Фиму Кулькова только несколько дней назад повысили от заместителя до директора департамента образования Заволжского округа. Новое назначение Фиму, который, откровенно говоря, не первый год уже подумывал о том, чтобы уволиться из правительства, вовсе не обрадовало. Что повышение? Ну, зарплата существенно увеличилась, автомобиль выделили с личным водителем, так ведь и раньше Фима не бедствовал, а машина… Не очень-то она и нужна. К тому же все равно Фиме ей пользоваться не суждено – на новоприобретенный служебный автомобиль молниеносно и безапелляционно заявила права Рахиль Львовна, Фимина супруга, монументальная дама с профилем престарелой свиноматки и амбициями императрицы, утверждающая, что по улицам, мол, теперь приличной женщине ходить небезопасно. Не понимает, дура: худшее, что с ней может случиться, – вырвет какой-нибудь оболтус из рук сумочку – и все… А то, что по нынешним временам куда как комфортнее отсиживаться мелким клерком в какой-нибудь незаметной конторке, чем занимать правительственную должность, в пергидрольную ее голову не умещается. Давно бы Фима уволился, давно бы нашел себе местечко поспокойнее, но Рахиль Львовна даже и слышать об этом не хочет. Она ведь, курица, и не поинтересовалась даже, куда это прежний директор департамента подевался, Кузовников Андрей Андреич. На повышение пошел или, наоборот, поперли его с поста?

Лучше бы уж поперли… Был директор департамента Андрей Андреич Кузовников, простодушный увалень – и нет Андрея Андреича… Все, что от него осталось, – только оболочка, захваченная тем, о ком в правительстве предпочитают не говорить даже шепотом. Во-первых, это прямо запрещено внутренним строжайшим распоряжением, а во-вторых, даже если бы и не было запрещено, все равно не станешь говорить… себе дороже. Кто его знает, вдруг себе такую же, как у несчастного Кузовникова, участь накличешь?

Фима Кульков уже собирался домой – рабочий день подходил к концу, пятый час на дворе.

«Скорей бы зима, – подумал Фима, вставая из-за стола и потягиваясь. – Хорошо зимой – по-настоящему светает не раньше восьми, а темнеет уже после трех… Только пришли, поздоровались друг с другом, чайку попили, и уже пора по домам…»

В дверь кабинета коротко постучали.

– Да!.. – разрешающе зевнул Фима.

Дверь отворилась, в кабинет просунула остроносую мордочку секретарша Настенька.

– Вас вызывают, Ефим Романович! – тихо сообщила она.

– Кто? – удивился Кульков, машинально глянув на часы.

– Ну, этот… Комиссар который, – еще понизив голос, сказала Настенька.

Фима, вздрогнув, сглотнул.

– Прямо сейчас вызывает? – уточнил он.

– Прямо сейчас, – совсем уж едва слышно подтвердила секретарша.

Фима вышел в приемную, прихватив пальто и портфель.

– Я, наверное, того… – сказал он, – не вернусь уже…

Сказал – и сам испугался, как жутко сложилась фраза.

– В том смысле, что сразу от него – домой, – торопливо поправился он.

Уже в коридоре Фима спохватился. А куда, интересно знать, его вызывают? Собственного кабинета у Комиссара нет. Появляется Комиссар в здании правительства, когда ему вздумается, исчезает, никого не предупредив, запросто проходит хоть к мэру, хоть к самому губернатору – без доклада, и без очереди, и в любое время…

Фима вернулся в приемную.

– В кабинете Кузовникова он, – сказала Настенька, догадавшись, о чем ее хотят спросить. – С час назад приехал и все там сидит.

– Ага, – кивнул Фима.

Час от часу не легче… Вот уж куда-куда, а в кабинет своего бывшего шефа Фима Кульков предпочел бы не заглядывать.

Делать, однако, было нечего. Фима, прижимая к груди портфель и свернутое неряшливым конвертом пальто, побежал по безлюдному уже, полутемному коридору. Боже ж ты мой! Экономия, и здесь экономия! Лампы в коридорах вывернули еще в прошлом месяце. Ладно еще население, которому врубают электричество на пару часов утром и на столько же вечером, населению и того с лихвой должно хватать… Но правительству-то! Правительству, чье здание с помощью генераторов освещается, можно ведь было не поскупиться, свет в коридорах оставить? Неужели для тех, кто на благо народа неустанно трудится, горючки жалко?

Он поднялся на этаж выше.

У кабинета Кузовникова, прямо под дверью с бледным четырехугольным пятном от снятой таблички, сидел на стуле краснолицый усач в военной форме без знаков отличия – неизменный и безымянный для всех обитателей Фиминого ведомства спутник Комиссара. Услышав Фиму, усач, кряхтя, поднялся и со стуком отодвинул стул, освобождая проход к двери.

– На месте? – спросил Кульков только затем, чтобы что-то сказать.

Этот вопрос почему-то развеселил военного.

– На месте, на месте! – усмехнулся он. – Все на месте! Проходи!

Фима приоткрыл дверь до середины и робко втиснулся в образовавшуюся щель.

Хорошо знакомый кабинет выглядел теперь каким-то чужим. Должно быть, оттого, что освещен он был не яркой потолочной лампой, а всего лишь настольной, накрытой сверху еще и старой газетой.

За окнами матово серел угасающий день.

Шагнув было вперед, Фима остановился, удивленно заморгав.

Комиссар полулежал прямо на широком столе, как на диване, опершись на одну руку, а другой быстро и звонко щелкая по компьютерной клавиатуре. На сосредоточенном лице Комиссара мерцал аквариумный отсвет монитора.

Кульков, сделав еще два шага, на третьем опять запнулся и даже тоненько вскрикнул от мгновенного испуга, заметив то, чего не заметил сразу.

В самом темном углу кабинета очень прямо и неподвижно сидел в своем кресле Кузовников. Но не тот Кузовников, которого помнил Фима, а изменившийся, бледнокожий и словно бы располневший, но выглядевший не мясисто-мягким, а монолитно твердым, как мраморное изваяние. Ноги и руки Кузовникова были прикручены к ножкам и подлокотникам кресла толстым слоем скотча, и невероятно огромные, черные, лишенные зрачков глазищи в упор смотрели на Фиму. Новый директор департамента образования успел облиться холодным потом, до того как сообразил, что страшные глазищи – вовсе не глазищи, а просто большие солнцезащитные очки с черными стеклами.

Комиссар поднял голову, звякнув своими кольцами в ушах, мельком глянул на Фиму поверх монитора.

– Проходи, садись, не стесняйся, – бесцеремонно пригласил он. – Да не бойся, ничего он тебе не сделает. Его, можно сказать, здесь как бы и нет.

– Я понимаю… – пролепетал Фима.

– Ничего ты не понимаешь, – усмехнулся Комиссар. – Сейчас, еще секунду… – Он особенно сильно ударил по клавишам – как бы дал завершающий аккорд, соскочил со стола и с хрустом поднял и опустил плечи. – Все… Осталось подождать немного…

Чего именно осталось подождать, Кульков спросить не решился. Просто уселся на стул для посетителей, положил на колени портфель, на портфель – пальто, которое тотчас же развернулось, свесившись до самого пола. Фима засуетился, устраняя оплошность, и уронил портфель.

– Н-ну? – весело осведомился Комиссар, наблюдая, как Фима, зажав между коленями поднятый портфель, торопливо сминает пальто в большой бесформенный ком. – Как оно вообще?

– А?

– Как дела, говорю?

– Дела?

Фима силился понять, что от него хочет Комиссар, какие конкретно дела его интересуют, но все никак не мог. Поэтому ответил наугад:

– Откровенно сказать, не очень хорошие дела. Бюджетных средств едва-едва хватает, чтобы учителям зарплату платить, – и то не каждый месяц, а на ремонт школьных помещений совсем ничего не остается…

Он выдержал паузу, чтобы горестно вздохнуть и заодно оценить реакцию Комиссара на выданную информацию. Комиссар вполне сочувственно покивал, бряцнув своими колечками, и Кульков несколько приободрился:

– Хорошие специалисты уходят в поисках лучшего заработка, приходится набирать тех, кто хоть как-то ориентируется в своем предмете. Нет, конечно, всегда есть подвижники, готовые работать за просто так, на них все и держится, но таких подвижников – абсолютное меньшинство…

Комиссар, мелкими кивками показывая, что слушает, снова повернулся к монитору, снова защелкал кнопками.

– Дисциплина в школах – на самом низком уровне, и это тоже одна из животрепещущих проблем, – продолжал рапортовать Фима. – Представляете, ученики преподавателей ни во что не ставят, хамят, дерзят, есть даже случаи рукоприкладства. Старшеклассники многие вообще не посещают занятий, а выставления оценок требуют. Участились случаи, когда преподавателей избивали прямо на уроках в ответ на замечание или отказ поставить нужный балл. И побои – это еще не самое страшное. Сейчас дети такие – могут и ножом пырнуть… или, как это у них называется, джагой. Ужас что творится, если честно!.. А проведение единого государственного экзамена? Чаще всего пакеты с заданиями вскрывают сразу при получении из департамента – сами же преподаватели и вскрывают, чтобы ученикам или их родителям ответы продать. Недопустимо, конечно, но как осуждать таких преподавателей? У них самих дети, которых кормить надо… Мы, безусловно, пытаемся контролировать ситуацию, только вот… – Фима развел руками, выронив одновременно и пальто, и портфель.

– А в вузах как обстановка? – поинтересовался Комиссар, оторвавшись от монитора.

Заурчал на столе принтер, втягивая в себя бумажный листок.

– В вузах обстановка получше, но ненамного, – сообщил Кульков. – Вот взять хотя бы недавнее происшествие…

– Ну, ничего, ничего!.. – прервал его Комиссар, не пожелав, видимо, выслушивать подробности вышеозначенного происшествия. – Теперь-то тебе полегче будет.

– Что вы хотите этим сказать? – осторожно поинтересовался Фима.

– Момент… Вот! – Комиссар вытащил из принтера густо испещренный частыми строчками листок. – Получи… Как тебя, я забыл?..

– Ефим Ро…

– Получи, Ефим!

– А что это?

– Приказ из Главного департамента. От твоих непосредственных начальников.

Кульков принял в руки еще теплый лист.

– Читай, читай…

И директор департамента послушно принялся читать. И чем дольше он читал, тем туже входило в его голову написанное.

– Реформа образования?.. – прошелестел он, подняв голову.

– Реформа образования, – подтвердил Комиссар. – Кардинальная реформа образования в рамках проекта «Возрождение». Да ты читай, не отвлекайся…

– Но как же. – охнул Фима. Листок чуть шуршал, дрожа в его пальцах. – Такие важные известия разве просто по электронке передаются? Должен же быть вызов в Главный департамент, совещание… По крайней мере, официальное оповещение, печати, подписи…

– А это тебе чем не официальное? И когда ты в Москве последний раз был?

– Лет двадцать пять назад, – припомнил Фима. – Еще до того, как все это началось… Андрей Андреич – тот ездил года три-четыре…

– То-то и оно. На совещания в Москву вас, гавриков, больно накладно возить. Да и небезопасно это. А если непонятно что – вот он я. Для того сюда и прислан, чтобы подобные вопросы вам разъяснять.

– Но… Всегда ведь лично директор Главного департамента…

– На дату глянь, Ефим. Внизу, ага. Какое число там?

– Завтрашнее…

– Вот завтра из Москвы с тобой и свяжутся. В рабочее время. Если связь опять не оборвется. А я пока тебя подготовлю. Ох, и нудный же ты тип, оказывается… Читай!

Фима снова поднес листок к глазам.

«Ерунда какая-то! – прыгали в его голове ошалелые мысли. – Шутка, что ли? Розыгрыш? Он шутит, этот Комиссар? Не может же быть, что все это серьезно…»

Вот что сообщалось в присланном из Главного департамента документе: срок обучения в общеобразовательных заведениях, достаточный для выдачи диплома о полном среднем образовании, снижался с шести лет до двух. Для детей же, способных к дальнейшему обучению, предполагался дополнительный трехгодичный курс, но уже не бесплатный, как раньше («условно-бесплатный», – механически отметил про себя Фима), а на коммерческой основе. Что касается региональных высших учебных заведений, то они… попросту упразднялись. Все до одного. Количество же столичных вузов сокращалось более чем втрое. Единственное, что совсем не подвергалось изменению, – так это тестовая система контроля знаний…

– Побыстрее, Ефим, а? – попросил Комиссар.

Фима промычал что-то невразумительное.

Принтер снова заурчал, прогнал через себя бумажный листок, измарав его слитыми в строчки буквами.

– Приложение к приказу, – прокомментировал Комиссар, вынимая бумагу. – Давай-ка я сам вкратце суть изложу, а то время поджимает. – Он оглянулся на окно. – Тут насчет новых правил приема в вузы… в те немногочисленные, что останутся. Значит, все просто. К обучению – естественно, обязательно платному – допускаются исключительно учащиеся, набравшие максимальные баллы по всем предметам. Вот, собственно, и все. Вопросы?

Фима молчал, не зная, с чего начать.

– Ну, чего ты теряешься? – подмигнул ему Комиссар. – Сам же только что мне жаловался на кризис в системе образования. Госбюджета не хватает, чтобы всю вашу раздутую шарагу содержать. Не ты ли это мне говорил минуту назад? Так какой тогда экономический смысл предоставлять знания тем, кому они не нужны? Зачем шесть лет тянуть орду балбесов, которые приходят в школу лишь ради заветного диплома? Который им тоже, в общем-то, вряд ли пригодится в дальнейшем… Довольно с них будет и двух лет. И им не напрягаться попусту, и учителям полегче станет. А те, кто могут и хотят учиться, – пожалуйста, пусть учатся. Доступно объясняю?

– Это разумно, конечно… – забормотал Кульков. – Но… Как-то все… очень уж… А как быть, если ребенок одарен, но его семья не имеет средств, чтобы дать ему образование?

– Ну, милый мой!.. – усмехнулся Комиссар. – Времена изменились, если ты еще не заметил. И мы обязаны считаться с этим, чтобы выжить и выбраться из той ямы, в которой накрепко засели. В этом и состоит основной принцип проекта «Возрождение» – играть по новым правилам жизни. В современных условиях общедоступное образование – для государства непозволительная роскошь. Между прочим, во всем мире оно давным-давно уже – продукт, доступный только элите. Пора бы и нам мировым стандартам соответствовать, тебе так не кажется?

– Но как же быть с той талантливой молодежью, чьи финансовые возможности?..

– Не переживай! – перебил Фиму Комиссар. – Государство таких не оставит… не должно оставить. Введут какие-нибудь премии для юных гениев или еще что-нибудь… – Он снова оглянулся на окно. – Еще вопросы есть?

Фима судорожно пожал плечами.

– Ну и хорошо. Значит, завтра получишь из Москвы дальнейшие инструкции и расширенный вариант приказа. Завтра же соберешь всех своих, расскажешь им новости, зачитаешь документы. Популярно объяснишь причины проведения реформы – как вот я тебе сейчас объяснил. От себя добавишь что-нибудь обнадеживающее и жизнеутверждающее – в плане необходимости следовать линии правительства страны. Ну, сам знаешь, как в таких случаях… не мне тебя учить…

Тело в углу, привязанное к стулу, вдруг задергалось, насколько позволяли путы, словно кто-то невидимый натягивал это тело на себя. Голова качнулась вперед-назад, лицо разгладилось – тень присутствия разума легла на него.

– Все, – быстро сказал Комиссар директору Кулькову, – проваливай. Мне с Консультантом еще работать надо.

Фима не заставил себя просить дважды.

За окнами медленно и угрожающе колыхались сгустившиеся сумерки. Но Комиссар почему-то не спешил спускать плотные шторы.

Тот, кто когда-то назывался Андреем Андреичем Кузовниковым, а сейчас именовался просто Консультантом, приоткрыл рот.

– Свет… – прошелестел он. – Неприятно… Устал…

Комиссар, словно спохватившись, ударил ладонью по кнопке настольной лампы. Стало темно в кабинете. И в этой темноте сухо поскребли одна о другую отвердевшие губы занятого Консультантом тела.

– Готов слушать и запоминать, – проговорил Комиссар совсем не тем голосом, которым он говорил с Фимой Кульковым. Не было уже насмешки превосходства в голосе Комиссара, а была лишь почтительная деловитость.

– Квадрат семь-Б, сегмент А, – прошептал Консультант. – Ничего не угрожает. Квадрат один-Е, сегменты К и Л. Ничего не угрожает.

– Больше ничего?

– Голоден… – бесцветно отозвался на это Консультант. – Время пришло…

– Ах да! Ч-черт, провозился с этим недоумком…

За незакрытым окном была уже тьма. Комиссар достал из внутреннего кармана клетчатого пиджачка маленький складной нож, склонившись над привязанным к стулу телом, ловко срезал скотч на руках и ногах. Тело не пошевелилось. Затем Комиссар подошел к окну, распахнул обе створки, впустив в кабинет сырой вечерний холод, и отскочил в сторону.

– Уходи… – сказал Консультант. – Быстро. Придешь, когда будет свет… Или хочешь остаться?..

– Благодарствуйте, обойдусь… – пробормотал Комиссар и, снова сунув руку в карман, метнулся к двери, выскочил в коридор.

Усач в военной форме без знаков отличия, видно, ждал его – тотчас захлопнул за ним дверь, навалился на нее плечом. Комиссар, развернувшись, лязгнул приготовленной заранее связкой ключей, запер дверь.

– Давай, чего ждешь?! – сдавленно прикрикнул он на замешкавшегося отчего-то усача.

Тот захлопал по груди, рванул китель, вытащил из-за пазухи шуршащий полиэтиленовый пакет, в котором подпрыгнули несколько самых обыкновенных школьных мелков.

– Долго копаешься! – вырвав пакет из рук усача, ощерился на него Комиссар.

Сильно нажимая на мел, так, что во все стороны летели белые крошки, Комиссар с жирным хрустом вывел на поверхности двери – один под другим – несколько причудливых знаков, похожих на фантастических жуков. Только после этого устало и с облегчением выдохнул и опустил руки. Спрятал мелок в пакет, пакет протянул было усачу, но, вдруг передумав, отдернул руку.

– Пусть у меня лучше будут, – пояснил он, убирая пакет в карман. – Тормозной ты больно стал, Спиридон. Теряешь хватку…

– Как скажете… – послушно, хоть и несколько обиженно, пожал плечами военный.

Оба отошли подальше от двери, на другую сторону коридора, встали у одного из плотно занавешенных окон.

– Ну и как у нас дела сегодня? – аккуратно осведомился краснолицый Спиридон.

– Квадрат семь-Б, сегмент А, – потирая лоб, сообщил Комиссар.

– И все, что ли?

– Квадрат один-Е, сегменты К и Л.

– Та-ак… сейчас посмотрим, что там у нас…

Спиридон, сопя себе в усы, расстегнул кожаный армейский планшет, висевший на тонком ремешке через плечо. Вытащил из планшета свернутый в несколько раз лист папиросной бумаги. Развернул – лист оказался размером с хорошую простыню и весь исчерчен какими-то сложными схемами и планами. Примостившись на подоконнике, усач принялся вертеть в руках лист, перещупывая и проглядывая его из конца в конец, ища нужный фрагмент.

– Какие квадраты, говорите?

– Семь-Б и один-Е, – ответил Комиссар, закуривая.

– Ага, есть! Та-а-ак… Сегменты какие?

Комиссар напомнил и сегменты. Он почти докурил сигарету, когда краснолицый усач Спиридон закончил изучение схем и объявил:

– Третий энергоблок электростанции! Ого, вот это да! Серьезно! Дальше – газораспределительная станция «Заволжск-один», вся, целиком. Нормально сегодня поработали, каждый день бы так!

За дверью, защищенной меловыми знаками, что-то негромко стукнуло и зашипело.

– Неплохо, – согласился Комиссар и затушил окурок прямо о стену. – Распоряжусь, чтобы завтра же начинали ремонт оборудования и помещений – и одного, и другого объектов. Думаю, на следующей неделе можно будет приступать к подготовке. Недели через две – запускать в эксплуатацию.

– «Возрождение»! – со значением поднял к потолку толстый указательный палец Спиридон. – Работает проект-то! Да еще как работает!

Комиссар ничего не сказал на это. Только поморщился и потянулся за второй сигаретой.

За дверью кабинета раздался тяжкий грохот, затем зазвенело разбитое стекло, рванулся режущий, быстро оборвавшийся вой… что-то длинно хрустнуло… и послышались мерные чавкающие звуки.

– Они что, – сглотнув, тихо проговорил Спиридон, – эти Консультанты, прямо живьем, что ли, зверье жрут?

– Нет, отваривают в молоке порционными кусочками, – снова поморщившись, ответил Комиссар. – Слушай, тебе какая разница, а?

Почти сразу же после того как я покинул помещение лазарета, мне в коридоре попалась низенькая и толстая, похожая на тумбу, бабенка с вишневой родинкой на кончике носа – будто ей на нос варенье капнуло. Бабенка катила перед собой на тележке здоровенный металлический чан, в котором тяжело плескалось какое-то исходящее паром варево.

– Здрасте, – обратился я к бабенке, – а скажите, как мне пройти?..

Тут я осекся, сообразив, что нипочем мне не объяснить, куда я ищу дорогу. Но бабенка вдруг, ткнув меня острым взглядом, чему-то хихикнула и сказала:

– Тебе, сынок, сейчас – как до конца коридора доберешься – все вниз и вниз. Там сам увидишь…

И пошла себе дальше, толкая тележку. А я, удивленно поблагодарив, проследовал по указанному ей маршруту.

Несколько лестничных пролетов (все вниз и вниз) вывели меня в просторный двор, усыпанный хрустящим под ногами гравием, из которого тут и там торчали низенькие каменные скамейки без спинок. В том дворе, в самом его центре, кружились, то сходясь, то отскакивая друг от друга, два человека: какой-то молодой мужик, бритоголовый, с клочковатой белобрысой бородой, и… Ветка.

Еще шестеро – пятеро парней и одна девчонка – примостились на парапете, за которым далеко внизу дышала холодом озерная гладь. То ли ждали своей очереди, то ли наоборот – уже отдыхали.

То, чем занимались Ветка и бритоголовый, было похоже на махалово, но махалово какое-то несерьезное, словно ненастоящее. «Тренируются», – догадался я наконец, подумав при этом, что первый раз в жизни вижу тренировку. Нам-то в Гагаринке не до тренировок было, всему учились на практике. А как же еще? Кто крепче, тот и имеет право на достойную жизнь среди своих. Кто пасует… Впрочем, таких почти и не было. Приноровишься тут быть крепким, когда тебя каждый день на эту самую крепость проверяют.

Бородатый был очень даже неплох, это я сразу понял. Руки и ноги его мелькали в воздухе так, что их в момент удара было и не разглядеть. А Ветка… Она вроде как и не сопротивлялась совсем, не очень-то и уклонялась, но всегда почему-то выходило так, что удар бритоголового не достигал цели. Вот уж не знал, что Ветка так умеет… Я стал присматриваться, как это у нее выходит… Но тут парень мельком оглянулся на меня и немедленно получил от Ветки короткий и точный тычок основанием ладони под подбородок – сверху вниз. Запрокинулся назад, замахал в воздухе руками, пытаясь устоять, но не удержался и брякнулся на спину.

– Опять, Егорша?! – строго сказала ему Ветка. – Сколько раз говорила?! Нельзя концентрироваться исключительно на реальном противнике! Ты должен контролировать пространство вокруг себя – полностью! И мгновенно учитывать малейшее изменение в этом пространстве при расчете алгоритма действий. Это, кстати, всех касается! – повысила она голос.

– Я и учитываю… – прохрипел бородач, поднимаясь. – Пытаюсь…

– Плохо, значит, пытаешься. Как ты отреагировал на изменение в окружающем пространстве? Отвлекся от реального противника.

– А вдруг он – тоже… – бритоголовый кивнул в мою сторону, – реальный противник? Вдруг он как набросился бы на меня! Как же на него не отвлечься?

– Об этом я и говорю. Сколько б ни было противников, они – часть окружающей тебя действительности. Как и все остальное, на что ты можешь воздействовать и что может воздействовать на тебя: камни под ногами, ветви деревьев над головой… все что угодно. Концентрируешься на чем-то одном – следовательно, выпускаешь из внимания все остальное. Бой – это не просто драка с тем, кто стоит напротив тебя. Бой – это стремление возобладать над реальностью. Умеешь контролировать пространство вокруг себя – значит, ты уже победил.

Распекая бородатого, Ветка вроде бы незаметно наступала на него. Тот машинально пятился. Еще пара шагов – и он бы наткнулся на одну из скамеек, которую, конечно, не видел. А я видел. И Ветка, разумеется, видела. И эти шестеро на парапете тоже видели – оживились, зашушукались между собой.

– Идем дальше. Вот зачем ты оглянулся на него, а? – продолжала Ветка.

– А вдруг он…

– Ты ведь его услышал, так? Иначе б не оглянулся.

– Ну…

– Услышал. Выходит, определил появление нового объекта и его примерное местоположение. Этого недостаточно, чтобы принять необходимое решение? Вполне достаточно. Но тебе за каким-то чертом понадобилось еще и посмотреть в его сторону, переключить, другими словами, концентрацию внимания с меня на него. Это не я тебя победила. Это он тебя победил. Даже и пальцем не коснувшись…

– Ну уж прямо и он! – запротестовал бородач. – Да так вообще не бывает – чтобы пальцем не коснувшись…

Ветка усмехнулась. Затем вдруг, резко подавшись вперед, поддела мыском ботинка крупный кусок гравия и, подбросив его невысоко, с силой пнула в мою сторону… То есть это я только потом понял, что в мою сторону. Уже после того как, получив каменным снарядом в грудь, охнул и осел наземь. Бородатый оказался в горизонтальном положении еще раньше – инстинктивно отпрянув от неожиданного движения Ветки, он запнулся о скамейку и рухнул навзничь. На парапете заржали, заулюлюкали, засвистели…

– Вот так, – удовлетворенно проговорила эта рыжая бестия. – Иллюстрация вам к вышесказанному. А то – так не бывает…

– А если б в лоб угодила? – поинтересовался я, встав на ноги. – Тогда что?

– Тогда б ты так скоро не поднялся, – ответила Ветка. – Ну или совсем бы не поднялся. Только метила-то я не в лоб.

Встал и бородач Егорша, принялся отряхивать штаны, сосредоточенно сопя.

– Можешь идти, – сказала ему Ветка.

– Уже? – удивился тот.

– На сегодня достаточно. Снайпер ты, может, и первоклассный, а вот рукопашный бой у тебя хромает. Поэтому обдумай хорошенько то, что я тебе сегодня сказала, а завтра продолжим. А чтоб лучше думалось – отдежурь на кухне.

Она звонко хлопнула в ладоши.

– Все остальные тоже свободны!

– Так не моя же очередь дежурить-то… – буркнул Егорша, но не возражающе, а так… просто с неудовольствием.

Проходя мимо, он хмуро поздоровался:

– Здоров… – Как будто это я был виноват в только что объявленной смене его распорядка дня.

– А ты, Маугли, иди-ка сюда, – распорядилась Ветка, когда во дворе кроме нас никого не осталось.

– Ты тут, получается, в авторитете? – сказал я, приближаясь. – Воспитываешь рядовой состав этих… как это у вас называется… ратников?

– До ратников всем вам еще расти и расти, – весело заметила Ветка. – Ратника не умения делают, а верное понимание действительности. Макс говорил, ты с ножом ловко управляешься?

– С джагой.

– Ну, пусть с джагой. Покажешь, что умеешь?

Я на секунду замялся. Охота мне, что ли, кувыркаться здесь, как этот Егорша? Боец из рыжей Ветки, видать, очень крутой. Я таких бойцов еще не встречал. Никогда не думал раньше, что под обычное махалово можно какую-либо теорию подвести… У нас ведь как? Бей, куда удобнее, следи, чтобы тебя самого не срубили, – и только. А оно вона как, оказывается: уметь контролировать пространство надо, если хочешь победить. Мудрено, но смысл в этом, безусловно, имеется. В чем я только что наглядно убедился. И вывод из всего этого лично для меня следует такой: побьет меня, скорее всего, эта девка. А быть поверженным девкой – что можно придумать позорнее?..

– У меня вообще-то трещина в ребре, – заявил я. – Мне беречься надо какое-то время, так Семеныч сказал.

– А мы аккуратненько. Я тебя сильно бить не буду, обещаю.

Вот уж не сомневался, что услышу в ответ нечто подобное.

– И потом, – добавил я, приложив некоторое усилие, чтобы не психануть, – джага – это тебе не игрушка. У нас, в Гагаринке, ей просто так размахивать не принято. Достал – значит, бей.

– Испугался… – притворно вздохнула она.

– На подначки не ведусь, не мальчик, – ответил я, усмехнувшись, через силу, впрочем, усмехнувшись.

А Ветка вдруг пожала плечами.

– Ну и ладно. Не хочешь – не надо.

Готовый отпираться и дальше, такого я не ожидал. Я постоял немного, поворошил ботинком гравий, глядя, как Ветка, поставив ногу на скамейку, о которую споткнулся Егорша, оправляет штанину… И заговорил, выбрав первую из плававших на поверхности сознания тем.

– А мне вот интересно о конечной цели этих ваших тренировок узнать… – заявил я и тут же ошалел от собственной наглой дурости.

Ветка внимательно смотрела на меня, молчала.

– Каким это способом вы собираетесь мир изменить, обратно все по своим местам расставить, я это имею в виду, – сглотнув, продолжил я. – Нет, я на самом деле не понимаю. Это вообще возможно?

– Безусловно, – ответила Ветка таким тоном, будто я спрашивал о каких-то очевидных вещах, не разбираться в которых может только полный недоумок. И этот тон погасил во мне растерянность. Разозлил меня этот тон.

– И что же за способ?

– Придет время – узнаешь.

– Это я уже слышал. А все-таки?

– Не суй свой нос, Маугли, куда не следует, – с обидной снисходительностью, как мне показалось, посоветовала Ветка. – Я о таких вещах с тобой разговаривать не уполномочена.

– Тайна, значит? Секрет? А зачем, спрашивается, нужно все засекречивать, если ничего плохого не делаешь, а наоборот – желаешь для всех только добра? – И этого мне, безусловно, не стоило говорить, оно у меня само собой как-то выскочило. – Кому другому вы, может, мозги и запудрили, а мне вот что-то не верится. У нас в Гагаринке лет пять назад был такой дядя Женя… Погоняло – Пупсик. Очень любил Женя Пупсик с мелкотой возиться. Рассказывал им, что секретный космонавт и что набирает команду для очередного межзвездного перелета. Водил мелких к себе в берлогу тренировать на выносливость для космических перегрузок. Потом, конечно, раскрылось, какие он тренировки мальчикам и девочкам устраивал… Копам его наши пацаны не сдали, сами справились, своими силами. Для начала дяде Жене отрезали…

– Дурак ты, – сказала Ветка.

И я заткнулся. Дурак, правда… Чего я вообще понес про этого Пупсика?.. Чего я вообще затеял этот разговор?.. Если прав Дега в своих умозаключениях… ой, что теперь со мной будет!

– Завтра можешь валить отсюда, – договорила она. – В любом из четырех возможных направлений, какое больше нравится. Никто тебя здесь насильно не держит.

Теперь она смотрела на меня по-другому. Меня аж замутило от ее взгляда. Как на погань какую-то смотрела на меня Ветка, как на жабу болотную. Вот этого я никак не ожидал…

– Чего ж завтра-то? – пробурчал я, отведя глаза. – Могу и сегодня.

Конечно, никуда я отсюда валить не собирался, еще чего!

– Сегодня в Монастыре переночуешь, сделай такую милость. Утром Комбат приедет. Посмотрит тебя – и тогда свободен.

– Нужен мне ваш Комбат…

– Он тебе, может, и нет, а ты ему нужен.

– С чего это?

– Потому что так Всадник сказал, – отрезала Ветка и двинулась к лестнице, ведущей с дворика.

Ну почему у меня всегда так с ней?! Хочу сказать одно, а получается совсем другое? Теперь вот и вовсе, кажется, облажался – дальше некуда…

Я догнал Ветку у самой лестницы. Очень не хотелось мне, чтобы мы сейчас вот так расстались, когда она обо мне черт-те что думает. Я схватил ее за плечо.

Вернее, попытался схватить…

Она выскользнула из-под моей руки, не оборачиваясь, врезала мне локтем. Я едва успел податься назад, и локоть не влепился мне с силой под дых, а только чиркнул по куртке.

– Да погоди ты! – крикнул я.

Ветка не остановилась. Я снова настиг ее – уже на ступеньках. Прыгнул, схватил поперек туловища, поднял (эх, как резануло травмированный бок болью!) и поволок назад, во двор. Лицом я прижался к ее спине и ноги старался беречь, но все равно, за те несколько шагов, что успел ее пронести, мне здорово досталось по голове и по коленям. А потом она как-то особо крутанулась, и я отлетел, выпустив ее. Шлепнулся на гравий и тут же поднялся, чтобы бежать за ней снова.

Но Ветка теперь не думала уходить. Она стояла, уперев кулаки в бока, смотрела на меня с внимательным интересом. И не было теперь в ее взгляде того брезгливого презрения, которое ожгло меня минуту назад.

– Я не хотел, слушай… – начал было я, но Ветка движением брови отсекла окончание моей фразы.

– Проехали, – сказала она. – Замнем для ясности. Хоть ты и дурак, Маугли, но задатки у тебя… Ну-ка!

Она скользнула ко мне, но не прямо, а небывалым молниеносным зигзагом. И первый удар обрушился на меня совсем не с той стороны, с какой я ожидал. Несколько секунд я держался, отчаянно закрываясь и уклоняясь, потом Ветка все-таки сшибла меня с ног, влепив в длинном выпаде голенью по внутренней стороне бедра.

– Неплохо, – услышал я, поднявшись и прыгая на одной ноге, чтобы унять чугунно-тяжелую боль в другой. – Но ты на рефлексах действуешь, Маугли. А на одних рефлексах далеко не уедешь. Понимаешь, в чем суть: я заранее знаю, что ты собираешься сделать. Угадываю по тому, как ты распределяешь вес тела перед очередным движением, по тому, куда ты смотришь, по выражению лица… Это не так сложно, как может показаться. Я научу. Если, конечно, ты этого хочешь…

– Хочу, – морщась, подтвердил я.

– Как бок?

– Нормально.

Бок, кстати, пульсирующе ныл, словно раздуваясь с каждым болезненным толчком. Но не признаваться же в этом…

– Какой ратник из тебя получился бы! – причмокнула она языком. – Если б ты с головой дружил. Давай-ка доставай свою джагу…

– Да нельзя так, чего ты?! Думаешь, на пустом месте это правило придумали, что джагу только для дела обнажать надо? Если каждый будет с оружием играть…

– А ты для дела. Попробуй, достань меня! Необязательно сразу кишки выпускать… Знаешь, как фехтовальщики-дуэлянты четыреста лет назад показывали свое превосходство над противником, которого не собирались ни убивать, ни ранить? Прокалывали ему в схватке мочку уха или срезали пуговицу с камзола. Сумеешь так?

– Знаю, – сказал я. – Сумею…

Я выхватил из-за голенища джагу. Азарт и уверенность в себе овладели мною. Я перекинул джагу из руки в руку и обратно, намечая себе цель. Скажем, левый шнурок капюшона толстовки. Не срежу я его, что ли? Срежу, делов-то…

Держа клинок на отлете, у пояса, я шагнул к Ветке…

И через мгновение джага полетела в одну сторону, а я – в другую.

Впрочем, в самый последний момент я умудрился-таки уцепить Ветку за капюшон. Честно говоря, получилось это случайно – когда я начинал свой полет, рука сама инстинктивно схватилась за первое, что под нее попало…

Я упал на гравий, Ветка упала на меня.

Волна рыжих волос омыла мне лицо. Бедрами я чувствовал упругую и невыразимо приятную тяжесть ее тела, запах которого, теплый и невероятно живой, сделал со мной что-то такое… что я, не помня себя, приподнялся и впился в ее губы своими губами. И она, рыжая Ветка, на короткую секундочку слилась со мной в одно целое, в единый мягкий и беззащитный организм, бесконечно наслаждающийся самим собою…

И вдруг губы ее отвердели, обездвижились, потеряв податливость. Ветка вскочила на ноги.

– Дурак! – крикнула она, неловкими какими-то движениями стягивая разлетевшуюся копну волос в узел.

– Четвертый раз… – прошептал я.

– Что?

– Четвертый раз за сегодня меня дураком назвала, – пояснил я и тоже поднялся. – По-моему, многовато. Хватит, больше не надо.

Она открыла рот… но ничего не сказала. Просто повернулась и пошла прочь. А я пошел вслед за ней. Только поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что моя верная джага осталась там, позади, где-то в гравии дворика. Но я не вернулся за джагой. Ветка удалялась, все ускоряя шаг, а я не давал ей удаляться, поспевая.

Странная это была погоня.

В голове у меня клубился жаркий красный туман. Темные долгие коридоры, ощетиненные ступенями лестницы, открытые небу переходы мелькали где-то вне моего внимания. В груди содрогался какой-то запутанный нервный клубок, и даже боль в боку ощущалась вовсе не болью, а чем-то горячо дополняющим лихорадочно-обморочное мое состояние. Несколько раз мне показалось, что Ветка замедляет шаг, чтобы я не слишком отставал от нее. Но это, наверно, я себе просто навоображал. Ведь когда она скрывалась за поворотом, удаляющаяся тонкая ее фигурка все равно стояла у меня перед глазами. И, должно быть, поэтому я тогда точно знал, какое из ответвлений очередного перекрестка мне выбрать, хотя никак не мог видеть, куда именно она свернула… Какие-то люди попадались мне на пути, но я воспринимал их пустыми и неодушевленными сторонящимися тенями…

Все закончилось в крохотном дворике, вероятно, на другой стороне огромного Монастыря, в самом его низу. Там, где скальное основание появлялось из неподвижных вод Белого озера.

Я остановился у невысокого каменного строения без окон, задней своей стеной выходящего к озеру. Я сообразил, что это купальня.

Я приложил ухо к двери, но за дверью было тихо.

А я откуда-то – непонятно откуда – знал, был абсолютно уверен в том, что она, моя рыжая Ветка, там, в купальне.

А еще я знал, что дверь эта не заперта.

Я потянул круглую дверную ручку и вошел в беспросветно темное помещение, густо пахнущее холодным камнем и мокрым деревом. И затворил за собой дверь. И в тот миг, когда дверь еще была открыта, я в размытом четырехугольнике блеклого света увидел очертание белой наготы той, которая ждала меня в этой стылой темноте.

А потом не стало ничего, кроме ее тела и жаркого шепота. Я еще успел подумать, что темнота – это хорошо, в темноте все проще, и ничего не надо говорить… И мы повалились на какую-то полку, жесткую, холодную и неудобную, где я наконец-то смог высвободить свое напряжение. И моя Ветка раскрылась, как цветок, и приняла меня…