Водка на войне. Плюсы и минусы
В Воинском уставе 1716 года признавалось, что при ведении боевых действий или в походах «понеже недовольно, чтоб при войске токмо один хлеб был, но и надлежит и иные припасы и питье всемерно иметь». «Питье» – это не только вода, но и так называемые особые порционы – нормы выдачи солдатам спиртного.
Матросский порцион состоял из двух чарок казенного вина, то есть водки. Его выдача осуществлялась перед обедом и в шесть часов вечера. Дважды в день на палубу выносили огромную луженую ендову (приземистый сосуд с широким горлом и названием корабля в виде клейма) – с водкой, если корабль стоял у пирса или на рейде, и с ромом, если он совершал плавание или находился на боевом дежурстве. «К ендове» свистели боцманские дудки, и этот свист носил у матросов название «соловьиные трели».
Первым принимал чарку старший боцман (хозяин палубы), за ним – унтер-офицеры или почетные гости корабля, если они были в наличии, а уже потом – матросы всех боевых служб по списку. Перед приемом чарки полагалось снять бескозырку и перекреститься, если был крещен в православие. После принятия порциона надо было поклониться баталеру (унтер-офицер, отвечавший за хранение продовольственных и питейных запасов) и передать пустую чарку стоящему за тобой в очереди.
Чарка (винная емкость в 60 мл) могла служить и наградой за хорошую службу или за подвиг. Такое право делегировалось командующему эскадрой (или другими соединениями), командирам кораблей или старшему офицеру. Младшие офицеры могли ходатайствовать за матросов и унтер-офицеров перед вышестоящими.
Считалось, что разовое принятие сразу 100 граммов водки принесет матросу вред, поэтому дозу полагалось дробить на части из расчета 2/3 – перед обедом, 1/3 – к ужину. На деле это требование Морского ведомства не соблюдалось и военнослужащие на флоте получали по две полные чарки водки ежедневно, то есть больше 100 граммов.
Несколько меньшую дозу получало сухопутное воинство…
Присягая императору Петру I, его любимые преображенцы клялись: «…C службы не бегать, вином и табаком не торговать, зернью и в карты не играть, с воровскими людьми не знаться и пьяными не напиваться…»
(Зернь, кто не знает, старинная игра в кости. – Прим. А.Н.).
В русской армии командир имел право единолично решить вопрос о выдаче дополнительных норм спиртного – «когда это необходимо для поддержания здоровья и сил нижних чинов». Это могли быть ненастная, холодная погода, долгий и трудный поход, тяжелые маневры.
Или полковой праздник. Все было как-то по-божески в армии Российской империи до Русско-японской войны.
Потом – как черт подменил русских!
В 1908 году, после Русско-японской войны водку даже вывели из армейского рациона, памятуя, каких бед она наделала, когда опьяневшая от водки, деморализованная русская армия, терпя от японцев поражение за поражением, бежала, сметая все на своем пьяном пути – пристанционные буфеты, магазины, лавки, рестораны, разрушая и поджигая вокзалы, избивая железнодорожников и офицеров, – скорее, скорее – домой!..
Нарколог и писатель В.П. Нужный в своей книге о вине, анализируя материалы дореволюционных дискуссий об армейском довольствии водкой, пишет следующее: «Опыт Порт-Артура показал, что при отсутствии дисциплины, при безответственности офицеров, воровстве интендантов, плохой кормежке, нехватке боеприпасов и обмундирования никакие антиалкогольные запреты не срабатывают. Солдаты и офицеры сами находят дорогу к источникам спиртного и снимают военный стресс до потери чувств…»
Например, английские войска в британских колониях алкоголь не получали. В Калькутте главнокомандующий индийской армией обыкновенно обращался к солдатам со следующими словами: «Если вы будете употреблять спиртные напитки, вы – погибшие люди…»
Во время войны с бурами лорд Робертс не позволял выдавать английским солдатам ни водки, ни пива…
У Сталина насчет алкоголя было свое мнение. Давая «добро» на снабжение действующей армии водкой, он, видимо, был уверен, что она будет под полным его контролем.
Не тут-то было! Русского человека, даже если на нем шинель, не остановить ничем, едва он почувствовал запах спиртного.
До «потери чувств» пьют герои днепровского плацдарма в рассказе советского фронтовика Виктора Астафьева. Истощенных и голодных солдат угощают от пуза водкой:
«Этакая роскошь! Этакая радость! Водку выдавали не разливуху, а в бутылках, под сургучом! Все по правилам!.. Фершалица – дура, бутылки вырывает, бьет вдребезги, самих бойцов умоляет:
– Миленькие солдатики-страдальцы… нельзя, нельзя вам…
Прижимая руки к груди, Фая вторила ей:
– Вам же сказано – нельзя. Вам что, умереть охота? Умереть?
Уже корчились, барнаулили на берегу те, на кого ни уговоры, ни крики, ни ругань, ни мольбы не действовали, пили, жрали от пуза, и свежие холмики добавлялись к тем, что уже густо испятнали и левый берег. Из медсанбата по распоряжению главного врача мчали изготовленные для промывки клистиры с водой, клизмы с мылом, разворачивали койки…»
Пьяный командир послал в атаку на пулеметы своих солдат. Пьяные артиллеристы били по своим. Такое случалось на разных фронтах. На Северном флоте фронтовики помнят историю гибели подводной лодки капитана 2-го ранга А.М. Каутского от своего же торпедоносца.
Виной всему была водка, которую пил «для сугрева» непьющий майор авиации Фисюк. Всю ночь промучился с больной головой, а утром забыл доложить экипажу дежурного торпедоносца, что в таком-то районе будет находиться советская подводная лодка Щ-422.
Не предупрежденный об этом торпедоносец атаковал лодку, засняв на пленку и эту атаку, и гибель субмарины.
Майор Фисюк был отдан под суд военного трибунала, разжалован в рядовые и отконвоирован в штрафбат.
Вот апокриф времен Великой Отечественной войны: советский маршал Г.К. Жуков отдает категорический приказ расстреливать из танковых пушек все до единой цистерны со спиртом, оставленные немцами. Случился приказ, когда ослепла от немецкого спирта целая войсковая часть.
Немцы, по всей видимости, знали: от чего-чего, но от спирта русские не откажутся даже под страхом смерти…
6 июня 1942 года И. Сталин подписывает следующий документ: «Постановление ГКО № 1889 6 июня 1942 года».
Первым пунктом идет вот такой:
«Прекратить с 15 мая 1942 г. массовую ежедневную выдачу водки личному составу действующей армии…»
С чем это было связано? Вряд ли только с нехваткой водки.
Скорее всего, и с теми вопиющими фактами, что я описал выше, и с тем, что пресловутый «человеческий фактор» создал проблемы учета и контроля за фронтовыми ста граммами.
На позиции доставляли спирт в больших флягах, на месте разбавляя его водой до водочной концентрации. Эту обязанность выполнял старшина роты, под чьим присмотром водку разливали по солдатским флягам и котелкам.
Процедура выдачи была такой. Водку могли раздавать перед боем или перед атакой, чтобы прибавить солдатам отваги. Могли после боя, когда в поредевшем подразделении образовывались излишки, которые шли на обмен – на табак, еду, оружие.
К тем, кто оставался в живых, иногда переходила доза павших.
Это было нарушение, но это было и меньшее зло. То, что творили тыловики, было серьезнее. Как и положено дефициту, водка в немалом количестве оказывалась на черном рынке. И пока одни гибли в боях, другие – в тылу – набивали мошну с проданной налево фронтовой «наркомовки».
Но даже и это все равно было меньшим злом.
Практика выдачи ежедневных ста граммов привела после войны к взлету алкогольной зависимости у ветеранов. Однако многие врачи-наркологи оправдывали выдачу водки на передовой тем, что она, по их мнению, помогала снять стресс, с нею легче преодолевались тяжелые физические нагрузки, водка согревала солдата в холодных окопах.
Но вопрос в другом – не слишком ли много пили на войне?
Вот фрагмент беседы с тем, кто свою «наркомовскую» фронтовую бочку точно выпил. На войне он написал такие стихи:
Пей в карауле на посту,
В лесу, в подъезде, на мосту,
Пей в артиллерии, в пехоте,
В вагоне пей, пей в самолете,
Пей на собранье, в лазарете,
В музее, в храме пей, в клозете,
Пей на земле, глуши на сене,
На стадионе пей, в бассейне,
Пей на закате, на рассвете,
На гауптвахте, в сельсовете,
Пей до еды, после еды,
С удачи пей, пей от беды,
С бухгалтерами, токарями,
Пей с коме– и партсекретарями,
Пей с мусульманином, с буддистом,
С завхозом пей, с попом, с артистом,
Пей в одиночку, пей в компашке,
Пей из горла, из банки, чашки,
Пей лучше много, а не мало,
Пей где, когда и с кем попало.
– Когда это на вас такой стих нашел? – спрашиваю их автора, писателя Александра Зиновьева. – В какой год войны?
– В 1942 году. Находясь на гауптвахте за одно дело, я на стене написал довольно большую поэму, где фигурировали алкогольные мотивы. Вообще в армии я творил очень активно. Когда закончил училище, то в полку выпускал боевые листки: сам рисовал карикатуры, писал статьи, стихи, фельетоны. Сочинял стихи и о пьянстве, назвав эти свои опусы «Молитвы для Ивана». Так получилось целое «Евангелие».
Писатель А. Зиновьев был на настоящей войне и пил тоже – по-настоящему. Вот его публичное признание.
«– В начале 1941 года мы переезжали с Дальнего Востока на Запад. Получали паек – селедку, консервы, концентраты – и по пути меняли их на самогон. Но это был мизер. Регулярно я начал «закладывать за воротник» после окончания авиационной школы, когда нам, офицерам, стали выдавать по сто граммов за боевые вылеты, так называемые «полетные».
– За каждый вылет?
– За каждый! В конце войны был такой случай: наш полк – сорок летчиков – совершил более ста вылетов. Я в этот день поднимался в воздух на своем Ил-2 четыре раза. Сколько получается в водочном эквиваленте?
– Четыреста граммов!
– Вот-вот. Когда мы начали вести боевые действия на земле Германии, там уже спиртного было сколько угодно.
– Хоть залейся? А «полетные» – это водка или спирт?
– Спирт. Шестьдесят граммов. Фактически получали больше. Ну и постепенно я втянулся. Пил потом очень много, но не был физиологическим алкоголиком. Если не было выпивки, то мне и не хотелось. Не было такой потребности. И не было потребности похмеляться. Одно время я подрабатывал дегустатором.
– Дегустатором?
– На базарах продавалась самогонка, гнали ее все, кому не лень. Бабы покупали спиртное мужикам, но узнать, какой «товар» лучше, они не могли. Прослышав про мои способности отличать хороший продукт от пойла, они приглашали меня пробовать. За небольшую плату. Приходилось раз десять, а то и больше пробовать. А это значит выпить как минимум тридцать граммов за раз. После дегустации уходил на службу и никто никогда не мог сказать, что я подшофе.
– А лейтенант Зиновьев, случайно, не летал, скажем так, подшофе?
– Если винные пары играли в организме – от полетов отстраняли. Но один раз меня проглядели. Вечером я так здорово выпил, что еле на ногах держался, а наутро – вылет. В строю меня ребята с боков зажали – я выстоял. Но когда сел в свой Ил-2, то состояние опьянения как рукой сняло. Нормально слетали, постреляли, отбомбились. После приземления я вылез из кабины и упал в траву. Больше не от вчерашнего, а от напряжения, умноженного на «вчерашнее».
Надо представить моего тогдашнего собеседника, которого, увы, уже нет с нами. Зиновьев Александр Александрович. Философ, социолог, публицист; родился 29 сентября 1922 г. в деревне Чухлома Костромской области; участник Великой Отечественной войны; окончил философский факультет МГУ, доктор философских наук, профессор; работал в Институте философии АН СССР; автор более 30 научных и художественно-публицистических работ, среди которых «Желтый дом» (1980), «Коммунизм как реальность» (1982), «Евангелие для Ивана» (1983), «Нашей юности полет» (1983), «Ни свободы, ни равенства, ни братства» (1983), «Сила неверия» (1986), «Катастрой-ка» (1988), «Горбачевизм» (1988), «Гомо советикус» (1991), «Живи» (1992), «Русский эксперимент» (1995), «Глобальный человейник» (1995). С 1975 г. – член Финской Академии наук; владел английским и немецким языками; был женат, имел двух дочерей; увлекался рисованием и живописью. Был изгнан из страны при Брежневе, вернулся при Ельцине. Был неугоден при любой власти, так как говорил ей в лицо то, что думал.
Мое желание поговорить о водке воспринял спокойно и с интересом – на эту тему он мало с кем общался.
– Хотя, нет, не мало. Вот недавно я встретился с приятелем, которого не видел с 1942 года. И что мы вспоминали? Политруков и их наказы «За Родину! За Сталина!»? Нет! Построения? Накачки? Нет! Мы вспоминали только пьяные истории, наши с ним застолья! Опять же, в «Евангелии для Ивана» есть такие строки про войну, стих называется «Моему первому собутыльнику»:
Однажды нам с ним повезло
Устроить перепой.
Но нашу роту, как назло,
Погнали сразу в бой.
Пошли в атаку мы. И вот
На землю он упал.
Не потому, что пьян, – в живот
Металл врага попал.
Он взглядом попросил меня,
Чтоб дырку я зажал.
Но не затем, чтоб кровь унял, —
Чтоб спирт не убежал.
Пройдут века, придет момент,
Велят на место то
Воздвигнуть мощный монумент:
Бутылку метров в сто.
– Так вот откуда растут ноги у идеи памятника водке в форме огромной бутылки – с вашей, видимо, подсказки!..
– Про «ноги» я не знаю. А вот то, что при встречах с однополчанами говорим много о водке, – это правда. А о чем еще?
– «Мы ж небо зрили через дно граненого стакана. Трубой архангела гремела нам бутылка. И просветляла нас от пяток до затылка»? Ваши же строчки! А кстати. У немецких асов такие же были порядки: сбил русского – премиальный стакан? Или по-другому?
– То, что немцы получали спиртное, это факт. Материальный уровень и снабжение у них были гораздо выше и, я бы сказал, качественнее нашего. Мы хлестали спирт, водку и все, что могли добыть. Противник получал вино, коньяк, шнапс. Но есть разница между русским и немцем: русский пока не пропьет все – не остановится. Немцы – народ аккуратный. В начале войны, когда им все казалось прогулкой, они устраивали перерывы на обед, цедили коньячок в окопах. Выкушав порцию, закрывали-закупоривали – «после допью!». Да чтоб у нас такое! Сто граммов не выпить перед атакой, а оставить на потом?! А если убьют! Жалко. Пропадет. И глотали всю порцию сразу.
– Я печатал книги в Словении и каждый раз вез с собой бутылку водки в подарок коллеге, которого звали Матьяж. Лет семь, что ли, ездил и по два-три раза в году. В последний мой приезд к нему домой Матьяж спрашивает: что будешь пить – виски, коньяк, водку? Говорю: давай водку. Он открывает бар, а там – целый строй моей водки – за все семь лет, и каждая чуть-чуть почата…
– Я сам подобному был свидетелем. И бары домашние видел с чуть-чуть початыми посудами. Что ж, это говорит о том, что наши представления и представления немцев о нормах – противоположные. И бары в наших домах плохо поэтому приживаются.
– Александр Александрович, а на войне кого-нибудь наказывали за пьянство: ну там, разжаловали, отправили в штрафбат?
– Я не помню ни одного случая, чтобы наказывали за пьянство. Наказывали за другое. Например, за тесное, так сказать, общение с местным населением, то есть с немками. Не по идеологическим, конечно же, соображениям, а из-за венерических болезней. Немцы, уходя, заражали своих женщин и девочек от 12 лет, чтоб они потом заражали русских. И это чистая правда. Проштрафившихся у нас наказывали так: не повышали в звании, не давали очередную награду. Но случаев, когда человек становился медицинским алкоголиком, даже при том разгуле – не было. Во время войны у нас в авиации господствовал такой принцип: «Будь ты хоть дерьмом на земле, но будь асе в воздухе». После победы все повернулось с точностью до наоборот.
– В смысле? «Дерьмо» в воздухе?
– Когда Германия капитулировала, в армии началось просто страшное, безудержное пьянство! Повальное. Наступила разрядка. Мы победили. Находились в эйфории. Ребята молодые гусарствовали дни и ночи. Жили припеваючи с великолепным снабжением. А на гражданке тем временем было голодно. Шли недели, мы меньше стали летать, больше принялись нас гонять по части строевой подготовки. Потом армию начали сокращать, народ распустился и «гудел», что называется, от души! И опять же – наказывали не за пьянство как таковое, а за те проступки, которые люди совершали в пьяном состоянии.
В «Евангелии для Ивана» у меня есть такие строки:
Да, было время, мы жевали
Не обещания траву.
Треску копченую едали.
И даже крабы мы видали
Не в пьяном сне, а наяву.
И за гулянки нас не били,
И не корили нас вином,
Нас даже женщины любили,
Хоть мы дышали в них дерьмом.
Мы от ударов не пищали.
И сочиняли мы стихи,
За кои власти нам прощали
Порой опасные грехи…
– Так уж и прощали? – задаю риторический вопрос.
– Это правда, – отвечает он, – Зиновьеву власть никогда и ничего не прощала…
После выхода на Западе его книги «Зияющие высоты», которую дружно осудили все советские писатели и философы того времени, главный партийный идеолог Суслов сказал: мы тут за диссидентами гонялись, а такую сволочь проглядели. И сделал все, чтобы выпихнуть его за железный занавес. Как знал, что для Зиновьева это будет пострашней ГУЛАГа. В изгнании он напишет:
…Меня тошнит от местной красоты.
Мне хочется хоть раз еще в Москве упиться.
От незнакомого пропойцы слышать «ты».
Дрожа от холода, в чужом дворе забыться.
Подумает, подумает – и добавит к тому стишку стишок другой. С названием «Но»:
Но жизнь, увы, не повернется вспять.
И уж не выйдет больше рассутулитъся.
И не удастся пьяным в дым опять
Идти, шатаясь, по московской улице.
Перепрыгивая через десятилетия, войдем с ограниченным контингентом уже Советской армии в Афганистан, реализовывая троцкистскую идею экспорта мировой революции.
Вместе с идеологией коммунизма, томиками речей Л.И. Брежнева на пушту и хинди сюда пришла и русская водка. Ислам, как известно, запрещал местным жителям пить водку, но он не запрещал ее оборот внутри страны, и многие афганцы за годы войны, невзирая на догматы веры, к ней пристрастились, тесно контактируя с русскими.
Вот рассказ ветерана той войны, капитана запаса войск ВДВ Евгения Ганина:
«В 1981 году у нас в Афгане свершилось удивительное событие: командование приняло решение заменить в нашей 103-й дивизии ВДВ всех на всех. Всех офицеров, отслуживших тут по два года, на заменщиков из Союза. И – пошло-поехало. Летит «борт» с заменщиками – из Пскова, за ним второй – Рязань, третий – Кировабад, четвертый – Тула, пятый – Белгород… Один за другим. И в каждом – наш брат-заменщик. На место старого взводного – новый взводный, на место старого ротного – ротный новый, ну и выше бери.
А ждут их с нетерпением еще и потому, что у каждого, что немаловажно и почему мы так скрупулезно считали «борта», – по 3–4 бутылки водки «Столичная»; кажется, по литру или по два можно было провезти с собой. А с водкой в нашем парашютно-десантном полку не то чтобы плохо было, ее просто как бы и не было, у нас вроде как сухой закон был, но, если кто хотел, то по принципу, «свинья грязи найдет», всегда мог ее купить на Кабульском базаре, к примеру.
Афганцы свою виноградную самогонку называли «шароб». Идешь по базару, они тебя за рукава хватают и громким шепотом (у них же по исламским традициям алкоголь – ни-ни!): «Шурави, фотка, фотка, шароб!»
Или еще: «Шурави, чаре!» А это у них на замену алкоголю, что-то вроде гашиша, самокрутка такая. По виду – чистый заячий помет, зеленая такая палочка, которую они скатывали в ладонях, а потом ножиком нарезали в размер сигареты, «порционно».
За «шароб» и «чаре» наши дембеля им доски тащили, колеса от машин, ящики снарядные. Дерево там очень ценилось. Если, к примеру, крышу покрыть надо, то наши доски – хорошие, оструганные – в строительстве первое дело.
Конечно, мы, офицеры, имели право этот товар конфисковывать и как-то быстро научились его находить. Натренировались. Ну точно, как собаки в аэропорту, которые на наркотики делают стойку.
«Шароб» этот афганцы, не заморачиваясь, продавали в полиэтиленовых пакетах. Зальют, завяжут – и на базар! А наши потом куда только не пихали эти пакеты. И в бензобаки, и в цистерны с горючкой. А сигарки почему-то все прятали в одни и те же места – за панаму, за воротник, в билет военный, за подкладку. Находили обязательно, ну и, что характерно, изымали.
Правда, в одном случае мы оказались бессильны что-либо сделать. Наша рота саперная значилась как понтонная, но понтоны там были не нужны – какие понтоны, если реки хрен их знает где, а тут – один песок! Ну их и забрали в Союз, а на нас возложили функции, нам несвойственные, – прачечная, обстирывать всех подряд, подвозка горючего на позиции, ну и выпечка хлеба. Привезли нам такой агрегат с крутящимся механизмом – для выпечки хлеба.
Печка шурует, механизм крутится, солдатики туда кирпичики из теста засовывают, а на выходе – хлеб горячий.
Хлеба много надо было, поэтому вынимали побыстрее, он даже не успевал пропекаться, новую партию теста засаживали. И вот оказалось, что появилась в нашем полку дешевая бражка. Пьяных начали вылавливать, что ни день. Мы-то сразу смекнули, откуда ветер дует, – оттуда, где хлеб выпекают. Там же и дрожжи, и вода, и механизм крутится. Но хлебопеки наши так все засекретили, что ни разу мы никого за руку не смогли поймать!..
Водка же наша, настоящая, «Столичная», к примеру, в Афгане очень дорого стоила. В Москве, кажется, 3 рубля 62 копейки бутылка, а тут – по 25 чеков за поллитровку. А чек в Афгане шел по 2 рубля за штуку… Ясное дело, кто-то хорошо нажился на контрабанде.
Однажды проверяли колонну цистерн, которые горючее везли. Спрашивают: «Водка есть?» В ответ: «Не, водки нет!» Цистерну открыли, а там – этикетки водочные плавают, как кувшинки в пруду, отмокли! Целый арсенал везли! Изъяли. Потом мы, кстати, пробовали – соляркой отдает, видно, пока везли, горючее вовнутрь бутылки просочилось…
Короче, с водкой не просто тут все было. И вдруг – 150 заменщиков летят, и у каждого – по литру на брата! Конечно, встреча была очень сердечной. Ну а за встречу – как не выпить? Грех! Разбежались все по камерам, мы так называли наши квартиры. И – началось! Взводный наливает взводному, дела, значит, передает, ротный – ротному. Наутро – построение. Амбре такое стоит – хоть святых выноси!
А рядом с нашим плацем – маскировочные сети, а под ними – бараки медсанчасти. Оттуда крик: «Ребята, я здесь!» Глядим, майор наш из «старослужащих» – в пижаме больничной и голова бинтами обмотана. Что было. Вчера с вечера сел сдавать дела заменщику. Выпили, ясное дело. И наш майор заменщику говорит: «Ты тут торчишь, а твои тапочки в Союзе уже сносились!» Тот: «Какие, блин, тапочки?!» – «Как какие? Жена твоя – одна, и тапочки твои – бесхозные. Вот и соображай!»
Заменщик соображал-соображал, а потом – р-раз – трехлитровую банку с помидорами – на башку собутыльнику. Того – в медсанбат, а завтра – в Союз. Так и полетел – с перебинтованной головой, вроде как в бою ранили…
В Афгане таких случаев много разных было. Кстати, генерал Лебедь в своей книге «За державу обидно» это случай про замену всех на всех тоже описал. Больше таких замен не было…
А что в пьяном виде не туда могли выстрелить или еще чего – об этом я рассказывать не буду. Это – грустное дело…»
