Глава семнадцатая
Весь день бродил я за Костей и уверял его, что ничего у меня не получится и что вести концерты я не умею. Но разве ему что-нибудь докажешь? Уперся — и ни в какую.
— Это поручение совета отряда. Значит, должен выполнить. А вместо того чтобы отвиливать, лучше изучай образцы. Тарапуньку и Штепселя, Мирова и Новицкого… А то еще, помнишь, летом к нам из Свердловска двое приезжали, выступали в парке?
Но когда же мне было изучать образцы, если до концерта осталось всего три дня? Потом вдруг меня осенило.
— Костя! — сказал я. — А ведь Тарапунька и Штепсель — их двое. И Миров с Новицким тоже. Можно, я Лешку Веревкина возьму в помощники? У него все равно аппарат испортился, а стихи учить или песню уже времени нет.
— Бери Лешку, — ответил Веселовский. — Хочешь, я сам с ним поговорю?
— Не надо. Я только передам, будто бы ты или Никита велели!
А Лешка хорош! Назвался еще лучшим другом! Как услыхал, что нам надо вдвоем объявлять номера, сразу стал выкручиваться. То у него бабушка заболела, то он собирается в авиамодельный кружок записаться… Но я ему прямо сказал:
— Ты, Лешка, лучше не ври. Ничем у тебя бабушка не заболела. А в кружок записывайся, сколько хочешь. Тебе же не месяц тренироваться — номера на сцене объявлять.
Веревкин вздохнул и согласился.
Мы долго обсуждали, как нам лучше вести программу.
— Давай лучше так, — сказал он, когда я вспомнил про Тарапуньку и Штепселя. — Давай лучше не как Тарапунька и Штепсель, а как Вадим Синявский и Николай Озеров: полконцерта ты будешь объявлять, а полконцерта — я.
— Ну, Лешка, это, по-моему, просто скучно получится. Ведь это концерт, а не футбольный матч.
— Мало ли что скучно! Нам совет отряда задания не давал, чтобы все с хохоту померли. Главное, надо объявлять погромче, вот так. — Тут он подпрыгнул, выпучил глаза и заорал: — Выступает выдающийся акробат нашего класса Борис Кобылин!
— Вот здорово! — обрадовался я. — У тебя, Лешка, очень здорово получается. Лучше, знаешь, ты один и объявляй. А я тебе из-за занавеса буду подсказывать.
— Вот еще! — встопорщился Веревкин. — Во-первых, не ты у меня помощник, а я у тебя. Верно? Значит, я помогать должен. И подсказываю я лучше. Помнишь, на ботанике подсказывал?
— Еще бы не помнить. Это ведь из-за твоей подсказки мне Анна Ивановна двойку поставила.
— Ну да! Всегда ты на других сваливаешь. Выучил бы урок получше, не сел бы в лужу со своей кочерыжкой!
— Ладно уж, — миролюбиво сказал я. — Не время сейчас ругаться. Только один я объявлять не буду. Лучше вместе.
— Хором?
— Зачем хором? Вечно ты придумаешь. Просто один номер ты, другой я.
Мы с полчаса спорили, охрипли, устали и, наконец, решили: будь что будет.
Концерт подготовили длиннющий, в два отделения. Пригласили шестой «Б» и оба пятых класса. А Костя сообщил по секрету, что они с Никитой приготовили такой сюрприз, что все ахнут.
И вот наступил этот день. Я очень волновался. Зато Лешка чувствовал себя отлично и хорохорился.
— Не бойся, Сережка! Все будет в полном порядке. Ты одно помни: объявляй и погромче. Иди тренируйся.
Я побрел за сцену. Там стоял шум и крик. Кто пел, кто танцевал. Борька Кобылин выжимал на коврике стойку. Второе звено последний раз повторяло свои пирамиды. В углу Олежка Островков ругал сумрачного Гешку Гаврилова:
— Совсем ослеп! Не видишь, что ли? Сел прямо на волшебную коробку! Что я теперь буду делать?
Гешка сопел и переминался с ноги на ногу.
Я остановился, набрал в грудь побольше воздуху и гаркнул что было сил:
— Выступает выдающийся ученик нашего класса!..
Борька Кобылин как стоял на руках, так и брякнулся на пол. Второе звено все рассыпалось в один миг. У Олежки попадали из рук какие-то коробки. Весь красный от гнева подлетел ко мне Костя Веселовский.
— Ты чего тут разорался? Тебя не хватало. Смотри, всех напугал!..
Я хотел было ему объяснить, что это репетиция, но тут вместо голоса из горла вырвался какой-то непонятный писк. Пропал голос.
— Иди на сцену! — закричал Веселовский. — Сейчас начинаем!
Пошел я на сцену ни жив ни мертв. А навстречу мне Лешка, белый как сахар.
— Ой, Сережка, — сказал он, — придется тебе одному концерт вести. Гляди, что случилось.
Он повернулся ко мне спиной, и я увидел, что сзади на штанах у него здоровенная дырка.
— Ты нарочно, — засипел я. — Ты нарочно, наверно, штаны порвал. Ну и делай, что хочешь. У меня, слышишь, голос пропал совсем от твоей тренировки!..
— Это ты сам нарочно потерял голос! — заорал Веревкин. — Виноват я разве, что там гвозди со всех сторон понатыканы? Как же я выйду на сцену такой рваный?
Вдруг он уставился на меня, да так страшно, что по моей спине снизу вверх побежали мурашки. А Лешка еще как прыгнет, как зарычит!.. Я кинулся от него в сторону.
— Лешка! Ты что? Может, ты с ума сошел? Кто же теперь объявлять будет?
Он остановился и стал чесать в затылке.
— Здорово у тебя горло прихватило. Да ладно, не бойся, иди сюда. Это я так просто, попугать тебя хотел. Я слыхал, от испуга голос иногда возвращается.
— Балда ты, Лешка, — разозлился я. — От испуга люди только заикаться начинают. Не хватает еще, чтобы я заикаться стал.
— Что же делать? — оглядываясь, в отчаянии спросил Веревкин.
— Лешка! — вдруг придумал я. — Знаешь что? Тебе ведь к публике спиной поворачиваться не надо! Выйди на сцену, объяви, а потом так вот и попяться, и попяться…
Я показал, как надо ему пятиться, и больно ударился спиной о какой-то угол. Оглянулся — ребята выносят на сцену стол. Костя Веселовский размахивает красной скатертью.
— Опять ты тут вертишься под ногами? — увидав меня, крикнул он. — А ну, помоги стол поставить. К нам гость приехал — участник гражданской войны! Понятно теперь, какой сюрприз? Вы сперва его объявите. А потом уже концерт начнется.
«Ну, — подумал я, — пропал концерт! Если на сцене за столом будет сидеть гость, то Лешке уж не повернуться ни в какую сторону. Разве что боком выходить…»
— Костя! — решительно просипел я Веселовскому. — Говори, что нам делать? У меня, сам видишь, с голосом что случилось. А Веревкин штаны порвал.
— Что-о? — Глаза у Кости выкатились на лоб. — Да вы что, сговорились? Эй, Островков! Позови Симу Соловейчик! Веревкину надо штаны зашить. Пусть иголку с нитками возьмет.
Лешка покраснел.
— Это зачем же Соловейчик? Я не хочу, чтобы Соловейчик. Пусть лучше из мальчишек кто-нибудь зашьет.
— Вот еще! — набросился на него Веселовский. — Портного тебе, что ли, сейчас искать прикажешь?
Тут вперед выскочил Олежка.
— А давайте я зашью. У меня, знаете, какая ловкость рук! Недаром я фокусник!
— Ладно, зашивай, — решил Костя. — Сбегай в наш «Уголок самообслуживания», принеси иголку и нитки. Ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока вот в скатерть. А ты, Кобылин… У тебя деньги есть?
— Есть. Пять рублей.
— Беги к тете Наде, в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос, — обернулся он ко мне. — От сырых яиц всегда голос лучше становится.
Я уже давно заметил, что в совершенно, кажется, безвыходные минуты наш Костя Веселовский никогда не теряет присутствия духа. Должно быть, за это-то и выбрали мы его в председатели.
Борька умчался в буфет, Олежка — в класс, а Лешка завернулся в скатерть, словно римский император в тогу. Вскоре прибежал Островков и принес иголку, в которую уже была вдета длиннющая белая нитка.
— Как же белыми? — испугался Лешка. — Брюки-то у меня черные.
— Черных нет, — объяснил Островков. — Наверно, девчонки, которые «Казачок» танцуют, все извели.
— Скажи еще спасибо, что белые нашлись, — вставил Костя. — А то так весь концерт дырявый бы и проходил.
Олежка устроился на кончике стола и стал весело орудовать иголкой. Прибежал запыхавшийся Борька Кобылин и притащил пакет.
— Вот. На все деньги купил. Семь штук. Только сырых нету, одни крутые.
— Вот я не знаю, — с сомнением проговорил Костя, — помогут ли крутые.
— Пускай ест, — сказал Кобылин. — Все равно хуже не будет. И не пропадать же зря пятерке!
Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу семь крутых яиц, да еще без соли и без хлеба!.. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да разве полезут они, когда все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:
— Еще, еще одно съешь… Может, лучше станет.
— Ну-ка, попробуй. Появился голос?
Я пробовал, но из горла у меня вместе с желтковыми крошками выскакивало только противное сипенье.
— Давай, давай, — подгонял Веселовский. — Начинать уже пора.
Я давился, кашлял, мотал головой и, когда, наконец, одолел седьмое, последнее яйцо, то не смог уже не только объявлять номера, но даже встать с места.
— Вот это спасибо, — мрачно сказал я. — Вот это накормили!
— Все в порядке! — раздался бодрый голос Олежки Островкова. — Ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье!
Веревкин дернул к себе свои брюки, и тут что-то затрещало на коленке у Островкова. Оказывается, он второпях пришил Лешкины штаны к своим.
А за занавесом раздавались аплодисменты, и нетерпеливые голоса требовали начинать концерт. Мы стояли, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Даже Костя Веселовский, всегда такой находчивый, и тот растерялся.
И тут, то ли от страха, что концерт сорвется, то ли от крутых яиц, ко мне вернулся голос. И я закричал звонко, на всю сцену:
— Борька! Кобылин! Дай на время твои брюки Лешке! Ты же акробат! В трусиках выступаешь!
— Правильно придумал Кулагин! — воскликнул Костя. — Молодец!
— А я как же? — захныкал Островков. — У меня совсем уж не зашьешь. На коленке — сразу видно!..
Но теперь к нашему председателю вернулась его прежняя находчивость.
— А тебе даст кто-нибудь из второго звена, — успокоил он Олежку. — Да и зачем тебе вообще брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе найдем что-нибудь вроде скатерти. Завернешься, и будет как будто индийское сари!.. А ну, все со сцены! Начинаем!
Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки сверху и снизу, спросил меня недоверчиво:
— А может, ты, Сережка, соврал? Может, и не пропадал у тебя голос?
Но я не успел ответить. Костя за сценой хлопнул в ладоши, Борис дернул за веревку, занавес разъехался, и мы с Лешкой дружно объявили, что утренник шестого класса «А», посвященный Дню Советской Армии, начинается.
