Мы втроем вышли во двор.

Над миром сгущалась ночь. Опускающаяся с неба темнота придавливала остатки красного закатного света к горизонту. До окончательного наступления сумерек оставались считаные минуты.

У меня привычно засосало под ложечкой, неуютно стало на открытом пространстве. Пришлось напомнить себе, где я нахожусь, чтобы страх отступил.

Здесь безопасно и свободно.

А там – за окружающей Монастырь водной гладью, по которой, будто масляные пятна, бесшумно растекаются красные отсветы, – лежит совершенно иная реальность, где существовать возможно лишь с боязливой оглядкой. И реальность эта начинает сейчас обычное свое погружение в очередную фазу кромешного ужаса…

О чем с нами будет сейчас говорить Комбат, я приблизительно догадывался. В любой большой ватаге так принято: вступающие в нее перво-наперво имеют предварительную беседу с кем-нибудь из старшаков. Чтобы четко уяснить свои будущие права и обязанности. Потом, как правило, следует испытание, на котором новички доказывают, что достойны оказанной им высокой чести… Какое, любопытно, для нас здесь испытание устроят?

Откуда-то с темных берегов долетел до нас едва слышный вой, тонкий и колеблющийся, будто лезвие пилы.

«Да какое бы ни устроили, – подумал я, передернувшись от этого воя, – из кожи вон вылезем, но пройдем. Лишь бы подольше не возвращаться обратно…»

Комбат поднял воротник своего бушлата, обернулся к нам, оперся спиной о парапет. Я вдруг подумал, что он, должно быть, много старше, чем показалось мне с первого взгляда. Глаза у него были такие… тусклые, устало слезящиеся, с густо испещренными красными прожилками белками.

– Освоились? – с неожиданной тепловатой простотой осведомился он.

– А то! – бодро откликнулся Дега.

– Ну и как вам здесь?

– Супер! – отчеканил Дега. – Копов нет… настоящих то есть. Зверьем и не пахнет. И вообще… запираться, окна занавешивать, прятаться ни от кого не надо. Еще бы по хозяйству не напрягали, вообще полный расслабон был бы!

– Полного расслабона, уж извини, не получится. А насчет всего остального – ты прав. Я бы и сам отсюда не уезжал, будь моя воля. Да… Вы вот вряд ли это хорошо помните, а ведь когда-то повсюду на земле люди так и жили, как сейчас вы в Монастыре: ни от кого не прячась и никого не боясь.

– Ну уж, – не удержался, чтобы не усомниться, я. – Можно подумать, раньше, до зверья-то, жизнь сплошной марципан в шоколаде была…

– Если с нынешней сравнивать – именно марципан и именно в шоколаде. Да еще с кремовыми розочками сверху… Времена, когда одна из самых трудноразрешимых проблем у человека – высокий процент по ипотечным выплатам, – согласитесь, неплохие времена.

– А что такое ипотечные выплаты? – поинтересовался Дега.

Я наскоро объяснил.

– Это ж сколько народу раньше было, если на всех жилья не хватало? – поразился мой кореш. – У нас с этим проще: в каждом доме половина квартир пустые, вселяйся не хочу… – Он на мгновение задумался. – Это ж сколько народу за последние шесть лет повыкосило?..

Комбат достал из кармана бушлата пачку «Кадетских», предложил нам. Мы не отказались.

С этим суровым армейским куревом мы уже были знакомы. В гагаринских шалманах и лавках перебои с табаком случались частенько, но запас «Кадетских» у барыг имелся всегда. «Покурить есть чего?» – «Нет». – «Ну, давайте тогда «Кадетские»…» Таков был неизменный диалог между покупателем и барыгой, когда ни на прилавке, ни под оным нормальных сигарет не наличествовало…

Да, сейчас мы с Дегой и «Кадетским» были рады. Наши-то запасы почти кончились…

С отвращением затянувшись, я выпустил шершавую, застревающую в горле струю дыма.

– Спрашивайте, – проговорил вдруг Комбат. – Сегодня я уполномочен лично Всадником ответить на все ваши вопросы.

От неожиданности я закашлялся.

– Что угодно спрашивать можно? – живо поинтересовался Дега.

– Что угодно.

– А… Когда звери в том зоопарке закончатся, нас чем кормить будут?

– Да погоди ты со своей ерундой! – оттолкнул я кореша. – Все, что хотим, можно спрашивать?

– Ну, я же сказал вам…

– Как вы намереваетесь мир изменять? – задал я вопрос. – Ну, возвращать его в то состояние, в котором он был до двенадцатого года?

– Ты что? – пихнул меня в свою очередь Дега. – Это ж секретные сведения! Я уже у отца Федора спрашивал, а он меня отшил…

Комбат усмехнулся:

– Да нет никакого секрета. Просто раньше не имело смысла вам эту информацию давать. Не поняли бы. Или поняли, но не так. Да вы и сейчас вряд ли способны… Сколько вы в Монастыре? Даже и неделю не живете…

– За недоумков нас держите? – обиделся Дега. – Рассказывайте, какой вы там способ придумали. Мы поймем!

– Ну, во-первых, не мы придумали, а Всадник. Во-вторых, не придумал, а разработал. Вывел путем логических измышлений и обосновал… Итак, что послужило причиной катастрофы? Психоэмоциональный всплеск чудовищной мощности. Именно этот всплеск и произвел… условно говоря, трещину в реальности нашего мира… Ну, это-то вам должно быть понятно, это вы наверняка и раньше не раз слышали. Идем дальше. Так вот, Всадник выдвинул теорию: закрыть ту трещину возможно лишь посредством психоэмоционального импульса такой же мощности, как и у того – первоначального, разрушительного, но противоположной полярности. Только и всего. Правда, просто?

– Э-э-э… – сказал Дега.

– Пока ничего сложного, – сказал я.

– Идем дальше, – снова проговорил Комбат. – Психоэмоциональный всплеск двенадцатого года – явление, уникальное по своей глобальности. И повторить его вряд ли удастся. Потому что теперь не двенадцатый год, а двадцать пятый. Человечество давно разобщено, каналы всемирной информационной коммуникации разорваны. Единственное, что осталось, – радиосвязь, функционирующая далеко не везде, да локальные проводные сети (не считая специальных каналов связи, конечно). Чего для общедоступного – в мировом масштабе – обмена информацией явно недостаточно. Какой из этого следует вывод?

Комбат выдержал паузу. По очереди посмотрел на нас. Мы молчали. Мы не знали, какой из всего этого должен следовать вывод.

– А вот какой, – продолжал он. – Заданный импульс необходимо накопить. Постепенно, шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком создавать психоэмоциональный фон, до тех пор, пока он не достигнет критической мощности. Все еще ничего сложного?

– Ну-у-у… – протянул Дега.

– Да вроде бы все ясно… – сказал я. – Почти. Про мощность, по крайней мере. Про накопление. А вот по поводу полярности…

– Ага! – Комбат сделал последнюю, самую горькую затяжку, поморщился. – Вот теперь-то мы переходим к самому главному! Какова была эмоциональная составляющая первого импульса?

– Страх, – не колеблясь, ответил я.

– Обделались всем миром! – подтвердил Дега, явно обрадованный тем, что наконец-то смог поддержать беседу членораздельной репликой.

– Именно. И какая эмоция противоположна страху?

– Мм… – опять замычал мой кореш.

А я открыл было рот, но осекся. Самое интересное, что я знал ответ. Я ведь только недавно это понял, со всей возможной ясностью ощутил. Но произнести это вслух?..

– Любовь, – сказал Комбат то, что я собирался, да не решился. – Любовь – истинная противоположность страху. Это взаимоисключающие эмоции.

Дега заржал. В его-то представлении любовь – это как раз то, за что взимали посильную плату с каждого страждущего гагаринца Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк. Да и я сам так же полагал… до вчерашнего дня.

– А кого любить-то надо? – поинтересовался мой кореш.

– А друг друга, – в тон ему ответил Комбат.

– Как это? Прямо чтобы все поголовно – и друг друга… А если пацанов окажется больше, чем девок? – вдруг испугался Дега. – Или, например, мне лично старуха какая-нибудь достанется… с трофическими язвами и экземой?..

Комбат вздохнул. Посмотрел на моего кореша с сочувственным сожалением.

– Ладно, – сказал он. – Если объяснять понятным языком… Мама есть?

Дега кивнул.

– Представь, что ей грозит смертельная опасность. Что бы ты?..

– Любого порву! – не дал ему договорить Дега. – Хоть двадцать приреченских на меня пойдут с джагами!

– Если придется выбирать: самому спасаться из горящего дома или маму спасти?..

– Ее, конечно! – опять перебил Комбата мой кореш.

– А почему?

– Ну как… Она же родная мне. Мы же это… как бы… – Дега с натугой задумался. – Вроде как одно целое… И я без нее буду… это… ну… неполным, что ли?.. Короче, люблю я мамку… Не, это понятно! Относиться к каждому встречному и поперечному, как… как к родному, да? В этом ваш план состоит, что ли? Если дело в матери или… – он покосился на меня, – в девке какой-нибудь. Или в кореше. Короче, за своего – всегда пожалуйста. А с какой стати мне за чужого помирать?

– А кто тебе чужой? – тут же спросил Комбат. – Взять любого, так в нем всегда можно отыскать что-то для себя привлекательное, что-то общее для вас обоих. А истинные чужие – те, в ком совсем ничего общего с вами нет. Совсем ничего человеческого. Соображаете, о ком я?

Еще бы мы не соображали… Дега даже сглотнул, втянув голову в плечи.

– Чтобы создать условия для возникновения требуемого психоэмоционального фона, человечеству необходимо осознание самого себя как единого целого, вот о чем говорил Всадник, – наставительно произнес Комбат. – Единое целое, в котором каждый отдельный индивидуум исключительно ценен, потому что потеря его – это потеря части целого. Никто не будет колебаться: вытащить занозу из собственного пальца или оставить так, безразлично наблюдая, как образуется нарыв, переходя затем в гангрену… Но далеко не каждый способен потрудиться помочь серьезно заболевшему соседу, которому больше помочь некому.

– Ну, сравнили… соседа с пальцем, – с сомнением проговорил Дега. – У человечества таких пальцев – несколько миллионов. Или миллиардов?

– А вот этого никто точно не знает, – сказал Комбат. – Сколько на Земле населения осталось. Кто ж статистику теперь ведет… Ясно, что втрое, а то и вчетверо меньше, чем до двенадцатого года. Добирались сюда – небось обратили внимание, сколько деревень и поселков опустело. А мне приходилось и в вымерших городах бывать… Нет, совсем-то сгинуть они нам не дадут, конечно. Будут поддерживать поголовье в необходимом для себя количестве. Понадобится – будут стимулировать рождаемость. Понадобится – сокращать число голов.

– Ну, допустим, – сказал я. – Любовь каждого к каждому, все друг за друга как за родного брата, только так победим врага… Это ясно, тут ваш Всадник ничего нового не придумал. Но это теория. А на практике как? Где взять таких самоотверженных товарищей, которые за незнакомого им человека будут готовы голову сложить? Я правильно понимаю: чтобы психоэмоциональный фон накопил мощность, достаточную для закрытия трещины в реальности, абсолютное большинство людей должно стать этими… самоотверженными товарищами?

– Настоящими людьми.

– А?

– Это термин Всадника. Настоящий человек. Чтобы психоэмоциональный фон накопил мощность, достаточную для закрытия трещины в реальности, количество настоящих людей должно преобладать над людьми обыкновенными. Вот так будет точнее.

– Преобладать… – повторил я. – Уже легче, хотя все равно трудноисполнимо… И прежде этих настоящих единицы были, а теперь и вовсе нет. Каждый сам за себя. Кто-нибудь, может, в силу характера и рад бы бескорыстно помочь ближнему, но постережется это делать. Потому что моментально эти самые ближние, почуяв для себя выгоду, на него со всех сторон навалятся. На части раздерут, живьем сожрут! Добренький? Значит, слабак! А слабаков только ленивый не клюет…

– А если не слабак? – спросил Комбат. – Если он и сам клюнуть может так, что мало не покажется? Если он – наоборот – так силен, что в округе ему даже приблизительно равных нет?

– Тогда в старшаки выйдет, – уверенно рассудил Дега.

– И ватага будет жить по тем законам, которые старшак ей диктует, – сказал Комбат. – И чем дальше, тем больше в ней обычные люди будут перерождаться в настоящих.

– Такую ватагу все равно рано или поздно разотрут, – подумав немного, возразил я. – Уж больно выбиваться будет из числа других…

– А если таких ватаг не одна?

Я снова задумался:

– Ну… не знаю. Тогда копы их задолбают. Против копов же не попрешь. Копы не справятся, так военные подключатся. Тут уж – все… Против танка с джагой или стволом не выстоять. Не знаю, где как, а у нас в Заволжске все четко отлажено. Старшаки более-менее крупных ватаг подчиняются районному старшаку. Как Чипа у нас. Был… Районные старшаки – городскому, в каждом городке или поселке свой старшак есть. Этим уже и бандосы подчиняются. Городские старшаки все под другими старшаками ходят, которые за округом присматривают. Ну и так далее… Копам это неизвестно, что ли? Да они всех старшаков – и больших, и малых – в рожу знают. Если б захотели, в один день повязали бы. Но не вяжут ведь. Потому что когда пригляда за народом не будет, беспредел начнется. Среди бела дня больше людей гибнуть станет, чем ночью… от зверья.

– Да, да, точно, – подтвердил и Дега. – Система!

– Системе противостоять трудно, – согласился Комбат. – Да и не всегда нужно. Куда целесообразней, когда в каждый сегмент общества внедрен один настоящий человек… или несколько. В уличные ватаги, в полицию, в чиновничий аппарат, в армию – повсюду… Тогда система будет работать на нас.

– Тогда – да, – проговорил я. – Пожалуй… Может быть… Только где столько настоящих-то взять? Которые первыми старшаками станут?

Проговорил я это и тут же понял, что ответ на свой вопрос уже знаю. Нетрудно было догадаться…

– Да, подготовить, – просто сказал Комбат, подтвердив мою догадку. – Обучить и воспитать. Чем мы, по-вашему, здесь, в Монастыре занимаемся?

– Ратников готовите?.. – кивнул я. – Им и предстоит стать… первыми настоящими?

– Не всякий настоящий – ратник. Но каждый ратник должен быть настоящим.

– А которые… просто бойцы? Ну не получилось из них настоящих. То бишь настоящих ратников. Их куда?

– Как они сами пожелают. Захотят – здесь останутся. Захотят – уйдут во внешний мир. Только потом все равно вернутся. Чтобы снова учиться и в конце концов стать ратниками. До сих пор только так и было. Без исключений.

– Почему это? – в один голос спросили мы с Дегой.

– Почему?.. Видимо, те, кому выпало побывать в Монастыре, а потом опять окунуться в окружающую его реальность, острее осознают крайнюю необходимость изменения этой реальности.

– Так настоящие уже есть?

– Уже есть.

– И ратники?

– И ратники уже есть, и настоящие. И те и другие – уже работают.

Комбат снова достал свои «Кадетские». Мы вынули по сигаретке, но закуривать не стали, отложили про запас. Мы еще от предыдущей толком не прокашлялись.

– Человечество разобщено и раздроблено, – проговорил Комбат, окутанный удушающим сизым дымом. – Наша миссия состоит в том, чтобы соединить его. Я имею в виду не сеть коммуникаций, конечно, а узы… другого рода. Которые будут покрепче любых материальных… И тогда уйдет страх. А не будет страха – человечество станет непобедимым. И сметет всю эту погань. Ни одного нелюдя не останется! И ни одна тварь больше не сунется к нам, потому что задохнутся они здесь, как рыбы без воды. Атмосфера для них неподходящей станет…

Он замолчал, словно уйдя в себя. И тогда я спросил:

– А можно еще вопрос?

– Ну? – встрепенулся Комбат.

– Вопрос…

– Говорю же: можно. Валяй, интересуйся.

– Возлюбить ближних, всех без разбору, да так, чтобы жизнь за каждого… Вы и вправду во все это верите? Что люди на такое способны? Что настоящих, которых я, кстати, ни одного, сколько живу, не встречал, станет больше обычных? Только честно?

Комбат положил пачку «Кадетских» на парапет, медленно вытащил еще одну сигарету, зажал зубами, прищурившись – но не на меня, а куда-то мимо, – перекинул ее из одного края рта в другой. Шрам на его подбородке запунцовел.

– Я, Умник, на своем веку повоевал порядочно. Ну, работа у меня такая, призвание, если хочешь… Всю жизнь воевал. Как срочником начал – таким же, как вы, сопляком… так аккурат до пятнадцатого года, когда меня по тяжелой контузии комиссовали. Тогда же и паранормальные способности у меня проявляться стали, но это уже… совсем другая история. Так я вот о чем, значит… В бою все предельно просто: вот свои, а вот чужие. В бою тот, кто на твоей стороне воюет, пусть ты его даже два дня знаешь, – роднее матери-отца ощущается. Такую с ним связь чувствуешь: вроде как он – это ты сам и есть. Ну, как вам это объяснить?.. Тут уж на своей шкуре познать надо, объяснить трудно… Первый раз попадаешь в серьезную мясорубку, вообще ни о чем не думаешь. Хоть вокруг тебя и свои – кажется, ты совсем один остался, никого не видишь, круговерть одна дымная в глазах. Словно все пули и мины только тебя и ищут… Страх тебя туда-сюда гоняет – какие уж тут осмысленные действия, какое уж тут выполнение боевой задачи. Даже и не помнишь потом, что с тобой было. Это поначалу. А уж потом замечать начинаешь про себя: это ты потому не погиб, что твои товарищи тебя прикрывали; зачастую ценою своей жизни, между прочим, прикрывали. И еще и удивляешься: с чего это вдруг? Зачем? Им бы себя спасать, а они… И только потом… не после первого боя и не после второго… Нахлебаться надо вдоволь, чтобы пришло это осознание: я ведь одно целое с тем, кто плечом к плечу со мной стоит, мы связаны друг с другом неразрывно. Защищаешь товарища, как самого себя бы защищал. А уж накроет его – все равно что от тебя кусок оторвало. И, главное, ты уже твердо знаешь – только так возможно выжить и победить. Только так. Такое вот приходит осознание… даже не совсем и осознание… – Комбат нахмурился, пожевал незажженную сигарету. – А как бы… Прозрение, что ли?.. Очень к этим новым мыслям быстро привыкаешь, оглянуться не успеешь, как уже воспринимаешь их естественным, вроде и всегда так думал, только позабыл… А страх уходит. То есть не совсем, конечно, уходит. Остается, но ты с ним теперь умеешь справляться. Он теперь над тобой силы не имеет. Тебе, Умник, настоящих встречать, может, и не приходилось, а я их за всю жизнь столько перевидал!.. Поэтому я не просто верю, что так оно все и будет, как Всадник говорил. Я знаю. На войне люди в настоящих быстро перерождаются. А повоевать нам придется много…

– А… при чем здесь любовь? – спросил Дега.

– Любовь? – Комбат усмехнулся. – А самопожертвование и есть высшее проявление любви.

– А-а-а…

Комбат чиркнул зажигалкой, сильно, со свистом затянулся. Мой кореш, явно подуставший от непривычных умствований, тоже потянулся за сигаретой.

– Как-то это все… – проговорил я, – ну… по-книжному… С настоящей жизнью не очень-то соотносится. Нет, я не про ваш боевой опыт, я в целом. Любовь, страх, самопожертвование… Может, для того, чтобы в это поверить, нужно брахманом быть? Или войну пройти? Или и то и другое разом?..

– Когда Всадник выступил с докладом на заседании той высокой-высокой инстанции, что была ответственна за принятие решения в выборе стратегии выхода из кризиса, слушатели отреагировали примерно так же, – сказал Комбат. – Отвлеченно… Непрактично… Несерьезно… Инфантильное мировосприятие… Вульгарный дуализм… Всадника тогда даже дослушивать не стали, сразу перешли к следующему докладу. И в итоге большинством голосов был выбран иной путь. Принять установившееся положение как должное и выживать в нем, не пытаясь изменить то, что изменить невозможно. На это тоже, кстати говоря, необходимо определенное мужество… А Всадника вскоре списали со счетов. Покинул он штатную должность, ушел на вольные хлеба, и вроде как забыли о нем. А год назад вдруг вспомнили. Искать стали. Очень вдруг им заинтересовались. Так заинтересовались, что даже в розыск его объявили, будто преступника. Знать, изменили свое мнение насчет того, что теория Всадника с реальностью мало соотносится… Да только у него, у Всадника-то, времени было достаточно, чтобы об убежище понадежнее позаботиться…

– А кто он такой, этот ваш Всадник, кстати? – спросил я. – С какой это он штатной должности ушел? Он что, брахман тоже, да?..

– Да нет, не брахман, – с некоторым сожалением сказал Комбат. – Однако ж сумел предвидеть заранее, как оно все сложится… И то, что оба пути спасения человечества рано или поздно пересекутся, превратившись из параллельных во взаимоисключающие. И куда заведет его тогдашних оппонентов путь принятия существующей действительности как должного – тоже…

– И куда их этот путь завел?.. – подавив зевок, поинтересовался Дега.

– Дальше некуда, – ответил Комбат, с неудовольствием на него покосившись. – Раз уж ЛОПСов, отказывающихся на государственную службу поступать, отстреливать начали. Раз людей лишили права развиваться, оставив им только поощряемую возможность плодиться.

«Крепко за нас взялись, за лобстеров-то, да? – вспомнил я, как говорил тогда, в деревне Моршанка Макс. – Простая и ясная, проверенная временем программа: кто не с нами, тот против нас… Тут уж не отсидишься в норке. Или на одну сторону, или на другую…»

– И Всаднику, и властям ЛОПСы необходимы, – пояснил Комбат. – Им – как единственное средство связи с пастухами. Парламентерами всей этой орды чужаков, с которыми они собрались дипломатические отношения налаживать… Всаднику – как те, кто от чужарей способен защитить. Только мы, ЛОПСы, можем поддерживать силу тех мест, где не властны законы нынешней реальности; мест, куда зверью не пробраться. Бомбоубежища своего рода, блиндажи, укрытия… Монастырь – одно из таких мест.

– Ну, Монастырь не только укрытие, – сказал я. – А еще, как я понимаю, и кузница кадров…

– Кузница – это ты верно сказал! – вдруг оживился Комбат. – Именно кузница! Куда помещаются… заготовки людей, с которых нужно еще, прокалив, сбить шелуху и шлак, чтоб в итоге получились… настоящие люди. Отвыкшие бояться, осознавшие свою силу. Ратники, вставшие на защиту человечества. Возвращающиеся во внешний мир учить тому, чему научены сами…

Дега аккуратно потушил недокуренную сигарету, спрятал ее в карман, выпрямился, заговорщицки подмигнул мне и вдруг внятно объявил Комбату:

– Мы согласны!

– На что? – не понял тот.

– Ну как… Ратниками становиться, конечно. А на что ж еще вы нас тут укатываете? Только давайте сразу начистоту, ладно? Безо всяких там… высших проявлений, психоэмоциональных фонов и прочей теоретической пурги. По-деловому давайте. Вы нас обучаете. Делаете так, чтобы мы стали круче самых крутых старшаков. У меня тем более талант есть, уж извини, Умник… А мы на вас работаем – честно, без дураков. Все задания, какие нам давать будете, выполним. И вопросов задавать больше не будем. Одна только муть лишняя от этих вопросов. Только у меня просьба есть…

– Какая?.. – оторопело проговорил Комбат.

– Можно нас, когда мы до ратников дорастем, внедрить не в какое-нибудь захолустье, а куда-нибудь… получше, попрестижнее? Например, в администрацию города? Или сразу округа? Думаете, не справимся? Ого, вы еще нас не знаете! Справимся! На нас, пацанов с Гагаринки, можно положиться… Примете, а?

Закончив, Дега победоносно скрестил руки на груди. Я только и мог, что хлопать глазами, совершенно не зная, как мне реагировать. А Комбат внезапно расхохотался:

– Я ж говорил: не созрели вы еще до таких разговоров! Ладно, иди… заготовка, учись. Стряхивай шелуху, глядишь, через пару месяцев стыдно станет за эту свою просьбу…

Дега, фыркнув, передернул плечами.

– Так примете, а? – не смущаясь, повторил он. – Зуб даю, мы вас не подведем!

Ну да, пристыдить его – это очень постараться надо. Я, по крайней мере, никогда своего кореша пристыженным не видел.

– А если вы по поводу Умника сомневаетесь, – не унимался Дега, – то зря. У него, правда, таланта нет, но я его обещаю лично подтянуть по всем пунктам. Моего уровня он, конечно, вряд ли достигнет, но в ратники сгодиться должен. Зуб даю!

Комбат утер глаза.

– Ты зубами-то погоди разбрасываться, пригодятся еще, – сказал он. – Умник твой тоже не лыком шит. – Он повернулся ко мне и сразу посерьезнел. – Ритуал вызова требует наличия пяти Живых Фигур – Мертвеца, Девы, Мудреца, Воина и Преступника. Другими словами, на острие лучей открывающего знака должны встать те, кому предначертана определенная жизненная стезя. Условия ритуала… Почему именно такие Фигуры, а не какие-нибудь другие, я объяснять не возьмусь, не знаю, откровенно говоря. Не моя специализация…

– Какой ритуал? – раскрыл рот Дега. – Какие мертвецы?

– Не лезь! – шикнул я на него. – Преступник – это Дикий, так?

– Ты его знал? – удивился Комбат.

– Кто ж Марка Дикого не знает! – встрял снова мой кореш. – А при чем он тут?

– Очкарик – Мудрец, это понятно, – продолжил я. – Доходяга, какой-то хворью доедаемый, – Мертвец. Девочка… то есть Дева… С такой гадостью на лице ясно, что девочкой до преклонных годов так и останется. А я, получается…

– Воин, – подтвердил Комбат. – Это и есть твоя жизненная стезя. Твое предназначение. Твой талант, если тебе так больше нравится. Который ты волен либо отринуть, либо принять. И развить. Здесь, в Монастыре, самое место для развития подобных талантов. Учителя у нас хорошие.

– А кто меня учить будет? – зачем-то спросил я, хотя и так знал кто.

– Ветка, само собой.

– Она тут всех махалову учит, – подсказал и Дега. – И еще обращению с оружием. Забыл, что ли?

– Отец Федор обучает своим специфическим премудростям, – добавил Комбат. – Тем самым, в которых твой товарищ так преуспел. Дьулстаан – основам медитативных практик, позволяющих высвобождать скрытые резервы организма.

– И летать научит? – ахнул Дега.

– Сомневаюсь. Ойуун Дьулстаан принадлежит к роду людей-мотыльков, довольно известному и уважаемому, между прочим, у него на родине. Кроме представителей его рода никто искусством левитации овладеть не сможет. Генетический код не тот…

– То есть… – я все не мог прийти в себя от неожиданного открытия, которое, честно признаться, мог бы сделать и немного раньше, – у меня есть это самое… предназначение?

– Ты только не начни воображать, будто ты – какой-нибудь исключительный. Избранный какой-нибудь… – предупредил Комбат. – Еще надумаешь себе, что я сюда прибыл специально, чтобы открыть тебе предначертанное и сообщить о мече в камне, ждущем тебя за железными горами и огненными реками. Предназначение… или талант… как угодно, есть у каждого. Ветка, например, тоже Воин. Другое дело, что кому-то посчастливится свой талант нащупать, а кто-то так и будет всю жизнь не своим делом заниматься…

– А у меня какое предназначение? – влез Дега. – Я – кто?

– Ты – микробиолог, – весело оскалился Комбат и с удовольствием глянул на вытянувшуюся физиономию моего кореша. – Что глупые вопросы-то задаешь? Тебе отец Федор давным-давно все по полочкам разложил. Да и без него ты, можно подумать, ни о чем подобном не догадывался. Ну… кажется, все. Больше у вас нет вопросов?

– Есть один, – признался Дега.

– Слушаю. И давайте, братцы, побыстрее. Заговорились мы с вами, а у меня дел невпроворот…

– У вас покурить еще есть чего? – осведомился мой кореш. – Или только «Кадетские»?

Как и обещал Семион Семионович, через два дня мое ребро полностью зажило. Вряд ли причиною столь скорого выздоровления послужили таблетки кальция (я их, противных, осилил сжевать только треть пузырька). Дело тут было целиком и полностью в чудесных руках монастырского целителя – это вне всяких сомнений. Вероятно, силы этих рук хватило еще и на то, чтобы неповрежденные кости дополнительно укрепить. Иначе как объяснить, что за неделю усиленных тренировок с Веткой, на которых я из кожи вон лез, стремясь преуспеть более прочих, я ничего себе не сломал?

Правда, толку от моего рвения на занятиях не было никакого. В том смысле, что Ветка внимания мне уделяла ровно столько, сколько и остальным своим ученикам. Как будто между нами ничего и не было никогда. Как будто мы, черт возьми, совсем чужие. Она даже Маугли меня не назвала ни разу! Я-то полагал: после того, как она в трапезной тогда продемонстрировала, что неравнодушна к моей персоне, у нас все наладится, а тут вона что… Обиделась она, что я выяснил, почему у нее с Максом любовь расклеивается? Так я рано или поздно все равно это выяснил бы… Пес этих девок разберет!

К концу недели я опустился до того, что, уподобившись Деге в первые дни пребывания в Монастыре, применил тактику массированной бомбардировки комплиментами – никакой реакции. Разок попытался пошутить насчет ее возраста, чтоб хоть как-то поколебать ледяное ее спокойствие, – в результате получил только лишь внеочередной наряд по чистке туалетов и умывален. От отчаянья я прибег к последнему средству. Подкараулил ее в коридоре, схватил за руку и… Планировал-то я сурово и твердо потребовать разъяснить причины коллапса отношений, а в итоге получилось какое-то жалкое блеянье с невнятными извинениями… Ветка попросту вырвала руку и пошла себе дальше. Даже в глаза мне не взглянула, даже не обернулась на глупо и понуро топтавшегося на месте меня… Только то и хорошо, что вовремя руку вырвала. А то я бы еще, чего доброго, в порыве чувств и на колени бы ляпнулся…

В тот же вечер я и решил для себя – хватит. Пацан я или хвост псиный? Виляю туда-сюда, мельтешу… Не то что собратья-ученики – учителя посмеиваться начали. Вернее, из учителей только Однако посмеивался. Отец Федор при виде меня качал головой и как-то раз ни к селу ни к городу в качестве предисловия к своим занятиям затеял длинную проповедь о необходимости возобладания духа над плотью. А Дега, кореш мой, тот даже злился. Дескать, позорю я его непацанским своим поведением.

Да, в тот же вечер я решил для себя – хватит. Вместо того чтобы полночи, как обычно, крутиться на топчане и скрипеть зубами, я уселся на каменном полу – прямо в перекрестье лунного света из окошка. Уселся, сложив по-особому ноги, как Однако учил. Но успокоить дыхание, как полагается, я не успел. Сердце мое вдруг подпрыгнуло и застряло где-то в горле.

Потому что скрипнула дверь и в келью бесшумно проскользнула она… Ветка. Я открыл рот, силясь сказать хоть что-то, но она, измученно посмотрев на меня, произнесла:

– Только не говори ничего, пожалуйста… – И добавила: – Откуда ж ты взялся такой, Маугли…

Маугли!

И, прикрыв за собой дверь, стащила через голову толстовку.

Наутро весь мир стал другим, до странности отчетливым и ярким. Я неожиданно обратил внимание на то, на что не обращал внимания всю эту неделю.

Монастырь-то изменился, наполненный шумом и деловой суетой! По дороге в трапезную я насчитал дюжину незнакомых мне людей: четверо в армейской форме прогрохотали берцами мне навстречу, а еще один, одетый в гражданское, обогнал, таща в руках явно очень тяжелый, побрякивающий металлом брезентовый сверток. Меня обдало густым запахом технического масла, и я успел увидеть выглядывавшие из-под брезента ружейные стволы…

На завтраке людей оказалось столько, что все они едва умещались за парой длиннющих столов. Даже половины из этих людей я никогда раньше не видел. Трапезная гудела от множества голосов.

– А что происходит-то? – спросил я у Деги, доскребывающего со дна миски остатки гречневой каши, обильно сдобренной пахучей мясной подливой. – Откуда столько народу?

– Очнулся наконец! – отреагировал кореш, отодвинув опустевшую миску и облизнув ложку. – Третий день уже этот кавардак!.. Шагу некуда ступить. Понаехали ратнички с шептунами со всех близлежащих округов, чтоб их!.. Порции чуть ли не вдвое меньше стали!

– Да что случилось?

– Как – что? Да то самое и случилось, ради чего в Монастырь Комбат прибыл. Он их всех и собрал.

– Для чего?

– Ты, Умник, вообще, что ли, оглох и ослеп со своей любовью? ЛОПСов по всей стране косят направо и налево. Это хоть помнишь?

– Ну.

– Гну. А в соседнем округе уже с полгода функционирует НИИ, изучающий способности лобстеров. Нагнали их туда, родненьких, поселили в палаты и аппаратами всякими просвечивают. Раньше выпускали погулять по первому же требованию, а теперь – шиш. Закрыли ворота и поставили охрану. Да такую, что им вроде даже и глаза не отведешь, чтобы свалить по-тихому. Вот наши и забеспокоились. А ну как тамошних шептунов тоже в расход пустят?.. С них станется, с этих беспредельщиков…

– И… что же?

– А то, – Дега понизил голос. – Штурмовать НИИ будем. Стволов в Монастырь навезли – мама не горюй…

– Ничего себе новости!

Вдоволь налюбовавшись на смятенную мою физиономию, Дега наконец смилостивился:

– Расслабься, Умник! Нас, новичков, туда не возьмут…

– А Ветку? – тотчас спросил я.

– И ее – тоже. И Однако, и отца Федора. Учителя здесь останутся. Да ты хавай, а то если стормозить, то добавки не хватит. У этих, которые понаехавшие, аппетит отличный!

Проговорив это, мой кореш подхватил свою миску и рысцой припустил к раздаточному окошку.

А я принялся за еду, время от времени посматривая поверх голов завтракающих, в сторону входной двери. На раздаче-то ее сегодня не было, Ветки. И в трапезной нет. Значит, скоро появится. Или уже успела до моего появления позавтракать?

Она появилась, едва я проглотил первые две ложки. Я чуть привстал ей навстречу, намереваясь указать на свободное место рядом. Ветка, скользнув по мне взглядом, тотчас спрятала глаза, поспешила к раздаточному окошку. Но я успел заметить, как она улыбнулась – мимолетно, легко, едва заметно, только для меня одного!

– Урвал маленько! – радостно сообщил вернувшийся Дега, со стуком ставя на стол наполовину полную миску. – Ну ничего… Еще пару деньков осталось потерпеть, и свалят эти нахлебники. Оглоеды. А Комбат куда смотрел? Неужели нельзя было так распорядиться, чтобы они со своим хавчиком приезжали?..

Получив свою порцию, Ветка повернулась от окошка. Я снова привстал. А она, старательно не глядя на меня, нашла себе место за дальним концом стола. Уселась, подняла лицо ко мне и снова улыбнулась. И мир вспыхнул еще ярче!

– Ты не голодный, что ли? – осведомился Дега, умудрившийся уже вторично опустошить свою миску. – Чего не жрешь? В таком случае, если не возражаешь…

– Возражаю! Убери клешни.

А все-таки немного обидно, что мы вынуждены прятать от всех наши отношения. Чего скрываться? Как будто мы что-то плохое делаем… А, ладно, какая разница. Главное, что снова все у нас как раньше. Главное, что снова Ветка – моя Ветка.

Дега откинулся от стола, сыто отдуваясь. Потом, посмотрев на меня внимательно, вдруг спросил:

– А чего это ты сегодня такой… жизнерадостный? Может быть, у вас опять закрутилось?..

– Может быть, – с удовольствием ответил я.

– Хо! Расскажешь?

– Разбежался…

– Ну хоть намеками? А я сам дофантазирую? А?

– Иди ты знаешь куда, фантазер…

– Знаю, знаю… Кореш ты мне или нет, в конце концов?

– Отвяжись!

Дега приглушенно захохотал. Я не выдержал и рассмеялся тоже. И почувствовал, как от этого смеха раскалывается и кусками валится с меня короста тоски, сковывавшая тело всю неделю.

За весь день мне с Веткой удалось только раз перекинуться фразами:

– Придешь сегодня ночью?

– Приду, Маугли… – сказала она и скользнула в полутьму коридора, немедленно наполнившуюся гамом от очередной спешащей куда-то компании.

Никогда раньше я и представить себе не мог, что с таким горячечным нетерпением буду ждать ночи. Вернувшись к себе после занятий, я стащил куртку, кинул ее на тумбочку и бестолково закрутился по келье, не зная, куда себя деть. Целая вечность еще оставалась до наступления ночи. Выйти, что ли, пройтись куда-нибудь? А вдруг Ветка раньше придет? Меня даже пот прошиб, когда я только предположил, что сегодняшняя встреча может сорваться… Я даже остановился на мгновение. Правда, только на мгновение. И закрутился снова – от стены к стене, от стены к стене.

И снова остановился.

Что-то было не так. Что-то мешало мне, раздражая, будто соринка в глазу, и я не мог понять – что именно.

Я осмотрел келью. Все как обычно. Только… Нет, показалось.

И внезапно – словно в абсолютно темной комнате зажгли яркий электрический свет – я заметил его. Полулежащего на моем топчане Макса.

Нет, не так… Не я его заметил. Это он позволил мне себя увидеть.

Я замер и замолчал, совершенно оглушенный.

Макс приподнялся, сел прямо. Бледный, осунувшийся, сумрачный, какой-то почти незнакомый. Человек из прошлой жизни. Моей прошлой жизни.

И, конечно, Веткиной.

– Ну, привет, Умник, – проговорил Макс. – Хваткий ты парень, факт…

И взгляда его, запомнившегося мне светлым и бестревожным, я не узнавал. Глаза брахмана были теперь темны.

– Здравствуйте… – пробормотал я.

Он медлил сказать что-то еще, смотрел на меня, будто изучая.

– Как здоровье? – с великой натугой нашел я, как продолжить разговор.

– Спасибо, оклемался, – ровно ответил он. – Семеныч свое дело туго знает, и не таких с того света вытаскивал и на ноги ставил, – добавил он и опять умолк.

Понемногу я стал приходить в себя. Сколько раз я представлял себе эту нашу встречу, мысленно репетировал разговор: то в агрессивном ключе, то в покаянном – сообразно с настроением, в котором на тот момент пребывал. А вот сейчас все эти заготовки слепились в бесформенный ком и выкатились куда-то из моей головы…

– Ты… Вы наслушались, наверно, всякого… – затянул я первое, что придумалось, – а на самом деле все не так. У нас с Веткой не просто… не как у всех… У нас по-другому… Я не специально, вы не подумайте, а оно само… закрутилось… и… Вы тут вообще ни при чем…

Слова еще – точно помимо моей воли – продолжали выговариваться, вразнобой склеиваясь в несуразные предложения, а я в то же самое время словно слушал себя со стороны. Господи, какую чушь я несу!.. А если она сейчас войдет, моя Ветка? И увидит меня такого?..

И подумав об этом, я почему-то сразу успокоился, заткнул льющуюся из меня бессвязицу, заложил руки в карманы, вольно отставил ногу. И проговорил, с радостью отметив, как изменился, отвердев, мой голос:

– Ну и что теперь?

– Вот и я хочу выяснить: что теперь? – отозвался Макс.

– А чего выяснять? – Я без труда усмехнулся. – Она со мной. И нечего больше выяснять. Все ясно. Она меня любит. А я – ее. А тебя… А вас больше не любит. И у нас, между прочим, уже все было. И, между прочим, не один раз.

На скулах Макса заиграли желваки. Но он сдержался, что стоило ему явно немалых усилий.

– Пошлая ситуация, – сказал он. – Не находишь?

– Не нахожу.

– Пошлая, банальная ситуация. А исход ее может быть очень даже не банален.

– Пугаете, да?

– Ну зачем… Ты парень пуганый.

– Да поймите! – То, что я говорил, мне самому казалось предельно ясным. – Не может она с вами остаться! Плохо ей с вами. А со мной – хорошо. Я ей то даю, чего вы дать не можете. Она с вами по привычке просто была, а со мной… Неужели не понимаете? Или мне прямым текстом сказать?

Он сидел передо мной, взрослый, даже старый, с мучнисто-белым морщинистым лицом, на которое свисали сосульки нечистых волос… Я неожиданно попытался представить рядом с ним Ветку и не смог.

– Не понимаю?.. – выговорил он. – Это ты ничего не понимаешь, сопляк…

Зря он это сказал. Меня взорвало. Словно что-то внутри меня так и ждало, чтобы взорваться.

– Я сопляк? – Я шагнул вперед, выдернул руки из карманов. – Давай проверим! На кулаках или на джагах? У нас в Гагаринке эти проблемы просто решались.

Макс не шелохнулся. Лишь взгляд его молниеносно стал осязаемо угрожающим, как пистолетное дуло.

Я ощутил резкий укол в паху. И сразу после укола – странную болезненную пустоту. Страх хлестнул, словно порыв ветра. Я схватился за промежность… потом, не веря, стащил с себя джинсы… Там, пониже паха, под волосами не было ничего – просто ровная белая кожа…

Страх сгустился до ужаса. Обомлев, я шарахнулся назад, ударился спиной о стену. Что это такое? Наваждение? Очевидно же, что наваждение… Он, чертов брахман, всего-навсего заставил меня увидеть то, чего нет… То есть, наоборот, заставил не увидеть то, что, конечно, есть и никуда деться не может… Это не по-настоящему! Но ведь – вот! Я смотрю – и не вижу. Я трогаю – а под руками пусто… Только гладкая кожа…

Макс недолго держал меня.

Когда я уже был на грани обморока, морок схлынул. Дрожащими руками я натянул джинсы.

– Хочешь, сделаю так, что ты его больше никогда не увидишь и не почувствуешь? – спросил он. – Никогда, до самой смерти? Это мне вполне по силам, факт…

Потрясенный, я не сумел произнести ни слова. На глаза навернулись слезы, и я ничего не мог с этим поделать.

– Ладно, – сказал Макс, и в его голосе вдруг промелькнули прежние благодушные бестревожные нотки. – Ширинку-то застегни, герой. И сопли вытри. Эх ты… пацан с Гагаринки…

И все-таки за этим уже вполне миролюбивым тоном слышалось злое удовлетворение. Ну как же… размазал молодого соперника…

Он поднялся. Инстинктивно я отшатнулся от него в сторону.

– Любовь, говоришь… – обернулся он на пороге. – Что ты в этом можешь понимать?..

– Я… – выдавил я через стиснутое горло, – могу…

– Через два дня я уеду, – сказал Макс, – в числе прочих… А ты останешься. И Виолетта останется. Вернусь нескоро, месяца через два. И не дай бог я узнаю…

Я закрыл за ним дверь, навалившись на нее всем телом.

В ту ночь Ветка не пришла ко мне. Верно, Макс и ее тоже навестил.

Днем она избегала оставаться со мной наедине, и, ловя время от времени ее взгляд, я различал в нем испуг… и в то же время какое-то просящее ожидание.

Следующей ночью она тоже не пришла. Тогда я сам пошел к ней. И она пустила меня. И когда она открыла мне дверь, глаза ее, покрасневшие и припухшие от слез, вспыхнули, и сбывшееся ожидание в них расцвело радостью. И покинул я мою Ветку только на рассвете.

Честное слово, наутро я уже не испытывал страха по поводу того, что Макс осуществит свою угрозу. Весь день я был напряжен и взвинчен, но не испуган. Страха не было.

А, впрочем, как по-другому-то? Все-таки любовь и страх – взаимоисключающие эмоции.

Ни вечером, ни ночью Макс не появился.

А на утро третьего дня Монастырь утих и опустел.