21

17. doc

Суббота – всегда самый тяжелый день недели, равно как и среда, но если эта самая суббота еще и совпадает с последним днем распродаж, то это черный день по всем статьям, из тех, когда даже сто тысяч квадратных метров торгового центра еле вмещают толпу. С той минуты, как открылись входные двери, передышки не было ни на минуту. Клиенты пачками валили в мою пещеру, оставляя потоки мочи, экскрементов, крови и даже рвоты. Иногда мне кажется, что я вижу в них одни сфинктеры, желудки, кишки и мочевые пузыри на ножках, а не людей целиком. Особенно не люблю такие людные дни, когда торговый центр похож на муравейник. Меня это остервенение вгоняет в тоску, пусть даже оно обычно сулит отменные чаевые. Все время надо скакать туда-сюда, если не хочешь, чтобы тебя накрыло с головой. Ставить в кабинки новые рулоны бумаги, мыть крышки унитазов при каждом удобном случае, бросать таблетки хлорки в писсуары, да и у блюдечка своего показываться как можно чаще. Спасибо, до свидания. Спасибо, хорошего дня. Здравствуйте, спасибо, до свидания. Потому что многие не оставляют ничего, если некому засвидетельствовать их щедрость. Тетофоризм № 4: нищий отошел – плошка пуста. По-моему, сегодня здесь побывало все человечество. Так я себе говорю, когда запираю решетку, вконец разбитая, с больной спиной, с носом, забитым аммиаком и хлоркой.

Мне гораздо больше нравятся не эти громадные безумные дни, а скромные утра рабочей недели, когда клиенты заходят скупо, по одному. В такие минуты я иногда отвлекаюсь от своих записей или журналов и прислушиваюсь к ним. Затаив дыхание и закрыв глаза, я отключаюсь от незатихающего гула торгового центра и сосредоточиваюсь на шумах, исходящих из туалета. Со временем мой слух обострился, и я могу совершенно точно расслышать любой самый тихий шорох, доносящийся сквозь закрытые двери. Тетя со свойственным ей хлорированным всезнанием разбила эти шумы на три категории. Первые – те, что она зовет красивым именем “звуки благородные”. Тихий звон расстегнутого пояса, короткая песенка спущенной молнии, сухой щелчок кнопки, не говоря уже про шуршание тканей, шелка, нейлона, хлопка и всяческих других: они поют, когда соприкасаются с кожей, когда мнутся, трутся, шелестят и трепещут. За ними идут звуки-прикрытия. Смущенное покашливание, наигранно веселое посвистывание, нажатие на слив – все те шумы, что призваны заглушить третью звуковую категорию, звуки деятельные: метеоризм, журчание, хлюпанье, пение эмали, шлепок падения в воду, бряканье барабана с бумагой, звук вскрытой прокладки. Наконец, со своей стороны, я бы добавила еще одну категорию – более редкую, но такую интересную! – звуки удовольствия, все эти попискивания и счастливые вздохи, которые иногда всплывают к потолку, когда отверзаются запоры и долго сдерживаемая освободительная струя наконец льется каскадом по фаянсу или переполненный желудок облегчается шумным потоком. Порой я их люблю, людей, которых заносит сюда; они так уязвимы в своем желании опорожнить мочевой пузырь или кишечник. И я знаю, что на то короткое время, когда они исчезают за дверью кабинки, все они, независимо от ранга и положения в обществе, возвращаются во тьму времен, превращаются в млекопитающих, справляющих нужду, пристроив зад на унитаз. Их спущенные брюки скручены вокруг щиколоток, их лбы сочатся потом, когда они, кряхтя, тужатся открыть сфинктер – наедине с самими собой, вдали от мира наверху. Что интересно, люди оставляют мне не только содержимое своего желудка или мочевого пузыря. Некоторые изливаются передо мной, вываливают все свои несчастья. Я их слушаю, людей. Я даю им возможность выплеснуть всю злобу на мир, просушить свою маленькую жизнь, выболтать мне все свои проблемы. Здесь поверяют тайны, здесь хнычут, плачут, ревнуют, рассказывают о себе. Тетофоризм № 12: туалет – это исповедальня без кюре. К счастью, бывают и другие: они болтают о пустяках просто ради удовольствия перекинуться несколькими любезными словами, для них я не просто пара ушей, в которые можно сбросить свое раздражение. На выходе я положила книгу отзывов, как в некоторых шикарных ресторанах, книгу, где люди могут на досуге оставить мне, помимо монетки, словесные следы своего визита. И каждый вечер, запирая двери, я проверяю свои силки, пробегаю глазами слова любви, слова ненависти, слова радости и горя, из которых узнаю о человеческой природе больше, чем из любой энциклопедии.

“Как чисто, браво! Изабель”.

“Лучше, чем в обычных общественных туалетах, чистый уголок, очень хорошо содержится. Продолжайте в том же духе. Рене”.

“Учиться надо было, дурында! Х”.

“Бумага у вас, на мой вкус, жестковата, а в остальном идеально. Марсель”.

“Однажды оказавшись здесь, обязательно вернешься, хотя бы из-за безупречной чистоты. Ксавье, Мартина и их дети, Тома и Квентин”.

“Палежи мне жопу, шлюха”.

“Короли и философы испражняются, и дамы тоже. Монтень”.

“Было бы неплохо предлагать посетителям журналы при входе в кабинки. Кроме того, несколько снижает впечатление скудный ассортимент мыла. Думаю, многих привлекла бы возможность самим выбрать аромат. С точки зрения чистоты замечаний нет. (Разве что несколько пятнышек в стыках. Попробуйте белым уксусом.) Мадлен де Борней”.

“Я дрочил на тебя в твоем сраном сортире, сучка”.

23. doc

Не поручусь, но, по-моему, она еще удлинилась. О, ненамного, всего на несколько сантиметров, но если так дальше пойдет, к концу десятилетия она вполне может доползти до больших зеркал на женской половине. Тетя рассказывала, что трещина появилась лет тридцать назад, когда снесли центральную лестницу и поставили новые эскалаторы. Она родилась под первые мощные удары отбойных молотков, в северном углу, под сливом, а дальше стала располагаться поудобнее. Тогда она была совсем маленькая, чуть толще волоса и не длиннее травинки. Но постепенно окрепла, стала прокладывать себе путь по необъятным белым просторам, чертить тонкую темную линию на каждой плитке, что вставала на ее пути. С тех пор она никогда не останавливала бег, несмотря ни на что, ни на дюйм не отклонялась от своей траектории, какие бы препятствия ей ни встречались. Она родилась при Миттеране, отпраздновала свой первый метр, когда русские еще не вышли из Афганистана, добралась до второго, когда Иоанна Павла II предавали земле. Теперь она растянулась на три долгих метра, даже больше. Она – как морщина на лице, знак уходящего времени. Очень она мне нравится, эта трещинка, идет своим путем, и будь что будет; чертит свою судьбу, не обращая ни малейшего внимания на все встряски планеты.

Отправить