX века подобное звучит наивно, но это действительно так. Мушни, Арзамет, Артур, Володя и остальные три с половиной тысячи, что сложили головы в той страшной войне, были лучшими из лучших, цветом нашей нации. Талантливые и энергичные, они без труда могли устроить богатую и безбедную жизнь не только себе, а и своим близким в России, Турции, Америке и бог знает где еще. Но они избрали другой путь, остались с родиной в ее самый трудный час, чтобы отстоять свободу и независимость.
И сейчас, когда развалины поросли травой, а время смягчило горе, я с горечью слышу: «А зачем нужна была эта свобода и такие жертвы, если мы стали жить хуже?» Понятно, когда это говорят те, кто спит и видит себя на куче денег. У них родина там, где платят больше. Вдвойне обидно за тех, кто во время войны не щадил себя, а сегодня, столкнувшись с нуждой и несправедливостью, растерялся и потерял веру.
Государство, как и человек, рождается в муках. Моя многострадальная Абхазия родилась в страшных муках, и пусть пока ее не признают, но я не сомневаюсь, что время все расставит по своим местам. Моя маленькая страна никогда не затеряется и не исчезнет, как канули когда-то в Лету могучие империи монголов и османов, потому что мы отстояли самое главное и самое важное — свою землю, свой язык и свою культуру. И я надеюсь, что через пять — десять лет мы будем жить в свободной и процветающей Абхазии!
Тали закончила рассказ и, смутившись своего порыва, отошла к краю причала.
На фоне изумрудной морской волны и лазурного неба ее тонкая, изящная и будто устремленная в будущее фигурка напоминала изображение богини на древнем «Арго», бесстрашный экипаж которого, презрев все опасности, отправился в далекое странствие на поиски золотого руна и счастья в неведомую Апсны — Страну Души.
Я любовался Тали, прекрасными и одухотворенными лицами моих собеседниц и невольно задавал себе один и тот же вопрос: почему именно они смогли запечатлеть в фотографиях, кинопленках и памяти, а затем пронести через время столь глубокие и выразительные по силе и правдивости судьбы людей и страны в прошедшей войне?
Талант и смелость — несомненно! Но среди профессионалов, работавших тогда в Абхазии, было немало отважных и одаренных. Почему все-таки они? Может, в силу того, что беда коснулась и опалила огнем потерь каждую из них? Но горе и утраты не обошли стороной многих журналистов и фотокорреспондентов. А может, потому, что само естество женщины противно войне? Наделенная природой великим даром продолжения жизни, только она способна так глубоко ощутить и передать ту боль и то страдание, которые несет с собой война. И они: Тали, Майя, Ирина, Марина, Катя и Леля делали то, что из века в век совершала Женщина, — хранила вечную любовь и возрождала из пепла новую жизнь…
Прошли годы после окончания войны и тех наших встреч, и эта новая, мирная жизнь с массой житейских проблем стала непростым испытанием даже для моих героинь. Она странным и непостижимым образом так далеко развела их, что мне казались сном те прошлые наши встречи и беседы, а яркие и цельные образы девушек — плодом моего воображения.
— Тали! Майя! Ирина!.. Ну почему?! Как такое могло произойти? — невольно вырвалось у меня.
За соседними столиками стихли разговоры, и я, почувствовав на себе любопытные взгляды и неловко помявшись, поспешил ретироваться. До обеда еще оставалось много времени, и мне ничего другого не оставалось, как просто убивать его в приморском парке. В этот час там было немноголюдно. Несколько пожилых супружеских пар сонно клевали на лавочках в тени гигантских эвкалиптов. Шумная стайка ребятни, вырвавшаяся из школы, гомонила на песчаной отмели. Неподалеку от них по тенистой аллее гуляла высокая и статная женщина с мальчуганом лет пяти. Ее походка, движения головы показались мне знакомыми, и я невольно ускорил шаг.
«Ирина?!» — не поверил я собственным глазам, а когда подошел ближе, понял, что не ошибся. Она, привлеченная шумом шагов, подняла голову, и наши взгляды встретились. Ее огромные серые глаза от удивления стали еще больше, и в них вспыхнул радостный огонек. От неожиданности и внезапно нахлынувших теплых чувств мы какое-то время не могли произнести ни слова и с любопытством разглядывали друг друга.
За прошедшие шесть лет Ира почти не изменилась, разве что слегка пополнела, но это ее нисколько не портило, наоборот, она стала еще миловиднее и женственнее. В выражении лица и во взгляде прибавилось теплоты и спокойствия, волосы стали еще гуще и пышными волнами растекались по плечам. Пикантная родинка над верхней губой, казалось, стала еще привлекательнее. В очередной раз я убедился, что дети и счастливая семейная жизнь любую женщину, а тем более такую как Ира, делают еще прекраснее.
Мы заговорили наперебой, прошлые воспоминания путались с нынешними впечатлениями, но это нас нисколько не смущало. Говорили так, как будто и не было прошедших шести лет. Ира с увлечением рассказывала о своей работе — она по-прежнему трудилась в той же самой поликлинике, о новой квартире в районе Синопа, куда переехала на днях, и, конечно, о сыне Гаррике. Он был тем центром вселенной, вокруг которого крутилось все в семье, и здесь мне пришлось выслушать такую массу интереснейших подробностей, что этому вполне мог позавидовать знаменитый врач Рошаль.
И когда разговор зашел о наших общих знакомых, в нем вольно или невольно мы коснулись последних событий, сотрясавших Абхазию. Не обошли они стороной и семью Ирины, она симпатизировала Раулю Хаджимбе, а муж Алхас был горячим сторонником Сергея Багапша. Ирина с большой неохотой заговорила об этом, но в ее голосе не было того ожесточения и нетерпимости, с которыми я так часто сталкивался в последние дни. Она по-житейски относилась ко всему происходящему, а ее слова больше напоминали медицинский диагноз:
— Новой Абхазии всего одиннадцать, в историческом масштабе это возраст младенца. Младенца, у которого нет прививки ни от кори, ни от золотухи, вид которых ужасен, но не смертелен. Наши выборы то же самое, в конце концов перебесимся и здравый смысл возобладает. Нас слишком мало и мы слишком много отдали в прошлом, чтобы сейчас пусть даже ради самого важного президентского кресла пойти стенка на стенку. Это понимаю я, это понимает Алхас, рано или поздно поймут и самые отмороженные…
В это время с дороги просигналила машина. Ира встрепенулась и, подхватив Гаррика, поспешила к ней. Я проводил их, а когда мы расставались, она, с прежней теплотой пожав мне руку, сказала:
— Заходи в гости, только предупреждаю сразу: ни слова о политике! Я не хочу, чтобы наша квартира превратилась в сумасшедший дом.
— Непременно! — заверил я, а сам подумал: «Возможно, она глубоко права в том, что место политики в кабинетах, а порой и в самом деле в сумасшедшем доме, но никак не в семье!»