Капитана Осокина около месяца не было в части.

Инженер-майор Могилевский, вернувшись с места вынужденной посадки осокинского самолета, рисовал себя чуть ли не очевидцем его гибели. Посчитав выгодным настоять на отстранении механика Мысова от работы, Могилевский не рискнул бросить тень и на летчика. Наоборот, он распространялся о геройстве Осокина.

— Да, это был человек кристальной чистоты. Непревзойденного мужества. — Могилевский сыпал готовыми формулировками. — Вокруг него сжималось кольцо врагов. Он предпочел смерть героя, нежели плен! Мы не нашли его трупа, вероятно, раненный, он бросился в болото... Можете мне поверить, я видел его.

— Что ты видел? — обрывали Могилевского собеседники. — Видел, как погиб Осокин?

— Я видел болото. Жуткую топь, откуда с риском для жизни мне привелось вызволять самолет!

— Ну, вот о машине, которая по твоей вине там застряла, ты и говорил бы.

Но Могилевский почитал за лучшее прекратить разговор, если он так оборачивался: «по его вине». Никем еще не доказано, по чьей вине самолет пошел на вынужденную...

Командование настойчиво отыскивало следы капитана Осокина: были разосланы запросы в штабы наземных частей и соединений, действовавших на этом участке фронта. И вот пришел ответ, в котором сообщалось, что капитан Осокин находится на излечении в госпитале, куда его доставили автоматчики, отбившие раненого бесчувственного летчика у гитлеровцев. В госпиталь немедленно вылетел заместитель командира полка по политической части. Он вез много теплых писем от товарищей Сергея.

Сергей не нуждался в восхвалениях Могилевского, но тот почти точно нарисовал картину его поведения на болоте.

Да, враги окружили поляну, куда капитан посадил самолет. Намерения их были неизвестны.

Сергей знал, верил, что вот-вот должны подойти свои. Не ради же красного словца сигналил танкист: «Жди, держись, выручим». Его задача сейчас — отвлечь внимание гитлеровцев от самолета.

Осокин оттащил пулемет за кочки, прямо в болото. Трудно было установить его там. Зыбкая почва прогибалась под ногами летчика. Еще сильнее подалась она под грузным стальным телом пулемета. Лопнул моховой покров, в трещинах запузырилась ржавая вода. Сергей снял с себя комбинезон, подмостил под пулемет, дал первую очередь. Пулемет чуть не вырвало из рук. Прицельный огонь не получался. Но по воплям, раздавшимся из леса, можно было судить, что стрелял он не зря.

Гитлеровцы сначала прятались за деревьями, потом в азарте стали выскакивать на поляну; они отлично понимали, что противник у них — один человек, но он был не заметен среди кочек, казалось, стреляла сама земля.

У Сергея кончались патроны. Он был ранен. Болото засосало комбинезон, подбиралось к пулемету. Тогда летчик, уже не страшась быть увиденным, лег грудью на кочку, попытался втащить туда же пулемет. Но пулемет вырвался из ослабевших рук, встал торчмя, качнулся, и трясина мгновенно сомкнулась над ним.

Сергей поджал на кочку ноги, вынул пистолет, выстрелил. Показавшийся огромным гитлеровец упал совсем недалеко. Сознание капитана мутилось, он стал мучительно соображать, сколько выстрелов может сделать еще, чтобы оставить последний для себя.

В это время стрельба в лесу вдруг участилась. Что-то загрохотало, заскрежетало.

«Танкист привел своих», — подумал Сергей и тотчас же силы оставили его.

В госпиталь его привезли в беспамятстве, но за месяц выходили. Замполит стал часто наведываться, наказывая санитаркам и сестрам:

— Вы, девушки, скорее его на ноги поднимайте!

И вот, поправившись, капитан Осокин вернулся в часть. Месяц словно бы и небольшой срок, но на фронте многое переменилось. В основном перемены были радостные: наши войска настолько продвинулись вперед, что пикирующим бомбардировщикам пришлось сменить аэродром. Прибыли новые люди. Отмечались новые успехи.

Но чем был несказанно огорчен Сергей, это смещением Мысова с должности механика.

На фронте отношения капитана Осокина и старшины Мысова из давно забытых по существу связей ребят односельчан выросли в настоящую дружбу.

Что они могли вспомнить из поры детства? Разве то, как Сергей задирал рохлю Андрюшку Мысова.

Андрей всегда копался с постройкой каких-нибудь приспособлений. Течет ручей. Андрей перекроет его двумя кирпичинами, посредине на палке укрепит лопастное колесо, и вот тебе мельница!

Ребята смотрят, молчат в восхищении. А Сергей обязательно спросит:

— Сколько, спец, в твоем колесе спиц?

Андрей заморгает, засопит и ничего не ответит — в счете он был не силен. Ребята представят его таким же моргающим в классе у доски, и очарование умельца сразу пропадает.

— Спец, сколько спиц? Спец, сколько спиц?

Так его дразнили.

Сергей Осокин учился прекрасно. После десятилетки он отлично закончил авиационное училище и так же отлично проявлял себя в боях. Великой Отечественной войны. «Растущий офицер», — говорили о нем.

Мысов из родного камского села (недаром фамилии там приречные: Мысовы да Осокины) реже подался в город. Работал на заводе. Призвали в армию — стал авиамехаником и на фронте встретился с земляком.

Нет, они не вспоминали о детстве. Они подружились потому, что их сроднило общее дело — беспощадно бить ненавистного врага, гнать его прочь с родной земли. И Мысов и Осокин вкладывали в это дело все свои силы. Они проверили друг друга и убедились, что делают его на совесть, хорошо!

Капитан приводил на аэродром самолет, и механик будто читал точно и ярко написанную книгу. Вот пулеметная строчка — нападали вражеские истребители, заходили и с хвоста, и с головы. Вот рваные пробоины от осколков зенитных снарядов. Плотна была стена зенитного огня! Капитан бесстрашно шел в самое пекло — вот еще пробоина и еще. Сбросил бомбы, и когда повернул обратно, — опять истребители. Горел. Сбил пламя. Дотянул на одном моторе.

— Ну как, надо в тыловой «госпиталь» или хватит твоего «медсанбата», старшина?

Спрашивал Осокин, наперед зная, что Мысов ответит:

— Подправим сами, товарищ капитан.

И подправлял. Не отходил от машины, пока не мог сказать:

— Материальная часть в порядке. Можно бить фашиста!

Это была совершенно не уставная фраза, но офицер Осокин разрешал старшине произносить ее и даже, больше того, с нетерпением ждал, когда она будет произнесена. Ведь это означало, что самолет отремонтирован превосходно, будет служить, как новый — старый, опробованный, родной самолет.

На крепкой деловой вере была основана их дружба. И когда Осокину сказали, что старшина Мысов отстранен от исполнения обязанностей механика, а Могилевский даже намекнул, что, мол, тут дело пахнет вредительством, Сергей страшно возмутился, вскипел. Потом стих и все ходил мрачный, неразговорчивый, раздумывая. С одной стороны, не верилось, что человек, с которым он сидел за одним столом, дышал одним воздухом, дружил, воевал и в котором никогда не ошибался, мог оказаться вредителем — врагом. С другой стороны, Сергей отлично понимал, что только с целью вредительства можно было привести мотор в такое состояние, в каком он вышел из рук Мысова и попал в его, Сергея, руки.

Капитан видел деталь, которая вышла из строя, что и повлекло за собой поломку. С этой детали, словно бархатным напильником, было снято несколько десятых миллиметра металла. Малая величина, губящая большую машину.

«Да что машину! — горько думал Сергей. — Выходит, Мысов людей хотел загубить. Тех, кто конструировал самолет. Тех, кто делал его. Тех, кто собирался летать на нем. Вот что, выходит, задумал Андрей Мысов!»

Капитан попробовал поговорить со старшиной. Но Андрей, подавленный всем случившимся, только тяжко вздыхал. Он сидел перед Сергеем, как преступник, опустив голову, и его руки дрожали. Пытаясь унять дрожь, он то засовывал их подмышки, то обнимал ими локти.

— Андрей! — почти крикнул Осокин. — Долго ли ты будешь вот так?

— Как, товарищ капитан? Договаривайте. Теперь все равно.

— Не строй из себя раскисшую бабу. — Уже не сдерживаясь, закричал Осокин. — Не все равно. Всем нам не все равно. Говори, как получилось?

Андрей поднял голову и спросил, глядя прямо в глаза капитану:

— Сережа, а ты мне веришь?

— Да! — просто ответил Сергей.

— Вот и хорошо. Мне легче будет. Вот здесь, — Андрей положил ладонь на левую сторону груди. — А как все получилось, не знаю. Все думаю. Мозги уж, наверное, пересохли. Никак понять не могу.

Надо было что-то предпринять. С кем-то искушенным в столь неясных делах поговорить и посоветоваться. Сергей обратился к замполиту.

— Поедем-ка к следователю, — сказал замполит. — Могилевский ведь настаивал даже на аресте Мысова, да следователь отрезал: «данных нет, чтобы арестовывать». А делом этим он занимается. Тебя еще не вызывал? Нет. Ну так мы сами к нему и поедем.

В дороге Осокин в который раз повторял:

— Не могу поверить, товарищ подполковник, что Мысов — гад. Знаю его с детства. Да не в этом счастье — сейчас знаю, на войне. И про то, как любит он машину, знаю. И про то, как радовался новой технике. И как гордился: «моя Маша все это делает».

— Какая Маша?

— Ну, это, может быть, и лишнее. Невеста его, товарищ подполковник. К существу это не относится.

Но и о невесте Маше, и о многом другом, будто бы не относящемся к существу дела старшины Мысова, расспрашивал Осокина капитан Климчук.

Он сам не очень верил в то, что старшина Мысов — враг. Но для того, чтобы доказать противное, следователь должен был точно, опираясь на факты, а не на предположения, объяснить: почему мотор нового самолета неожиданно отказал в воздухе?

И следователь искал факты. Его работа была похожа на труд таежного старателя: чтобы добыть хоть один полезный факт, необходимо было поднять и перемыть сотни пудов руды сложных человеческих взаимоотношений.

Подполковник Линев имел право задержать женщину, проживающую по чужим документам, и он задержал ее. Но от этого дело Елены Примак, как она назвала себя, не стало яснее.

Линев отлично понимал, что никакая она не Примак, точно так же как и не Могилевская. На допросе, моргая красивыми ресницами, время от времени пуская слезу, она повторила жалостную историю, на которую мог пойматься только тот, кого называют шляпой. «Несчастная она, одна, как перст, и чудачка», — вспоминал Линев разглагольствования Могилевского.

История, рассказанная Примак следователю, была в более убедительном варианте.

— Не говорите ему, — подразумевая Могилевского, восклицала задержанная. — Это убьет его. Девочка, его единственное дитя, умерла. А я, судите меня, я преступница, я получала его деньги по аттестату для того, чтобы жить.

Правдоподобно? Вполне. Как будто ему, Линеву, здесь и делать нечего.

Который по счету рассвет встречал у окна своего рабочего кабинета подполковник Линев, думая — в чем же тут загвоздка?

Подполковник отдернул штору. Из сияющей, искрящейся морозной дымки вставали знакомые здания. Москва! Родная, суровая военная Москва. Далеко отогнан враг, но висят в небе аэростаты воздушного заграждения, на дорогах, у застав — противотанковые рогатки, окна перекрещены бумажными наклейками. Из каждой квартиры кто-то — отец, муж, брат, сын — сражается на фронте.

Он, Владимир Линев, на фронте не был. Он не сбрасывал на врага бомбовый груз. Не давил его гусеницами. Не брал на мушку. Здесь, у окна, за письменным столом, над папками «Дело №», он принимает участие в Великой Отечественной войне, в справедливой освободительной войне против фашизма.

Подполковник отошел от окна, склонился над бумагами. Ничего интересного в квартире Могилевской не найдено. Только обрывок письма с подписью «Маша» остановил внимание Линева. «Надо задержанную спросить, кто такая Маша?» — решил тогда подполковник.

Если бы арестованная, назвавшаяся Еленой Примак, не боялась выдать себя, она грызла бы от злости собственные пальцы. Не суметь справиться с добросердечным, раскисшим от переживаний майором! Она же была готова к встрече и не с таким простаком.

Правда, ее подвели: уничтожили, но не бесследно Могилевскую — супруг нашел ее труп. Однако супруг-то этот таков, что бери его голыми руками: приехал, все рассказал. Чуть бы погуще сентиментальность, потрагичнее вздохи, покрупнее слезы, и он не ушел бы от нее. А то ушел и где-то так же, как у нее, все рассказал. И вот она арестована за проживание по чужим документам. Глупо! Глупо!

Велла Генц (это была она) не допускала мысли, что ее могут заподозрить в чем-либо еще. Целый год она отлично играла трудную роль. Вместе с массой эвакуированных она пробралась на Восток. Жила в Ташкенте. Заводила знакомства, присматривалась. Однажды явившемуся к ней, произнесшему условную фразу незнакомцу сообщила незначительные сведения: что вырабатывается и сколько рабочих — отдельно мужчин и женщин — на ближайших предприятиях. Получила новое задание. Надо было ехать на Урал, на моторостроительном заводе найти подходящего человека. Ни в коем случае самой.

Урал. Новое обличье. Найден нужный человек, его руками осуществлено вредительство. Вызов в Москву. Новые задания. И вдруг является этот идиот Могилевский — супруг, которому следовало быть убитым на фронте и уж во всяком случае не следовало находить свою убитую жену. Та должна была просто исчезнуть. Неаккуратный старый осел Закс!

Арестованная Примак-Могилевская беззвучно ругалась. Что там — ругалась! Она была готова от злости грызть собственные пальцы.

Перед подполковником Линевым одна трудность возникала за другой. На вопрос, есть ли у нее знакомая по имени Маша, Примак недоуменно пожала плечами: «не припомню».

Отказывается. Значит, надо непременно Машу разыскать.

«Могилевская» получала деньги по аттестату и писала письма «своему» супругу (каждый раз воспоминание о майоре Могилевском вызывало у Линева досаду — переписывался, растяпа, с чужим человеком, как с собственной женой), живя в Ташкенте, в маленьком городке на Урале, последние два месяца — в Москве.

Подполковник Линев отправил своих помощников в Ташкент и на Урал.