За расписанной мелом дверью кабинета директора департамента образования было тихо. Комиссар отпер дверь, толкнул ее, перешагнул порог… Краснолицый Спиридон остался тревожно сопеть в коридоре.

Комиссар захлопнул за собой дверь.

Залитый утренним светом кабинет выглядел чудовищно.

Стекла в распахнутом настежь окне были выбиты. Изорванная гардина косо свисала к полу, как спущенный флаг. С потолка тут и там тянулись толстые нити какой-то белесой слизи, снизу, на концах, уже подсохшие и выглядевшие ломкими, как сосульки. По полу вперемешку с обломками мебели, вязкими комьями слизи, ошметками чего-то серого, морщинистого, как слоновья кожа, были раскиданы мокро-розоватые кости. Необычен и дик был вид этих костей, явно не принадлежащих ни человеку, ни какому-либо известному науке животному… Больше всего эти кости походили на древесные корявые ветви, наломанные кое-как… Под столом, отодвинутым к стене, Комиссар углядел начисто обглоданную руку с шестью длинными-длинными многосуставными пальцами. В углу белел, словно закатившийся мяч, безглазый круглый череп с далеко выдвинутой вперед клыкастой нижней челюстью, на которой еще сохранились лоскуты косматой шкуры.

Консультант сидел посреди разгромленного кабинета, свесив голову на грудь, раскинув ноги. Пиджак и рубашка, испакощенные подтеками слизи, разошлись на нем, обнажив невероятно вздувшееся белое брюхо. Консультант был неподвижен.

Комиссар подошел к нему и, подчиняясь какому-то странному порыву, дотронулся пальцем до брюха, ожидая почувствовать податливость кожи. Брюхо оказалось твердо, как камень. Консультант пошевелился.

Поспешно выпрямившись, Комиссар заозирался. Темные очки обнаружились неподалеку от отодвинутого стола. Комиссар подобрал их, брезгливо встряхнул, отер с помощью штор с черных стекол комковатую слизь. Приблизился к Консультанту, надел очки ему на лицо.

Консультант дернулся. И вдруг поднялся – будто его сверху вздернули на веревках, так резко, что Комиссар даже отшатнулся и чуть не упал, запнувшись о валявшуюся позади него большую кость, похожую на кривые четырехзубцовые вилы.

Теперь – когда Консультант выпрямился во весь рост – можно было видеть, как он изменился за последнюю ночь. Одежда была ему тесна и коротка, из рукавов торчали мощные бугристые, неестественно белые руки с заметно удлинившимися пальцами, из штанин – такие же белые и бугристые ноги. Ботинки куда-то подевались. Пальцы на ногах подгибались, как когти.

И лицо Консультанта стало другим – много площе, черты потеряли выразительность, точно сгладившись.

Комиссар подумал, что сейчас он прошелестит свое обычное: «Свет…» – и уже подался было к окну, чтобы вернуть на место гардину, но Консультант ничего не сказал.

Комиссар достал из кармана моток скотча, глянул в сторону кресла, так же как и раньше стоявшего в своем углу.

Плоское, мраморно-белое лицо дрогнуло.

– Нет, не надо уже, – выговорил Консультант. Голос его почти не шуршал, голос его обрел уверенную твердость. – Могу кон-тро-ли-ро-вать. Не нанесу вреда себе… И в этом… – он поднял руку, снял с себя очки, – больше нет на-доб-но-сти. Могу кон-тро-ли-ро-вать. Не нанесу вреда и другим…

Очки хрустнули в его длинных пальцах, осыпались темными ломкими осколками. Комиссар спрятал скотч обратно в карман.

И глаза Консультанта стали другими. В черноте, заливавшей белок, теперь плавали, медленно и беспорядочно вращаясь друг вокруг друга, меленькие белые бесформенные пятнышки, напоминавшие чаинки. Консультант повернулся и, громко стуча босыми ногами, направился к креслу. Опустился в него, положил руки на подлокотники. Белые пальцы свесились чуть ли не до самого пола. Они чуть пошевеливались, как реснички инфузории под микроскопом, эти длинные пальцы.

«Мало в нем осталось человеческого… – мельком подумал Комиссар. – А скоро и вовсе не останется…»

Консультант смотрел на него не отрываясь, будто чего-то ждал. Белые «чаинки» в черноте его глаз чуть ускорили свое хаотичное вращение.

– Сейчас человечишку какого-нибудь кликну, – кашлянув, проговорил Комиссар. – Приберется здесь… Стекла нужно вставить или пусть так?..

Ему не ответили. Комиссар отыскал на полу телефонный аппарат, проверил, работает ли, набрал короткий номер, вызвал уборщика.

– Тебе надо есть, – неожиданно произнес Консультант.

– Что?

– Че-ло-ве-чиш-ку…

Комиссар молчал, не зная, что сказать.

– Надо есть, – повторил Консультант. – Ты не умеешь. Вы здесь никто не умеете. Желаешь, научу?

– Благодарю… – собрался наконец с мыслями Комиссар, – за предложение. Но я все-таки, если позволите, пока воздержусь…

– Надо есть, – снова сказал Консультант. – Ты – высший, он – низший. Высшим надо есть низших. Высшие всегда едят низших. Так должно быть.

– Едят?..

– Едят… – проговорил Консультант и словно осекся. – Нет, неточное слово. У вас нет точного слова. У вас «едят» – когда берут только мясо. Надо брать все. Мясо – совсем не важно. По-гло-щать… Это слово лучше. Но все равно неточное. У вас плохой язык. В нем много лишнего. Поэтому мало точного. Трудно подбирать… не-об-хо-ди-мы-е слова.

– Пожалуй… – пробормотал Комиссар.

Впервые Консультант был с ним настолько словоохотлив. Раньше-то он ограничивался короткими, скудными, коряво построенными фразами – исключительно с целью донести нужную информацию. Осторожные вопросы Комиссара просто игнорировал. А сейчас… Целый разговор завязался. Будто он, лучше освоив речевой аппарат захваченного тела, решил продемонстрировать приобретенные способности. А заодно и попрактиковаться…

– Неудивительно, что нам непросто общаться, – сказал Комиссар. – Мы ведь вроде как… из разных миров…

– Не так, – последовал безапелляционный ответ. – Не разные миры. Один мир. Мы по разным сторонам. Не важно. Высшие едят низших. Это – не-об-хо-ди-мость. Чтобы стать еще сильнее. Низшие для того и пред-на-зна-че-ны… чтобы их ели высшие. Больше ни для чего. Но вы не умеете. Я могу научить.

– Боюсь, что и у нас высшие прекрасно умеют есть низших, – попробовал усмехнуться Комиссар. – Только не буквально, конечно. У нас… все несколько сложнее.

– Но других низших вы едите. Не боитесь.

– Животных, что ли? – догадался Комиссар. – Ну, видите ли, тут большая разница. Есть люди, а есть животные…

– Если низший похож на высшего… не-о-бя-за-тель-но, что он тоже высший. У вас много лишнего. Я уже говорил. Вы не-дос-та-точ-но развиты.

В дверь осторожно постучали. Дождавшись разрешающего «да», в кабинет скользнул невзрачный мужичонка в синем комбинезоне, лысый, с испуганными глазами. Увидев, во что превратился кабинет директора департамента образования, он остановился, втянув голову в плечи, разинул рот. Заметив Консультанта, ойкнул и попятился на подгибающихся ногах, ухватился за дверной косяк. Комиссару показалось, что еще немного – и уборщик грянется без сознания.

«А ведь и правда, – подумал он вдруг. – Какая пропасть между мною и этим типом! В чем его… пред-на-зна-че-ни-е… если вникнуть? Что он может привнести в мир? На него даже смотреть противно… Кто-то важен, а кто-то ничтожен, такова жизнь. Видно, не только у нас, у людей…»

Ему показалось, что Консультант усмехнулся. Он рывком обернулся: нет, лицо Консультанта оставалось бесстрастным. Комиссар перевел взгляд на колыхавшегося в обморочной слабости уборщика.

– Желаешь стать самым сильным… брахманом? – вновь раздалось из угла. – Надо есть. Могу научить, как правильно есть низшего…

Уборщик снова раскрыл рот, издав невнятный гортанный возглас.

– Нет, – быстро сказал Комиссар.

– Не надо бояться. Ты – высший. Ты имеешь право. Высшие не боятся.

Комиссар помотал головой. Он заметил, что круговерть белых «чаинок» в глазах его собеседника стала бешеной.

– Мы даем вам много. Мы можем дать больше, если вы желаете. Но вы боитесь. Ничего. Скоро будут из-ме-не-ни-я. Вы поймете. Бояться глупо. Пусть низший уйдет. Пусть вернется потом. Теперь – важное.

– Выйди! – с облегчением крикнул Комиссар на уборщика.

Тот качнулся, но отлипнуть от косяка не смог.

– Спиридон!

В приоткрывшуюся дверь просунулась крепкая рука. Ухватив мужичонку за лямку комбинезона, она вытащила его из кабинета.

– Теперь – важное! – вновь объявил Консультант. В этой фразе без труда прочитывались торжественные нотки. – Теперь – пришло время.

Это объявление не стало неожиданным для Комиссара. Более того, он ожидал его, догадываясь, как именно кончится непривычно насыщенный диалог.

– Мы много даем, – повторил Консультант. – Вам надо платить. Уже можно. Вам надо строить… – Он замолчал. Белая кожа вокруг его кипящих «чаинками» глаз мучительно задергалась – он явно подыскивал нужное слово. – Надо строить… Штуку.

– Штуку? Я не понимаю…

– Вам не нужно понимать. Нужно строить. Я покажу как. Нужно точно, как я покажу. Нужно точно, где я покажу.

– Штука… – повторил Комиссар. – Что это?

«Верно, уж совсем ничего похожего на эту Штуку нет у человечества, если Консультант даже примерного эквивалента не может подобрать этому понятию», – подумал он.

– Передатчик… – с натугой произнес Консультант, видимо, заметив замешательство собеседника. – Приемник… Не то… Нет точного слова. Штука. Она – плата за то, что мы вам даем.

– Зачем она?

– Не нужно понимать. Нужно строить. Я скажу как. Я скажу где.

– Но как мы можем построить то, о чьем предназначении не имеем представления?

– Нет точных слов, чтобы сказать. Но Штука нужна. Очень-очень нужна. Не-об-хо-ди-ма. И нам. И вам. Всем. И она – плата… – В голосе Консультанта звучала железная убежденность. – Это – часть сделки. Мы выполняем, что вы желаете. Вы выполняете, что мы желаем. Не-воз-мож-но, чтобы вы не строили Штуку… Твое на-чаль-ство говорит тебе и таким, как ты, чтобы вы делали все, как мы желаем.

– Сделка, – сказал Комиссар, проведя ладонью по глазам. – Все понятно, чего ж тут не понять. Вы нам – «Возрождение». Мы вам – Штуку. Сделка есть сделка…

– Да, – подтвердил Консультант. – Мы вам – «Воз-рож-де-ни-е». Мы учим вас воз-рож-дать-ся. Мы знаем, как пра-виль-но. Как вам об-хо-дить-ся с низшими. Как вам об-хо-дить-ся с другими высшими… которые не хотят нас. Мы знаем, как пра-виль-но. А вы не знаете. Не умеете. Много боитесь. Ничего. Скоро будут из-ме-не-ния.

У нас в Гагаринке с этим делом все обстояло просто. В шалмане принимали Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк. Галина Валентиновна свои услуги оценивала в сумму, приблизительно равную стоимости двух пузырей гаоляновой водки, Барби – дитя местной асфальтоукладчицы и безвестного залетного китайца, – пользуясь преимуществом в возрасте, брала дороже, но ее всегда можно было соблазнить какой-нибудь блестящей побрякушкой, за которую в том же шалмане не дали бы и пачки сигарет. А Шапокляк, разменявшая пятый десяток, обслуживала за две-три бутылки пива или стакан той же гаоляновой. Чего греха таить – и я, и Дега, и Губан, как и все гагаринцы мужеского пола, время от времени сводили близкое знакомство то с одной, то с другой, то с третьей труженицей полового фронта. Сообразно с текущим финансовым состоянием.

Очень удобно, между прочим. Договорился, отстоял очередь, заплатил – и никаких проблем. А то вон я летом закрутился с Натахой Дылдой с улицы Саркисяна, так тех проблем хлебнул полной ложкой. Сначала-то все было очень даже ничего. То самое, за что Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк брали мзду, мне доставалось совершенно бесплатно; более того, Дылда даже пару раз сама платила за меня в шалмане. Предки ее меня обедами угощали, ночевать зазывали. Я не отказывался, конечно, относя благосклонность этой семейки на счет своей незаурядной личности. А через две недели такой сладкой жизни наступил крах. Натаха торжественно известила меня о кое-каких изменениях в собственном физиологическом состоянии, недвусмысленно погладив при этом себя по животу. Я, понятно, запаниковал и начал уже всерьез обдумывать вариант замутить какой-нибудь несерьезный шухер и отсидеться месяцок в подвале гагаринского полицейского участка. А там, мол, видно будет… Хорошо мне вовремя шепнули, что настоящим виновником грядущего пополнения в Натахином семействе являюсь вовсе не я, а Шурик Чебурашка из десятого дома, с которым она до меня гуляла! Тут-то нехитрый план Дылды и раскрылся. С Чебурашки что взять? Сирота, голь перекатная. А у меня папахен есть – дальнобой. Состоятельный то есть и уважаемый человек. В общем, все обошлось. Правда, поволноваться все-таки пришлось немного. Когда Дылдин родитель за мной по Саркисяна аж шесть кварталов с обрезом гнался… А сама Натаха, кстати, понимая свою неправоту, не очень-то и обиделась. Расстроилась больше. «Не оценил ты, Умник, моей любви, – сказала она мне, когда мы случайно встретились месяца полтора тому назад. – Вот взял бы ты меня с чужим дитем, я бы тебе всю жизнь благодарна была! И мамка, и папка мои тебе благодарны были б! Как сыр в масле катался бы, ни в чем себе не отказывая! Любовь в том-то и состоит – если ты ко мне со всей душой, то и я тебе тем же отвечаю…» Сопровождавший ее Шурик Чебурашка с обреченным видом вздохнул. То ли соглашаясь со словами новообретенной подруги, то ли вспоминая обрез главы семейства, в которое оказался-таки втиснут за неимением более выгодного варианта.

В тот момент я с Натахой спорить не стал, а вот если бы меня сейчас спросили, что такое любовь, я бы сказал совсем другое…

В любви нет места этому «ты мне, я тебе», вот так бы я сказал. Любовь – это неуемная жажда бескорыстной и бесстрашной жертвы. Вот если бы знал я точно, что сделать, чтобы хоть чуточку Ветка стала счастливее, – в лепешку разбился бы, но сделал бы, на любую смерть пошел бы, лишь бы она знала, что за нее. Ничего бы не испугался. Какой может быть страх там, где есть любовь? Голову снял бы и на тарелке принес… Помню, когда-то давным-давно пересказывал я Деге и Губану свежепрочитанную биографию живописца Ван Гога. Покатывались мы со смеху: эх и дурачок этот Винсент! Послал подарочек проститутке. Та, наверное, обрадовалась, предполагая увидеть какую-нибудь бирюльку. Развернула, а там… половинка уха. Умора! Только теперь я понял всю глубину искренности подношения безумного голландца. Подарить возлюбленной частицу самого ценного, что у него есть, – самого себя…

И вышагивая сейчас в своей келье от стены к стене, иногда останавливаясь в центре лунного креста на полу, чтобы перевести дух, вздохнуть, восстанавливая ритм беспрестанно сбивающегося дыхания, я прикидывал: а что, если и вправду сейчас отмахнуть себе… не половинку даже, а целое ухо? Отнести моей Ветке? Тогда-то она точно поймет, насколько у меня все серьезно… А что? Джага есть. Дега мне ее вечером притаранил. Минутное дело – ухо отмахнуть. Раз – и готово…

Расстались-то мы с Веткой сегодня в купальне не очень хорошо… Прямо скажем, очень даже скверно расстались.

…Я еще лежал на каменной полке, которая уже не казалась холодной и неудобной, лежал оглушенный, с бешено бьющимся сердцем. И в который раз благодарил темноту – теперь за то, что она не позволяла Ветке видеть плавающую на моем лице глупую улыбку.

И она, моя Ветка, лежала рядом, и ее рука согревала мне грудь, легонько поглаживая, и эти почти невесомые поглаживания казались мне истаивающей тенью недавних жадных объятий.

– Давно… – внезапно проговорила она.

– А?

– Ты спрашивал, давно ли я с Максом. Очень давно. Нам по столько было, сколько тебе сейчас. У меня ведь в жизни никого и не было, кроме него. И тебя, конечно…

Судя по тону ее голоса, она хотела еще что-то сказать. Но почему-то замолчала. Несколько минут прошло в темноте и тишине, и рука ее, поглаживающая меня, вдруг замерла. И исчезла.

Ветка поднялась. Судя по шороху, принялась одеваться, торопливо, неловко. Я сел, потянулся на шорох, скользнул пальцами по горячей еще ее коже, но Ветка отстранилась.

– Ты чего? – спросил я. И добавил, почти не стесняясь, потому что было темно: – Хорошая моя… Если ты думаешь, что мне неприятно, когда ты о нем заговорила, так я…

А она крикнула, прервав меня, со слезами в голосе:

– Заткнись, дурак!

Я растерялся. Еще несколько минут назад она шептала, задыхаясь: «Маугли, Маугли, милый мой Маугли…», а после уже и шептать не доставало ей мочи, она вскрикивала и по-птичьи тонко стонала. И вдруг после всего этого: «Заткнись, дурак!»

Да, я растерялся. Не нашел ничего лучше, чем пробормотать:

– Опять дураком назвала…

– И я дура! – откликнулась она. – Господи, какая дура!..

И тогда передо мной возник образ Макса, тусклый и неживой образ, и я поначалу отогнал его, как муху. Но призрачный Макс никуда не пропал, наоборот, становился все четче, терял призрачность, обрастая плотью. Я все понял. Я же не дурак, на самом-то деле… Ведь она, моя Ветка, жалеет о том, что произошло! Сейчас побежит снова к своему патлатому брахману, уговаривая на бегу себя забыть об этой… минутной слабости.

Как же обидно мне стало!

Я крикнул ей:

– Ну и вали, дрянь!

Что-то свистнуло во тьме, и левую мою щеку ожгло хлесткой оплеухой. Я вскочил, но тут же открылась дверь, я моргнул от неожиданно яркого света, а когда снова открыл глаза, ее уже не было, моей Ветки.

Кое-как натянув штаны, я выбежал вслед за ней, поднялся по лестнице, наугад ткнулся в первый попавшийся поворот, пробежал несколько шагов, остановился, прислушиваясь… Вернулся на развилку, сунулся в другой рукав коридора…

Не было моей Ветки. То волшебство, что безошибочно вело меня за ней в купальню, куда-то пропало. Я поплелся обратно, одеваться.

Потом я долго бродил по Монастырю, нечаянно вышел во дворик, где утром умывался, сел на скамейку. Тело ныло, болел бок. Но все это было, конечно, ерунда по сравнению с другой болью, нефизической. Как же так, а? Как же так, черт вас возьми всех?! В одну секунду человек становится родным, самым дорогим на свете, а потом вдруг…

Я просидел здесь до вечера. Просидел бы и дольше, но меня отыскал Дега. Я рассказал ему… не сразу и не все, но рассказал. Он отвел меня в трапезную. Там ее не было, моей Ветки. После ужина он сопроводил меня к лазарету. Там ее тоже не было. Дега прокрался к койке Макса, чтобы наверняка узнать. А я не пошел к Максу, хотя грозного Семиона Семионовича поблизости не наблюдалось. Просто не смог заставить себя – и все… Потом Дега показал мне келью Ветки. Оказалось, что она, эта келья, располагается недалеко от моей. Я постучал в дверь, но мне не открыли. Я подергал ручку – дверь была заперта. Интересное дело, в моей келье запора с внутренней стороны нет, а в Веткиной, стало быть, есть… Ну, вот и все. Найти-то нашел Ветку, а толку?..

Мы с Дегой вернулись ко мне. Кореш покрутился немного, повздыхал сочувственно и улизнул. Явился через четверть часа, принес мою джагу. И снова испарился. «Темнеет, – сказал, – пора к занятиям приступать, отец Федор ждет. Он, кстати, квартирует рядом с Веткой. Так что если чего надо ей передать…»

Я сказал, что ничего передавать не надо.

Спать я не мог до самого рассвета. Когда в крестообразном окошке зарозовело небо, я все-таки не выдержал. Направился к ней. Стучал в дверь, звал ее. Сначала тихонько – мало ли, кто-нибудь услышит… Но скоро, распалив себя, перестал осторожничать. Орал, пиная дверь ногами…

И дверь открылась. Но не Веткина, а соседняя. Вышел отец Федор, нисколько не заспанный, одетый – видно, не так давно закончил заниматься с Дегой. Вышел отец Федор и мягчайшим своим голосом сказал мне:

– Кандехай-ка ты, сын мой, на хазу. А будешь барагозить еще – руки с ногами перетасую и скажу: так и было… – И положил на мое плечо тяжеленную свою граблю.

Я и ушел.

Прилег на топчан, но тут же вскочил – над Монастырем раскатился глубокий удар колокола.

И спустя какое-то время в утренней светлой тишине послышался далекий, размеренно ритмичный плеск.

Я встал на топчан, выглянул в окно. От скального основания Монастыря к берегу плыла лодка, та самая, которая привезла нас сюда, плыла, то скрываясь в полосах тумана, то снова появляясь на чистой неподвижной воде Белого озера. Два человека – не разглядеть было, кто именно, – слаженно работали огромными веслами.

«Прибыл кто-то, – рассеянно подумал я. – Сейчас его в Монастырь доставят… Ах да! Комбат! Который и по мою душу тоже…»

Я проснулся, зашипев сорванным от крика горлом.

Вокруг метались рваные клочья дурманящего дыма. Я рванулся, но не смог даже пошевелиться – тело мое было накрепко привязано… К чему?.. И где я нахожусь?! Дым какой-то вонючий… Что-то потрескивает рядом, точно догорая. И, перемешиваясь с дымом, кружится вокруг меня тихий шепот.

Появившись откуда-то сзади, нависло надо мной перевернутое лицо. Покрасневшее и одутловатое, точно обветренное, безбородое и безбровое лицо с косым белым шрамом на подбородке.

– Ну как? – услышал я. – Вспомнил?

Что я должен был вспомнить? Ни черта не понятно… В тот момент я не мог даже сказать, как зовут этого… безбрового со шрамом… Хотя лицо его, маячившее надо мной, казалось мне знакомым. Погодите-ка…

– Комбат… – словно сами собой выговорили мои губы. – Вы – Комбат, да?..

– Кое-что вспомнил, – донесся откуда-то сбоку другой голос. – Уже хорошо. Но мало…

– Однако… – произнес я, узнав голос.

– И меня вспомнил. Неплохо…

– Давай, давай, напрягай мозг! – заговорил со мной Комбат. – Сразу вспоминай, потом сложнее будет.

– Да что вспоминать-то?!

– Правильно, что привязали его, – сказал невидимый мне Однако. – Так крутился во сне, так корчился, что и здоровые ребра попереломал бы. Не то что треснутое…

– Вспоминай! – строго настаивал Комбат. – Вспомнил? Ну?

– Может, уже развязать его? – предложил Однако. – Дайте-ка нож кто-нибудь…

Через несколько секунд я приподнялся, потирая затекшие руки. Топчан, к которому я был привязан, стоял посреди тесной и темной комнаты, лишенной окон, наполненной дымом. У стены багровела чадящими углями трехногая жаровня. Комбат – крепкий мужичок лет сорока, в котором безошибочно угадывался бывший военный, – стоял рядом со мной, выжидающе скрестив руки на груди. Однако примостился у закрытой двери. В углу на стуле громоздился отец Федор. На коленях у него стояла керосиновая лампа с прикрученным до минимума фитилем – источник тусклого мерцающего света. Все трое – и Комбат, и Однако, и отец Федор – неотрывно и пристально смотрели на меня.

– Не может быть, чтобы не получилось, – произнес Комбат. – Все ведь правильно сделал… Однако, а ты?..

– Какие ты мне велел, такие травы и принес, – отозвался Однако, не дав ему договорить. – Что я, в травах не разбираюсь, что ли?..

– Постарайся, сын мой, – с обычной мягкой ласковостью попросил меня отец Федор. – Сосредоточься. Неужели совсем ничего не вспоминается?

Я не успел проговорить короткий отрицательный ответ. Только я открыл рот, как внезапно словно черная волна взметнулась за спиной и полностью накрыла меня.

Я все вспомнил.

Вспомнил, как из камеры, где я мариновался целый день, потащили меня наверх, в комнату для допросов. Как допрашивал меня называемый Комиссаром странный тип с золотыми колечками в ушах, от бряцанья которых становилось муторно и липко в голове.

Как везли меня, одуревшего от каких-то уколов, в автобусе с замазанными черной краской стеклами – меня везли и еще четверых, также деревянно сидящих на своих местах рядом с конвоирами.

Как выгрузили нас в ночном поле и развели в стороны.

Как заставили меня раздеться и стоять прямо, пока разрисовывали мне спину непонятными знаками, а я даже не пытался воспротивиться этому или хотя бы возразить.

Как подвели меня к самому краю той жуткой ямины, источавшей химический запах, поставили в центр жирно намалеванного прямо на земле белого креста и велели не двигаться с места, что бы ни происходило.

Как привели и расставили вокруг ямы остальных. Дикого, девочку с родимым пятном, пузана в очках, скелетоподобного типа…

Как врубили свет прожекторов, и стало видно, что выстроилось за нашими спинами кольцо солдат, вооруженных почему-то только пластиковыми щитами и разномастным холодным оружием. Как, подчиняясь командам, принялись солдаты бить клинками по щитам, мало-помалу наладившись держать прыгающий нервный ритм.

Тогда-то и заплакали со дна темной ямы испуганно молчавшие до той поры дети.

Я не мог видеть, сколько их там было, я их вообще не видел – дно ямы было наполнено густой темнотой. Но, судя по голосам, не меньше дюжины…

Вспомнил я, и как ударил по ушам многократно усиленный громкоговорителем голос, как загудела непонятная речь, устрашающе непрерывная – точно произносили одно-единственное слово, которое все никак не кончалось. И чем громче становился голос, тем громче грохотала дробь ударов клинками по щитам.

По-моему, этот голос принадлежал тому типу, который допрашивал меня. Комиссару… Да, точно ему.

От оглушающего грохота клинков по щитам, от пугающе монотонного речитатива начала подрагивать земля. И электрический свет, и тьма вокруг нас – все задрожало… словно по картине действительности побежали волны ряби.

Потом я увидел низкорослого солдатика, идущего к яме. Шел он странно, коряво, будто не по своей воле, будто его тащили, неловко подпрыгивая в такт ритмичному стуку клинков о щиты. И в руке у него был факел – обыкновенная палка с намотанной тряпкой, пропитанной, очевидно, бензином. Подойдя к краю ямы, он остановился между девочкой и пузаном в очках.

И швырнул факел в яму.

И вздрогнул, словно очнулся. Заозирался по сторонам и, вскрикнув, ринулся прочь.

А из ямы рванул к небу мощный столп пламени. И вместе со столпом рванул многоголосый детский визг – в полном смысле слова душераздирающий визг. Я прямо физически почувствовал, как что-то во мне болезненно затрепетало, надрываясь… Лицу стало горячо-горячо. И глазам, ослепленным ярким пламенем, стало больно. Я попытался закрыть глаза, но не смог, только несколько раз часто моргнул.

Душераздирающий визг смолк очень скоро, но не мгновенно. Он таял в течение нескольких невыносимых секунд, один за другим смолкали составляющие его исступленные детские голоса…

Столп пламени стал снижаться.

А небо…

Что-то непонятное и пугающее стало происходить с темным небом. Оно вдруг пошло волнами, точно из ямы ухнул в него снизу вверх невидимый камень…

И пробил дыру. Нет, не в небе. А в самой ткани реальности. Это почему-то я почувствовал очень ясно…

Голос из громкоговорителя смолк, точно оборвавшись. Раскатилась над полем команда – и клинки о пластиковые щиты застучали вразнобой, ритм заспотыкался и скоро умер.

Стало очень тихо.

Когда я закончил рассказывать, Комбат, Однако и отец Федор долго молчали. На меня они уже не смотрели, переглядывались друг с другом, словно обмениваясь неслышимыми фразами.

Первым заговорил Комбат.

– М-да-а-а… – длинно прогудел он. – Так боялись конца света, что все-таки поверили в него. Всей планетой, всем миром… Семь миллиардов гавриков в один и тот же момент оказались одержимы одним и тем же ужасом. Семь миллиардов сознаний сфокусировали в себе одну и ту же мысль… Нехилый всплеск психоэмоциональной энергии получился, ничего не скажешь… Не выдержал свод мироздания, треснул и просел. Как тот мост, по которому в ногу промаршировала рота солдат. Удивительно, что вообще все в клочья не разнесло… Ведь мысли все же материальны, это и тогда было известно. Ждали конца света, вот он и произошел. Только не в физическом плане, а… в трансцендентном. Всем миром постарались. Пробили дыру чужакам… А оттуда сначала потянуло сквознячком ментальным, гибельным для человеческого сознания, отчего люди, сами того не осознавая, стали чаще и чаще на себя руки накладывать. Потом нарушились привычные связи человека и неживой материи… Потом хлынуло зверье. А теперь вот…

– Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят, – размашисто перекрестившись, сказал Федор. – Вот оно как, значит… А я не верил, что они на это решатся, кормчие государства… Теперь все сходится, – договорил он странно заскрипевшим голосом. – Пастухи? – непонятно спросил он у Комбата.

– А то кто ж еще…

– А дальше что было? – посмотрев на меня, тихо проговорил Однако.

– Да что… – Я пожал плечами. То, чего я до сих пор не помнил, теперь явственно стояло у меня перед глазами. – Повели туда, где я разделся, сказали одеваться. Потом посадили в автобус, сделали укол какой-то. Очнулся в камере. Жрать хотелось сильно. Начал в дверь стучать, пришел сержант, отвел опять в комнату для допросов, посадил в клетку, приковал наручниками. Дубинкой пару раз по почкам дал, чтоб я не орал. И ушел. А потом явился этот… с колечками в ушах. Комиссар…

– Ввел в транс и почистил память, – закончил за меня Комбат. – Капитально почистил, мастерски. Это-то понятно. Помолчи пока, Умник.

– Он нам, кстати, нужен еще? – осведомился у него Однако.

– Кстати, нет.

– Иди, сын мой, – мягко пророкотал отец Федор, – иди, голубчик, погуляй. Сходи в трапезную, сейчас как раз время ужина, пошамай, порадуй кишку… Твоя помощь больше не требуется.

Я машинально поднялся на ноги. Двинулся к выходу. А у самой двери меня вдруг накрыло. Ведь то, что я рассказал им сейчас, – это никакой не сон был.

Это происходило на самом деле.

У меня подкосились ноги. Чтобы не упасть, я мотнулся обратно. Однако подхватил меня, усадил на топчан.

Несколько минут я приходил в себя.

– Это что же… – прошептал я. – Это… Там действительно дети были? В яме? Настоящие живые дети?..

– Были живые, – сумрачно произнес Комбат. – Стали мертвые.

– Воин, Дева, Мудрец, Преступник, Мертвец – в лучах пентаграммы… – сказал отец Федор. – Открывающая формула и жертва… Тринадцать душ, некрещеных и безгрешных. Все, как полагается по ритуалу. Вспомнили былые практики, задрыги… чтобы им на суде прокурор с похмелюги попался… Исстари известно: рядовая нечисть приходит сама. Баронов ада надобно призывать.

– А… что значит – безгрешные души? – зачем-то спросил я.

– Принято считать, что дети младше семи лет не могут сознательно запятнать себя грехом, – ответил Однако.

Какое-то время в голове моей было совершенно пусто. Только чугунным шариком каталась в той пустоте ненароком припомнившаяся дурацкая цитатка из Хармса: «Детей надо уничтожать. Для этого я бы вырыл в центре города большую яму и бросал бы их туда…» Тогда мне это казалось смешным, а сейчас… Младше семи лет, черт побери… Кошмар какой-то. И ведь я в этом кошмаре принимал участие. Невольно, конечно, но все-таки…

– Но зачем?.. – вырвалось у меня само собой.

Комбат угрюмо посмотрел на меня.

– Затем, что наше правительство решило – как тот мудрец из притчи – от дождика в пруд прятаться, – сказал он. – Всадника не послушали в свое время, предпочли иной путь…

– По-моему, в притче не мудрец вовсе фигурировал, а глупец, – подал голос Однако.

– Какая разница-то?

– Может, объясните, в чем дело, наконец? – попросил я.

Отец Федор поставил лампу на пол, оперся локтями на колени, потер лицо громадными ладонями.

– Дело в том, что зверье – вовсе не самое страшное, что могло случиться с нами, – ответил он. – Так… цветочки. А пастухи – это куда посерьезней будет. И какая жизнь у нас теперь начнется, даже предположить трудно. И, главное, сами же их призвали…

– Зачем же? – тупо повторил я. – Что это за пастухи и зачем их надо было звать?

– Да именно затем, что они – пастухи. Потому что они имеют власть над зверьем. И не только над ним. Над процессами, изменяющими наш мир, – тоже.

Я ничего не понимал. Я так и сказал:

– Я не понимаю…

– Пастухами мы называем существ одной природы, но более высокого порядка, чем зверье, – заговорил Однако. – Разница между ними – как между животными и людьми, это и в названиях отражено. Зверье питается людьми – причем принято считать, что не столько плоть их интересует, сколько… внутренняя сущность человека; его, как бы это сказать…

– Душа, если проще, – подсказал отец Федор.

– Если проще, да… А само зверье, в свою очередь, питает пастухов, перерабатывая для них человеческие души в более приемлемую субстанцию. Извини, что несколько сумбурно излагаю, терминология, понимаешь, не вполне разработана, да и знаем мы об этом не так много. Таким образом, люди для них, для чужаков этих, – самый низ пищевой цепочки.

– Но зачем их призывать-то, пастухов, я никак не соображу?!

– Затем, что они не безмозглое прожорливое зверье. А существа, обладающие разумом. Следовательно, с ними можно вести переговоры. Договориться с ними можно. Теперь соображаешь?

Я кивнул, чуть помедлив. Договориться – это я соображаю. Ты мне – я тебе. То есть они, высокоразвитые пастухи эти, будут зверье придерживать, чтоб не очень-то распоясывалось, и, может даже, другие элементы нашей новой реальности контролировать, чтоб не очень-то у нас все взрывалось и рушилось… Мне даже как-то полегче стало. А вот что, интересно, эти пастухи в обмен на свои услуги попросят?

– А кто ж его знает… – нахмурившись, ответил Однако на этот мой вопрос. – Не прогадают, уж точно. Кое-какие перемены, которые в нашей жизни последнее время происходят, – это, надо думать, их заслуга.

– Ну… – пожал я плечами, – не так-то уж и глупо, если вдуматься…

Все трое уставились на меня, будто я сморозил невесть какую нелепость. А что я такого сказал?

– Если невозможно их победить, значит, нужно с ними договариваться, – пояснил я. – Логично же… Как вот со зверьем сражаться? Никак. Все равно что с саранчой биться. Да и людям это не под силу, только брахманам. И то… Одного-двух брахман сумеет уничтожить, а на их место следующей же ночью десяток новых вылезет… Получается, единственный выход – договариваться…

Однако крякнул и отвел глаза. Комбат, скривившись, посмотрел на меня тем же примерно взглядом, какого я удостоился от Ветки, когда задвинул ей про Женю Пупсика. Только отец Федор вздохнул, оглядел всех и голубино пророкотал:

– Не надо от неразумного отрока рыла воротить, дети мои. Не обтесался он еще у нас, чего вы от него хотите?.. Небось полагает нас крутой ватагой, кроме земных дел, ни о чем другом не печалящейся.

– Даже если и кажется, что невозможно, – тут же заговорил Комбат, не отводя от меня чуть притушенного, впрочем, взгляда, – все равно надо же что-то делать, а? Как ты считаешь? То, как мы живем, – это ведь не жизнь… И все это понимают. Только надеются, что оно само как-нибудь рассосется, наладится; что кто-то другой за тебя все решит и сделает. Не рассосется и не наладится. Потому что тот мифический «другой» рассуждает так же, как и ты. Не рассосется, да. Будет лишь хуже. Эх, ты… Умник…

– Тем более что способ победить чужаков Всадник нашел давным-давно, – просто сказал Однако. – Когда еще его никто Всадником и не думал называть. И он на поверхности, этот способ. Ничего сложного…

– Ничего сложного?!. Да что это за способ такой?

Я открыл было рот, чтобы разузнать все хорошенько, но договорить мне не дали.

– Кандехай в трапезную, Умник, – сказал отец Федор. – Не до тебя сейчас.

– Иди, правда, – поддержал его Комбат. – Как выйдешь отсюда, все налево, налево, потом вверх два пролета. А я тебя отыщу попозже. У меня к тебе разговор еще.

– Но я просто спросить хотел… Про способ-то…

– Вот тогда и спросишь.

– А можно я просто с вами посижу? Я же все-таки… ну, помог вам?..

– Видал орудие, сын мой? – осведомился отец Федор, поднося к моему носу гигантский свой кулак. – Если тормозить не перестанешь, я тебе сейчас с маху одну фару потушу, истинно говорю. Усек?

Однако громко хмыкнул. Даже Комбат смягчил улыбкой свое красное безбровое лицо.

– Усек… – пробормотал я. И вышел из комнаты.

Дегу я углядел сразу же, как шагнул из узкого коридора в просторный и высокий зал трапезной. Кореш помахал мне рукой, приподнявшись из-за длиннющего стола, за которым, кроме него, помещались еще несколько разношерстных компаний – всего человек пятнадцать. Между прочим, и двое давешних парней в полицейской форме там были. И парень с клочковатой бороденкой – Егорша – тоже… И те шестеро, что вместе с ним занимались с Веткой во дворике, усыпанном гравием. И еще кто-то, кого я до этого и не видел…

– Падай рядышком! – пригласил Дега. – Ну что? Порылись в твоей башке? Нашли чего-нибудь? Давай выкладывай, чего ты по ночам орешь, как хряк некормленый?

– Потом… – отмахнулся я. Как-то не хотелось мне прямо вот сейчас вываливать на кореша все, что мне удалось вспомнить с помощью новоприбывшего брахмана.

– Мимо кассы, получается, мероприятие? – притворно расстроился Дега. – Так и знал, что ни на что путное твоя глупая черепушка не годится. Разве что только кастрюлю из нее замастырить. И то – если дырки глиной замазать!..

Продекламировав нехитрую эту репризу, Дега довольно захохотал и хлопнул меня по плечу. Настроение у моего кореша сегодня, видать, было особенно приподнятое.

– Жрать хочешь? – осведомился он.

– Можно.

– Сходить взять тебе?

– Что я, инвалид, что ли? – удивился я неожиданной услужливости. – Сам схожу.

– Как хочешь. Наше дело предложить… Во-о-он туда тебе.

Я прошагал через весь зал трапезной к небольшому окошку в стене, за которой, очевидно, располагалась кухня. Стукнул в деревянный ставень, закрывающий окошко. Ставень отодвинулся, и я увидел Ветку. Так вот почему Дега…

Лицо ее, затянутое в повязанный на старушечий манер белый платок, чуть вздрогнуло. Впрочем, тут же и застыло в нарочитой отстраненности. Я даже подумал, что она сейчас ставень захлопнет.

Нет, не захлопнула. Сухо поинтересовалась:

– Чего изволите?

– Да все равно… – пожал я плечами.

Ну не до выяснения отношений мне было.

И – вот странно – немедленно Ветка вспыхнула, губы ее, только что надменно поджатые, как-то жалобно обмякли. Подавая мне глубокую миску, где дымилось овощное месиво с кусочками темного мяса, она будто случайно коснулась моей руки. Я взял миску, невнимательно поблагодарил…

– Погоди, Маугли… – тихо позвала она.

Надо же. Еще совсем недавно так старательно избегала общения со мной, а теперь… Вот и пойми этих баб.

Я вернулся к окошку.

– Что-то очень нехорошее Комбат обнаружил, да?

– Неохота об этом… – признался я.

– А… – Было видно, что она мучительно ищет, что сказать еще. – Хочешь узнать, что есть сейчас будешь?

Чем мне сегодня предстоит отужинать, мне, честно говоря, было совсем не интересно.

– Рагу из кенгурятины, – сообщила Ветка, просительно заглядывая мне в глаза. – Попробуй, тебе должно понравиться.

– Ага, – сказал я. И, отступив от окошка, невпопад добавил: – Извини, ладно?..

На обратном пути я отчетливо чувствовал, как она смотрит мне в спину. Неловкое это чувство исчезло только тогда, когда я услышал, как бахнул захлопнутый с ненужной силой ставень раздаточного окошка.

– Какие страсти-то кипят! – встретил меня противным хихиканьем Дега. – А я ведь тоже, кстати, времени-то зря не теряю. Вон, погляди… Да не верти ты башней, незаметно погляди… Видишь, белобрысенькая сидит? Нормальная такая, да? Иринкой зовут. Я с ней сегодня все утро перемигивался, а к обеду взял и подкатил…

Опустошив миску под аккомпанемент вдохновенно приукрашенного рассказа кореша о его любовной победе над продемонстрированной белобрысенькой Иринкой, я встал, чтобы напиться воды из большого бака, стоявшего неподалеку у стены. Дега схватил меня за рукав:

– Ты куда? А знаешь, что еще сегодня случилось?

– Ну?

– Я видел, как чукча наш летал! Этот… Однако который!

– Он якут, – машинально поправил я. – Вернее, саха. То есть как это летал?

– Натурально летал! – расширил глаза Дега. – Зуб даю! После обеда я кемарнул, проснулся, вышел покурить на солнышко… Гляжу – а он поднимается над куполами, руки раскинув… Медленно так, будто из-под воды всплывает. Потом перевернулся несколько раз в воздухе… и головой вперед – вниз…

– Чего болтаешь-то? – не поверил я. – На такое ни один брахман не способен. Невозможно это…

– Тут, братан, в нашем Монастыре, ничего невозможного нет! – приосанившись, важно проговорил мой кореш.

Один из парней в полицейской форме вдруг порывисто поднялся.

– Начинается! – предупредил он. – Тот самый, вчерашний выпуск! Сейчас повтор должен быть!..

В руках у него сверкнул и отчаянно зашипел диковинный маленький телевизор с очень длинной и тонкой антенной. Ужинавшие, оставив приборы, сгрудились вокруг парня.

– Глянем, а? – встал Дега.

Мы воткнулись в толпу зрителей. Я очень удачно оказался прямо за плечом псевдокопа, держащего телевизор, а мой кореш, толкаясь без особых церемоний, протиснулся поближе к белобрысой девчонке. Я ее узнал, кстати. Она была в числе тех, кто наблюдал с парапета, как Ветка мне куском гравия в грудь засветила…

По крохотному экрану то и дело пробегали быстрые молочные волны, картинка подрагивала – знакомая рожа теледиктора на знакомом фоне студийного задника будто гримасничала. Громкое шипение вдруг прервалось членораздельной речью:

– …специальное предложение правительства Заволжского округа. Уважаемые телезрители! Внимание на предметы в нашей студии!

Камера взяла крупным планом ровный ряд совершенно одинаковых белых кубиков на столе перед диктором. Кубиков было девять.

– На невидимой вам плоскости кубиков, – вкрадчиво сообщил диктор, – изображены цифры. За одну минуту попробуйте угадать эти цифры! Время пошло, уважаемые телезрители!

Картинка застыла. Кубики белели на экране, как гигантские куски рафинада.

– Новостей нет, так они викторину, что ли, затеяли? – хмыкнул Дега, как бы невзначай кладя руку на плечо белобрысой.

На него шикнули. Девчонка, дернув плечом, стряхнула пятерню Деги.

– Подумаешь, сложность какая!.. – услышал я вдруг знакомый голос. – Ну, пять… Семь… Один… Четыре…

Ойуун Однако, невесть когда успевший появиться в трапезной, протолкнулся поглубже и уверенно заскользил пальцем по экрану телевизора:

– Два. Шесть. Девять. Восемь. Три… Пожалуйста! И прошу заметить: хоть выпуск повторный, смотрю я его впервые.

– Можно подумать, кто-то сомневается! – воскликнула белобрысая, снова убирая плечо из-под назойливой деговской грабли.

– Внимание! – послышался голос диктора. – А теперь, уважаемые телезрители, правильный ответ!

Он аккуратно перевернул кубики, выдерживая паузу на каждом.

– Абсолютно точно! – констатировал бородатый Егорша.

– Ого! – ахнул Дега.

Я глянул на Однако. Отчего-то он не спешил радоваться безошибочному своему результату. Да и все остальные смотрели на экран мини-телевизора сосредоточенно и выжидающе, без тени даже ликования и удивления.

– Уважаемые телезрители! – объявил тем временем диктор. – Если вы верно угадали четыре цифры или больше, вы, возможно, обладаете паранормальными способностями. Региональный штаб проекта «Возрождение» предлагает вам явиться на собеседование, место и время которого вы узнаете, как только подадите заявку на участие в проекте. Заявки принимаются круглосуточно в приемной правительства округа. При подтверждении наличия у вас паранормальных способностей вам будет предоставлена возможность участия в работе проекта в качестве высокооплачиваемых специалистов. Не упустите свой шанс, уважаемые телезрители!..

– Вот твари! – громко сказал Егорша. Рывком выпрямившись, он задел антенну. Картинка на экране задрожала, и звук снова сменился шипением.

– Иди, Однако, сдайся, – услышал я голос Ветки. – Престижная работа, денежная должность…

Я поднял голову. Толпа как раз с готовностью расступалась, пропуская ее к якутскому брахману.

– Ну да! – не замедлил продемонстрировать свою осведомленность Дега. – Явится он в приемную, а ему прямо там – пулю в башку. Знаем, плавали…

– Почему же сразу пулю? – возразил Однако. – Пулю – это тем, кто сотрудничать с проектом отказывается. А тем, кто согласен, – почет и уважение. Достаток и комфорт… Тут без обмана.

– Правда, что ли? – заинтересовался Дега.

– Тише! Сейчас еще кое-что интересненькое! – Парень в полицейской форме отладил антенну, и шипение снова сменилось скороговоркой теледиктора:

– …рамках проекта «Возрождение» стартует государственная программа дополнительной поддержки семей, имеющих детей. Право на материальную помощь в размере десяти минимальных размеров оплаты труда имеет всякая женщина, родившая второго ребенка после первого января следующего года. Женщина, родившая третьего или последующих детей, имеет право на пятнадцать…

Шипение скомкало речь диктора, экран телевизора подернулся непроглядным белесым мельтешением.

– Сигнал пропал… – буркнул парень, ожесточенно щелкая кнопками на боку своего чудо-прибора. – Эх, как не вовремя… Сейчас еще про реформу образования повторить должны были!..

– Про ту реформу уже третьего дня сообщали, – успокоил его Егорша. – Все слышали, не переживай.

– Слышали… – подтвердил кто-то из собравшихся.

– Н-да… – проговорил, глядя куда-то в пространство, Однако. – Материальная поддержка, значит, женщинам, родившим второго и последующих… Заботятся о будущих объемах корма, молодцы. Уже начинают опасаться, что не хватит…

– А учиться корму ни к чему, – в тон ему сказала Ветка. – Лиха беда начало, скоро и за оставшиеся два года общеобразовательного обучения плату такую установят, что…

– «Возрождение», чтоб их… – сумрачно вздохнули в толпе.

– Они что там, наверху, не понимают, что ли? – высказался кто-то. – Если людей не учить, откуда тогда возьмутся специалисты… ну там… в экономических областях, в технических, в управленческих… во всяких других разных? Если одна необразованная рабочая масса останется?

– Насчет этого не беспокойся, – проговорил Однако. – Элитарный класс никуда не денется. Получать образование будут те, кто может себе это позволить. То есть ближайшие родственники теперешнего правящего круга. Класс элиты просто станет закрытым. Этакая каста с неизменно наследуемыми статусами.

– Дети наших начальников будут начальниками наших детей, – подытожила белобрысая Иринка.

– Вот именно…

– Это вы про обыкновенных людей, да? – подал голос Дега. – Зато брахманам – лафа!

На него посмотрели непонимающе, но мой кореш, не смутившись, залихватски прищурился, словно хотел сказать: «Все в порядке! Я просто обстановку разрядить хочу!»

– Лафа, говорю, брахманам! – продолжил он, подмигнув Однако. – Был бы я из ваших, не терял бы времени зря! Отыскал бы себе брахманиху по вкусу – и ну брахманчиков строгать! Первый, положим, бесплатно. Зато за второго – капуста! За третьего – капуста в полтора раза больше. И за последующих… И ведь будущее тем маленьким брахманчикам обеспечено! Правительство уже об их трудоустройстве позаботилось! Если ты ЛОПС – получи престижную и денежную должность… Греби башли и содержи родителей, которые были так любезны тебя на свет произвести!

– Дур-рак! – тяжело обронил Однако. Дотянувшись до Деги через головы тесно стоящих людей, он отвесил ему подзатыльник. – Сам не соображаешь, чего городишь…

– ЛОПСы бесплодны, ты не знал, что ли? – высказался Егорша. – И потом, они, если хочешь знать, вообще жизненную энергию на такие глупости, как секс, не очень-то и расходуют. В юности еще побалуются, а после двадцати – двадцати пяти… И никакой семьи у ЛОПСов никогда быть не может…

Меня словно током дернуло. Так вот, значит…

– Дерьмово быть тобой… – пробормотал Дега, стрельнув глазами в Однако. И втянул голову в плечи, спасаясь от очередного подзатыльника.

Я не удержался, посмотрел-таки на Ветку. Она, густо покрасневшая, спрятав от меня глаза, метнулась прочь. В толпе удивленно зашептались.

На пороге трапезной она едва не столкнулась с Комбатом.

– Что у вас тут за беготня? – осведомился он, продевая руки в рукава тяжелого армейского бушлата.

Никто ему толком ничего ответить не сумел. Я, само собой, счел за лучшее промолчать.

– Так, новенькие! Дега, Умник… На выход! – скомандовал Комбат.

– С вещами? – попытался еще сострить Дега, видимо, по инерции.

– С мебелью! Быстро, шагом марш!