Я вернулся в «Амритсар» и поднялся на свой этаж, волоча ноги.

– Ты был прав, Джасвант, – сказал я, проходя мимо его стола, – мне надо принять душ.

– Я же тебе говорил! А теперь у нас нет горячей воды и весь город взбесился, так что сам виноват, баба, доброй ночи, приятных снов.

Я сел за стол, открыл свою тетрадь и записал то, что я видел в этот вечер и что я чувствовал. Мои руки были в саже, и на бумаге остались пятна. Пока правая рука описывала место преступления, левая, которой я придерживал тетрадь, оставила четкий, легко идентифицируемый отпечаток.

Страницы были испещрены черными чернильными языками пламени. Это было пламя, отраженное в глазах полисмена, желто-голубое пламя, отражавшее гору велосипедов, неоновое пламя мотоциклетных выхлопов и стальных багажников, это были царапающие мятежные искры, рассыпаемые каруселью праведной мести.

Когда уже не мог больше писать, я взял бутылку и устроил душ в тюремном стиле, не снимая одежды.

Я выпил немного, постирал грязную одежду, снимая один предмет за другим, как кожуру с фрукта, выпил еще и вымылся сам. Кожа пропахла кислятиной страха и его разнояйцевого близнеца, насилия из страха.

Чистый, высохший и обнаженный, я задернул шторы, перекрывая дорогу наступающему дню, заперся на все имеющиеся замки, разложил оружие в тех местах, где оно могло мне понадобиться, включил свою низкокачественную стереосистему, поблагодарил Господа за низкокачественную стереосистему и принялся бродить из угла в угол.

В тюрьме со временем научаешься так бродить. Это заглушает звучащий внутри тебя голос, призывающий тебя бежать.

«Не смей бросать меня».

Я шагал. Выпил еще немного. Музыка стала звучать громче – а может быть, это мне только казалось. Я запустил Боба Марли, надеясь, что волна этой музыки доставит меня к более радужному берегу. Мне хотелось увидеть улыбку Карлы, и тут до меня дошло, что у меня нет ни одной ее фотографии.

Я обыскал весь номер, но безуспешно и решил, что, может быть, поможет косяк. Он помог, я нашел у себя много интересных вещей, о существовании которых не подозревал, включая дружелюбного сверчка, который почему-то не пел и был переселен на балкон. Но фотографии Карлы не было.

Первое, что я под легким кайфом написал в тетради после безуспешных поисков, был вопрос:

«Реальна ли Карла?»

Затем я написал много чего еще. Я читал вслух стихи. «Когда, в раздоре с миром и судьбой…» – декламировал я. Я произнес, что хотел бы быть «богат надеждой и людьми любим», и тут кто-то стал барабанить в дверь.

Я исполнил танец войны в честь погибших, барабанить перестали. Я еще немного подергался под барабанную дробь из стереосистемы, после чего снова пришел в рабочее состояние.

Я заполнил несколько страниц заметками о Назире. Люди, которых мы любим, навсегда остаются в сердце, уходя от нас, но их живой образ блекнет в потоке памяти. Я хотел написать Назира живым, пока еще мог это сделать. Я хотел написать его глаза, часто напоминавшие глаза животного-охотника, непостижимого и способного на все, глаза, видевшие при рождении горные пики и очень редко освещавшие пещеру нежностью.

Я написал о его юморе, прятавшемся в ущелье и выглядывавшем оттуда из-за гримас, написал о тени, лежавшей на его лице при любом освещении, словно пепел кончины был запечатлен на нем с рождения.

Я написал его руки, когтистые лапы комодского дракона, на которых ранний труд на земле оставил печать на всю жизнь – марсианские каналы борозд и морщин на пальцах с крупными костяшками, некоторые из них глубокие, как ножевые раны.

Я написал Тарика. Написал о том, как маленькие капли пота выступали на его губе, когда он пытался притвориться кем-то другим. И о том, какими точными были все его движения, словно его жизнь была нескончаемой чайной церемонией.

Я написал, как он был красив. В нескладном мальчике расцветал красавец; по его лицу было видно, что оно заставит девушек задуматься, и не раз, а глаза будут смело бросать вызов любому мужчине.

Я стремился сохранить его, спасти его и Назира, описать их словами, которые остались бы жить.

Я писал, пока этот поток не иссяк и пока я не достиг состояния, при котором уже нет больше ни слов, ни мыслей, а остаются только чувства, эмоции, одинокое биение сердца, звучащее где-то в глубине холодного океана. И тогда я уснул, и мне приснилась Карла, которая тащила меня из горящего дома, а ее поцелуи выжигали клеймо любви у меня на коже.