У Бликли исчезли последние сомнения, и он взялся за дело с таким невероятным рвением, с каким его напарник и не смог бы, и не стал соперничать. Найджел обладал редкостной способностью погружения в задачу, которая стояла перед ним в данный конкретный момент, это была одна из самых его сильных, как детектива, сторон. Покуда все его силы были направлены на то, чтобы достичь предварительной цели – заставить Бликли отказаться от версии самоубийства, – Найджела занимали одни лишь факты, эмоциональной стороны события для него не существовало. Задача состояла в том, чтобы расположить эти факты в должном порядке, либо рационально обозначить проблему, имеющую, как подсказывала ему интуиция, всего лишь одно возможное решение. Смерть все уравнивает, и до настоящего момента факты в глазах Найджела имели одинаковую цену и были равно лишены эмоционального содержания. Математик, бьющийся над теоремой, не может позволить себе увлечься предметами вроде иудаистской символики, связанной с цифрой 7, либо современными предрассудками относительно цифры 13. Словом, для Найджела значило только одно – сухая логика фактов. Так что труп О’Брайана попадал в один ряд со снегом на крыше веранды или с отпечатками пальцев на пистолете. Но вот, словно пес, послушно игравший до поры роль мертвеца, тело O’Брайана зашевелилось, ожило и возникло перед его глазами. Теперь Фергюс О’Брайан переместился в центр происходящего, теперь остался лишь живой человек, который может привести их к тому, кто лишил его жизни. Найджел покинул хибару, оставив Бликли заниматься его рутиной. Они договорились как можно дольше держать участников давешнего застолья в неведении касательно причин гибели бывшего летчика. То есть один из них, разумеется, в неведении не был; но ничего дурного не будет, коль он сочтет, что полицейские все еще топчутся в конце садовой дорожки, куда он же их и привел. Найджел гулял по парку, понуждая себя отвлечься от фактов в пользу О’Брайана как человека.

Пока Найджел топтал стремительно тающий снег, суперинтендант плел сложную паутину расследования. Для начала Болтеру было велено, не привлекая к себе внимания, понаблюдать за тем, что происходит в доме. Заняв удобную позицию, он увидел, что Нотт-Сломан садится в побитый двухместный автомобильчик и едет в сторону деревни, а Джорджия Кавендиш с братом направляются на прогулку в парк. Бликли позвонил главному констеблю, кратко изложил суть дела и договорился о встрече в тот же день. Затем связался с участком и потребовал прислать подкрепление, после чего вернулся в садовый домик и на сей раз подверг его максимально тщательному обследованию. Для этой цели он мобилизовал Беллами. В ходе работы обнаружилось, что какое-то время они служили в одном и том же форте в Индии. Слившись в едином порыве негодования против некоего квартирмейстера, они быстро растопили возникший было между ними лед отчуждения. Главная задача Бликли заключалась в том, чтобы обнаружить любые следы борьбы, завязавшейся в домике. Он велел Беллами проверить, все ли стоит на своих местах.

– Ну да, ну да, – живо откликнулся Беллами. – Я как раз думаю, как это ботинки, что вы нашли, оказались там, под стулом. Не должно их там было быть! Полковник всегда их ставил возле буфета. Полковник никогда не изменял своим привычкам.

Бликли молча поздравил себя. Еще одно очко в пользу его – его и мистера Стрейнджуэйса – версии. Он повернулся к столу:

– Кажется, мистер О’Брайан не слишком следил за порядком в бумагах.

– Да уж. Их тут становилось все больше и больше. Как-то я попробовал было прибраться и – боже праведный, – что же мне пришлось выслушать! «В моем безумии есть система, – как сейчас помню, говорил он, – и если ты еще раз прикоснешься своими грязными лапами к моим бумагам, трижды пожалеешь». Слыхал, такое можно назвать эпитафией.

– Стало быть, даже если тут что-то не так, вы этого не увидите? – Артур Беллами в ответ на этот вопрос задумчиво оглядел стол и почесал подбородок, более напоминающий таранное орудие.

– Ну-ка, ну-ка, а это что такое? Полковник всегда клал письма вот сюда, а бумаги, ну, расчеты там всякие, держал в коробке, на которой написано «письма». А теперь все письма перебрались в коробку, а бумаги, видите, скопились рядом.

Ничего другого Артур не обнаружил, но суперинтендант удовлетворился и этим и вскоре отпустил его. У выхода Артур остановился и, обернувшись, прохрипел:

– Когда вы с мистером Стрейнджуэйсом схватите того гада, который сделал это, оставьте меня с ним вдвоем на пять минут – всего на пять минуток, так, для неофициального разговора. А судье скажете, что он хотел вскочить в грузовик и смыться. Ну же, приятель, будь человеком.

И Артур подмигнул, сделавшись на мгновенье похожим на носорога, охваченного приступом безумия, и вышел. Бликли корпел еще с полчаса, но поток следов, кажется, иссяк окончательно, завещание так и не нашлось, как, впрочем, и какие-либо формулы и чертежи. К этому времени прибыло подкрепление. Одного человека Бликли отправил в деревню – осторожно порасспрашивать, возможно, кто-нибудь из местных заходил вчера вечером в парк или видел в последнее время незнакомых людей. Ничего особенного он от этих расспросов не ожидал, но в работе полицейского нулевой результат более важен, чем дедукция. Второго Бликли поставил охранять садовый домик. Третий сменил Болтера, который пошел вместе с суперинтендантом в дом.

Найджел Стрейнджуэйс, погруженный в свои перспективы и ретроспективы, по которым бродил его внутренний взор, внезапно очнулся, обнаружив, что идет он прямиком к дому своего дяди. Башни Чэтема – сооружение глубоко английское не только по архитектуре, но и по совершенному абсурду наименования. Многие поколения Марлинуортов, чьи капризы всячески поощряла и осуществляла на практике чреда покорных зодчих, объединились в стремлении соорудить совершенно немыслимый, до предела хаотичный, невнятный в облике своем дом из кирпича и булыжника. Взгляду потрясенного наблюдателя открывались балюстрады, куполы, контрфорсы, зубчатые стены, украшения в духе рококо и барочные излишества – словом, все, кроме, само собой разумеется, башен. Тем не менее, вынужден был признать Найджел, дом сохранял пусть и несколько нелепое, но все же достоинство вроде того, что ощущается в породистой старой лошади, пасущейся на ячменном поле.

Он позвонил в колокольчик и был проведен в холл, который мог показаться необъятным, если бы не острое ощущение клаустрофобии, порождаемое целой вереницей оленьих голов, казалось, дышавших в унисон на одной шее. Их надменный вид повторялся в выражении лица привратника: право, его голова с поредевшими волосами вполне могла бы, если только увенчать ее парой добрых рогов, найти свое место на стене, и любой признал бы такое соседство вполне гармоничным. Выразив мистеру Стрейнджуэйсу признательность за визит и отпустив несколько глубокомысленных и при том достаточно точных замечаний относительно погоды, Понсонби, вращаясь вокруг своей оси, как хорошо смазанный коленчатый вал, провел гостя к утренней гостиной. Как геолог, который, оголодав, теряя сознание где-нибудь среди хребтов Гималаев, при виде отрога бросается на него с топориком, Найджел испытал вдруг безумное желание высечь из этого привратника хоть какую-то искру человечности. Он стиснул его локоть и драматически зашептал на ухо: «Ужасные события произошли в Дауэр-Хаусе, Понсонби! Мистер О’Брайан найден застреленным на месте. Он мертв. Мы подозреваем худшее». Лицо привратника перерезала морщинка, не глубже скола от топорика геолога на горе в Гималаях.

– Да что вы говорите, сэр! Весьма печально. Наверняка вы захотите известить его светлость об этой трагедии.

Найджел оставил дальнейшие попытки и, обнаружив дядю в гостиной, известил его о случившейся трагедии. Лорд Марлинуорт вытаращил глаза и забормотал что-то невнятное.

– О господи! – выдохнул он, обретя наконец дар речи. – Мертв, говоришь? Застрелен? Бедняга, бедняга. Трагический исход. Подумать только, а ведь не далее как вчера вечером он сидел во главе праздничного стола, inter laetos laetissimus. Говорят, насилие порождает насилие. Жизнь, в которой было много насилия, красочная, полная приключений жизнь – она и должна была так закончиться, любая иная его смерть показалась бы странной. Элизабет очень расстроится, она весьма симпатизировала этому молодому человеку. «Последний из елизаветинцев – недурной, польщу себе, lusus verborum. И родословная, насколько я понимаю, незаурядная – из ирландских О’Брайанов…

Несколько задержавшись на старте, лорд Марлинуорт был теперь в своей стихии и приступил к сочинению некролога. За обедом новость сообщили леди Марлинуорт. Справившись с первым потрясением, она повела себя с хладнокровием и практичностью, какие трудно заподозрить в этой хрупкой, как дрезденский фарфор, женщине.

– Надо немедленно повидаться с этой милой девушкой, Кавендиш. Если, конечно, она в состоянии кого-нибудь видеть. Боюсь, она пребывает в совершенной прострации.

При мысли, что маленькая храбрая исследовательница может «пребывать в совершенной прострации», Найджел улыбнулся про себя.

– И почему же это именно она должна быть в прострации? – осведомился он.

Леди Марлинуорт погрозила ему пальчиком, унизанным драгоценностями.

– Ах, мужчины, мужчины. Никогда-то вы ничего не замечаете. Пусть мне и много лет, но я все же способна увидеть, когда женщина по уши влюблена. Особенно такая очаровательная женщина. Пусть даже не красавица, и пусть ведет себя немного эксцентрично. Прийти на ужин с попугаем на плече – это впечатляет. Что ж, autres temps, autres moeurs; к тому же надо быть снисходительным к юной даме, которая провела столько времени среди дикарей. В годы моей молодости такое не поощрялось. Так о чем я? Ах, да, девушка была влюблена в этого беднягу О’Брайана. Отличную бы пару они, между прочим, могли составить. С его стороны очень нехорошо было, эгоистично взять да позволить убить себя таким образом. Это разобьет сердце бедной девушке.

– Элизабет всегда была, как бы это сказать, закоренелой свахой. Верно, дорогая?

– Послушайте, тетя, – вклинился Найджел, – что вы подразумеваете, говоря «позволить убить себя»? Врач не сомневается, что это было самоубийство.

– В таком случае ваш доктор просто болван, – вскинулась старая дама. – Никогда такого бреда не слышала. Да уж скорее Герберт наложит на себя руки, чем мистер О’Брайан.

Герберт привстал было на месте, потом, с несколько самодовольным видом, разгладил усы. Леди Марлинуорт продолжала:

– Нынче же днем навещу мисс Кавендиш. Могу быть еще чем-нибудь тебе полезна, Найджел?

– Да, честно говоря, да. Вчера вечером вы обмолвились, что уже встречались с мистером О’Брайаном, либо с кем-то, на него похожим. Не припомните, где именно? Пожалуйста. Это очень важно.

– Очень хорошо, Найджел, попробую. Но мне не хотелось бы, чтобы ты выставлял напоказ его грязное белье. Я этого не снесу. Обещай, что такого не будет.

Найджел согласно кивнул. Грязи и без того поднялось уже столько, что дамы, оказавшейся на дне колодца, просто не видно.

Пока Найджел слушал заупокойные речения дяди, суперинтендант вновь занялся опросом гостей. Филиппа Старлинга и Лючию Трейл он нашел в холле. Лючия чудесным образом нашла где-то платье – по-вдовьи траурное и по-женски соблазнительное. Старлинг, устроившийся с противоположной стороны камина, должен был признать, что в том, как Лючия управляется с косметикой, в которой был продуман каждый штрих, есть нечто гениальное. Право, выглядела она весьма впечатляюще, ни дать ни взять Андромаха. Правда, штрих все же не каждый; коротышка-профессор злобно отметил мысленно, что два темных пятна под глазами скорее несут следы грима, нежели горя. Суперинтендант спросил:

– Кто-нибудь из вас слышал о завещании, которое оставил покойный? В садовом домике я его не нашел, хотя, как мне сообщили, все личные бумаги он хранил там.

Лючия встала и, прикрыв согнутой в локте рукой глаза, приняла величественную осанку.

– Зачем вы меня мучаете? Какое мне дело до каких-то там завещаний? Они не вернут мне Фергюса, – срывающимся, дрожащим голосом пролепетала она.

– Не будь идиоткой, Люси, – холодно оборвал ее Старлинг, – ведь это не ты, это суперинтендант ищет завещание. Кстати, почему это тебя смущает? Да, Фергюса это, как ты изволила выразиться, тебе не вернет, но, весьма вероятно, принесет немалую толику его денежек.

– Ах ты, несчастный клоун! – взвилась Лючия. – Есть, есть в жизни вещи поважнее денег, хотя тебе, возможно, этого не понять.

Старлинг побагровел.

– Ой, дорогая, кончай-ка ты этот театр. Ты никогда не имела успеха на сцене, а начинать сначала сейчас, наверное, поздновато. – Лючия, казалось, готова была кинуться на обидчика с кулаками, и Бликли поспешил вмешаться.

– Ну, ну, – увещевающе заговорил он, – все мы немного перенервничали. Правильно ли я понял, мистер Старлинг, что вам ничего не известно о завещании?

– Вы поняли меня правильно, – бросил профессор и прошагал наверх. Далее Бликли переговорил с Эдвардом и Джорджией Кавендиш, которые только что вернулись с прогулки. Он задал им тот же вопрос. Эдвард сказал, что представления не имеет, где бы могло храниться завещание. Джорджия после недолгой паузы сказала:

– Где Фергюс держал его, я тоже не знаю, но как-то он обмолвился, что оставляет мне некоторую сумму.

– Почему бы вам не связаться с его поверенным? – предложил ее брат.

– Со временем непременно это сделаю, сэр.

Кавендиш удивленно посмотрел на него.

– Не знаете ли вы кого-либо из родственников мистера О’Брайана, – продолжал Бликли, – с кем нам следовало бы снестись?

– Боюсь, нет. В разговорах с нами он никогда не упоминал родных, кроме покойных отца и матери. Впрочем, кажется, однажды он заметил, что в Глостершире у него есть двоюродные братья и сестры.

Вскоре вернулся Нотт-Сломан. Суперинтендант встретил его во дворе.

– Ездил покататься на развалюхе Кавендишей, – сам начал разговор Нотт-Сломан. – Проветриться захотелось. В деревне остановился попить. Могу рекомендовать «Бихайв».

– Я, собственно, хотел спросить о завещании О’Брайана. Не знаете, где оно? Никак найти не можем.

– Откуда же мне знать… А что?

– Видите ли, сэр, вы дружили с покойным, вот я и подумал, что, возможно, были свидетелем при его составлении.

– Слушайте, да вы о чем? – насторожился Нотт-Сломан, и глаза его холодно блеснули. – Вы что же, намекаете, что я пытаюсь скрыть нечто? В таком случае позвольте заметить вам…

– Нет, нет, сэр, конечно же, нет. Это формальный опрос…

И все же Нотт-Сломан отошел с видом оскорбленным и задумчивым. Бликли же выругал себя за тактическую ошибку. Вопрос о свидетелях мог пробудить всякие мысли и развязать языки – стоит слуху распространиться, как кто-нибудь решит, что полиция, вопреки собственным утверждениям, не так уж держится за версию самоубийства.

После обеда Найджел оторвал Филиппа Старлинга от сочинения особенно злой статьи, в которой он разоблачал безобразия, допущенные бывшим редактором «Пифийских од», и увлек его к себе в комнату.

– Слушай, Филипп, мне надо узнать подноготную всей этой публики, и ты в этом, вероятно, мог бы помочь. А взамен я обещаю поделиться с тобой, исключительно с тобой, одной историей, которая до поры до времени должна оставаться в тайне. Но для начала один вопрос. Что это за кошка пробежала между тобой и Лючией?

Надменное, неприятное и в то же время чем-то привлекательное лицо Старлинга сделалось жестким. Он посмотрел куда-то в сторону, потом небрежно сказал:

– Ничего особенного. Просто мне нравятся пышные блондинки, а Лючия не любит низкорослых мужчин.

Говорил он точно в том же тоне, в каком пересказывал самые скандальные из своих историй; но Найджел чувствовал, что сейчас Старлинг становится все серьезнее.

– Ясно, – кивнул он. – Извини. Не думаю, правда, что ты на том что-нибудь потерял.

– Да о чем ты, ради всего святого? Это же настоящая сучка. К тому же мало найдешь в мире людей, которые вот так же, как она, обманывали бы себя. Посмотри на ее нынешнее поведение. Прямо-таки вдова фельдмаршала на похоронных церемониях. Заарканить О’Брайана на земле не удалось, так теперь ей очень хочется, чтобы брак состоялся на небесах. Тьфу! Меня тошнит от нее.

– Как ты думаешь, мог О’Брайан оставить ей какие-нибудь деньги?

– Наверное, мог. Связь у них была довольно тесная. К тому же она достигла пика в своей золотоносной профессии. Интересно, что это вы с Бликли так заинтересовались этим завещанием. Что за спешка?

– Фергюс О’Брайан был убит, – бесстрастно уронил Найджел, закуривая сигарету.

Филипп Старлинг протяжно свистнул.

– Что ж, тебе виднее, – вымолвил он наконец.

– И если ты проговоришься, здесь будет еще одно убийство, – улыбнулся Найджел. – А теперь расскажи мне побольше о мисс Трейл.

– Она объявилась в Оксфорде несколько лет назад, играла в местном театре. Довольно бездарно. Но неудачи на подмостках она компенсировала успехами в постели. С ума сводила педелей. В конце концов им пришлось объединить усилия и выкинуть ее из университета. Слишком многих студентов заставляло ее личико превышать свои банковские кредиты.

– А потом?

– Потом она переехала в Лондон. Никаких источников к существованию за вычетом ангелов-хранителей. Последним в ангельской чреде был Кавендиш. Она бросила его ради О’Брайана. У этого крысеныша, я имею в виду Лючию, всегда был потрясающий нюх, она чувствовала, что корабль вот-вот пойдет ко дну. А в нынешнем году, знаешь ли, финансовое положение Кавендиша сильно пошатнулось. Правда, не поручусь, что она просто не запала на О’Брайана. Поначалу ей пришлось бегать за ним, и ей должно было это нравиться. Он держал ее на коротком поводке, и в какой-то момент она начала понимать, что Фергюс дает ей не больше, чем она давала своим прежним партнерам. Лючия в роли выброшенной перчатки – интересное зрелище, и вот это ей уже понравиться не могло…

– Стоп, стоп, стоп, – взмолился Найджел, в притворном ужасе прижимая ладони к ушам. – Давайте по очереди, мотив за мотивом, а то вы уже сразу три на меня вывалили, голова кругом идет. Эдвард Кавендиш мог убить О’Брайана, потому что (а) тот увел его девушку, либо (б) он хотел как можно быстрее получить свою долю наследства, либо, наконец, то и другое; Лючия могла убить его, потому что нет ничего страшнее оскорбленного самолюбия женщины. Остается только узнать, что Джорджия – отвергнутая любовница О’Брайана, а Нотт-Сломан – агент ОГПУ, и все – у нас на всех в доме достанет материала. Ах да, забыл: миссис Грант. Что ж, ею могли руководить религиозные чувства.

– А меня за что так обошли вниманием? Даже как-то обидно в стороне оставаться. Сам-то я всегда представлялся себе потенциальным убийцей. Такой уж, понимаешь ли, у меня ум – он натренирован на решение практических жизненных проблем. – Выглядел Старлинг на редкость легкомысленно и невинно, как младенец, но взгляд его оставался острым и проницательным – сейчас он был похож на вундеркинда-переростка.

– Филипп, я бы с удовольствием поставил тебя во главе списка подозреваемых, – вздохнул Найджел, – но беда с мотивами – ничего в голову не приходит.

– Ты прав. Если бы мне хотелось свернуть шею кому-нибудь из этой компании, то это был бы Нотт-Сломан. Мерзкий тип. На войне – штабная крыса, сейчас держит придорожный ресторанчик, и, если тебе удастся предложить мне более тошнотворное сочетание, то я готов съесть собственную шляпу. Добавь к этому, что он обожает рассказывать всякие истории и щелкает орехи при перемене блюд за обедом, – в общем, будь Данте жив, ему пришлось бы придумать для него специальный круг ада. Тьфу на него!

– И где же тот ресторанчик?

– Близ Лондона где-то на повороте в Кингстон. Шикарное местечко, многим нравится. У него особое умение на то, чтобы развернуть такое дело. Не преминет отпустить шлепок подвернувшейся женской заднице и, уверен, цепляет к обеденному фраку все свои военные награды.

– Интересно, что сблизило их с О’Брайаном.

– Да, любопытно узнать, приятель. Быть может, шантаж. Знающие люди поговаривают, что Сломану и Люси случалось работать на пару, так что шантаж вполне вероятен.

– О? – иронически хмыкнул Найджел. – Чего-то подобного я как раз и ожидал. Теперь не хватает только крепкого, убедительного мотива для Джорджии. Жду.

– Нет, нет. В любви к скандалу ради скандала я не уступлю никому, но Джорджия – бабенка славная. Все, что нужно женщине, при ней: симпатичная уродина, эксцентрична, но в меру, остроумна, хорошая кухарка, чувствительна и чувственна, верна, прекрасно – как я слышал – держится на всем, от броненосца до верблюда.

– Всем удалась, только не пышная блондинка, – мягко усмехнулся Найджел.

– Да, все, только не пышная блондинка. Хотя, пожалуй, мог бы изменить своим правилам и подать заявку; но, к сожалению, она ангажирована. О’Брайан, видишь ли. Да. Она ему очень нравилась, да и Джорджия глаз от него не отрывала; не могу понять, отчего они не соединились.

– Это ты и подразумевал, говоря о ее верности?

– Не только. Она и к брату очень привязана. Он, должно быть, лет на десять старше ее, но Джорджия ухаживает за ним, как за единственным сыном. Я только раз видел ее по-настоящему взвинченной – то было на каком-то приеме, где Эдварду стало плохо. Можно подумать, конец света пришел, так она металась по гостиной. Да, она для брата что наседка для цыпленка. Не знаю уж почему. Он – старикан вполне приличный, хотя, без сомнения, из второй лиги.

– Да? А я думал, мозги у него на месте.

– Они есть, но… как бы тебе сказать… мозги финансиста. Их достаточно для того, чтобы сколотить состояние, но недостаточно, чтобы его удержать. В неотдаленном будущем Джорджии придется сильно с ним повозиться. Малый уже сейчас на грани нервного срыва. Нынче все утро бродил по дому с вытянутым лицом и дергающимися руками. Смотреть было жалко. Видит бог, Оксфорд – не самое спокойное место на земле, но в сравнении с фондовой биржей – это сказочная страна.

– А как вели себя другие гости?

– Лючия последовательно принимала позы скорбящей на похоронах, от нее так и несло трагедией: вдова-птичка, оплакивающая возлюбленного, «вдова» – как эвфемизм куртуазности, птица-куртизанка. Мне кажется, девушка действительно чем-то подавлена, так сыграть горе у нее просто таланта бы не хватило. Нотт-Сломан, благодарение богу, почти все время не было дома, а когда заходил – был относительно молчалив: атмосфера не благоприятствовала сальным историям. Бедняга Джорджия почти все время расхаживала с видом обезьянки, с какими дают представления шарманщики. Просто смотреть невозможно – заплакать хочется. Но при этом она остается опорой всей этой публике – добрым ангелом Эдварду, профессиональной сиделкой Лючии – и это, замечу, работа нелегкая, учитывая постоянные стоны и причитания Люси на тему ее разбитого сердца и героя-мученика, так, словно у Джорджии сердце не в десять раз больше и разбивается оно не на пять, а на пятьдесят кусков.

Маленький профессор был заметно удовлетворен вынесенным им вердиктом.

– Ну да, – согласился Найджел, – по-настоящему разбитое сердце себя не демонстрирует.

– Любовь долготерпит, милосердствует.

– Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, – подхватил Найджел. – И все же, – продолжал он, – есть время играть в цитаты и есть время воздерживаться от игр в цитаты. А что, если, дорогой Филипп, забыть о Писании и обратить свой изощренный от применения ум на решение одной практической проблемы? Порассуждать о том, как это кому-то удалось прошагать пятьдесят ярдов по снегу толщиной в дюйм и не оставить следов?

– Силою веры, старина, силою веры. Вознесение. А может быть, этот малый – йог. Или воспользовался ходулями.

– Ходулями? – внезапно оживился Найджел. – Впрочем, нет, не может быть. От них бы тоже остались следы, а Бликли там все обнюхал, и если бы что было, наверняка бы заметил. Интересно, какие следы от снегоступов остаются? В любом случае – тоже заметные. Все это должно быть до смешного просто.

– Если бы ты представил всю картину, мне было б проще решить эту задачу, – с профессорской нравоучительностью заметил Старлинг. – Я-то думал, что следы есть, четкие следы.

– Есть-то они есть, да только не в ту сторону ведут. Если, конечно, убийца вдруг не очутился в зазеркалье и должен был удалиться от дома. чтобы войти в него.

На лице Филиппа Старлинга появилось всегда так раздражающее, детски капризное выражение.

– А что, в каком-то смысле так оно и было. Твои работы по греческому, Найджел, при всем их блеске, всегда отличались некоторой избыточностью. В погоне за стилем ты совершал элементарные ошибки. Сам ты их называл белыми пятнами и…

– О господи, – прервал его Найджел, – неужели мне снова придется выслушивать нравоучения?

– Знаешь, – невозмутимо продолжал Старлинг, – если в своей частной школе ты не только грыз ногти, а в Оксфорде не только пил кофе в дешевых забегаловках, то мог бы повторить какой-нибудь из подвигов Геркала. Взять хоть эту заварушку с Кокусом и быками…

– Лучше бы я кроликов стал разводить, – простонал Найджел, закрывая лицо руками.

– Как известно любому школьнику, – беспощадно трепал его собеседник, – Кокус украл нескольких быков. Геракл, этот Бульдог Драммонд своего времени, взялся их вернуть. Кокус, демонстрируя замечательную – особенно если принять во внимание его монструозное телосложение – смекалку, ухватил быков за хвост и втащил их в пещеру. В результате чего у Геракла – который, между прочим, вполне мог потягаться с Драммондом простодушием, тупоумием, жадностью, отсутствием чувства юмора, жестокостью и чудовищным высокомерием, – сложилось впечатление, будто быки шли в противоположном направлении.

– Верно, верно, – снова застонал Найджел. – Не терзай душу. Какая детская ошибка. Но, разрази меня гром, это же меняет всю картину. Икс вернулся в дом; именно поэтому следы от передней части стопы оказались глубже, чем от задней. А других отпечатков там не было. Из этого следует, что он вышел на улицу еще до того, как снегу нападало достаточно, чтобы на нем оставались следы, то есть, скажем, между пятью минутами и половиной первого. Когда обнаружится, что нам это известно, то-то он впечатлится…

Они проговорили еще примерно час, когда зимний вечер начал переходить в ночь и в сознании забрезжили очертания аппетитного сэндвича.

– Между прочим, Найджел, – заговорил Старлинг, – ты, вероятно, обратил внимание за ужином, что О’Брайан… – Но тут его прервал донесшийся снизу шум. Раздался сдавленный женский крик, за ним звук быстро приближающихся шагов. Затем все надолго стихло, и наконец вместе с громким топотом каблуков по лестнице послышалось чье-то восклицание: «Мистер Стрейнджуэйс! Мистер Стрейнджуэйс!» Разговор о том, что О’Брайан сказал или сделал за обеденным столом, пришлось отложить. Найджел открыл дверь. За ней стоял Болтер. Он стирал со лба пот, красное лицо его было совсем бурое.

– Вам надо к шефу, сэр, – сбивчиво заговорил он. – Миссис Грант… в буфетной – она пошла за печеньями для чая – череп едва не напополам раскроен, сэр. Ужасное зрелище, сэр.

– О господи, теперь еще и супера положили!

– Вы меня не поняли, сэр. Это не супер. Это человек мистера О’Брайана… как его… да, Беллами. Точно, Беллами, сэр. Целая лужа крови натекла.