Глава шестнадцатая

Наверно, Женька еще в тот день, когда я получил двойку по ботанике, почувствовал, что хватил лишку. Утром, едва я появился в классе, он подошел ко мне и небрежно сказал:

— Ты, Серега, не злись… Если хочешь, давай мириться…

Но я гордо отвернулся и промолчал. Что значит давай мириться? Ведь у меня же гордость. Вон и отец говорит, что у человека должно быть самолюбие.

Женька постоял еще немного, смущенно потоптался на месте и отошел.

Весь день — и на уроках и на переменах — я размышлял о вчерашней истории. Она не выходила у меня из головы. Хорошо, что меня ни разу не вызвали отвечать, а то бы не миновать мне еще одной двойки. Вид у меня, должно быть, был такой удрученный и рассеянный, что Костя Веселовский на большой перемене даже спросил:

— Ты что, Кулагин, опять заболел?

Откуда было знать ему, какие мучительные размышления не дают мне покоя!..

После уроков, поспешно одевшись, я побежал домой к Ивану Николаевичу, на улицу Ленина.

Дверь, как и в прошлый раз, отворила мне его жена.

— А Иван Николаевич уехал в командировку, — сообщила она, узнав, что он мне нужен. — Вернется не раньше, чем через две недели.

— Две недели! — опешив, ахнул я.

— Ты, если не ошибаюсь, вчера заходил? — спросила жена Ивана Николаевича.

— Заходил.

— Так я же тебе сказала, что вечером у него занятия в Доме пионеров.

— Сказали.

— А что ж ты туда не пошел?

Что я мог ей ответить? Пробурчал что-то и побрел прочь.

Две недели!.. Неужели придется ждать? А что сказать отцу, если он спросит, был ли я у Ивана Николаевича? Небось когда узнает, что Иван Николаевич уехал в командировку, то обязательно сделает выговор за то, что я вчера вместо Дома пионеров бегал к Лешке. Скажу-ка лучше, что все в порядке, что Иван Николаевич все узнал и примет меры. Какие? Почем я знаю! Меры, и все. «И почему так бывает? — раздумывал я, подходя к дому. — Соврешь один раз, а за этой ложью, будто цепочка — звено за звеном, — потянется вранье, и нет от него спасения!..»

К счастью, отец ни о чем меня не спросил. К нему пришел мастер с завода, рационализатор, и они сидели, разбираясь в разных схемах и чертежах. Я тихонько прошмыгнул мимо них и сел готовить уроки.

Прошло несколько дней, и я начал понемногу забывать о таинственном путешествии с Колькой Поскакаловым и Петькой Чурбаковым за канал, к дому на пустыре. Ни тот, ни другой больше ни разу не появились. Деньги, полученные от Петра Терентьевича, я тратить не стал, а засунул их подальше в тумбочку, что стояла возле моей кровати. Туда, кроме меня, никто не лазил, потому что важного в ней ни для отца, ни для матери ничего не было. Она была набита только моими вещами: шарикоподшипниковыми колесиками, мотками проволоки, кусками свинца для грузил на лето и прочим добром.

А в классе у нас полным ходом шла подготовка к концерту. Мне она доставила множество хлопот. Костя Веселовский решил непременно «охватить» подготовкой весь класс. А если наш председатель совета отряда что-нибудь вдолбит себе в голову, то уж того ничем не выбить.

Хорошо Борису Кобылину! Он умеет ходить на руках и вообще такой силач, что один двоих ребят поднимает. Ему и задумываться не пришлось: он просто сказал, что покажет в концерте акробатический номер. Олежка Островков объявил, что будет фокусником. Второе звено в полном составе взялось разучивать физкультурные пирамиды. Мишка Маслов долго убеждал Костю, что ему в самый раз прочитать лекцию о пользе чистоты. Но тут вмешался наш отрядный вожатый, девятиклассник Никита Кузнецов, и Мишке от своей увлекательной затеи пришлось отказаться. Да и верно! Кому это на веселом утреннике захочется слушать лекцию? Тогда Маслов решил, что прочитает стихотворение про танкистов. Даже робкая Сима Соловейчик, застенчиво покраснев, согласилась что-нибудь станцевать. Кажется, один только Лешка наотрез отказался выступать и упрямо твердил, что будет фоторепортером нашей стенгазеты и сделает карточки всех участников концерта.

Но что делать мне, если ни читать стихи, ни показывать фокусы, ни ходить на руках, ни петь я не умею. Ну, нет у меня никаких талантов. И фотоаппарата мне никто не дарил. Как же, спрашивается, меня-то «охватывать»?

— Ладно, придумаем что-нибудь, — тряхнув головой, решил Костя, когда я пожаловался ему на полное отсутствие у меня всех дарований. — Но участвовать ты все равно будешь.

— И что он может придумать? — размышлял я вслух, когда мы с Лешкой однажды шли к нему домой.

— Ну, мало ли что! — отвечал Веревкин. — Дело найдется. Можно занавес на сцене открывать. Или еще — у Олежки Островкова ассистентом. У всех фокусников ассистенты бывают, я в цирке видел. Только там все больше лилипуты. А ты в лилипуты ростом не вышел.

— Ну, вот видишь! Даже в лилипуты не гожусь, — вздохнул я. — Что же мне прикажешь, ноги, что ли, подрезать?

— Зачем же ноги? — засмеялся Веревкин. — Ноги тебе еще пригодятся в хоккей играть. А вот голова, по-моему, ни к чему.

До чего же любил Лешка всякие дурацкие шутки, да еще в самый неподходящий момент! Мне сейчас было не до смеха. Но дуться на него и ругаться с ним мне не хотелось: ведь мы шли к нему специально, чтобы проявить и отпечатать пленку, на которую он снимал делегацию, приходившую меня навестить.

Проявлять оказалось нетрудно. Сперва я стоял у двери в ванную и сторожил, чтобы кто-нибудь нечаянно не зажег в ванной свет. А Лешка за дверью в темноте вставлял пленку в бачок. Наконец он вылез, красный и потный, неся в вытянутых руках черный круглый бачок из пластмассы.

— Теперь верти потихоньку вот за эту ручку, — сказал он. — Да не в ту сторону! Видишь, стрелка? Сюда, справа налево крути.

Я послушно стал поворачивать ручку. Лешка тем временем установил в ванной увеличитель, притащил туда черный пакет с фотобумагой, прикрепил к бельевой веревке бабушкину защипку, чтобы сушить пленку, когда проявится, вытащил из-под ванны бутылку с проявителем для бумаги и объяснил, что проявлять пленку и бумагу в одном и том же растворе ни в коем случае нельзя. Он суетился и носился по всей квартире с таким деловым видом, будто бы без его суетни карточки ни за что не могли бы получиться.

Минут через двадцать, промыв пленку прямо в бачке под струей воды, мы повесили ее сушиться, прищемив конец бабушкиной защипкой. Лешка посмотрел несколько мокрых кадров на свет и радостно объявил, что съемки вышли мировые.

— Сейчас, конечно, ничего еще не видно. А вот когда отпечатаем, тогда посмотришь, как я снимаю!

Целый час надо было дожидаться, пока пленка высохнет, и, чтобы зря не терять времени, мы сели готовить уроки. Лешка то и дело бегал в ванную — проверять, высохло или нет. Наконец он сказал:

— Готово! Идем!..

Он зажег в ванной красный фонарик, налил в плоские ванночки проявитель, закрепитель и воду. Мы уселись на две табуретки и стали печатать снимки. Очень интересно было следить, как на белой бумаге, опущенной в проявитель, постепенно начали проступать неясные пятна. Я сидел, покачивая ванночки, а Лешка включал свет в увеличителе и громко отсчитывал:

— Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть!.. — И, крикнув: «Все!» — щелкал выключателем. И опять мы сидели, красные от света фонарика.

— Ну, теперь смотри, Сережка! — торжественно проговорил Лешка, когда мы отпечатали последнюю карточку и положили ее в ванночку с чистой водой.

Вспыхнула яркая лампочка под потолком, и я, щурясь от света, не сразу разобрал, что такое изображено на первой попавшейся мне под руку, еще мокрой бумажке. Вот ребята сидят вокруг моей кровати. Но почему все они очутились за какой-то частой косой сеткой? Потом я изумился еще больше. На голове у Мишки Маслова красовались громадные ветвистые рога.

— Лешка! — закричал я, тараща глаза. — Гляди-ка! Почему это у Мишки рога на голове выросли?

— Какие еще рога? — озадаченно спросил Веревкин.

— Да вот! Смотри, какие большущие!

Лешка наклонился над карточкой и вдруг упавшим голосом сказал:

— Идиот!

— Ну вот, Лешка, — не на шутку обиделся я. — Всегда ты ругаешься. А еще правила вежливости учишь. Ну что, если я тебя тоже назову болваном или ослом? Приятно будет?

— Да не ты идиот, а я идиот! — с досадой отмахнулся Лешка.

— А! Ну, это другое дело, — успокоился я. — Это правильно.

— Чего правильно? Чего правильно? — чуть не плача, крикнул Веревкин. — Не видишь, что ли? Я пленки перепутал. В прошлый раз вместо нашей, которую мы в зверинце снимали, чистую проявил. А ту взял и снова вставил в кассету!..

Я с любопытством разглядывал мокрые фотографии. Меня разбирал смех. Вот сидит Костя Веселовский, и не разобрать, то ли он белого медведя обнял, то ли медведь его лапами обхватил. А вот Борька Кобылин! Только отчего это у него две головы? Да вторая-то голова моя!.. Тамара Гусева очутилась в клетке, и к шее было словно пришито туловище тигра. Ну и покажет она Лешке, если увидит такую помесь!

Давясь от хохота, я перебирал карточки. А Лешка рассматривал их мрачно, огорченно повторял:

— И как я мог перепутать? Как мог? Обе пленки испортил!.. А еще дяде Юре хотел послать карточку! Показать хотел, как я снимаю! Вот и послал…

Мне стало жаль Лешку. Я решил его успокоить и сказал, что поснимать в зверинце можно еще раз, а насчет делегации — тут уж придется Веревкину ждать, пока я снова заболею.

Домой я возвращался веселый. Было около восьми. Думал, значит успею еще немного почитать. Вчера в библиотеке я обменял «Два капитана» на другую книгу, тоже очень интересную, — «Борьба за огонь» Ж. Рони-старшего. До сих пор я не читал ни одной его книги.

Книга оказалась прямо замечательная. Я ведь очень люблю самую древнюю историю. А в этой книжке как раз описывается доисторическая эпоха — каменный век. Ну и трудная же тогда у людей была жизнь! Из оружия у них были только копья, дубины, рогатины и топоры из дерева и камня. Огонь они добывать не умели. И потому, когда у них погас костер, все они упали духом. Но один смелый юноша по имени Нао вызвался пойти и достать огонь.

В первый же вечер, вчера, я прочитал почти половину книги, до того места, где рассказывается, как Нао и его друзья Гав и Нам решили похитить огонь у племени людоедов — кзаммов. Удалось им это или нет, я пока не знал и поэтому спешил домой, чтобы поскорее взяться за книгу.

Возле нашего дома я вдруг увидел, как от фонаря отделилась какая-то фигура и вперевалочку двинулась ко мне.

Сердце екнуло от недобрых предчувствий. Да, так и есть: Колька Поскакалов!..

— Ты где пропадаешь? — накинулся он на меня. — Полчаса тебя дожидаюсь.

— Я у Лешки был… Мы пленку проявляли…

— Пленку проявляли! Нашел время. Пошли со мной.

— Куда?

— Ты еще поспрашивай! Сказано — пошли, значит иди.

Голос у Кольки прямо дрожал от ярости. И мне стало вдруг так страшно, что я покорно поплелся за ним.

На этот раз мы не заходили к Петру Терентьевичу, а свернули только в Купавинский переулок. Там, велев мне подождать на скамейке, Колька исчез и через несколько минут вернулся вдвоем с Петькой Чурбаковым. У обоих в руках были свертки.

Я думал, что мы пойдем куда-нибудь в другое место, а не в тот дом, где были в прошлый раз. Но нам опять пришлось пересечь пустырь, и так же, как тогда, Колька постучал — два раза и, немного погодя, еще один. Нас снова встретил Цыпленочкин, и спустя часа полтора или два мы уже возвращались в город, сгибаясь под тяжестью мешков.

На этот раз я решил все же узнать, что там спрятано, и потихоньку пощупал свой мешок. По-моему, там были башмаки. Пальцы мои наткнулись сперва на носок ботинка, а потом на каблук. Это открытие почему-то немного успокоило меня. Может быть, в том, что мы делаем, нет ничего страшного?!

Как и прошлый раз, старый продавец из универмага принял от нас мешки и всем роздал по пятидесятирублевой бумажке.

Я вернулся домой разбитый и усталый. Снова стали одолевать меня беспокойные мысли. Конечно, может быть, Петр Терентьевич и Цыпленочкин и не шпионы. Но почему же все-таки они держат свои дела в такой тайне? Нет, тут что-то не чисто. Внезапно тревогой кольнула меня догадка. А что, если вся эта компания какие-нибудь опасные жулики или воры? Может быть, по ночам они грабят на темных улицах прохожих и снимают с них башмаки? Нет, это было мало похоже на правду. Эх, если бы можно было кому-нибудь рассказать обо всем!.. Но я помнил угрозу Кольки Поскакалова и даже вздрогнул, представив, как он расправится со мной, если я проболтаюсь.

В воскресенье мы вместе с Лешкой опять ездили в зверинец. Он снова фотографировал меня у клеток. Но вдруг возле клетки с рысью его лицо озабоченно сморщилось. Он стал трясти аппарат, что-то крутить и, наконец, испуганно сказал, что аппарат, наверное, сломался.

— Не протягивается пленка… Застревает… И счетчик не работает…

Так и пришлось уехать из зверинца, не досняв половины зверей.

Наутро Лешка пришел в класс мрачный.

— Испортился аппарат, — сказал он. — Я его разбирать стал, уже почти нашел, в чем дело… А он обратно не собирается… В мастерскую отдавать надо. Вот не везет! Наверное, к сбору еще и не починят.

До концерта оставалось три дня, когда Костя Веселовский сказал мне на перемене:

— Придумал, что ты будешь делать.

— Что?

— Вести программу. Номера объявлять.

— Номера? Да я никогда в жизни не объявлял!

— Мало ли что! — холодно проговорил Веселовский. — Я вот, например, петь совсем не умею. А как сказала нам в лагере вожатая: «Веселовский запевает!» — так запел! Не хуже, чем в Большом театре. Значит, я отмечаю, — сказал он, не дав мне даже возразить. — Конферансье — Кулагин.