Глава 9

Крылов разбудил Плакидина, когда самолет приземлился на подмосковном военном аэродроме. Все вокруг было погружено в кромешную тьму. Столица затаилась в ожидании очередного авиационного налета. С запада приближался нарастающий гул мощных моторов, по небу зашарили лучи прожекторов, затем заухали зенитки, и во всполохах разрывов проступили хищные силуэты гитлеровских бомбардировщиков. Шевцов бросил взгляд на часы — время поджимало — и спросил Крылова:

— Будем ждать, Сережа?

Тот прислушался к зенитным разрывам и неуверенно ответил:

— Похоже, сюда не прорвутся!

— Вчера дальше Речного не пустили, — подтвердил водитель.

— Поехали! — решил Крылов.

— Сереж, а если с ним что случится? — напомнил Шевцов о приказе Фитина: доставить Плакидина живым и без единой царапины!

— Если б да кабы… Чё гадать! — отмахнулся он и сел в машину.

Задние места заняли Шевцов с Плакидиным. Под вой воздушных сирен и лай зениток они поехали на Лубянку. Ровный гул мотора и мерное покачивание на хорошо укатанной дороге быстро усыпили Ивана, рядом сонно клевал носом Шевцов. Позади остались перелески и начались окраины Москвы. Крылов расслабился и расстегнул тулуп. Эхо взрывов удалялось все дальше к югу. Вдруг дорога вздыбилась, и ослепительная вспышка разорвала темноту. Земля содрогнулась, и ударная волна подбросила машину. Вторая авиабомба разорвалась поблизости, и куски смерзшейся земли забарабанили по капоту и стеклу.

— Глуши! Всем в укрытие! — крикнул Крылов.

Водитель резко сбросил газ, машина вильнула на обледеневшей дороге и ткнулась в снег.

Шевцов очнулся и, выпихнув наружу еще не пришедшего в себя после сна Плакидина, кубарем скатился в кювет. Иван слетел в сугроб, снег шершавой теркой прошелся по лицу. Он ошалело вскочил на ноги и ничего не мог понять.

— Ложись! Ложись, дурак! — надрывался Крылов.

Его голос потонул в вое новой бомбы. А Плакидин продолжал торчать как свечка.

«Идиот! Чего стоит?! Что я привезу Фитину?» — похолодел Крылов от этой мысли, выскочил из укрытия и в стремительном броске сшиб Ивана на землю.

В следующее мгновение она вздрогнула и черно-багровым грибом вздыбилась рядом с ними. Взрывная волна обожгла дыхание и стеганула по лицам. Камни и куски льда просыпались на спины. А потом наступила тишина. Бомбежка закончилась так же внезапно, как и началась. Отряхиваясь и ощупывая себя, первыми поднялись Шевцов с водителем. Крылов с Плакидиным остались лежать.

— Сережа, что с тобой? — окликнул Шевцов и, не услышав ответа, бросился к нему.

Из рваной раны на шее Крылова хлестала кровь.

— Митя, ко мне! — закричал Шевцов.

Водитель бросился на помощь. Вдвоем они перенесли Крылова в машину. Плакидина не зацепило, он сам забрался на заднее сиденье. Шевцов разрывался между требованиями инструкции, категорически запрещавшей любые отклонения от маршрута, и необходимостью срочной помощи Крылову. Раны, судя по всему, оказались тяжелыми, он на глазах терял силы. Иван догадался и решительно заявил:

— Капитан, едем в госпиталь! Инструкции инструкциями, а жизнь одна!

— Василь Степаныч, тут по пути один есть, — поддержал его водитель.

— Туда, Митя! — распорядился Шевцов, затем сдернул с себя куртку, гимнастерку и принялся рвать на бинты нательную рубаху. Иван пришел ему на помощь, вместе они перевязали раны Крылова. Водитель выжимал из машины все, что мог, и лишь на комендантских постах притормаживал, чтобы не получить вслед автоматную очередь.

Перед глазами Плакидина мелькали горящие развалины, вывороченные с корнями деревья, исковерканные машины. Улицы ощетинились противотанковыми ежами, а перекрестки бугрились опорными пунктами, выложенными мешками из песка. Лица часовых были напряжены и суровы, но в их глазах он не заметил растерянности и страха. Столица готовилась стоять насмерть.

«Как такое могло случиться, что фашисты дошли до Москвы? Как?!» — это не укладывалось в его голове.

Он и другие разведчики предупреждали об угрозе войны, когда она еще вызревала в пивных Мюнхена и под крышей дворца императора Хирохито. Но им не вняли. Чувство горечи и обиды, что жило в Плакидине последние годы, здесь, в осажденной столице, стало мелким и несущественным перед той страшной бедой, что обрушилась на страну и народ. Народ, который в очередной раз оказался сильнее и благороднее своих правителей. Отбросив в сторону прошлые обиды, он встал на пути вероломного врага. Врага, который сегодня сеял смерть в самой Москве.

Бешеная гонка по улицам города закончилась. Впереди перед аркой госпиталя творилось столпотворение, и только удостоверение НКВД и изворотливость Мити позволили пробиться им к крыльцу. Шевцов выскочил из машины, перехватил двух санитаров с носилками, заставил переложить на них Крылова и отнести в приемное отделение. Дежурный хирург опытным взглядом прошелся по раненому и распорядился немедленно отправить в операционную.

К Лубянке они подъехали с опозданием. Ее мрачная громада не вызвала в Иване никаких чувств. Он послушно шел за Шевцовым. На входе в подъезд они застряли. Часовой мусолил бумаги на него и не решался пропустить.

— Ты чё, читать не умеешь? Там же по-русски написано! — потерял терпение Шевцов.

— Еще тебя научу, — огрызнулся часовой.

— Чт-о-о?! Не видишь, кто подписал?

— Без коменданта не могу.

— Какой еще комендант! У меня приказ самого наркома! — и рука Шевцова потянулась к портупее часового.

Тот дрогнул и отступил в сторону. Иван с Шевцовым вошли в подъезд и поднялись к лифту. В лифте Плакидин почувствовал себя неуютно под холодным взглядом старшего лейтенанта и отвернулся к стенке.

— Иван, нам выходить, — на очередной остановке позвал Шевцов.

Они вышли на просторную лестничную площадку и двинулись по длинному коридору. По коридору, который жил своей, отличной от всех других советских учреждений, жизнью. Особенная тишина властвовала здесь повсюду: толстые ковровые дорожки гасили шум шагов, а обитые кожей двери не пропускали звуков. У одной из них Шевцов остановился и заглянул в приемную. В ней никого не было, он неуверенно шагнул вперед и постучал в неплотно прикрытую дверь.

— Заходите, — пригласили его.

Вслед за Шевцовым Иван прошел через тамбур и оказался в просторном кабинете. Обстановка в нем мало чем отличалось от той казенной, что царила в наркомате. У стены стояли кожаный диван и два кресла. Напротив, за большим дубовым столом, под портретом Сталина расселся молодой человек в военной форме без знаков различия.

«Порученец или помощник? — подумал Плакидин, а тот продолжал бесцеремонно копошиться в папках. — Нахал, как тебя терпит твой хозяин?»

«Нахал», нисколько не смущаясь, продолжал самоуверенно распоряжаться:

— Присаживайтесь, товарищ Плакидин, а вы, товарищ Шевцов, свободны.

Иван подумал, что ослышался: так за последние четыре года его никто не называл. Он присел на стул у приставного столика и посмотрел на дверь в смежную комнату. Хозяин кабинета из нее так и не появился. А «нахал» захлопнул толстую папку с бумагами и посетовал:

— Хотите верьте, хотите нет, но мы когда-нибудь утонем в бумагах.

— Пока не знаю, кому верить, — осторожно ответил Плакидин.

«Нахал» мягко улыбнулся и представился:

— Фитин Павел Михайлович, начальник Первого управления НКВД.

— Извините, название мне ни о чем не говорит.

— Разведка.

— Да!? — поразился Иван молодости ее начальника и совершенно другим взглядом посмотрел на него.

Опытный разведчик, прошедший суровую школу в большевистском подполье на Украине, а затем пятнадцать лет пропахавший на нелегальной работе, Плакидин мысленно сравнивал Фитина с бывшим своим руководителем Берзиным.

«Наверно, около тридцати? — прикинул он и ужаснулся: — И он руководит разведкой всей страны! Но это невозможно! Необстрелянных, зеленых мальчишек ставить на такое дело».

Фитин не спешил начинать разговор, и, не скрывая любопытства, откровенно рассматривал того, от которого во многом зависели успех предстоящей операции и его собственная судьба. Его взгляд цеплял каждую мелочь.

«Костюм фасонистый — явно с чужого плеча. Рубашка и галстук тоже не твои, ты такое носить не станешь. Разведчик не должен выделяться, эта аксиома даже в том аду, где ты оказался. Похоже, в приступе усердия лагерное начальство вытряхнуло заначку блатаря-пижона. Вон как старалось, такую прическу, как у тебя, в Москве до войны еще поискать надо было. Держишься ты молодцом, чувствуется старая школа. Потерял достоинство — потерял самого себя. А глаза! В них нет ни страха, ни заискивания. Да, остались от тебя кожа да кости, но не сломался!» — заключил Фитин и, пододвинув к Плакидину пачку «Беломора», предложил.

— Закуривайте, Иван Леонидович.

— Спасибо. Там такое дорого стоит, пришлось бросить, — сначала отказался Иван, но, не устояв перед искушением, потянулся к папиросам.

— Понимаю, — согласился Фитин и продолжил разговор. — Я изучил ваше дело и должен сказать, к глубокому сожалению, таких трагедий произошло немало.

— Я, слава богу, жив, а сколько безвинных сгинуло в тюрьмах и лагерях. Какие… — Плакидин не смог договорить. Дрожащие пальцы никак не могли ухватить папиросу. Он скомкал ее и, не в силах сдержать себя, крикнул: — Нет, как вы могли!.. Как допустили, что захватили полстраны и бомбы рвутся в Москве! Как?..

Фитин ничего не ответил, порывисто поднялся из-за стола и возбужденно заходил по кабинету. Перед ним находилась еще одна бессмысленная жертва «Большого террора». Изможденный голодом, холодом и дикой несправедливостью этот человек думал не о себе, а о ней — о Родине, от имени которой его осудили на бесчестье и смерть. Фитин поражался мужеству и стойкости Плакидина, которого не сломили ни предательство друзей, ни унижения тюрьмы, ни каторжный труд в лагере.

«Формально, по закону, ты особо опасный государственный преступник, враг народа! Твой приговор никто не отменял, но то было вчера, — размышлял Фитин, пытаясь найти верный тон в разговоре с Плакидиным. — Война все изменила, она сурово и безжалостно разделила на их и нас. Их — тех, кто вероломно напал на страну, и предателей, которые до поры до времени таились, а теперь решили отыграться сполна.

Так кто же ты, Иван Плакидин? Кто? — снова и снова задавал себе этот вопрос Фитин. — Смертельно обиженный на советскую власть человек или сохранивший в нее веру? Ты, пройдя все девять кругов земного ада, а не дантовского, загробного, сумел устоять. Ты не оклеветал и не потащил за собой никого из соратников. Ты и сейчас думаешь не о себе, а о той страшной беде, что нависла над столицей и страной.

Нет, ты не враг. Какой ты к черту враг! — дерзкий ум молодого начальника разведки загорелся смелой идеей. — А что, если тебя самого подключить к операции? Рискованно? Несомненно! Работа с врагом народа — это не шутки, малейшая ошибка — и окажешься с тобой в одной камере…

Страшно? А кому сейчас не страшно. Нет, надо рисковать, — все больше укреплялся Фитин в своей мысли. — Прямое участие Плакидина в работе с Саном активизирует операцию и позволит выполнить задачу товарища Сталина в срок. Но как убедить в этом Лаврентия Павловича? Как? Тут одних эмоций и слов о надежности Плакидина явно недостаточно. Необходимо найти надежный крючок, с которого невозможно сорваться…

Жена и сын живы. Родственники врага народа — серьезный аргумент для Берии. Если их вытащить из лагеря в „шарашку“, посадить на льготный режим и дать усиленный паек, а Плакса направить в Штаты, то получится неплохой размен. Он нам — Сана с материалами, а мы — жизнь жене и сыну. Вариант выходит железный, Лаврентия Павловича должен устроить», — окончательно определился Фитин, возвратился к столу и возобновил беседу.

— Кто такой агент Сан, насколько глубоко он способен осветить положение в высших кругах США и Японии?

Этот прямой вопрос заставил Плакидина подобраться. Он, как настоящий профессионал, не спешил раскрываться, а ждал очередного вопроса Фитина.

— Положение тяжелое, вы все сами видели. В этой ситуации мы можем рассчитывать на вас и Сана в решении важной задачи? — повторил вопрос Фитин.

Такая прямая постановка вопроса рассеяла опасения Плакидина, что НКВД ведет с ним какую-то темную игру, и он заговорил на языке разведки:

— Такая постановка задачи требует твердых гарантий, что его жизнь и репутация не пострадают.

— Да, — подтвердил Фитин и не отвел в сторону глаз.

— Скорее, даже репутацию. В положении Сана она значит больше, чем сама жизнь. В свое время он был вхож в ближайшее окружение президента США и императора Хирохито.

— В этом вы можете быть абсолютно уверены. Его безупречная репутация — залог успешного выполнения задания.

— Хорошо. Что от меня требуется?

— Ничего сверхъестественного. Восстановить с ним связь и продолжить работу.

Рука Плакидина с папиросой повисла в воздухе. Он не мог поверить в то, что услышал, и, с трудом находя слова, переспросил:

— Я… я… не ослышался?

— Нет.

— К-а-а-к! Вы доверяете врагу народа?

На лице Фитина появилась болезненная гримаса, он нажал на кнопку звонка — в дверях появился помощник — и распорядился:

— Принесите чай и что-нибудь к нему.

— Есть! — ответил тот и вышел.

В беседе возникла пауза. Фитин не спешил форсировать события и решил дать время Плакидину прийти в себя. Иван вытащил из пачки новую папиросу, но так и не закурил. Боясь услышать самое страшное, он, не поднимая глаз, спросил:

— Что с моим сыном и женой?

— Они живы, — ответил Фитин.

— Живы?! — воскликнул Плакидин и приподнялся со стула.

— Видите ли, Иван Леонидович, — Фитин старательно подыскивал слова, — по закону близкие родственники врага народа, извините, репрессированного, подлежат…

— Я знаю. Что с ними?

— Они находятся под Нижним Тагилом, но в ближайшее время в их судьбе произойдут существенные изменения. Мы переведем их сюда в нормальные условия.

— Что значит — существенные изменения?

Фитин не стал кривить душой и честно ответил:

— В нынешнем положении больше того, что я сказал, сделать не могу. Здесь они будут обеспечены всем необходимым, а остальное — их полная свобода — зависит от результатов вашей работы в Штатах.

— Страхуетесь? — на этот раз в голосе Плакидина не было ожесточения. Со всей искренностью он заявил:

— Я вам, Павел Михайлович, очень благодарен. Вы не Господь Бог, но сделали гораздо больше, чем мог начальник разведки. Я не стану говорить высоких слов, профессионалы в них не нуждаются, наш судья — совесть и время.

— Вот и договорились, — оживился Фитин, на его лице появилась открытая улыбка, и предложил: — Пока передохните, а потом побалуемся чайком.

Иван остался один в кабинете. Из приемной доносился голос помощника Фитина, он звонил в столовую. Несмотря на поздний час, на столе перед Плакидиным появился поднос. На нем ароматно дымилась чашка с настоящим чаем, на блюдце золотились аккуратно нарезанные дольки лимона, а в вазе было черничное варенье. Иван ничего этого не видел и все еще не мог прийти в себя. За последние сутки с ним произошло столько невероятных событий, что их вполне хватило бы на целую жизнь. Ему страстно хотелось верить молодому и, похоже, искреннему в своих намерениях руководителю советской разведки.

Шум шагов заставил Плакидина встрепенуться. Из смежной комнаты в кабинет стремительно вошел крепко сбитый, но уже успевший погрузнеть мужчина, за ним показался Фитин. Не здороваясь, он прошел к столу, уверенно занял кресло начальника разведки, а тот так и остался стоять.

— Садись, Павел Михайлович, — властно произнес вошедший и впился глазами в Ивана.

Тот поежился под его тяжелым взглядом, и холодок обдал спину — перед ним сидел Берия. Вблизи нарком сильно отличался от своих парадных портретов, висевших в кабинете начальника лагеря и в клубе. Большие залысины и серый цвет лица старили его.

Разговор начался с неожиданного вопроса Берии:

— Плакидин, на советскую власть обижаетесь?

— Нет, я за нее сражался, — помедлив, ответил Иван.

— Правильно делаете, — категорично отрезал Берия и заговорил чеканными словами:

— Честные коммунисты не имеют ничего общего с наймитами мировой буржуазии, пробравшимися в ряды чекистов и пытавшимися захватить власть в партии и стране! Товарищ Сталин разгадал их коварные планы и, опираясь на здоровые силы, вырвал с корнем ядовитое жало у этой гидры! К сожалению, — здесь тон Берии стал еще жестче, — многих жертв удалось бы избежать, если бы мы, чекисты, проявили политическую бдительность. Из-за нашей близорукости немало врагов народа проникло в органы государственной безопасности. Ловко маскируясь, они вершили черные дела. Тысячи честных коммунистов и беспартийных были ими оклеветаны и брошены в лагеря. Эти оборотни замышляли отравить товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова и уже предвкушали близкую победу, но просчитались. Преданные чекисты под мудрым руководством товарища Сталина сорвали с них маски и разоблачили предателей. Ежов, Миронов и их пособники ответили по заслугам за совершенные преступления. Сегодня мы расплачиваемся дорогой ценой за то, что эти мерзавцы натворили, — и кулак Берии обрушился на крышку стола.

Плакидин поежился. Энергия, исходившая от наркома, и непреклонная воля, звучавшая в его словах, подавляли и подчиняли себе. Он противился этому, и в нем нарастал глухой ропот. То, что произошло с ним и теми, кто сейчас томится в тюрьмах и лагерях, трудно было объяснить только одной злой волей врагов, пробравшихся в партию. За всем этим стояло нечто большее, но сейчас не время было разбираться кто прав, а кто виноват. Враг, жестокий и беспощадный, стоял у ворот столицы, и речь шла о существовании самого государства и народа.

Иван выдержал пронизывающий взгляд Берии — глаз не опустил и коротко сказал:

— Час назад я все увидел.

— Не буду скрывать, — продолжал напористо говорить нарком, — положение тяжелое. Фашисты и японцы наседают с двух сторон. И вы, как профессионал, хорошо понимаете, насколько важно получить точную информацию об их планах. Агент Сан, судя по всему, располагает такими возможностями. Не так ли?

— Располагал, — уточнил Иван и пояснил: — Последний раз мы встречались весной тридцать восьмого, а потом…

— Знаю! — перебил Берия. — Сегодня не время говорить об обидах и ошибках. Беда у нас одна. Где он жил в последнее время?

— В США.

— Установим — не проблема. От вас требуется выйти с ним на контакт и приступить к работе. Время не ждет, оно работает на фашистов и японцев, а это тысячи новых жертв.

— Товарищ нарком, меня не надо убеждать. Я готов работать, если Сана не постигнет моя участь.

Берия нахмурился. Фитин подавал Ивану предостерегающие знаки, но он сделал вид, что их не заметил, и повторил вопрос:

— Я могу надеяться, товарищ нарком?

— Я представляю руководство НКВД, и, полагаю, моего слова достаточно.

— Ежов и Ягода были руководителями комиссариата, но это их не спасло.

Берия зло сверкнул глазами и отрезал:

— Политбюро достаточно?

— Надеюсь, да, — ответил Иван.

Фитин побледнел и боялся поднять глаза на Берию. Тот опалил взглядом зарвавшегося зэка и, подавив вспышку гнева, процедил:

— Не забывайтесь, Плакидин, незаменимых у нас нет! — Затем повернулся к Фитину и приказал: — Немедленно приступайте к работе!

— Есть, товарищ народный комиссар! — ответил он вдогонку Берии и с облегчением вздохнул.

Иван и Фитин еще какое-то время хранили молчание. Злой дух Берии продолжал витать в кабинете. Первым заговорил Фитин и предложил:

— Ну, что, Иван Леонидович, попьем чайку?

— Спасибо, уже не хочется, — отказался он.

— Тогда к делу, времени осталось в обрез.

— Сколько?

— Несколько дней.

— Сколько, сколько? Это невозможно! — опешил Плакидин.

— Вам будут созданы все условия для работы и предоставлены необходимые материалы, — заверил Фитин и, вызвав помощника, распорядился: — Петр Семенович, отвезете товарища на объект С. Коменданта предупредить: с головы Ивана Леонидовича не должен упасть ни один волос.

Не прошло и часа, как Плакидин оказался в совершенно ином мире. В нем ничто не напоминало о войне. За высоким зеленым забором, среди густого соснового бора затерялся двухэтажный дом. Это была конспиративная дача Первого управления НКВД, на которой велась подготовка разведчиков-нелегалов. Домашняя обстановка и особенная тишина настраивали на деловой лад.

Комендант и помощник Фитина проводили Ивана в кабинет на втором этаже. В нем было тепло и уютно. На столе лежали аккуратные стопки документов и пенал с остро заточенными карандашами.

— Это вам предстоит проработать, Иван Леонидович, — кивнул на стопку документов помощник Фитина.

— Успею ли? Слишком мало времени, — усомнился он.

— Надо постараться! А пока подкрепитесь.

В управлении Фитина все было отработано до мелочей. Не успел Иван осмотреться, как немногословная прислуга внесла в столовую пышущий жаром самовар, чашки, вазу с вареньем, домашнее печенье, расставила на столе и тихо удалилась. Ужин прошел быстро. Помощник Фитина, не желая отвлекать Плакидина от работы, попрощался и выехал в Москву. Несмотря на поздний час, Иван принялся перебирать дела, не зная, за какое из них взяться. Слишком много событий произошло в стране и в мире, от которых на четыре долгих года его отгородили дверь тюремной камеры, а потом колючая проволока лагеря.

Он остановился на материалах токийской и шанхайской резидентур. Постепенно работа захватила его. Гибкий, тренированный ум разведчика воскрешал прошлое и находил связи между ним и тем, что происходило сегодня. Перед Плакидиным вырисовывались очертания нового мира и угадывались подспудные пружины, приводившие в движение целые государства и народы. Увлеченный работой он не замечал времени, но усталость и слабость дали о себе знать — лагерь напомнил о себе острой болью в спине. Иван перебрался из кресла в постель и впервые за последние годы заснул крепким сном.

Проснулся он рано — сказывалась лагерная привычка. После завтрака совершил прогулку, а потом сел за изучение документов. Ближе к вечеру к дому подъехала машина; то был не Фитин. В кабинет поднялся комендант дачи и распорядился следовать в Москву. В холле Ивана ждал высокий, с непроницаемым лицом человек.

Они выехали в Москву. Машина остановилась у старого купеческого особняка на Кропоткинской. На этой улице находилась конспиративная квартира Особого сектора ЦК, которым руководил секретарь Сталина Поскребышев. В сопровождении молчаливого спутника Иван поднялся на третий этаж. В квартире их встретила такая же, как и он, немногословная хозяйка. Поздоровавшись, она провела Плакидина в гостиную и оставила одного. Он присел на диванчик и с любопытством ожидал, что последует дальше.

Прошла минута-другая. За его спиной послышался шорох. Книжная полка отошла от стены, и из потайной двери вышли двое. Один — среднего роста, в застегнутом до последней пуговицы френче, с наголо бритой головой. Из-за его спины выглядывал стройный, с тонкими чертами умного лица и щегольской ниточкой усов молодой человек.

Плакидин с нескрываемым интересом рассматривал странную пару. Бритоголовый смутно кого-то напоминал, но кого, он не вспомнил.

«Молодого я точно не видел. В 38-м ты был мальчишкой…

Бритый? Определенно, я тебя где-то видел, — напрягал Иван память. — Алексей? Поскребышев? Секретарь Сталина! Как же ты изменился. Сколько же прошло лет с тех пор, как мы последний раз виделись?

Но причем тут Фитин и ты? Что все это значит?» — терялся в догадках Плакидин.

Поскребышев, будто прочитал его мысли, улыбнулся и, тепло поздоровавшись, спросил:

— Забыл меня, Иван?

— Девятнадцатый год! — ожили в Плакидине воспоминания.

— Южный фронт, — подтвердил Поскребышев.

— А теперь у нас какой фронт?

— Общий — борьбы с фашизмом, — сурово отрезал Поскребышев и заговорил в деловом тоне: — Иван, сейчас не время разбираться с фронтами. Враг у нас общий — фашизм. Тебе предстоит решать ответственную задачу товарища Берии…

— Да. Откуда вам известно? — поразился Иван и, вспомнив, кто находится перед ним, спохватился: — Ах, да!

— Именно, да! — с нажимом на последнем слове произнес Поскребышев и продолжил: — Я не преуменьшаю возможностей НКВД и не подвергаю сомнению преданность Берии товарищу Сталину и партии, но цена успеха слишком велика, чтобы доверять ее одному человеку и одному ведомству.

Плакидин поежился. Ему предлагалась политическая игра, в которой фигура комиссара даже такой всесильной организации, как НКВД, могла стать разменной монетой. Он решил не кривить душой и прямо заявил:

— Я понимаю всю важность и ответственность задания, но, извините, Алексей Иннокентьевич, некая двусмысленность моего положения вызывает недоумение и вынуждает меня отказаться от вашего предложения и…

— А тебе еще ничего не предлагалось, — оборвал его Поскребышев.

— Можно и так догадаться, — с вызовом ответил Плакидин.

Поскребышев нахмурился. Иван напрягся, ожидая вспышки гнева, но секретарь Сталина сумел выдержать ровный тон:

— Иван, это не роль двойного агента. Речь идет о другом. Партии, я еще раз повторяю, требуется абсолютно достоверная информация о развитии ситуации в Японии и США. Мы не хотим второй раз наступать на одни и те же грабли. В июне сорок первого уже раз поплатились. Гитлер застал нас врасплох!

— Врасплох? Как же так? — в Плакидине проснулась старая боль. — О том, что война с Германией неизбежна, стало очевидно после того, как Гитлер занял кресло канцлера! Я об этом предупреждал.

— Не все так просто, Иван. Да, мы получали материалы разведки. Да, мы знали и готовились к войне. Но когда и где это произойдет — в мае, июне, а может, весной сорок второго — на сей счет от Берии и Голикова поступали самые противоречивые данные. Мало того, что фашисты подбрасывали дезинформацию, так еще свои сбивали с толку! На этот раз подобной промашки допустить нельзя. Товарищу Сталину необходима честная, а не приглаженная в кабинетах Лубянки и Генерального штаба информация. Ты понял?

— Извини, Алексей Иннокентьевич, после того, что со мной было, уже не знаешь, кому и верить.

— Иван, твои человеческие чувства мне понятны.

— Дело не в чувствах, я просто многого не знал.

— Речь не о том, кто больше, а кто меньше знал. Не время искать виновного, свернем Гитлеру башку, вот тогда и разберемся.

— Я готов сделать все, что в моих силах, — отбросив последние сомнения, заверил Плакидин.

— Вот и хорошо, — оживился Поскребышев и возвратился к заданию: — Насколько мне известно, работу намериваешься вести через коминтерновские связи?

— Да, — поразился Иван его осведомленности. — Мой источник…

— Я знаю, — остановил Поскребышев и, представив молодого человека, пояснил:

— Детали операции обсудишь с Борисом Пономаревым. Коминтерн — по его части.

Тот выдвинулся из тени торшера, и в ярком свете будущий куратор показался Плакидину совсем юным. Удивление, отразившееся в его глазах, не осталось незамеченным, и Поскребышев ворчливо заметил:

— Ты, Иван, не смотри, что Борис молодой. Он молодой да ранний, настоящий профессионал.

— Сработаемся, Алексей Иннокентьевич, — дипломатично ответил Пономарев.

— В таком случае желаю успеха и надеюсь на тебя, Иван! — завершил встречу Поскребышев и направился к двери.

— Алексей, в 38-м это ты спас меня от расстрела? — спросил Плакидин.

Поскребышев обернулся и с мягкой улыбкой ответил:

— Не люблю ходить в должниках, в 19-м — ты, в 38-м — я. Так что мы квиты.

— Спасибо, — голос Плакидина дрогнул, и он попросил: — Алексей, у меня к тебе будет одна просьба: если что со мной случится, позаботься о жене и сыне.

— Брось, Иван. Ты обязан вернуться живым, от этого слишком многое зависит. И не только для них, — многозначительно заметил Поскребышев и скрылся в потайном ходе.

Оставшись одни, Пономарев и Плакидин продолжили обсуждение деталей операции. И когда все вопросы были исчерпаны, немногословный телохранитель отвез Ивана на дачу.

На следующее утро, как обычно, приехал Фитин и ни одним словом не обмолвился о вчерашней его поездке в Москву и беседе с Поскребышевым, а сразу перешел к делу.

Видимо, доводы Ивана, изложенные во время их предыдущего разговора о том, что представленные ему информационные материалы вряд ли могли произвести, при всем артистизме Сана, нужное впечатление на советника президента Рузвельта Гарри Гопкинса, возымели действие. Фитин привез с собой данные, добытые токийской и основными китайскими резидентурами.

После завтрака Плакидин поднялся в кабинет и принялся за изучение дел. Выцветшие чернила, пожелтевшие листы бумаги хранили на себе хорошо знакомые почерки Дзержинского, Артузова и Берзина. Сама история, героическая и трагическая, советской разведки смотрела на него с этих страниц. Он с жадным интересом вчитывался в докладные резидентов и сообщения агентов.

Уже давно остыл чай, незаметно подошло время обеда, а Плакидин все не мог оторваться от материалов дел. Информация разведчиков Рамзая, Кима, Ли, Сая, Фридриха, Осипова и других постепенно рассеивала словесный туман, что напускали политики, и обнажала перед ним скрытые пружины, двигавшие событиями в Корее, Китае и Индокитае. Среди них встречались и сообщения Сана. Не без гордости он перечитывал запавшие в память строчки. Его информация занимала далеко не последнее место в докладах руководства разведки членам Политбюро. На некоторых сообщениях имелись отметки, что с ними знакомился лично Сталин, чаще всего ему представлялись материалы другого ценного агента Абэ.

Плакидин по несколько раз перечитывал его донесения, и они вызывали профессиональное восхищение. Абэ имел доступ к таким материалам, о которых разведчик мог только мечтать. Раньше, чем Сан, на целых два года, в конце двадцать седьмого, он добыл знаменитый и тщательно скрываемый меморандум генерала Танаки, ставший программой японской военной экспансии и борьбы за мировое господство. В конце двадцатых годов предсказал будущий захват императорской армией Маньчжурии и неизбежность военного столкновения Японии и СССР в Монголии и на Дальнем Востоке.

С созданием Японией в Маньчжурии марионеточного государства Маньчжоу-Го центр разведывательной и подрывной деятельности против Советского Союза переместился на его территорию. В Харбине сходились многие тайные нити. Непостижимым образом в самом центре этой шпионской паутины снова оказался Абэ. Он регулярно сообщал о засылке японской и белогвардейской агентуры на территорию Дальнего Востока и Сибири. Вскрыл группу провокаторов, которые под видом советских разведчиков создали ложную разведывательную сеть из патриотически настроенных русских эмигрантов и китайских коммунистов. Выявил и разоблачил десятки агентов-двурушников, перевербованных 2-м отделом штаба Квантунской армии и контрразведкой Семенова, которые направлялись в Маньчжурию Иностранным отделом НКВД и военной разведкой.

Поистине бесценной оказалась информация Абэ о позиции японской делегации на переговорах о продаже КВЖД. В 1935 году, когда в Генеральном штабе вооруженных сил Японии еще только приступили к разработке плана военной кампании против Монголии и СССР, ему стали известны основные его положения. Через неделю они легли на стол руководства советской разведки.

Оперативные возможности этого агента поражали Ивана. Для Абэ, казалось, не существовало невыполнимых задач. Судя по поступающей от него информации, он занимал один из ключевых постов в разведке или контрразведке Японии. За лаконичными строчками донесений трудно было угадать, кто мог скрываться под этим псевдонимом, но из отдельных штрихов складывался смутно знакомый образ разведчика. И чем глубже Иван вчитывался в документы, тем сильнее в нем крепло убеждение в том, что они раньше встречались. Одно из последних сообщений Абэ, поступившее из Сеула, касалось подготовки японцами покушения на Сталина.

«Сеул?.. Ну, конечно же, Сеул!» — озарило Ивана.

В середине двадцатых годов он находился на нелегальном положении в Корее и случайно познакомился с молодым японским офицером, происходившим из древней самурайской семьи. Во время Гражданской войны в составе японского экспедиционного корпуса он принимал участие в операциях против амурских партизан и получил орден. После разгрома армии атамана Семенова и генерала Каппеля вел разведывательную работу в Маньчжурии, а затем в Сеуле среди русской эмиграции.

К тому времени Абэ то ли в силу внутреннего конфликта, вызванного жестокостями войны, то ли в силу возникших симпатий к одному из объектов своей вербовочной разработки — сотруднику советского торгпредства, в котором не видел врага, стал проникаться все большей симпатией к Советской России. Вскоре она переросла в нечто большее, и теперь уже советский разведчик исподволь подводил Абэ к мысли о помощи СССР, но довести до конца начатое дело не удалось. Японская контрразведка наступала ему на пятки; в 1927 году он вынужден был уносить ноги и перебрался в США, а перспективного кандидата пришлось передать в Иностранный отдел ОГПУ. Генеральный консул СССР в Сеуле, сотрудник ИНО Иван Чичаев взял Абэ на связь и продолжил развивать с ним контакт.

К чему он привел, Плакидин судил по толстой папке спецдонесений. Вчитываясь в их строчки, он находил подтверждение тем своим материалам, что получал через Сана. Работа Абэ была выше всяческих похвал; в его сообщениях содержались не только сухая констатация фактов и оценка состояния отношений между Японией и США, а что особенно важно, давался прогноз их развития на перспективу. Для той, будущей работы, на которую его нацеливал Фитин, эти материалы были бесценны, но в сентябре сорокового информация от Абэ перестала поступать.

Иван внимательно просмотрел оставшиеся документы, но ничего не обнаружил и с нетерпением ждал наступления вечера, когда должен был появиться Фитин. Тот приехал поздно, от чая отказался, время и Берия подгоняли его, и сразу перешел к делу. Выслушав предложения о работе с Саном, уточнил ряд деталей и одобрил, а потом прошел к буфету и достал бутылку коньяка. Иван выставил на стол рюмки. Фитин улыбнулся, разлил по ним коньяк и предложил:

— За будущее удачное начало!

— Я бы предпочел за завершение, — пошутил Плакидин и после паузы продолжил: — А вот, если к возможностям Сана прибавить возможности Абэ, то результат не заставит себя долго ждать.

— У нас на Дальнем Востоке имеются и другие важные источники информации, — уклончиво ответил Фитин и помрачнел.

Ссылка на Абэ лишний раз болезненно напомнила ему о своем рапорте Берии. Случилось это в первых числах сентября сорокового года. В харбинской и сеульской резидентурах полным ходом шла чистка. Бывший резидент в Корее Калужский, «изобличенный» следователями НКВД как японский агент, «покаялся» и «признался», что его перевербовал Абэ. Вслед за ним подобное признание сделал и сотрудник харбинской разведывательной сети Новак.

Дело на «японских шпионов» набрало «вес» и находилось на контроле у самого Сталина. И ему, Павлу Фитину, без году неделя начальнику 5-го отдела Главного управления государственной безопасности, ничего другого не оставалось, как подписать тот проклятый рапорт, чтобы не быть заподозренным в шпионской связи с разоблаченными «врагами народа». В нем он был вынужден признать:

Нарком Берия рассмотрел рапорт и потребовал ликвидации агента, но война помешала исполнить приказ. В начале сорок первого Абэ пытался инициативно восстановить связь, но от его помощи отказались, опасаясь дезинформации и подставы со стороны японцев.

Это решение болезненной раной жило в памяти Фитина. Сославшись на усталость, он свернул разговор и покинул дачу. Плакидин еще на одни сутки был предоставлен самому себе…

А 20 ноября 1941 года с подмосковного военного аэродрома взлетел самолет и взял курс на Тегеран. Через шесть часов Иван Плакидин, теперь уже гражданин Мексики Хорхе Вальдес, с другими пассажирами торопился попасть на рейс, отправлявшийся в Каир.