Белый мальчик

Дживану Сингху дорога в Амритсар кажется спокойной. Он цыкает зубом и говорит брату про дорогу. Абхай (на голову ниже и на год младше) устало кивает. Дорога спокойна. День жарок. Два мальчика болтают ногами, щурятся на солнце и сплевывают сквозь зубы. Телега тарахтит по пыли, и поклажа — глиняные горшки — позвякивает на каждом ухабе и каждой рытвине. Годовалый бычок, принадлежащий семье Сингх, натягивает оглобли, хвостом отпугивая мух от своих костлявых ляжек.

Деревенские женщины говорят, что гончар Бишен Сингх годится лишь на то, чтобы делать сыновей. Шесть сыновей, и только двое умерло. Само по себе неплохо, но у всех сыновей тугой ум и плохие зубы Бишена Сингха. Это все портит. Бишен Сингх и вправду очень туго соображает. Только он мог послать сыновей на рынок в Амритсар, когда вокруг такое творится. Только сыновья Бишена Сингха могут быть настолько нелюбопытными, чтобы подвезти незнакомца, который дремлет сейчас рядом с ними в телеге, и не задать ему ни одного вопроса.

Телега катится по направлению к Амритсару. Сахиб, который говорит не совсем как сахиб, просыпается и почесывается.

— Долго еще? — спрашивает он.

— Еще час, сахиб, — отвечает Дживан Сингх.

Странный молодой человек кивает и несколько раз оттягивает от груди пропитанную потом рубашку цвета хаки, нагоняя под нее воздух. Затем снова засыпает. Он проспал все утро. Если бы он бодрствовал, он заметил бы беспокойные лица сторожей у железнодорожного моста. Или руины в последней деревне, попавшейся им на пути: аэроплан сахибов разбомбил ее — в наказание. Или зловещую тишину. Все утро тележка катится по ней, плотной, как свернувшееся молоко, и наполненной страхом.

Такая тишина возникает не сразу. Она возникла постепенно, понемногу из-за всех ужасных событий, случившихся здесь за последние месяцы. Пенджаб — житница Британского Раджа и территория рекрутского набора. Этот пейзаж, состоящий из плоских полей в сетке оросительных каналов с низкими глинистыми берегами, имеет для сахибов огромное значение, а в последнее время они чувствуют, что земля выскальзывает у них из рук. Сначала пошли слухи. Индийцы ведут тайные переговоры с русскими и немцами — о большевизме, о мятежах. Неизбежные плоды образования местных жителей, как говорили сторонники жесткой линии администрации. В публичных местах были расклеены листовки. Готовьтесь убивать и умирать. Затем мусульмане присоединились к индуистской процессии. Выкрики «Mahatma-Gandhi ki-jai!». Уличные танцоры и барабанные ритмы. Религиозные противники открыто пили из одной кружки. Сахибы начали пересчитывать ружья. И вдруг поняли, что время разговоров вышло. Слишком многих скосила инфлюэнца. Слишком мало белых лиц в море смуглых. По всему Пенджабу, в курительных комнатах всех клубов говорят о жесткой линии правительства, о необходимости нанести первый удар и ударить изо всех сил.

Это было началом. Во время публичных выступлений бабу из Конгресса призывали к забастовкам. Толпа зрителей крикетного матча выплеснулась на поле, вспарывая воротца из циновок, размахивая украденными столбиками. Затем — ночные аресты, вывоз националистических лидеров за границы штата. Еще одна толпа, кружащая по парку Эйчисон, — злая, бесцельная, в опасной близости от чувствительных мест вроде железнодорожного вокзала и телеграфной станции. Отсюда было рукой подать до Гражданских линий, где аккуратные ряды бунгало укрывают ангелоподобных жен и опрятно одетых деток. Разумеется, солдаты открыли огонь. Вскоре заляпанная коричневым трава была устлана телами. Вот как оно началось.

Постепенно сквозь жаркое марево материализуются городские стены. Сахиб просыпается, когда телега минует ворота Гхи-Манди; на него с открытыми ртами глазеют охранники-томми. Один из них делает шаг вперед, выставив винтовку, но не дает сигнала остановиться. Дживан, Абхай и сахиб въезжают в обугленный, тихий город.

— Дальше я пойду пешком, — говорит Пран. — Спасибо.

Мальчики кивают и цыкают на прощание. Пран остается возле обгорелой кучи мусора на месте Банка Альянса.

Здесь происходили ужасные вещи. Это место хранит свои воспоминания близко к поверхности. Воспоминания о том, как тяжелую деревянную мебель вытаскивали из банка и окунали в керосин. Образ мистера Томпсона, управляющего: лицо, искаженное криком, чернеющее в огне. Толпа радостно кремировала его с ритуальными песнопениями.

Пран идет по улице. Люди останавливаются поглазеть на него. Вот уже почти две недели сахибы входят в город только с военными патрулями. Их женщины и дети спрятаны в форте Гобинд-Гарх. Зачем этот белый мальчик бродит здесь, как турист, и смотрит на руины? Сверкающий купол Золотого храма выглядывает из-за почерневших от сажи крыш. Не ведая о том, какую реакцию вызывает, Пран направляется туда.

Воспоминания — по всему городу. Поджоги и грабежи. После банков — почта. Полицейский участок. Английские магазины на базаре Холл. Белые люди, забитые до смерти. Миссис Издон, доктор из больницы зенана, выплеснула себе на лицо баночку чернил и поспешно наматывает на себя сари, пока внизу, в лазарете, бьют бутылки и насилуют англоиндийских медсестер. Тем временем в тихом городке Джаландхаре обед генерала прерывает телеграмма. Да, говорит он нервозному гонцу. Я этого ожидал. Грядут большие события. Гости выходят с напитками на веранду Дома с флагштоком, чтобы помахать ему вслед.

Пран не ступает на боковую улочку, ведущую на площадь Джаллианвала-Багх. Он чувствует, как тяжесть отсутствия живых нависает над этим местом, и ускоряет шаг. Единственное движение, которое здесь заметно, — пара коршунов, все еще с надеждой кружащих в вышине, хотя все произошло уже неделю назад. Проход на площадь узок, за ним — обширное пространство в окружении высоких стен. Идеально подходит для публичных митингов.

Неделей раньше. Послеполуденные тени стали длиннее, пока полсотни тысяч человек слушали речь, направленную против недавно введенного генералом военного положения. Проход был настолько узким, что генерал не мог направить туда броневики, и это его раздражало, поскольку он надеялся воспользоваться крупнокалиберными пулеметами. Было дьявольски жарко, а он, как обычно, страдал от тайной боли. Боль генерала была постоянной, жестокой и не стихала годами. Несмотря на то что склеротические, дважды раздробленные ноги посылали потоки крошечных сигналов вверх по спине и в голову, он был командиром и почитал вопросом чести не демонстрировать свои немощи перед подчиненными. Так что он не стал жаловаться, а просто отправился на площадь с пятьюдесятью стрелками, сикхами и горцами гуркха, и выстроил их в линию.

Редактор Даргас Дас стоял на платформе и смотрел на самолет-корректировщик, кружащий над головой. Он прервал выступление. Шум воздушных винтов самолета был слишком силен, чтобы Даса кто-то мог услышать. Когда солдаты вбежали на Джаллианвала-Багх, он оглядел толпу и поднял ко лбу ладонь, испачканную газетной краской. Люди обернулись на шум. Солдаты опустились на одно колено, и на кратчайший миг, как предвестие, повисла тишина.

Затем они открыли беглый огонь.

Дас еще успел увидеть, как падает первая волна тел: дыхание ветра, шуршащее в стеблях кукурузного поля. Затем и его зацепило и увлекло вниз. Единственный выход с Джаллианвала-Багх оказался за линией солдат. Люди в панике топтали друг друга, пытаясь вскарабкаться на стены. Генерал приказал войскам целиться в самую гущу толпы. Они стреляли и перезаряжали ружья, стреляли и перезаряжали ружья, и время от времени между залпами возникал глоток тишины — на время замены обойм.

Заместитель полицейского суперинтенданта стоял рядом с генералом и наблюдал. Вы их хорошенько проучите, сказал он. Такой урок они не скоро забудут. Генерал кивнул. Его войска выстрелили 1650 раз.

Подобно заместителю полицейского суперинтенданта генерал думал о своих пулях в терминах педагогики. С этической точки зрения темнокожие расы — те же дети, и генерал выполнял первичную обязанность белого человека в Азии — иными словами, он проводил четкую линию. Его пули напоминали о сути закона. Повторяйте за мной.

Примерно через десять минут генерал дал команду уходить. Когда он вернулся к обеденному столу, коршуны и стервятники уже кружили над площадью. Тела стаскивали в кучи вдоль стен Джаллианвала-Багх. Колодец в углу уже задохнулся от трупов. Когда опустилась темнота, на родственников, бродящих в поисках своих мертвых, нападали шакалы и дикие собаки. По законам военного положения в восемь часов наступал комендантский час. Большинство жителей города были теперь слишком напуганы, чтобы его нарушать, так что раненые остались лежать на своих местах до утра. Госпиталем Джубили заведовали европейцы. Ни один человек не обратился туда за помощью.

На следующий день тела сжигали, по пять на костер. После обеда генерал вызвал индийских главарей к котвалу. Я солдат, объявил он на отрывистом плацдарменном урду. Мне все равно, где воевать — во Франции или в Амритсаре. Если вы хотите войны, скажите мне об этом сейчас. Если вы хотите мира, открывайте свои лавки. Вы будете информировать меня о смутьянах. Я буду в них стрелять. Выполняйте указания. Всё.

Пран спешит мимо. Неделя военного положения в Амритсаре оставила за собой зловоние. Обугленное дерево. Неприбранный мусор. Сладковатый запах кремированной плоти и острый запах жженых шелковых сари: из них готовили порошок, чтобы останавливать кровотечения. Улицы безлюдны. Портной сидит у входа в лавку, безразличный и безликий. Несколько человек, глядя под ноги, проходят мимо по узкой улице. Они идут пешком издалека, так как генерал реквизировал все тонги и велосипеды для военных целей.

Повернув за угол, Пран оказывается лицом к лицу с непривычным зрелищем. Трое английских солдат, крупные пехотинцы Соммерсетского полка с кирпичными лицами, стоят над сикхом-чернорабочим. Он ползет вдоль по улице на животе, а они идут вслед за ним.

— Джалди! Джалди, черный ты ублюдок! — гавкает сержант.

Ползущий человек жалобно говорит, что живет здесь. Почему они не позволяют ему встать на ноги? Белые не подают виду, что поняли вопрос.

— Давай-давай там, заткнись! Чало!

У него нет другого пути. Как можно делать одно и то же каждый раз? Жена не смеет выйти из дому. Бог милостив, он знает, что это несправедливо. По всей улице в высоких окнах мелькают лица, затем вновь скрываются. Двое рядовых идут по сторонам от ползущего, периодически тыкая в него винтовками. Его белая курта уже вымазана грязью. Он пытается проползти над очередной кучей экскрементов, но ботинок сержанта, ударив по пояснице, тяжело впечатывает его прямо в дерьмо. Он молча продолжает ползти.

Пран столкнулся еще с одним уроком, поводом к которому стала убежденность генерала в божественной природе женщин. Он свято верит в это. К сожалению, данное убеждение не столь широко распространено. Во время мятежа на этой улице изнасиловали женщину. Миссионерка мисс Шервуд, пытающаяся жить «среди своего стада», ехала на своем велосипеде (типичная глупость бабы). Тут ее атаковала толпа. Генерал навестил ее в госпитале Джубили и очень рассердился. Англичанка — слабая, перепачканная, мумифицированная, в бинтах, обретающаяся между жизнью и смертью. Он расшагивал взад-вперед по коридору, пахнущему антисептиком, и ломал голову, придумывая подходящее наказание. Что-нибудь образцово-показательное. Что-нибудь, соответствующее тяжести преступления. Таким наказанием оказалась публичная порка. Готовя ее, генерал соорудил посреди дороги треугольник для битья кнутом и издал указ о том, что любой туземец, желающий пройти мимо, должен сделать это ползком. Если они желают вести себя как животные, к ним и относиться следует соответственно. Приказ действовал два дня. Водоноши и уборщики нечистот избегали этого района. Никто, кроме пойманных в ловушку местных жителей, не хотел бросать вызов солдатам. Сточные канавы были забиты мусором и экскрементами, курящимися на летнем солнцепеке.

— Черт подери, — говорит один из рядовых. — А ты что тут делаешь?

В панике Пран осознает, что обращаются к нему. Сержант и второй рядовой оборачиваются, на их лицах — идентичные удивленные выражения. В любой момент они могут атаковать его, арестовать, заставить ползти и пресмыкаться, как того человека, лежащего у их ног. Он не может заставить свои губы говорить. Нужно бежать.

— Ты ненормальный? — спрашивает сержант. — Тебе нужно вернуться на вокзал, или куда там тебя расквартировали. Откуда ты пришел?

Пран понимает. Они думают, что он — один из них. Несмотря на пот, грязь пятидневного путешествия в одной и той же одежде, несмотря на то, как он держит голову и руки, несмотря на выражение ужаса на его лице, они думают, что он — свой.

— Мальчик, с тобой все в порядке? Где твои родители?

Пран не может говорить. Как только он заговорит, они все поймут. Они выпорют его у позорного столба. Как они могут так заблуждаться? Неужели они не догадываются?

— Посмотри на меня, мальчик, — говорит сержант, и нотка мягкости в его голосе дико контрастирует с грязным человеком, распростертым у его ног. — С тобой все в порядке? Можешь сказать, как тебя зовут?

Пран безмолвно качает головой. Нужно что-то сказать. Он чувствует, как цвет стекает с него, подобно поту. Он мечтает, чтобы его поры закрылись. Чтобы кожа стала кожей статуи. Белый мрамор. Непроницаемый. Он стоит так спокойно, как только может. Любое движение может выдать его. Но нужно двигаться. Иначе они заберут его с собой.

Он указывает в дальний конец улицы, по направлению к Гражданским линиям. Он пытается подражать произношению Прайвит-Клэмпа.

— Я пойду, — говорит он. — Со мной все хорошо.

Солдаты стоят и смотрят на него. Человек на земле сучит мозолистыми пятками в пыли.

— Со мной все хорошо. Я пойду. Сейчас же.

Пран начинает идти. Сержант кричит ему вслед:

— Береги себя!

Пран оборачивается и кивает, стараясь не пускаться бегом, пока не повернет за угол. Как только эти люди оказываются вне поля зрения, он больше не может сдерживаться. Его ноги едва касаются земли. Сердце колотится в груди. Жители Амритсара смотрят, как он проносится мимо с безумной гримасой на лице. Он переполнен радостным возбуждением. Каждый шаг как будто уносит его дальше и дальше от человека на земле, о котором он едва помнит, — каждый ярд чистого, накрахмаленного пространства.

Теперь все, что ему нужно, — это выбраться отсюда. Он покинул Фатехпур, не имея плана, не веря в действительности, что ему удастся это сделать. Пять дней Пран был наедине с бескрайним миром, и мертвый город втянул его, как сливное отверстие английской фарфоровой раковины всасывает волос. Но здесь нельзя оставаться. Его убьют. Он останавливается и спрашивает у перепуганной женщины дорогу к вокзалу. Та бессловесно машет рукой. Он продолжает бежать в указанном направлении, все замедляя и замедляя бег, пока запутанные улочки не обрываются, уткнувшись в мертвые коричневые лужайки парка Эйчисон. На другой стороне — вокзал и ровные ряды бунгало Гражданских линий.

Он идет к белым. Ему повезло с солдатами, но сейчас ему нужна вся его отвага. Приблизившись, он видит, что окна вокзала заткнуты мешками с песком, а английские солдаты расположились на огневой позиции у входа. Мгновение замешательства. Посмеет ли он туда войти? Но выбора нет. Никто его ни о чем не спрашивает, и Пран входит в здание.

Здание вокзала битком набито людьми, ждущими эвакуации. Застоялый запах пота бьет в нос, как кулак. Перепуганные белые жмутся друг к другу на платформе, в зале ожидания, в столовой, в кассе. Стиснуты плотно, как в карцере. Вонь их тел, неожиданно изолированная от всех других дурных запахов Индии, шокирует. Таков запах англичан, стимулирующий толпу, этого людоеда, к атаке. В основном здесь женщины и маленькие дети, которые, должно быть, ютятся на вокзале не один день. Чтобы отгородиться от соседей, каждая семейная группа установила границы своего клочка пола, иногда с помощью импровизированных ширм из ковриков и постельного белья. Как будто их подталкивает к этому инстинкт, животное стремление европейца сегментировать мир, разграфить и подчинить себе пространство. У каждой семьи — своя маленькая розовая территория, вычерченная на карте железнодорожной станции Амритсар.

Они выглядят измученными и жалкими. Дети вяло слоняются возле матерей, губы которых поджаты, а угрюмые лица на первый взгляд кажутся масками поражения и беспокойства. Их отшлифовали часы и дни обезвоживания, антисанитарных условий и постоянного страха смерти. Но если приглядеться, глаза у женщин горят. Под слоем грязи эти мэм-сахиб стали несколько возвышеннее — благодаря своему бедственному положению. Оно связывает их с историей, с бабушками, принимавшими участие в Мятеже, с символичной судьбой англичанки в тропических краях: нужно смириться, нужно терпеть. Женщины становятся ангелами — теми самыми, которых воображают их мужья. Священными. Достойными того, чтобы за них проливали кровь.

Эти женщины пугают Прана почти так же, как солдаты, охраняющие их. Он нарушитель, черная кукушка в гнезде. Он пытается стать максимально неприметным и остро сожалеет о том, что поблизости нет ни одного мальчика его возраста. Настоящие английские мальчики — все далеко отсюда, на родине, в закрытых школах. Некоторые женщины начинают разглядывать его, зримо просеивая свои воспоминания, пытаясь разместить в них его лицо. Каждый раз, замечая, что кто-то сосредоточивается на нем, он меняет место и устраивается где-нибудь еще. Довольно долго он стоит под отклеивающимся плакатом «Посетите Бомбей, ворота Индии».

Он уже думает, что к нему вот-вот подойдут, и в этот миг через туман проникает звук парового свистка. Пран ступает на платформу и видит, как поезд, пыхтя, втягивается на станцию. Сразу же вокруг поезда разворачивается бурная деятельность. Из товарного вагона, переоборудованного под площадку для пулеметов, потягиваясь, вылезают солдаты. Рядовые-сикхи выгружают еду и припасы, английские офицеры пристально следят за ними, если работа заставляет тех оказаться вблизи от женщин или детей. В суматохе Пран пробирается вовнутрь. Вскоре он уже смотрит, как мимо скользят поля, — он едет на юг.