Водка как участник социальной войны

Зло или добро сотворил Сталин, вернув водку в армейский обиход уже Рабоче-крестьянской Красной армии?

Вопрос не совсем корректный, так как водку – без согласования со Сталиным – начали пить еще до Гражданской войны.

Про пьяных революционных матросов, штурмовавших 25 октября (по старому стилю) 1917 года бездонные царские винные подвалы Зимнего дворца, писано-переписано. Как и про то, что дули матросы из горла реквизированный царский «Мартель», плюясь: «Клопами, гад, пахнет!»-эти расхожие сплетни мы тоже слышали.

Но было ли это? Могло быть, случись настоящий штурм Зимнего дворца, но его, как пишут историки, и не было. Кадры из художественного фильма «Ленин в Октябре» принимаются за документальную хронику Ревущая толпа вооруженных матросов, кидающихся под лай пулеметов юнкеров на железные ворота, сбивающих прикладами царских орлов, озлобленные офицеры, защищающие Зимний до последней капли крови, – увы, художественный вымысел.

Грабили ли большевики винные подвалы? Разберемся.

В Зимний революционная толпа проникала беспрепятственно, но, заблудившись в его анфиладах, сперва бродила растерянно по залам, матерясь от восхищения, а потом начался фирменный грабеж.

«Без песен и криков прокатились мы под красной аркой, – пишет американец Джон Рид, участник «штурма» Зимнего. – Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь, и… так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны… Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывающий несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед… Мы вскарабкались на баррикады, сложенные из дров, и, спрыгнув вниз, разразились восторженными криками: под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами. Двери подъездов по обе стороны главных ворот были распахнуты настежь. Оттуда лился свет, но из огромного здания не доносилось ни звука.

Увлеченные бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец… Здесь стояло множество ящиков. Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая их прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы. Кто-то другой нашел страусовое перо и воткнул его в свою шапку. Но, как только начался грабеж, кто-то закричал: «Товарищи! Ничего не трогайте! Не берите ничего! Это народное достояние!» Его сразу поддержало не меньше двадцати голосов: «Стой! Клади все назад! Ничего не брать!..» Десятки рук протянулись к расхитителям. У них отняли парчу и гобелены. Двое людей отобрали бронзовые часы…»

Про винные подвалы, как видите, пока нет никакой информации.

«Вещи поспешно, кое-как сваливались обратно в ящики, у которых самочинно встали часовые… Отовсюду раздавались крики: «Всех вон! Всех вон!», и вся армия начала выходить из дверей, толкаясь, жалуясь и споря. Самочинный комитет останавливал каждого выходящего, выворачивал карманы и ощупывал одежду. Все… отбиралось, причем солдат, сидевший за столом, записывал отобранные вещи, а другие сносили их в соседнюю комнату. Здесь были конфискованы самые разнообразные предметы: статуэтки, бутылки чернил, простыни с императорскими монограммами, подсвечники, миниатюры, писанные масляными красками, пресс-папье, шпаги с золотыми рукоятками, куски мыла, всевозможное платье, одеяла… Виновные либо мрачно молчали, либо оправдывались, как дети. Члены комитета в один голос объясняли, что воровство недостойно народных бойцов. Многие из обличенных сами помогали обыскивать остальных товарищей…»

А вот и еще интересная подробность:

«Стали появляться юнкера кучками по три, по четыре человека… Их карманы тоже были полны награбленных вещей. Комитет тщательно записал все эти вещи и отправил их в соседнюю комнату… Юнкеров обезоружили. «Ну что, будете еще поднимать оружие против народа?» – спрашивали громкие голоса.

«Нет!» – отвечали юнкера один за другим. После этого их отпустили на свободу…»

Может быть, Джон Рид что-то проглядел? Не все увидел? Вообще-то в наблюдательности ему не откажешь:

«Мы поднялись вверх по лестнице и стали обходить комнату за комнатой… Все письменные столы и бюро были перерыты, по полу валялись разнообразные бумаги… С кроватей были сорваны покрывала, гардеробы открыты настежь. Самой ценной добычей считалось платье, в котором так нуждался рабочий народ. В одной комнате, где помещалось много мебели, мы застали двух солдат, срывавших с кресел тисненную испанскую кожу. Они сказали нам, что хотят сшить из нее сапоги…»

А водка-то, водка – где? Где все эти коньяки марочные и коллекционные, о которых столько написано ярких обличительных статей и книг?!

Пока нету.

Шествуем за Джоном Ридом дальше.

«Старые дворцовые служители в своих синих ливреях с красной и золотой отделкой стояли тут же, нервно повторяя по старой привычке: «Сюда, барин, нельзя… воспрещается»…»

Дальше – комната, где заседали члены Временного правительства с длинным столом под зеленым сукном, потом – картинная галерея. Все, никакого намека на водку. К Джону Риду уже присматриваются недоверчиво, и его профессиональное любопытство едва не приводит к трагедии, когда кто-то делает по его поводу предположение: «Провокатор!»

Пришлось спасаться бегством.

То есть 25 октября 1917-го, если верить очевидцу, винные подвалы никто не громил. Думаю, американец учуял бы запах спиртного.

Но вот его же свидетельство о более раннем посещении Зимнего, еще до штурма: «Мы открыли дверь. У порога оказалось двое часовых… Дальше была целая анфилада комнат поменьше, отделанных темным деревом. По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин. Вокруг нас собиралось все больше и больше солдат в красных с золотом юнкерских погонах…

Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно, стащенную из дворцовых погребов…

Высокие, но грязные окна… выходили на площадь. На стенах висели огромные полотна в тяжелых золотых рамах – все исторические и батальные сюжеты… На подоконниках были установлены пулеметы, между тюфяками стояли ружья в козлах.

Мы разглядывали картины, когда на меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском: «По тому, как вы разглядываете картины, я вижу, что вы иностранцы…» Когда он приподнял фуражку, мы увидели лысину.

«Американцы? Очень рад!.. Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам…» Он начал жаловаться на положение дел в России.

«Дело не только в большевиках, – говорил он. – Беда в том, что пропали благородные традиции русской армии. Взгляните кругом: вот это все юнкера, будущие офицеры… Но разве это джентльмены? Керенский открыл военные училища для всех желающих, для каждого солдата, который может выдержать экзамен. Понятно, здесь много, очень много таких, которые заражены революционным духом…»

Что из этого всего следует? Что винные подвалы первыми вскрыли юнкера, «зараженные революционным духом»?

О том, что царскую армию (конкретно Петроградский гарнизон, флотские экипажи, запасные полки. – Прим. А.Н.) еще до 1917 года изрядно поела ржа распада и пьяного разложения, свидетельствует рапорт начальника Отдельного корпуса жандармов генерала Джунковского:

«Во время молебствования, проходившего во дворе Второго Балтийского флотского экипажа… командующий отрядом капитан первого ранга Пекарский был в нетрезвом виде и даже нетвердо держался на ногах… Повальное пьянство было и среди матросов отряда. При выезде отряда из Петрограда матросы затащили в вагоны двух провожавших женщин, которых насиловали в течение пути, а затем, когда те впали в бессознательное состояние, выбросили их на полотно, дальнейшая судьба их неизвестна…

…Когда Мемель был взят… солдаты и матросы рассыпались по городу и стали грабить. Почти в каждой квартире находили… вино и коньяк, коими мародеры опивались…

Женщин занасиловывали до смерти… После четырехдневного пребывания в Мемеле отряд отступил, причем было потеряно четыре пулемета и оставлено в городе без вести пропавшими и пьяными около 200 человек…»

В беседе с Лениным англичанин Герберт Уэллс скажет: «Будущее вашей страны – симфония мрака и ужаса…»

Одна из первых акций новой советской власти – открытие крематория в Петрограде. Трупов было много, среди них и те, кто стал жертвой «винных погромов».

«В конце ноября разразились «винные погромы» (разграбление винных подвалов. – Прим. А.Н.), начавшиеся с разгрома погребов Зимнего дворца, – пишет Д. Рид. – Улицы наполнялись пьяными солдатами… Во всем этом была видна рука контрреволюционеров, распространявших по всем полкам планы города, на которых были отмечены винные склады…»

Есть свидетельства того, как грабили винный склад на Калашниковской набережной (ныне – Синопская, на которой располагался санкт-петербургский завод «ЛИВИЗ». – Прим. А.Н.).

Большевики, вопреки расхожему представлению о том, что пьяным народом управлять легче, погромы винных складов не поощряли. Джон Рид пишет, что «комиссары Смольного выбивались из сил, УГОВАРИВАЯ И УБЕЖДАЯ, но таким путем не удалось прекратить беспорядки, за которыми последовали ожесточенные схватки между солдатами и красногвардейцами… Наконец, Военно-революционный комитет разослал несколько рот матросов с пулеметами. Матросы открыли безжалостную стрельбу по погромщикам и многих убили. После этого особые комиссии, согласно приказу, отправились по всем винным погребам, разбивая бутылки топорами или взрывая эти погреба динамитом…»

Вот тебе и пьяные революционные матросы!

И где же тогда правда?

Сергей Павлюченков, журнал «Родина»:

«Несмотря на свое исключительное внимание к хронике Октября, советская историография скромно умалчивает тот факт, что Зимний дворец штурмовался революционными массами дважды. Первый раз – в памятную ночь на 26 октября, второй – несколькими днями позднее, когда народ заподозрил, что большевистские комиссары хотят слить вино, хранившееся в подвалах дворца, в Неву…»

Интересная история, подумал я. То, что не заметил вездесущий Джон Рид, который шел в первых цепях штурмовавших Зимний дворец, увидел наш современник. Не странно ли это?

«Солдаты из близрасположенных казарм установили дежурство у Зимнего и, как только заметили приготовления, немедленно пошли на штурм и взяли дворец вторично, – сообщает журнал «Родина». – Идея разогнать пьяниц при помощи пулеметов и броневиков, возникшая у кого-то в Смольном, была оставлена сразу. Об осуществлении этого проекта не могло быть и речи: дело могло обернуться немедленным восстанием гарнизона. Петроградскому ВРК пришлось объявить, что вино из царских подвалов в ознаменование победы революции передается солдатам и будет ежедневно отпускаться представителям частей из расчета две бутылки на человека в день…»

Как же такое событие проморгал Джон Рид? Или про «две бутылки в день» – фантазия автора? Нет, и вышеприведенный текст, и вот эта цитата: «В казармах шел пир горой, пока не покончили с последней бутылкой», из вполне реального и авторитетного источника – воспоминаний члена Петроградского Военно-революционного комитета Ф. Другова.

Выходит, что в ноябрьские дни 1917-го большевики отменили сухой закон?

Но сухой закон в годы Гражданской войны отменили и белые, не сумевшие, так же как и красные, обойтись без водки. Об этом сейчас почти ничего не говорят. Другие времена, другое прочтение истории. Увы, опять конъюнктурное. При коммунистах утверждали, что гибель Белого движения была предопределена тем, что господа офицеры пили помногу, просто не зная удержу, потому, дескать, и проиграли. Красные же одержали победу в социальной войне именно в силу стопроцентной трезвости своих рядов.

Разберемся сначала с белыми.

Интересны в этом смысле воспоминания В.В. Шульгина, бывшего члена Государственной думы, монархиста до мозга костей, который по воле случая принял отречение от престола императора Николая Романова 2 марта 1917 года. Он был и одним из строителей Добровольческой (белой) армии вместе с Врангелем, Деникиным и Алексеевым, создаваемой «для водворения порядка в России».

Без всякой натяжки он – человек-легенда! Пытался отбить у красных царскую семью. На кораблях «белой армады» ушел за границу. В 1925 году тайно пробрался в СССР, чтобы найти старшего сына, пропавшего без вести после атаки на белых Буденновской конницы южнее Джанкоя. Сын был, кстати, по одну сторону баррикад с отцом, хотя в то время случалось и по-другому.

Не пожелал примкнуть к тем в эмиграции, кто видел в Гитлере «освободителя». Уехал в Югославию, откуда после войны был «препровожден» в Советскую Россию. Был судим – «за тридцатилетнюю антикоммунистическую деятельность», но, к счастью, расстрелян не был, а после освобождения из лагеря (в 1956 году) поселен во Владимире.

Прожил почти до ста лет. В старости рассылал русским эмигрантам письма: «Свергать Советскую власть не надо». Для многих эти его слова стали закатом Белого движения.

Ведь именно он, Шульгин, несгибаемый и честный, был знаменем этого движения, его идеологом и хранителем идейных ценностей.

«Белая Армия (наша русская), – писал он когда-то, – будет вести бой, чтобы сломить, уничтожить Красное Безумие… Белых тошнит от рыга-тельного пьянства, от плевания и от матерщины… Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, родине и товарищам до последнего вздоха… Они льют свою кровь за Россию… Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов… Им противна мысль об этом. Ведь они – белые воины, а не красные палачи… Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного – тот лишен чести. Он не белый, он – палач. Белые не убийцы: они – воины…»

По Шульгину, ярому противнику гражданской войны (он был среди тех, кто выступал против Георгиевских крестов за братоубийство), белый станет «грязным», «серым», если пойдет против христианских заповедей, будет грабить, убивать невинных людей, насиловать, пьянствовать.

Однако же он – идеалист, этот Шульгин. Что это за война, если без грабежей, насилия, пьянства? Не ангелы с крылышками были белые. И грабили, и пьянствовали, и женщин насиловали.

«Пригнали полторы тысячи матросов, собрали всех, кого захватили… Поставили та и кажуть: «Ройте». А кругом пулеметы, два орудия, козаки с винтовками. Ну, энти, небоги, роють, кидають лопатами. Молодые все, здоровые. На полугорье народу набилось. Бабы плачуть. Ахвицеры ходють с левольверами. Которые нешвыдко лопатами кидють, стреляють ему у животи, щоб долго мучився. Энти роють соби, а которые с пулями у животи – ползають у крови вей, отогнуть. Народ вздыхает. Ахвицеры: «Мовчать, вы, сукины диты!..

…– Дуже дивчину мучилы, ой як мурдовалы. Козаки, цила сотня… один за другим сгнушалысь над ней, так и умерла под ими. Сестрой у наших у госпитали булла, стрижена, як хлопец, босиком все бигала, работница с заводу; конопата та ризва така. Не схотила тикать от раненых… Всих порубилы – тысяч с двадцать. Со второго этажа кидалы на мостовую. Ахвицеры, козаки с шашками по всему городу шукалы, всих до одного умертвилы. Богато залило увись город…»

Это пишет А.С. Серафимович, классовый враг Шульгина.

Но и сам Шульгин, многое понимая, описывает с болью быт формирующейся Белой армии:

«Я добираюсь до командира полка… Внизу меня слегка коснулся запах спирта. Затем этот запах все усиливался по мере того, как я двигался выше, по всяким «отросткам» мгновенно сформировавшегося штаба… Мой спутник называл меня. И тогда пьяные и полупьяные лица… делались любезными и милыми…

Запах спирта достиг наивысшего напряжения, когда я достиг командира полка. Этот полковник был пьян. Он был молод, и лицо у него было тонкое. Бритое, худощавое, оно носило отпечаток энергии. Но какой «энергии»? Это было почти очевидно.

– Мы их зажмем! В два счета! Церемониться не станем… Нет, уже не до церемоний… Куда же дальше… Нас, как цыплят, угробят? Нет! Довольно!

Запах спирта усилился, потому что пришел кто-то с докладом…

– Господин полковник, разрешите доложить…

Офицер тянулся, хотя был пьян…

Полковник, приняв доклад, продолжал громить… кого-то.

Я его плохо слушал. Я понял.

Все пьяны…»

В этой фразе «все пьяны» – и боль его, и отчаяние, и ощущение гибели, и приговор старой России.

А не пить – так кто ж выдержит такую жизнь-то?!

Вот и у красных – все то же самое, как под копирку, хотя когда-то мы верили и в святость самой революции, и в святость тех, кто в нее пошел.

«Железный поток» А.С. Серафимовича. Самое-разсамое из героических революционных произведений. Деревня, занятая красными, вечер.

«Косо тянулись неостывшие вечерние тени. Где-то орали пьяные песни… Остановились у штаба – большой поповский дом. В густой крапиве около крыльца храпели двое пьяных. На площади возле орудий солдаты играли в трынку…»

Это из книги, а вот его диалог с читателями:

«Две записки относительно матросов, показанных в «Железном потоке»:

1. «Почему матросы выведены контрреволюционерами?»

2. «Матросы выведены как бандиты – это неправильно»

В его «Железном потоке» традиционной революционности у матросов нет вообще, хотя – и бескозырки, и ленты поперек бушлатов, и клеша, и лексикон революционный, то есть наполовину – с матом. А так – какие-то «проспиртованные фигуры» и «похмельные голоса».

На прямые вопросы – о бандитствующей матросне – автор отвечает осторожно. Дескать, что вы хотите? По Брестскому позорному миру весь боевой российский флот в Новороссийске отходил к немцам. Матросы его героически потопили – не доставайся же ты никому!

Вынули перед этим «из корабельных касс деньги, которых было много на каждом корабле». Ну, «поделили поровну между собою» они добычу. А потом… А что – потом? Все ведь – люди, все – человеки. Потом «они закрутились, стали пить, гулять с девчатами; деньги у них сыпались, как из мешка, они как будто старались от них скорее отделаться. Это даром не прошло: матросы стали разлагаться…»

«Стали пить» – это в 1930-м называли «издержками революции». Позже смелую статью Серафимовича «Из истории «Железного потока» уже не печатали. Или сам не разрешил печатать, от греха подальше. Он ведь признался: «Как-то потускнела для меня тема гражданской войны. Сейчас уже смотришь на другое, занимает другой материал – материал социалистического строительства…»

Развенчали сегодня и революцию, а с нею – и революционных матросов. Развенчали даже Буденного с Ворошиловым. Только вот образ героя революции Василия Ивановича Чапаева развенчиванию почему-то никак не поддается. Анекдоты? Нет, анекдоты – не в счет. Быть может, благодаря таланту Бабочкина, который играл Чапая, и братьев Васильевых, которые это кино снимали? Но разве сегодняшнюю молодежь заставишь пойти на «Чапая»? Не «Терминатор», не «Матрица» и не «Сумерки».

Но почему бытуют о нем анекдоты, что говорит о том, что не забыт славный революционный командир, как бы в этих анекдотах его ни изображали?

Непонятно.

В детстве я смотрел фильм «Чапаев» тридцать два раза. Отстаивая в длиннющих хвостах. Экономя 15 копеек на школьных булках-бутербродах и чае. Клянча на билет у матери. Умоляя отца провести «без очереди» по удостоверению моряка дальнего плавания, им тогда это разрешалось, была такая льгота.

Нет, я не был из числа тех сумасшедших, что ходили на фильм по многу раз, ожидая, что Чапаев выплывет. На этот фильм я шел ради эпизода офицерской психической атаки на красных.

Не буду врать, мы тогда не были за «белых» и с недетской кровожадностью ждали, когда же эта копуша Айка начнет, наконец, косить их из «максима»!

А у той ничего не ладится с проклятым пулеметом! Вставляет ленту – не вставляется. Дергает затвор – не дергается!

А белые – ближе и ближе.

«Каппелевцы!.. Красиво идут!»

Кто такие «каппелевцы», куда и зачем идут – это было не важно. Действительно, шли они красиво. И, между прочим, как я в один момент понял, шли на смерть. И от этой мысли стало как-то не по себе, не фашисты ведь идут, а – русские. Вот ведь они – на расстоянии вытянутой руки! Во весь экран – немолодой офицер. Пижонская сигара – в зубах, а в глазах – спокойная ненависть. Нет, эти точно никого не пожалеют, ишь, вышагивают!

Тум-пум, тум-пум! – пугающе стучат их барабаны. Блестят на солнце золотые погоны.

Бум-бум-бум! Ноги в начищенных сапогах переступают через убитых.

Бум-бум-бум! В панике бегут, бросая винтовки, небритые, бесформенные мужики в расхристанных тулупах и серых шинелях. Наши?

Бум-бум-бум! Глядят с фуражек страшные глазницы черепов.

Бум-бум-бум! Беляки срывают с плеч винтовки – и (почему-то) с криком «ура!» – устремляются в штыковую на наши позиции (тогда они были однозначно наши; нынче – у кого как).

Ну – наконец-то! Когда сердце готово просто вылететь из груди пулей, Анкин «максим» заводит свою смертельную песню!

Ах, какой это был эпизод! Как подкошенные, валились белые цепи, а мы, избавляясь разом от страха, радовались так, словно это на нас шли каппелевцы под грохот барабанов, с черепами на погонах и сигарами в зубах. Страх перерастал в мстительное желание мчаться рядом с таким понятным, с таким «нашим», без этих фашистских черепов и вредных сигар Чапаем на вороном коне, рубя направо и налево непонятных людей – кто они: русские – нерусские, пионерам-ленинцам до этого не было дела. Это были враги.

Сегодня не тянет смотреть этот шедевр советской пропаганды, столь любимый мною когда-то. Потому что куда-то далеко-далеко ушел романтический пафос «Чапаева», социальной революции, а Гражданская война, где русские убивают русских, предстала во всей своей мертвящей «красе». И психическая атака белых навевает теперь совсем другие мысли – что ими двигало, что заставляло идти вот так, в открытую, не сгибаясь под вражескими пулями, не таясь, не прячась за спины товарищей?

Идеи Шульгина о белом освободительном мессианстве? Что-то в это мало верится. Как только мы допустим мысль о мессианстве, мы уподобимся красным комиссарам, облагородившим и возвеличившим кровь братоубийственной войны русских против русских и снова породим ложь.

А правда в том, что никакой трезвый человек вот так, во весь рост не пойдет под пули ни за какую самую гуманную идею, если он не фанатик-шахид и в нем не живет ген саморазрушения и самоубийства.

А коль скоро так, будем откровенны – в мире есть много того, что выходит за рамки циничной идеологической борьбы. За этими рамками и пьяные каппелевцы, идущие в атаку на позиции красных в фильме «Чапаев». За этими рамками и пьяные застолья сталинского окружения под белогвардейские песни, и горячая (патологическая?) любовь Сталина к пьесе «Дни Турбиных» М. Булгакова о судьбе белых офицеров, которую он смотрел, по одной версии, пятнадцать раз, а по другой – все тридцать.

Что нашел в белых Сталин? Или так – что он в них искал?

Булгаковские офицеры далеки от идеалов Шульгина. И пьют они крепко, и матерятся так, что дай-то боже!

Если белые для того времени – палачи и убийцы, то у белогвардейца Михаила Булгакова они сами – и герои, и жертвы одновременно. У них на глазах насилуют Родину, и уже неважно, кто и кому ее продал: белые вожди – гетманам, штабные генералы – немцам, недорезанные буржуи – евреям, красные – латышам, чехам, петлюровцам, хохлам, французам!

Гибнет их Россия с ее уютными абажурами над столом, с половичками в прихожей, с колокольным звоном соседнего храма, где крестили твоего деда, потом отца, потом тебя и где ты предполагал крестить своего сына, но уже – и это очевидно! – этого всего никогда больше не будет.

Не будет ни: «Христос воскресе, православные!» на Пасху, ни «Боже, царя храни!» на государственные праздники, ни подарков под рождественской елкой, ни кулича; не будет тех миллионов милых мелочей, что наряду с кодексом дворянской чести формировали духовные устои огромной Российской империи. Теперь какие-то немытые и малограмотные люди рушат все это прямо на глазах, и у них в руках кроваво-красные знамена, а над их головами лозунги всех социальных революций мира: «Грабь награбленное!».

Эти, с лозунгами, верят, что за ними – правда.

А за этими, в погонах, – что, кривда?

«Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами… Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.

– Здравствуйте, – пропела фигура хриплым голосом и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык.

– Витя!

Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского.

– Откуда ты?

– Откуда?

– Осторожнее, – слабо ответил Мышлаевский, – не разбей. Там бутылка водки.

Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:

– Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.

– Ах, боже мой, конечно.

Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались…

– Что же это за подлецы! – закричал Турбин. – Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки?

– Ва…аленки, – плача, передразнил Мышлаевский, – вален…

Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:

– Кабак!

Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:

– Снимите, снимите, снимите…

Пахло противно денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.

– Неужели же отрезать придется? Господи… – Он горько закачался в кресле.

– Ну, что ты, погоди. Ничего… Так. Приморозил большой. Так… Отойдет. И это отойдет.

Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали по комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами.

– Гетман, а? Твою мать! – рычал Мышлаевский. – Кавалергард? Во дворце? А? А нас погнали в чем были. А? Сутки на морозе в снегу… Господи! Ведь думал – пропадем все… К матери! На сто саженей офицер от офицера – это цепь называется? Как кур, чуть не зарезали!.. Ты знаешь, сколько нас было под Трактиром? Сорок человек. Приезжает эта лахудра – полковник Щеткин и говорит: «Господа офицеры, вся надежда Города на вас. Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления неприятеля – переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дам смену. Но патроны прошу беречь…» – и смылся на машине со своим адъютантом. И темно, как в ж…! Мороз. Иголками берет… Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это мы в полночь, ждем смены… Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятное дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах… Стояли, как волки выли. Крикнешь – в цепи кто-то отзовется. Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не заснуть; заснешь – каюк… И ведь, представь, вставать не хочется… Сменились мы, слава те господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли. К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать…

– Как! Насмерть?

– А что ж ты думал? Один юнкер и один офицер… К вечеру только нашли наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество… И что ж ты думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? «Они, говорит, сплять. Никого не велено принимать». Ну, как я двину прикладом в стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили. Вылез Щеткин и заегозил: «Ах, боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй, вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Это геройство. Ах, какая потеря, но что делать – жертвы. Я так измучился…» И коньяком от него за версту. А-а-а! – Мышлаев-ский внезапно зевнул и клюнул носом. Забормотал, как во сне:

– Дали отряду теплушку и печку… О-о! А мне свезло. Очевидно, решил отделаться от меня после этого грохота. «Командирую вас, поручик, в город. В штаб генерала Картузова. Доложите там». Э-э-э! Я на паровоз… окоченел… замок Тамары… водка…

Мышлаевский выронил папироску из рта, откинулся и захрапел сразу…»

Пьют герои Булгакова интеллигентно. Видимо, как учили.

Наутро. Тот же поручик Мышлаевский и сестра Турбина.

«– Видишь, Лена, ясная, после вчерашней истории мигрень у меня может сделаться, а с мигренью воевать невозможно…

– Ладно, в буфете.

– Вот, вот… Одну рюмку… Лучше всех пирамидонов.

Страдальчески сморщившись, Мышлаевский один за другим проглотил два стаканчика водки и закусил их обмякшим вчерашним огурцом. После этого он объявил, что будто бы только что родился…»

«Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, чай…

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных… Оба оказались с бутылками. У Шервинского сверток – четыре бутылки белого вина, у Карася – две бутылки водки…»

А еще будет долго вспоминаться их честный офицерский тост: здоровье его императорского величества, который уже убит, но есть вера, что – спасся.

«– …Поэтому, если император мертв, да здравствует император! – Турбин крикнул и поднял стакан.

Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а!! – трижды в грохоте пронеслось по столовой…»

В этой пьяной офицерской браваде правды революции больше, чем в тысячах «Чапаевых».

И в ней, и в настоящих, не киношных, пьяных каппелевцах, идущих в психическую атаку, больше правды жизни, чем во всей идеологии Белого движения. В ней много от русского фатализма, который, это же очевидно, – всегда под очень пьяным градусом.

Два офицера поссорились, будучи пьяными. Вызвали друг друга на дуэль. Когда наутро протрезвели, решили мириться. Не тут-то было. Секунданты им не позволили – честь дороже. Офицеры честно стрелялись, и один из них смертельно ранил другого…

Барон Врангель о бароне Унгерне, генерал-лейтенанте, одном из выдающихся военачальников Белого движения:

«Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе… Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от раны остался у Унгерна на всю жизнь…

Он живет войной… Оборванный и грязный, он спит всегда на полу среди казаков сотни, ест из общего котла… Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик…»

Это честное свидетельство честного человека. Было бы странно, если бы весь офицерский корпус состоял из одних только ангелов. Нет, не все ангелы. Но разве не прав генерал Унгерн – в междоусобицу не до чистоты мундира в прямом смысле?

Чехи сражаются в Сибири на стороне белых. Отступая под натиском красных, задерживают эшелоны с ранеными, беженцами и больными. Генерал Каппель, возмущенный беспределом легионеров, шлет телеграмму командиру их корпуса Яну Сыровому, вызывая его на дуэль.

Тот отвечает «брату-генералу Каппелю», что охотно примет его вызов, но только после полной эвакуации чехов из Сибири…

«Я заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой вашей – Россией», – грозится чехам атаман Семенов.

Отступая в глубь Сибири, белые, окоченевшие от злобы и холода, без жалости расстреливают в тюрьмах политзаключенных, закалывают штыками пленных, дотла жгут партизанские селения.

«Дым шел коромыслом. Напившись, пели песни, целовались, плакали, ругались. Порой дело доходило до безобразных драк. В седьмой теплушке группа офицеров изнасиловала сестру милосердия, сопровождавшую тяжелораненых. Не перенеся позора, молодая женщина бросилась под поезд… Колчаковское офицерство никогда не являлось однородным… В армию адмирала попали бывшие эсеры… крайние монархисты; озлобленные и напуганные революцией обыватели; продажные ландскнехты, для которых убийство стало профессией и источником существования; военные, привыкшие не рассуждать, а лишь выполнять команды. Здесь были откровенные уголовники и «идейные борцы за великую и неделимую Россию», садисты, черносотенцы и те, кто безуспешно пытался сохранить человеческое подобие и убедить себя, что он, сражаясь против большевиков, отстаивает цивилизацию… У всех у них был какой-то стержень – дисциплина, убежденность, субординация, офицерская честь, представление о дозволенном и недозволенном. Теперь этот стержень сломался… Офицерство исчезло, превратившись в банду убийц, насильников, воров и психопатов. В официальных документах это называлось разложением…»

Оставим столь глобальное обобщение на совести советского писателя Ю. Кларова, для которого пьянки колчаковских офицеров почему-то стали синонимом конца Белого движения, словно те, кто принимает в них участие, – не русские люди:

«Молча достал подаренную комендантом станции бутылку спирта, и в глазах хорунжего появилось что-то похожее на участие… На покрытом клеенкой столе мгновенно появились хлеб и соленые огурцы…

– Проплевали Сибирь, проплевали… – он выругался, вытащил из-под стола бутылку со спиртом. – Валюта… Пейте… В наше время вольготно и весело живется на Руси только пьяному… Так, Шевчук? – обратился он к вошедшему солдату.

– А на Руси пьяному завсегда вольготно, – рассудительно сказал солдат с тем оттенком панибратства, который всегда был характерен для отношений между офицерами и солдатами Ижевской дивизии, считавшейся самой либеральной, но зато и самой стойкой в армии. – Пьяному, Григорий Митрофанович, извините за выражение, и помирать легшее. Весело пьяному помирать…»

А я думаю о том, насколько же глубока степень отчаяния белых, если в последнюю минуту кроме водки им уже и цепляться-то не за что.

На допросе в ЧК адмирал Колчак сознался, что причиной поражения белых стали трения между «товарищами по оружию»:

«Орловцев невозможно было двинуть на фронт вместе с семеновцами. Такие же отношения были между отрядами Калмыкова и Врангеля…»

На вопрос чекиста: «Каковы были причины этих трений?» он отвечал: «Я думаю, что они лежали в характере русских людей, совершенно утративших в это время всякое понятие о дисциплине. «Никому не желаю подчиняться, кроме самого себя», – поэтому каждое распоряжение, которое давал какой-нибудь начальник, всегда резко критиковалось, считалось, что оно бессмысленно, и возбуждались бессмысленные жалобы на то, что нас, мол, заставляют драться, а своих берегут…»

Поспорим с адмиралом: а красные, выходит, не русские? Они-то подчинялись дисциплине.

Оговорюсь сразу. Пьяные беляки, шагающие на смерть, чтобы спасти Отечество от «красной чумы», мне ближе, чем пьяные красные, дорвавшиеся до дармовой водки в 1918 году

Каратели из отрядов особого назначения, казаки атамана Анненкова с погонами, на которых красовались черепа и перекрещенные кости, каппелевцы, дрались отчаянно, буквально до последнего человека. Им у красных не могло быть пощады.

Каппель лично водил в атаку офицерские роты. Под пулеметным огнем красных, не сгибаясь, он вышагивал, дымя папироской и сшибая стеком ромашки. Есть его фотография, сделанная фронтовым корреспондентом из Франции. На ней он – как символ сопротивления старого мира. Черный мундир с черепами на погонах, сигара во рту, презрение к опасности. Не эта ли фотография подвигла братьев Васильевых на создание удивительной по своей пронзительности психической атаки каппелевцев в фильме «Чапаев»?

Он шел на Иркутск, обещая на каждом городском фонаре повесить по большевику, а всех либералов, выкупав в проруби, развесить вместо колокольных языков на звонницах Вознесенского монастыря – для «мелодичности звона».

Но остановить красных ему не удалось. Спасая армию, он отдаст приказ идти на восток: «На западе нас ждут плен и жестокая расправа, на востоке – свобода. Многие из нас погибнут в походе, но это будет солдатская смерть…»

Тогда-то и выдавались по его приказу остатки спиртного.

Таким был исход русских на восток.

Хотя, конечно, прав Ю. Кларов, то чудовищное время изменило многих людей. «Деникинцы и петлюровцы состязались, кто скорее дойдет до Киева, – цитирую строки из романа Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». -Первыми дошли деникинцы… Что мне сказать о киевском погроме? Теперь никого ничем не удивишь. В черных домах всю ночь напролет кричали женщины, старики, дети; казалось, это кричат дома, улицы города.

…В 1919 году палачи еще не додумались до газовых камер: зверства были кустарными: вырезать на лбу пятиконечную звезду, изнасиловать девочку, выбросить в окно грудного младенца… В квартиру моего тестя, доктора М.И. Козинцева, вбежал рослый парень в офицерской форме и крикнул: «Христа распяли, Россию продали!..» Потом он увидел на столе портсигар и спокойно, деловито спросил: «Серебряный?..»

Мы ехали неделю до Харькова. На станциях в вагоны врывались офицеры или казаки: «Жиды, коммунисты, комиссары, выходи!..» На одной станции из нашей теплушки выбросили художника И. Рабиновича.

Снова и снова раздавался монотонный крик: «А кто здесь пархатый?..» Вши и кровь, кровь и вши. На замызганных заборах красовались портреты Деникина, Колчака, Кутепова, Май-Маевского, Шкуро. На улицах подвыпившие кубанцы проверяли документы. Кто-то вопил: «Держи комиссара!..»

…Из ночного кабака гурьбой выходили пьяные офицеры, они пели:

Дальше шло непечатное.

…Казаки были лютыми; здесь сказались и традиции, и злоба за развороченную, разрубленную жизнь, и смятение. В белой армии были черносотенцы, бывшие охранники, жандармы, вешатели… Они уверяли (а может быть, сами верили), что русский народ обманут коммунистами, евреями, латышами; его следует хорошенько выпороть, а потом посадить на цепь.

Много лет спустя я купил в Париже сборник стихов некоего Посажного, который называл себя «черным гусаром». Он работал на заводе «Рено», проклинал «лягушатников-французов» и сокрушался о прошлом великолепии, вспоминая своего боевого коня:

Читая эти заклинания в 1929 году, я смеялся, а в 1919 году этакий Посажной врывался в теплушки, бил наотмашь по лицу, расстреливал.

…Даже осенью 1919 года, когда белые захватили Орел, они не чувствовали себя победителями. Они неслись вперед, как по чужой стране, повсюду видели врагов. В кабачках белые офицеры требовали, чтобы дежурный певец спел им модный романс:

Попойки часто кончались стрельбой то в посетителей, то в зеркала, то в воздух – офицерам мерещились… большевики.

Чем больше они кричали о крепких нервах, тем вернее эти нервы сдавали; цель расплывалась в тумане спирта, ненависти, страха, крови…» Каппелевцы, правда, пели песни повеселее: