VI
Полуяновское дело двигалось вперед, как ком снегу, нарастая от собственного движения. В первую минуту, подавленный неожиданностью всего случившегося, бывший исправник повел свое дело, как и другие в его положении, исходя из принципа, что пропадать, так пропадать не одному, а вместе с другими. Результатом этой психологии явился оговор десятков прикосновенных так или иначе к его делу лиц. Следователь выбивался из сил, вызывая десятки свидетелей. Полуянов торжествовал, что хотя этим путам мог досадить тому обществу, которое выдавало его головой. Но через полгода в нем произошел какой-то таинственный внутренний переворот. Он начал молиться, притих и вообще смирился. Даже самая наружность изменилась: пьяный опух исчез, отросшая борода придала старческое благообразие, даже голос сделался другим. В одно прекрасное утро Полуянов признался следователю, что больше половины привлеченных к делу лиц оговорил по злобе. Следователь был огорошен, потому что хоть начинай дело снова.
– Вы уж как там знаете, а я не могу, – упрямо повторял Полуянов на все увещания следователя. – Судите меня одного, а другие сами про себя знают… да. Моя песенка спета, зачем же лишний грех на душу брать? Относительно себя ничего не утаю.
Странные отношения теперь установились у Полуянова к жене. Он ужасно ее жалел и мучился постоянно мыслью о ее судьбе. Харитина ежедневно ездила в острог и всячески поддерживала новое настроение в муже.
– Молода ты, Харитина, – с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя на жену. – Какой я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы тебе настоящего мужа… Ну, да что об этом говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
– Перестань ты, Илья Фирсыч… Еще неизвестно, кто кого переживет, а раньше смерти не умирают.
Раз Полуянов долго-долго смотрел на жену и проговорил со слезами на глазах:
– За одно благодарю бога, именно, что у нас нет детей… да. Ты только подумай, Харитина, что бы их ждало впереди? Страшно подумать. Добрые люди показывали бы пальцами… Благодарю господа за его великую милость!
– Ты меня не любишь, Илья Фирсыч, – говорила Харитина, краснея и опуская глаза; она, кажется, никогда еще не была такою красивой, как сейчас. – Все желают детей, а ты не хочешь.
– Перестань, дурочка.
На Полуянова теперь часто находило слезливое настроение, что очень трогало Харитину. Ей делалось жаль и себя, и мужа, и что-то такое, что не было изжито. Иногда на нее находила жажда какого-то истерического покаяния – броситься в ноги мужу и каяться, каяться. Но, перебирая свою жизнь, она не находила ничего подходящего, за исключением отношений к Галактиону, да и здесь ничего серьезного не было, кроме самой обыкновенной девичьей глупости. Она знала, что муж ей изменял на каждом шагу, но сама она ни разу ему не изменила. Впрочем, последнее могло быть каждую минуту, если бы подвернулся подходящий случай. Мысль о Галактионе опять начала посещать Харитину, как она ни старалась ее отогнать. Это ее мучило, и при всей жажде покаяния она именно этого никак не могла сказать мужу. Затем ее начинало злить, что он вернулся из поездки и не кажет к ней глаз. О разрыве его с Прасковьей Ивановной она знала и поэтому не могла понять, почему он не хочет ее видеть. Она надеялась, что Галактион обратится к ней за помощью, чтобы помириться с женой, но и тут он обошелся без нее. Он вообще не хотел ее знать, и это ее злило.
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она не могла бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением не выдала бы своего настроения. О, он никогда не узнает и не должен знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо и худо – все ее, и никому до этого дела нет.
Даже накануне суда Харитина думала не о муже, которого завтра будут судить, а о Галактионе. Придет он на суд или не придет? Даже когда ехала она на суд, ее мучила все та же мысль о Галактионе, и Харитина презирала себя, как соучастницу какого-то непростительного преступления. И все-таки, войдя в залу суда, она искала глазами не мужа.
Судить Полуянова выехало отделение недавно открытого екатеринбургского окружного суда. Это была новость. И странно, что первым делом для нового суда попало по списку дело старого сибирского исправника Полуянова. Весь город сбежался смотреть на новый суд и старого грешника, так что не хватало места и для десятой доли желающих. Всех больше набралось своей братии – купцов. Полуянов занял скамью подсудимых с достоинством, как человек, который уже вперед пережил самое худшее. Это настроение изменило ему только тогда, когда он узнал в публике лицо жены. Он как-то весь съежился и точно сделался меньше. Он не чувствовал на себе теперь жадного внимания толпы, а видел только ее одну, цветущую, молодую, жизнерадостную, и понял то, что они навеки разлучены, и что все кончено, и что будут уже другие жить. Его охватила жгучая тоска, и он с ненавистью оглядел толпу, для которой еще недавно был своим и желанным человеком.
«А, вы вот как! – сверлило у Полуянова в мозгу, так что он ощущал физическую боль. – Подождите!»
Рядом с Харитиной на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
– Не вредно, – повторял доктор, ухмыляясь. – Да-а… Suum cuique.
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она ни к селу ни к городу спросила доктора:
– Доктор, вы не видали Галактиона?
– Какого Галактиона, madame?
– Ах, какой вы! Ну, мой зять, Колобов.
– А!.. Едва ли он будет здесь. У них открытие банка.
В следующий момент Харитине сделалось совестно за свой вопрос. Что ей за дело до Галактиона? Если б его и совсем не было на свете, так для нее решительно все равно. Пусть открывает банк, пусть строит свои пароходы, – она все равно останется одна. Ее еще первый раз охватило это щемящее чувство одиночества. Ведь она такая молодая, ведь она еще совсем не жила, а тут точно затворяется под самым носом какая-то дверь, которая отнимет и небо, и солнце, и свет. А виновник ее одиночества сидел на скамье подсудимых такой несчастный, жалкий, даже не вызывавший в ней прежних добрых чувств, точно он был далеко-далеко и точно он был ее мужем давно-давно. Харитину начало охватывать молчаливое бешенство и к этому жалкому арестанту, который смел называть себя ее мужем, и к этому бессовестному любопытству чужой толпы, и к судьям, и к присяжным. Ей хотелось крикнуть что-то такое обидное для всех, всех выгнать и остаться одной.
В течение целого дня происходил допрос свидетелей, которых вызывали без конца. С Полуяновым сделался какой-то новый переворот, когда он увидел лицом к лицу своих обвинителей. Он побледнел, подтянулся и на время сделался прежним Полуяновым. К нему вернулось недавнее чувство действительности.
– Все, что я показывал у господина следователя, неверно, – заявил он спокойно и твердо. – Да, неверно.
В Полуянове вспыхнула прежняя энергия, и он вступил в ожесточенный бой с свидетелями, подавляя их своею находчивостью, опытом и смелостью натиска. Потухшие глаза заблестели, на лице выступили красные пятна, – это был человек, решившийся продать дорого свою жизнь.
Этот поворот оживил всех. Старый волк показал свои зубы. Особенно досталось попу Макару. В публике слышался смех, когда он с поповскою витиеватостью давал свое показание. Председатель принужден был остановить проявление неуместного веселья.
– Как же вы могли позволить, батюшка, чтобы Полуянов привез покойницу к вам на погреб? – допрашивал защищающий Полуянова адвокат. – Ведь в своем селе вы большая сила, первый человек.
– А что же я поделаю с ним? – отвечал вопросом о. Макар. – По-нашему, по-деревенски, так говорят: стогом мыши не задавишь.
Публика опять смеялась, так что председатель пригрозил удалить из залы заседания всех. Харитина точно вся приподнялась и вызывающе оглядывала соседей. Чему они радуются?
В зале делалось душно, особенно когда зажгли лампы. Свидетелям не было конца. Все самые тайные подвиги Полуянова выплывали на свет божий. Свидетельствовала крестьяне, мещане, мелкие и крупные купцы, какие-то бабы-торговки, – все это были данники Полуянова, привыкшие ему платить из года в год. Страница за страницей развертывалась картина бесконечного сибирского хищения. Многое Полуянов сам забыл и с удивлением говорил:
– Что же, может быть… Все может быть. А я не помню… Да и где все одному человеку упомнить?
Было два-три случая артистического взяточничества, и Полуянов сам поправлял свидетелей, напоминая подробности. Он особенно напирал на то, что брал взятки и производил вымогательства, но председатель его остановил.
– Это к делу не относится… да-с.
Потом был сделан на два часа перерыв. Харитина добилась свидания с мужем.
– Нет, погоди, я им еще покажу! – повторял он, сжимая кулаки. – Будут помнить Полуянова!.. А около тебя кто там сидит?
– Доктор Кочетов.
– Ты у меня смотри!
Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, – одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу других, особенно таких важных свидетелей, как о. Макар и запольские купцы.
Доктор опять сидел рядом с Харитиной и слегка раскачивался.
– Это конец древней истории Заполья, – говорил он Харитине, забывая, что она жена подсудимого. – Средней не будет, а прямо будем лупить по новой.
– Вы-то чему радуетесь?
– Я-то? Я – публика.
Потом поднялся какой-то глухой шум и доктор шепнул соседке:
– Вот и новая история привалила.
В залу, – несмотря на давку, была впущена услужливым сторожем целая толпа. Это был новый Коммерческий Зауральский банк в полном составе. Харитина сразу узнала и Май-Стабровского, и Драке, и Штоффа, и Шахму, и Галактиона. Ей показалось, что последний точно прятался за другими. Банковская компания приехала в суд прямо с обеда по случаю открытия банка, и все имели празднично-рассеянный вид, точно приехали на именины. Последним сквозь толпу пробился Харитон Артемьич. Он был пьян и глупо улыбался, обводя публику ничего не видевшими глазами. Кстати, за обедом, в качестве почетного гостя, он чуть не побил Мышникова, который поэтому не явился в суд вместе с другими.
– Вот у меня какие зятья! – хрипел Малыгин, указывая на скамью подсудимых. – Семейная радость, одним словом.
Его с трудом увели. На подъезде неистовый старик все-таки успел подраться с судейским курьером и сейчас же заплатил за обиду.
Харитина вся выпрямилась, когда почувствовала присутствие Галактиона, – она именно чувствовала, а не видела его. Ей сделалось и обидно и стыдно за него, за то, что он ничего не понимает, что он мог обедать с своими банковскими, когда она здесь мучилась одна, что и сейчас он пришел в это страшное место с праздничным хмелем в голове. Другим-то все равно, и ему тоже. Даже Полуянов не сделал бы так. Затем она чувствовала, что он смотрит на нее и жалеет, и ей захотелось вдруг плакать, броситься к нему на шею, убежать. Он действительно подошел к ней, когда доктора зачем-то вызвал судейский курьер, сел рядом и молча пожал ей руку. Потом он наклонился к ней и шепнул:
– Вот нас с тобой так же будут судить, только вместе.
Она со страхом отодвинулась от него, а он смотрел на нее и улыбался такою недоброю улыбкой.
VII
Полуянов был осужден. Его приговорили к ссылке в не столь отдаленные места Сибири, что было равносильно возвращению на родину. Он опять упал духом и вместо последнего слова расплакался самым глупым образом. Его едва успокоили. В момент приговора Харитины в зале суда уже не было. Она перестала интересоваться делом и уехала с доктором утешать Прасковью Ивановну.
– Мы теперь обе овдовели, – говорила она, целуя подругу, – ты по-настоящему, а я по-соломенному. Ах, как у тебя хорошо здесь, Прасковья Ивановна! Все свое, никто тебя не потревожит: сама большая, сама маленькая.
– В чужом рте кусок велик, – уклончиво ответила Прасковья Ивановна.
Окончания дела должен был ждать в суде доктор. Когда дамы остались одни, Харитина покачала головой и проговорила:
– Сопьется вконец паренек-то.
– Близко того дело.
– Знаешь что, Прасковья Ивановна, беспременно его надо женить.
Эта мысль очень понравилась обеим, и они принялись обсуждать ее на все лады. За невестами в Заполье дело не станет. Вот, например, хоть взять Нагибина – куда он квасит дочь? Денег у него тысяч триста, а дочь-то одна. Положим, что она рябовата и немного косит, – ну, да доктору с женина лица не воду пить. Умный человек и сам поймет, что с голою красавицей наплачешься. Жалованьишко-то куда не велико, а тут и одень, и обуй, и дом поставь, и гостей принимай. Трудненько женатому-то с голою женой жить, а у Нагибиной всего много. В самый раз доктору нагибинская дочь, хотя она и в годках. Сказывают, и с ноготком девушка, – попридержит мужа, когда нужно.
В самый разгар этих матримониальных соображений вернулся из суда доктор с известием об осуждении Полуянова. Харитина отнеслась к этой новости почти равнодушно, что удивило даже Прасковью Ивановну.
– Какая-то ты каменная, Харитина. Ведь не чужой человек, а муж.
– Был муж, а теперь арестант… Что же, по-твоему, я пойду за ним с арестантскою партией в ссылку… надену арестантский халат и пойду? Покорно благодарю!
– Все-таки… Ты бы хоть съездила к нему в острог.
– А если я не хочу? Не хочу, и все тут… И домой не хочу и к отцу не пойду… никуда!
– Что же ты будешь делать?
– Не знаю.
Доктор присутствовал при этой сцене немым свидетелем и только мог удивляться. Он никак не мог понять поведения Харитины. Разрешилась эта сцена неожиданными слезами. Харитина села прямо на пол и заплакала. Доктор инстинктивно бросился ее поднимать, как человека, который оступился.
– Не надо… не надо… – шептала Харитина, закрывая лицо руками и защищаясь всем своим молодым телом. – Ах, какой вы глупый, доктор! Ведь я еще не жила… совсем не жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня, доктор! Какая я гадкая… Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу… вас…
Прасковья Ивановна сделала доктору глазами знак, чтоб он уходил.
– Муж – арестант и жена тоже, значит, арестантка, – повторяла Харитина, ломая в отчаянии руки. – Я не хочу… не хочу… не хочу!
Прасковья Ивановна долго отваживалась с ней и никак не могла ее успокоить.
– Что я такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, – говорила Харитина в каком-то бреду. – А мужа я ненавижу и ни за что не пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!
– Все-таки нужно съездить к нему в острог, – уговаривала Прасковья Ивановна. – После, как знаешь, а сейчас нехорошо. Все будут пальцами на тебя показывать. А что касается… Ну, да за утешителями дело не станет!
– Никого мне не нужно!
– А Галактион?.. Ведь он был на суде и сидел рядом с тобой. Что он тебе говорил?
Харитина вспомнила предсказание Галактиона и засмеялась. Вот придумал человек!.. А все-таки он пришел в суд, и она уже не чувствовала убивавшего ее одиночества.
Придумывая, чем бы развлечь гостью, Прасковья Ивановна остановилась на блестящей мысли, которая поразила ее своею неожиданностью.
– Харитина, знаешь что: мы ищем богатую невесту доктору, а невеста сама его ждет. Знаешь кто? Будем сватать за него твою сестру Агнию. Самому-то ему по мужскому делу неудобно, а высватаю я.
– Ты?
– Я. Думаешь, испугалась, что говорят про Галактиона?
– Да тебя мамынька на порог не пустит.
– А вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, – ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет… И ей будет лучше: как будто промежду нас ничего и не было… Поняла теперь?
Этот смелый проект совсем захватил Харитину, так что она даже о своем горе позабыла.
– А доктор-то как? – думала она вслух. – Вдруг он не согласится?.. Агния в годках, да и лицом не дошла.
– Ну, это уж мое дело! Я уговорю доктора, а ты к Серафиме съезди… да.
Харитина настолько успокоилась, что даже согласилась съездить к мужу в острог. Полуянов был мрачен, озлоблен и встретил жену почти враждебно.
– Спасибо, милая, что не забываешь мужа, – говорил он с притворным смирением. – Аще бог соединил, человек да не разлучает… да.
– Не понимаю я, Илья Фирсыч, какие ты загадки загадываешь, – равнодушно ответила Харитина.
– Не понимаешь? Для других я лишенный прав и особенных преимуществ, а для тебя муж… да. Другие-то теперь радуются, что Полуянова лишили всего, а сами-то еще хуже Полуянова… Если бы не этот проклятый поп, так я бы им показал. Да еще погоди, доберусь!.. Конечно, меня сошлют, а я их оттуда добывать буду… хха! Они сейчас радуются, а потом я их всех подберу.
Харитина слушала Полуянова, и ей казалось, что он рехнулся и начинает заговариваться. Свидание кончилось тем, что он поссорился с женой и даже, затопал на нее ногами.
– И до тебя доберусь! – как-то зашипел он. – Ты думаешь, я совсем дурак и ничего не вижу? Своими руками задушу.
– Руки коротки, – дерзко ответила Харитина и ушла, не простившись.
На другой день Харитина получила от мужа самое жалкое письмо. Он униженно просил прощения и умолял навестить его. Харитина разорвала письмо и не поехала в острог. Ее теперь больше всего интересовала затея женить доктора на Агнии. Серафима отнеслась к этой комбинации совершенно равнодушно и только заметила:
– Хочется тебе, Харитина, вязаться в такое дело… Да и жених-то ваш горькая пьяница.
– Да ты только мамыньке скажи, Серафима.
– Говори сама.
В сущности этот план задел в Серафиме неистребимую женскую слабость, и, поломавшись, она отправилась к матери для предварительных переговоров. Анфуса Гавриловна даже испугалась, когда было упомянуто имя ненавистной Бубнихи.
– Мамынька, ведь нам с ней не детей крестить, – совершенно резонно объяснила Серафима. – А если бог посылает Агнии судьбу… Не век же ей в девках вековать. Пьяница проспится, а дурак останется дураком.
– Ох, боюсь я, Сима… Как-то всех боюсь. Это тебя Харитина подослала?
– Хоть бы и она, мамынька. Дело-то такое, особенное.
Два дня думала Анфуса Гавриловна, плакала, молилась, а потом послала сказать Серафиме, что согласна.
В малыгинском доме поднялся небывалый переполох в ожидании «смотрин». Тут своего горя не расхлебаешь: Лиодор в остроге, Полуянов пойдет на поселение, а тут новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась Бубниха, за которую хлопотала Серафима. Старушка Анфуса Гавриловна окончательно ничего не понимала и дала согласие на смотрины в минуту отчаяния. Что же, посмотрят – не съедят.
Как согласился на эту комедию доктор Кочетов, трудно сказать. Он попрежнему бывал у Прасковьи Ивановны) по вечерам, как и раньше, пил бубновскую мадеру и слушал разговоры о женитьбе. Сначала эти разговоры поразили его своею нелепостью, а потом начали развлекать. Надо же чем-нибудь развлекаться. Прасковья Ивановна с тактом опытной женщины не называла долго невесты по имени, поджигая любопытство подававшегося жениха. Доктор шутил, пил мадеру и чувствовал, что его охватывает еще неиспытанное волнение, а матримониальные разговоры создавали сближающую обстановку.
Раз, когда доктор был особенно в ударе, Прасковья Ивановна поймала его на слове и повезла.
– Интересно, что это будет за комедия, – посмеивался доктор.
– А вот увидите… Будьте смелее. Ведь девушка еще ничего не понимает, всего стесняется, – понимаете?
– Хорошо, хорошо… Знаете русскую поговорку: свату первая палка.
Доктор был неприятно удивлен, когда Прасковья Ивановна подвезла его к малыгинскому дому. Он хотел даже улизнуть с подъезда, но было уже поздно.
– Глупости! – решительно заявляла Прасковья Ивановна, поддерживая доктора за руку. – Для вас же хлопочу. Женитесь и человеком будете. Жена-то не даст мадеру пить зря.
Малыгинский дом волновался. Харитон Артемьич даже не был пьян и принял гостей с озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже встревоженная и какая-то несчастная. Доктор понимал, как старушке тяжело было видеть в своем доме Прасковью Ивановну, и ему сделалось совестно. Последнее чувство еще усилилось, когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся еще некрасивее от волнения. Она так неловко поклонилась и все время старалась не смотреть на жениха.
– А у меня все поясница к ненастью тоскует, – завел было Харитон Артемьич политичный разговор, стараясь попасть в тон будущему зятю доктору.
– И с чего бы, кажется, ей болеть?
Прасковья Ивановна шушукалась с невестой и несколько раз без всякой побудительной причины стремительно начинала ее целовать. Агния еще больше конфузилась, и это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою жениховскую роль до конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках. Но тут его поразили дрожавшие руки несчастной девушки. «Нет, уж это слишком», – решил доктор и торопливо начал прощаться.
– Куда же это вы? – каким-то упавшим голосом заговорил хозяин. – Выпили бы мадерцы… Я от поясницы грешным делом мадерцой лечусь.
– Как-нибудь в другой раз, Харитон Артемьич, – бормотал доктор.
– Что, понравилась вам невеста? – спрашивала дорогой Прасковья Ивановна, еще охваченная свадебным волнением.
– Во-первых, вы не должны мне говорить «вы», будущая посаженая мать, – ответил доктор, крепко притягивая к себе сваху за талию, – они ехали в одних санях, – а во-вторых, я хочу мадеры, чтобы вспрыснуть удачное начало.
В передней, помогая раздеваться свахе, доктор обнял ее и поцеловал в затылок, где золотистыми завитками отделялись короткие прядки волос. Прасковья Ивановна кокетливо ударила его по руке и убежала в свою комнату с легкостью и грацией расшалившейся девочки.
«А ведь посаженая маменька того…» – думал доктор, расхаживая в ожидании мадеры по гостиной.
Прасковья Ивановна заставила себя подождать и вышла по-домашнему, в шелковом пенюаре. Ставя на стол бутылку какой-то заветной мадеры, она с кокетливой строгостью проговорила:
– Вот что, посаженый сынок, от тебя-то я не ожидала, что ты такой повеса… Смотри, я строгая!
– Мамынька, я больше не буду.
По возбужденному лицу Прасковьи Ивановны румянец разошелся горячими пятнами, и она старалась не смотреть на доктора, пока он залпом выпил две рюмки.
– Ну, так что же, как невеста? – спросила она изменившимся голосом, вскидывая на доктора влажные глаза. – Девушка славная.
– Мне главное – сколько приданого… Будемте говорить серьезно, мамынька. Уговор на берегу.
– Вот ты какой, а?.. А раньше что говорил? Теперь, видно, за ум хватился. У Малыгиных для всех зятьев один порядок: после венца десять тысяч, а после смерти родителей по разделу с другими.
– А нельзя до смерти ухватить все, мамынька?
Прасковья Ивановна лукаво посмотрела на дурачившегося доктора и тихо засмеялась.
– Ах, повеса, повеса! – шептала она, оказывая слабое сопротивление, когда доктор обнял ее и начал целовать. – Я сейчас закричу… Как вы смеете, нахал?.. Я… я…
VIII
Коммерческий Зауральский банк был открыт. Помещался он на главной Московской улице в большем двухэтажном доме, отделанном специально для этой цели. Великолепный подъезд, отделанная дубом передняя, широкая лестница, громадный зал с дубовыми конторками для служащих, кассирская с металлической сеткой, комната правления с зеленым столом и солидною мебелью, приемная, – одним словом, все в солидно-деловом, банковском стиле. Когда Галактион вошел сюда в первый раз, его охватило какое-то особенное чувство почти детского страха. Да, здесь будут вершиться миллионные дела, решаться судьба громадного края и сосредоточиваться самые жгучие интересы всех прикосновенных к коммерции людей.
Правление нового банка организовано было раньше. В него вошли членами Стабровский, Штофф, Драке, Галактион, Шахма и Мышников. По настоянию Стабровского, управляющим банка был избран Драке. Галактион отлично понимал политику умного поляка, не хотевшего выставлять себя в первую голову и выдвинувшего на ответственный пост безыменного и для всех безразличного немца. Это было сделано замечательно остроумно, как оказалось впоследствии, потому что все члены правления в затруднительных случаях ссылались на упрямого немца, с которым никак не сладишь. Мышников, кроме своего членства, еще получил звание юрисконсульта. Самый щекотливый вопрос был на первое время относительно членских взносов. Из всех членов только Стабровский и Шахма были людьми богатыми и не стеснялись средствами. Затем немцы где-то раздобылись, и Мышников тоже. Оставался один Галактион, у которого ничего не было.
– Это пустяки, – успокаивал его Стабровский. – Мы это дело устроим.
Стабровский сам предложил Галактиону тридцать тысяч, обеспечив себя, конечно, расписками и домашними векселями.
– Ведь это мне решительно ничего не стоит, – объяснял он смущавшемуся Галактиону. – Деньги все равно будут лежать, как у меня в кармане, а года через три вы их выплатите мне.
Получалось все-таки неловкое положение, и Галактион почувствовал те невидимые путы, которыми связывал его Стабровский. Ведь даром не оказывают такого широкого доверия и не дают таких денег. Но другого исхода не было, и Галактион вынужден был принять эту подачку. Кстати, эта комбинация оставила в его душе затаенное и тяжелое чувство по отношению к благодетелю. А тут еще Мышников, который почему-то невзлюбил Галактиона и позволял себе делать какие-то темные намеки относительно таинственного происхождения членского взноса Галактиона. Определенного никто ничего не знал, даже Штофф, но Галактион чувствовал себя первое время очень скверно, как человек, попавший не в свою компанию. Мышников только из страха перед Стабровским не смел высказывать про Галактиона всего, что думал о нем про себя. Новый юрисконсульт отлично понимал, что Стабровский «создает» Галактиона в каких-то своих личных интересах и целях. Это его злило, потому что Мышников завидовал всякому успеху, а тут еще являлось глухое соперничество по отношению к Харитине. Одним словом, с первого же раза Мышников и Галактион сделались настоящими врагами и взаимно ненавидели друг друга.
– А знаешь, что я тебе скажу, – заметил однажды Штофф, следивший за накипавшею враждой Мышникова и Галактиона, – ведь вы будете потом закадычными друзьями… да.
– Гусей по осени считают, Карл Карлыч.
– Будем посмотреть, Галактион Михеич.
Кстати, Штофф был избран председателем правления, хотя это и не входило в планы Стабровского – он предпочел бы Галактиона, но тот пока еще не «поспел». Стабровский вообще считал необходимым выдерживать прыткого немца и не давать ему излишнего хода. Он почему-то ему не доверял.
В жизни нового банка на первых же порах возникало крупное недоразумение с Ечкиным, который остался в Петербурге, устраивая акции нового банка на бирже. Это было очень сложное и ответственное дело, которое мог устроить только один Ечкин. Но он чуть не бросил всего в самом начале, когда узнал, что не попал в члены банковского правления, чего, видимо, ожидал. Он даже прислал на имя нового правления формальный отказ, что обеспокоило всех. Но Стабровский только улыбнулся. Ечкин иногда позволял себе бунтовать, но все это была одна комедия, – он был совершенно «в руках» у Стабровского. У них были какие-то многолетние сибирские счеты, которые в таких случаях являлись для Ечкина холодною водой, отрезвлявшею его самое законное негодование, как было и в данном случае. Стабровский ни за что не хотел участия Ечкина в администрации банка.
– Он и без этого получил больше всех нас, – спокойно объяснял Стабровский в правлении банка. – Вы только представьте себе, какая благодарная роль у него сейчас… О, он не будет напрасно терять дорогого времени! Вот посмотрите, что он устроит.
Политика Стабровского по отношению к Галактиону скоро разъяснилась. Он пригласил его к себе вечером и предупредил с обычною своею улыбкой:
– Мы сегодня серьезно займемся, Галактион Михеич, одним делом… да.
Можно было предположить, что Стабровский собирается путешествовать, потому что он подвел гостя к отдельному столику, на котором была разложена большая карта.
– Вы не учились географии? – спросил он.
– Нет.
– Ну, ничего, выучимся… Это карта Урала и прилегающих к нему губерний, с которыми нам и придется иметь дело. У нас своя география. Какие все чудные места!.. Истинно страна, текущая млеком и медом. Здесь могло бы благоденствовать население в пять раз большее… Так, вероятно, и будет когда-нибудь, когда нас не будет на свете.
После этих чувствительных рассуждений Стабровский перешел к делу. Он обозначил булавками все пункты, где были винокуренные заводы, их производительность и район действия.
– Нам приходится серьезно считаться с этими господами, Галактион Михеич. Они очень уж просто привыкли забирать барыши совсем даром. Например, Прохоров и К o. Вы слыхали о нем?
– О да!.. Только вам нечего бояться конкуренции с ним, Болеслав Брониславич. Конечно, у них дело старинное, установившееся, а у вас есть свои преимущества в рынке и в перевозке.
– Да? Тем лучше, что мне не нужно вам объяснять. Мы отлично понимаем друг друга.
Сообразительность Галактиона очень понравилась Стабровскому. Он так ценил людей, умеющих понимать с полуслова, как было в данном случае. Все эти разговоры имели только подготовительное значение, а к главному Стабровский приступил потом.
– Дело вот в чем, Галактион Михеич… Гм… Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым… да. И мне хотелось бы, чтобы вы отправились к нему и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому это сделать неудобно, а вы посторонний человек. Необходимые инструкции я вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.
Это предложение немного смутило Галактиона, и он откровенно проговорил:
– Отчего вы не поручите этого Штоффу? Он опытнее меня.
– Хотите, чтобы я сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого дела не годится… Он слишком юрок и не умеет внушать к себе доверия, а затем тут все дело в такте. Наконец, мешает просто его немецкая фамилия… Вы понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.
Не теряя времени, Стабровский сейчас же разъяснил сущность дела, причем Галактион пришел в ужас. Этот богатый пан знал, кажется, решительно все и вперед сосчитал каждое зерно у мужика и каждую копейку выгоды, какую можно было получить. Говоря о конкуренции с сильной фирмой Прохоров и К o, он вперед определил сумму возможных убытков и все комбинации, при которых могли получиться такие убытки. Это уж совсем не походило на тот авось, с каким русские купцы вели свои дела. Тут все было на счету, и Стабровский мог рассказать чужие дела, как свои.
«Что же это такое? – спрашивал Галактион самого себя, когда возвращался от Стабровского домой. – Как же другие-то будут жить?»
Он понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то, что винное дело – только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.
Он шел домой пешком, чтоб освежиться. Падал первый снежок. В окнах мелькали желтые огоньки. Где-то звонили ко всенощной. Дневная сутолока кончалась, и только освещены были лавки и магазины. Галактиону вдруг сделалось жаль этого маленького городка, жившего до сих пор тихо и мирно. Что с ним будет через несколько лет? Надвигалась какая-то страшная сила, которая ломала на своем пути все, как прорвавшая плотину вода. И он явился покорным слугой этой силы с первого раза. Для него оставалось много непонятного, начиная с собственного положения. Как это все легко делается: недавно еще у него ничего не было, а сейчас уже он зарабатывал столько, что не мог даже мечтать раньше о подобном благополучии. И притом он являлся нужным человеком, у него было уже свое определенное место. Впереди рисовались радужные картины, и нехорошо было только то, что все это будущее неразрывно было связано со Стабровским и его компанией. Галактиону казалось, что он чему-то изменяет, изменяет такому хорошему и заветному.
С другой стороны, с каждым днем его все сильнее и сильнее охватывала жажда широкой деятельности и больших дел. Он уже понимал, что личное обогащение еще не дает ничего, а запольские коммерсанты дальше этого никуда не шли, потому что дальше своего носа ничего не видели и не желали видеть. Галактиону стоило только подумать о Стабровском или Ечкине, которые ворочали миллионными делами, как он сейчас же видел самого себя таким маленьким и ничтожным. Да, это были настоящие, большие люди, и только они умели жить по-настоящему, по-большому.
Под этим настроением Галактион вернулся домой. В последнее время ему так тяжело было оставаться подолгу дома, хотя, с другой стороны, и деваться было некуда. Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти к Харитине, но он удержался. Что ему там делать? Да и нехорошо… Муж в остроге, а он будет за женой ухаживать.
Подходя к дому, Галактион удивился, что все комнаты освещены. Гости у них почти не бывали. Кто бы такой мог быть? Оказалось, что приехал суслонский писарь Замараев.
– Ты уж меня извини, что по-деревенски ввалился без спросу, – оправдывался Замараев. – Я было заехал к тестю, да он меня так повернул… Ну, бог с ним. Я и поехал к тебе.
– Что ж, я очень рад… А что касается Харитона Артемьича, так не каждое лыко в строку. Как на него взглянет.
– Обидно оно, Галактион Михеич. Ведь не чужой человек приехал. Анфуса-то Гавриловна была рада, а он чуть в шею не вытолкал. Конечно, я – деревенский человек, а все-таки…
– Пустяки… Потом помиритесь.
Галактион искренне был рад гостю, потому что не так тошно дома. За чаем он наблюдал жену, которая все время молчала, как зарезанная. Тут было все: и ненависть к нему и презрение к деревенской родне.
– А вы тут засудили Илью Фирсыча? – болтал писарь, счастливый, что может поговорить. – Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
– Да… – неопределенно отвечал Галактион, не зная, что ему отвечать.
– И Бубнова похоронили, – не унимался Замараев. – Знавал я его в прежние времена… Жаль. А слушали новость: Прасковья Ивановна замуж выходит.
– Как выходит? – спросили в голос муж и жена.
– Выходит, как другие прочие вдовы выходят.
– За кого?
– А за доктора… Значит, сама нашла свою судьбу. И то сказать, баба пробойная, – некогда ей горевать. А я тут встретил ее брата, Голяшкина. Мы с ним дружки прежде бывали. Ну, он мне все и обсказал. Свадьба после святок… Что же, доктор маху не дал. У Прасковьи Ивановны свой капитал.
Потом, оказалось, что Замараев успел побывать и в остроге, у Ильи Фирсыча, – одним словом, обежал целый город.
IX
Замараев поселился у Галактиона, и последний был рад живому человеку. По вечерам они часто и подолгу беседовали между собой, и Галактион мог только удивляться той особенной деревенской жадности, какою был преисполнен суслонский писарь, – это не была даже жажда наживы в собственном смысле, а именно слепая и какая-то неистовая жадность.
– Нет, брат, шабаш, старинка-то приказала долго жить, – повторял Замараев, делая вызывающий жест. – По нонешним временам вон какие народы проявились. Они, брат, выучат жить. Темноту-то как рукой снимут… да. На што бабы, и те вполне это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как на меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.
– Не от ума она, Флегонт Васильич.
– А вот и нет! И я даже весьма понимаю, потому что мы, деревенские, прямые дураки выходим. Серафима-то Харитоновна и выходит права, потому как темнота-с… А только по женской своей части она, конечно, не понимает, что и темнота тоже проснулась и начала копошиться. Все ищутся, Галактион Михеич… Вы вот тут банки открываете и разные прочие огромадные дела затеваете, а от вас и к нам щепки летят… да-с. Теперь взять Ключевую, – она вся зашевелилась. Мельники-то, которые жили всю жизнь по старинке, и те очухались. Недалеко ходить, взять хоть вашего тятеньку, Михея Зотыча, – зараз две новых мельницы строит. Ведь старичок, а как хлопочет. Ну, и другие народы поднялись на дыбы… Кто во что горазд. И у всех уж на уме: не хватит своего капитала, в банке прихвачу и оборочусь. Вот какое дело… Уж все пронюхали, где жареным пахнет.
На поверку оказалось, что Замараев действительно знал почти все, что делалось в Заполье, и мучился, что «новые народы» оберут всех и вся, – мучился не из сожаления к тем, которых оберут, а только потому, что сам не мог принять деятельного участия в этом обирании. Он знал даже подробности готовившегося похода Стабровского против других винокуров и по-своему одобрял.
– Так и надо… Валяй их! Не те времена, чтобы, например, лежа на боку… Шабаш! У волка в зубе – Егорий дал. Учить нас надо, а за битого двух небитых дают.
– Ну, а как твоя ссудная касса?
– Большим кораблям большое плавание, а мы около бережку будем ползать… Перед отъездом мы с попом Макаром молебствие отслужили угодникам бессребренникам. Как же, все по порядку. Тоже и мы понимаем, как и што следует: воздадите кесарево кесарю… да. Главная причина, Галактион Михеич, что жаль мелкие народы. Сейчас-то они вон сто процентов платят, а у меня будут платить всего тридцать шесть… Да там еще кланялись сколько, да еще отрабатывали благодарность, а тут на, получай, и только всего.
Эта теория благодеяния бедным рассмешила Галактиона своею наивностью, хотя в основе и была известная доля правды.
– Так благодетелем хочешь быть? – смеялся он, хлопая Замараева по плечу. – С зубов кожу будете драть, из блохи голенища кроить?
– А вы? У вас, Галактион Михеич, учимся… Даже вот как учимся. Вам-то вот смешно, а нам слезы.
– Перестань ты дурака валять, Флегонт Васильич. Сами вы кого угодно проведете и надуете.
Замараев, живя в Заполье, обнаружил необыкновенную пронырливость, и, кажется, не было угла, где бы он не побывал, и такой щели, которую бы он не обнюхал с опытностью настоящего сыщика. Эта энергия удивляла Галактиона, и он раз, незадолго до отъезда в резиденцию Прохорова и К o, спросил:
– А ты не был у Харитины, Флегонт Васильич?
– Нет, не довелось.
– Почему?
– Все собираюсь, да как-то не могу дойти. А надо бы повидать. Прежде-то не посмел бы, когда Илья Фирсыч царствовали, а теперь-то даже очень просто.
– Вот что, Флегонт Васильич… – замялся немного Галактион. – А если я тебя попрошу зайти к ней? Понимаешь, ты как будто от себя…
– Могу.
– Пожалуйста, не проболтайся.
– Сделай милость. Тоже не левою йогой сморкаемся.
– Видишь ли, в чем дело… да… Она после мужа осталась без гроша. Имущество все описано. Чем она жить будет? Самому мне говорить об этом как-то неудобно. Гордая она, а тут еще… Одним словом, женская глупость. Моя Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?
– В лучшем виде. Известно, бабы.
– Так вот я с удовольствием помог бы ей… на первое время, конечно. К отцу она тоже не пойдет.
– Вот это даже совсем напрасно. Одно малодушие.
– Я знаю ее характер: не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
– Весьма понимаю. Горденька Харитина Харитоновна.
– Да, да. Так сделай это для меня. Как-нибудь сочтемся. Рука руку моет, Флегонт Васильич.
– Уж будь спокоен. Так подведем, что и сама не услышит. Тоже и мы не в угол рожей, хоша и деревенские.
– Пожалуйста. Меня она очень беспокоит.
Суслонский писарь отправился к Харитине «на той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.
– Завернул к вам, Харитина Харитоновна… Жена Анна наказывала. Непременно, грит, проведай любезную сестрицу Харитину и непременно, грит, зови ее к нам в Суслон погостить.
– Это в деревню-то? – удивилась Харитина. – Да вы там с женой оба с ума спятили!
– А вы не сердитесь на нашу деревенскую простоту, Харитина Харитоновна, потому как у нас все по душам… А я-то так кругом обязан Ильей Фирсычем, по гроб жизни. Да и так люди не чужие… Ежели, напримерно, вам насчет денежных средств, так с нашим удовольствием. Конешно, расписочку там на всякий случай выдадите, – это так, для порядку, а только несумлевайтесь. Весь перед вами, в там роде, как свеча горю.
Против ожидания, Харитина отнеслась к этому предложению с деловым спокойствием и не без гордости ответила:
– Сейчас мне не хочется занимать денег у отца, но я отдам в самом скором времени… У меня будут деньги.
– Само собою разумеется, как же без денег жить? Ведь я хоша и говорю вам о документе, а даю деньги все одно, как кладу к себе в карман. По-родственному, Харитина Харитоновна. Чужим-то все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.
– Не говорите мне про него!
– Я так, к слову.
– Вот вы о родственниках заговорили… Хороши бывают родственнички! Ну, да не стоит об этом говорить!
Харитина разошлась до того, что предложила чаю. Она продолжала лежать на постели совсем одетая и курила одну папиросу за другой.
– Извините меня, Харитина Харитоновна, – насмелился Замараев. – Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения не могу вполне понимать, а все-таки дамскому полу как будто и не того, не подобает цыгарки курить. Уж вы меня извините, а это самое плохое занятие для настоящей дамы.
– Пустяки, это от скуки, – коротко объяснила Харитина улыбаясь. – Что мне больше-то делать? А тут мысли разгоняет.
– Это, конечно-с. А когда прикажете доставить вам деньги? Впрочем, я и сейчас могу-с, а вы только на бумажке-с черкните.
– А сколько вы можете мне дать сейчас? Тысячу?
– Многонько-с. Сотенный билет могу, а когда издержите – другой. Тысячу-то и потерять можно по женскому делу.
Харитина взяла деньги, небрежно сунула их под подушку, и оттуда вынула два мужских портрета.
– Который больше нравится? – спрашивала она улыбаясь.
– Одного-то я знаю… господин Мышников-с?
– А другой – еврей Ечкин.
– Так-с, слышали.
– Вот я и гадаю: на которого счастье выпадет.
Замараев поднялся с видом оскорбленного достоинства и проговорил:
– Непригоже вам, Харитина Харитоновна, отецкой дочери, такие слова выговаривать, а мне непригоже их слушать. И для ради шутки даже не годится.
– Ну, так проваливай! – грубо ответила Харитина. – Тоже сахар нашелся!.. А впрочем, мне все равно. Ты где остановился-то?
– Я-то? Значит, сперва к тятеньке размахнулся, ну, а как они меня обзатылили, так я к Галактиону Михеичу… у них-с.
– А! Скажи Галактиону поклончик.
Вторая половина разговора шла уже на «ты», и Замараев только качал головой, уходя от разжалованной исправницы.
Вернувшись домой, писарь ничего не сказал Галактиону о портретах, а только встряхивал годовой и бормотал что-то себе под нос.
– Нда-с, дама-с… можно сказать… и притом огненный карахтер.
– А что? – спрашивал Галактион.
– Да так, вообще… Однако деньги соблаговолили принять и расписку обещали прислать. Значит, своя женская гордость особо, а денежки особо. Нда-с, дама-с!
Галактион только молча пожал руку своему сообщнику и сейчас же уплатил выданные Харитине деньги.
– Не в коня корм, – заметил наставительно писарь. – Конечно, у денег глаз нет, а все-таки, когда есть, напримерно, свои дети…
– Ну, об этом не беспокойся. Деньги будут, сколько угодно. Не в деньгах счастье.
Замараев только угнетенно вздохнул. Очень уж легко нынче в Заполье о деньгах разговаривают. Взять хотя того же Галактиона. Давно ли по красному билету занимал, а тут и сотенной не жаль. Совсем малодушный человек.
По вечерам писарь оставался обыкновенно дома, сохраняя деревенскую привычку, а Галактион уходил в свой банк или к Стабровскому. Писарю делалось иногда скучно, особенно когда дети укладывались спать. Он бесцельно шагал по кабинету, что-то высчитывая и прикладывая в уме, напевал что-нибудь из духовного и терпеливо ждал хозяина, без которого не мог ложиться спать. Это сиденье поневоле сблизило его с хозяйкой, относившейся к нему сначала с холодным пренебрежением. Притом писарь заметил, что вечером Серафима делалась как-то добрее и даже сама вступала в разговор. Расспрашивала его о Суслоне, как живет Емельян с тайною женой, что поделывает Михей Зотыч и т. д. Замараев каждый раз думал, что Серафима утишилась и признала его за равноправного родственника, но каждое утро его разочаровывало в этом, – утром к Серафиме не было приступа, и она не отвечала ему и даже не смотрела на него. Он объяснял это тем, что она не хотела уронить своего достоинства при муже. Но в конце концов он понял истинную причину.
Раз за вечерним чаем Серафима была особенно оживлена и проговорила:
– Скучно вам у нас, Флегонт Васильич?
– Зачем скучать? Нет, ничего.
– Ведь я вижу… И мне тоже скучно. Вот что, давайте играть в дурачки.
– Что же, с удовольствием, Серафима Харитоновна. Мы иногда с нашею попадьей Луковной до зла-горя играем… Даже ссоримся.
Они устроились тут же, за чайным столиком. Серафима подсела совсем близко, и Замараев, сдавая карты, должен был наклоняться. Когда он остался в дураках и Серафима расхохоталась, на него вдруг пахнуло вином. Игра повторилась в другой раз, и Замараев заметил то же самое. Серафима выходила по нескольку раз из-за стола и возвращалась из своей комнаты еще веселее. Больше не оставалось сомнения, что она тайком напивалась каждый вечер тою самою мадерой, которую нещадно пило все Заполье. Раз Серафима «перепаратила» настолько, что даже чуть не упала.
Что было делать Замараеву? Предупредить мужа, поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, – ни то, ни другое, ни третье не входило в его планы. С какой он стати будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать это трудно, а он может остаться в дураках.
«Э, моя хата с краю! – решил писарь и махнул рукой. – Сказанное слово – серебряное, а несказанное – золотое».
В доме Галактиона пахло уже мертвым.
X
Перед самым отъездом Галактиона была получена новая корреспонденция, взволновавшая все Заполье. Неизвестный корреспондент разделывал новых дельцов, начинавших с организации банка. Досталось тут и Галактиону, как перебежчику от своей купеческой партии. Писал, видимо, человек свой, знавший в тонкости все запольские дела и всех запольских воротил. К разысканию таинственного писаки приняты были все меры, которые ни к чему решительно не привели. Обозленные банковцы дошли до невероятных предположений. Особенно волновался Штофф.
– Это писала протопопская дочь, – уверял он в отчаянии. – Она кончила гимназию, – ну, и написала.
В розыске принял участие даже Замараев, который под величайшим секретом сообщил Галактиону:
– Некому больше, как вашему адвокату Мышникову. У тебя с ним контры, вот он и написал. Небойсь о себе-то ничего не пишет. Некому другому, кроме него.
Как это иногда случается, от излишнего усердия даже неглупые люди начинали говорить глупости.
На Галактиона корреспонденция произвела сильное впечатление, потому что в ней было много горькой правды. Его поразило больше всего то, что так просто раскрывались самые тайные дела и мысли, о которых, кажется, знали только четыре стены. Этак, пожалуй, и шевельнуться нельзя, – сейчас накроют. Газета в его глазах получила значение какой-то карающей судьбы, которая всякого найдет и всякому воздаст по его заслугам. Это была не та мистическая правда, которой жили старинные люди, а правда новая, называющая всенародно вещи их именами.
Из Заполья Галактион уехал под впечатлением этой корреспонденции. Ведь если разобрать, так в газете сущую правду пропечатали. Дорогой как-то лучше думается, да и впечатления другие. Заводы Прохорова и К o были уже в степи, и ехать до них приходилось целых полтора суток. Кругом расстилались поля. Теперь они были занесены снегом. Изредка попадались степные деревушки. Здесь уже была другая стройка, чем на Ключевой: избенки маленькие, крыши соломенные, надворные постройки налажены кое-как из плетня, глины и соломы. Но народ жил справно благодаря большим наделам, степному чернозему и близости орды, с которой шла мена на хлеб. Много было всякого крестьянского добра, а корреспондент уже пишет о разорении края и о будущем обеднении. Галактиону вдруг сделалось совестно, когда он припомнил слова отца. Вот и сейчас он едет в сущности по нечистому делу, чтобы Стабровский за здорово живешь получал отступное в сорок тысяч.
Да, нехорошо. А все оттого, что приходится служить богатым людям. То ли бы дело, если бы завести хоть один пароходик, – всем польза и никто не в обиде.
– Ну, как вы тут живете? – спрашивал Галактион одного рыжебородого ямщика, бойкого и смышленого.
– А ничего, ваше степенство. Слава богу, живем, нога за ногу не задеваем.
Обернувшись, ямщик прибавил:
– У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые бедные, – ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно народ живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб в скирдах стоит.
Отъехав станций пять, Галактион встретил, к своему удивлению, Ечкина, который мчался на четверке в Заполье. Он остановил лошадей.
– Вы это к Прохорову? – спрашивал Ечкин.
– Да… А вот вы были в Петербурге, а едете из степи.
– Э, батенька, волка ноги кормят! Из Петербурга я проехал через Оренбург в степь, дела есть с проклятым Шахмой, а теперь качу в Заполье. Ну, как у вас там дела?
– Да ничего, помаленьку.
– Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела будем делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем делать. По пути я откупил два соляных озера.
Ечкин не утерпел и выскочил из своего щегольского зимнего экипажа. Он так и сиял здоровьем.
– Ах, сколько дела! – повторял он, не выпуская руки Галактиона из своих рук. – Вы меня, господа, оттерли от банка, ну, да я и не сержусь, – где наше не пропало? У меня по горло других дел. Скажите, Луковников дома?
– Да… Он, кажется, никуда не ездит.
– Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов умер? Слышал… Все к лучшему в этом лучшем из миров, Галактион Михеич. А я, как видите, не унываю. Сто неудач – одна удача, и в этом заключается вся высшая математика. Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?
– Какой синдикат?
– Ну, по-вашему, сделочка. Знаю… До свидания. Лечу.
Неугомонный человек исчез как метеор. Ечкин поражал Галактиона своею необыкновенной энергией, смелостью и уменьем выпутаться из какого угодно положения. Сначала он относился к нему с некоторым предубеждением, как к жиду, но теперь это детское чувство совершенно заслонялось другими соображениями. Вот как нужно жить на белом свете, вот как работать.
Прохоровские винокуренные заводы в степи представляли собой что-то вроде небольшого городка. Издали еще виднелись высокие дымившиеся трубы, каменные корпуса, склады зерна, амбары и десятки других заводских построек. Отдельно стояла контора, дом самого Прохорова, квартиры для служащих и простые избушки для рабочих. Место было глухое, и Прохоров выбрал его по какому-то дикому капризу. Поговаривали, что главный расчет заключался в отдаленности акциозного надсмотра, хотя это и относилось уже к доброму старому времени.
Сам Прохоров был дома. Впрочем, он всегда был дома, потому что никуда и никогда не ездил уже лет двадцать. Его мучило вечное недоверие ко всему и ко всем: обкрадут, подожгут, зарежут, – вообще изведут. Простой народ называл его «пятачком», – у Прохорова была привычка во что бы то ни стало обсчитать на пятачок. Ведь никто не пойдет судиться из-за пятачка и терять время, а таких пятачков набегало при расчетах тысячи. Даже жалованье служащим он платил на пятачок меньше при каждой выдаче. Это был налог, который несли все, так или иначе попадавшие в Прохоровку.
Галактиона винокуренный степной король принял с особенным недоверием.
– Так-с, так-с, – повторял он. – О Стабровском слышали… да. А только это нас не касается.
По наружности Прохоров напоминал ветхозаветного купца. Он ходил в длиннополом сюртуке, смазных сапогах и ситцевой рубахе. На вид ему можно было дать лет шестьдесят, хотя ни один седой волос не говорил об этом. Крепкий вообще человек. Когда Галактион принялся излагать подробно свою миссию, Прохоров остановил его на полдороге.
– Это нас не касается, милый человек. Господин Стабровский сами по себе, а мы сами по себе… да-с. И я даже удивляюсь, что вам от меня нужно.
– Вы сейчас не хотите понять, а потом будете жалеть.
– Что делать, что делать. Только вы напрасно себя беспокоите.
– Я так и передам.
– Пожалуйста.
На прощанье упрямый старик еще раз осмотрел гостя и проговорил:
– Да вы-то кто будете Стабровскому?
– Никто. Просто, он мне поручил предупредить вас и войти в соглашение.
– Так-с, так-с. Весьма даже напрасно. Ваша фамилия Колобов? Сынок, должно быть, Михею Зотычу? Знавал старичка… Лет с тридцать не видались. Кланяйтесь родителю. Очень жаль, что ничего не смогу сделать вам приятного.
Эта неудача для Галактиона имела специальное значение. Прохоров показал ему его полную ничтожность в этом деловом мире. Что он такое в самом деле? Прохоров только из вежливости не наговорил ему дерзостей. Уезжая из этого разбойничьего гнезда, Галактион еще раз вспомнил слова отца.
Стабровский отнесся к неудаче с полным равнодушием.
– Что же, мы со своей стороны сделали все, – объяснил он. – Прохорову обойдется его упрямство тысяч в пятьдесят – и только. Вот всегда так… Хочешь человеку добро сделать, по совести, а он на стену. Будем воевать.
План войны у Стабровского уже был готов, как и вся кабацкая география. Оставалось только пустить всю машину в ход.
– Говоря откровенно, мне жаль этого старого дурака, – еще раз заметил Стабровский, крутя усы. – И ничего не поделаешь. Будем бить его же пятачком, а это самая беспощадная из всех войн.
За завтраком у Стабровского Галактион неожиданно встретил Харитину, которая приехала вместе с Ечкиным. Она была в черном платье, которое еще сильнее вытеняло молочную белизну ее шеи и рук. Галактиону было почему-то неприятно, что она приехала именно с Ечкиным, который сегодня сиял, как вербный херувим.
– Давненько мы не видались, – заговорила она первая, удерживая руку Галактиона в своей. – Ну, как поживаешь? Впрочем, что я тебя спрашиваю? Мне-то какое до тебя дело?
– Зачем ты приехала с Ечкиным? – тихо спросил Галактион, не слушая ее болтовни.
– Да так… Он такой смешной. Все ездит ко мне, болтает разный вздор, а сегодня потащил сюда. Скучно… Поневоле рад каждому живому человеку.
– А муж?
– Он все богу молится. Да и пора грехи замаливать. А что твоя Серафима?
– В самый раз бы отправить ее вместе с Полуяновым.
– Смотри, Галактион, теперь вот ты ломаешься да мудришь над Серафимой, и бог-то и найдет. Это уж всегда так бывает.
– Э, все равно, – один конец! Тошно мне!
Галактион больше не разговаривал с ней и старался даже не смотреть в ее сторону. Но он не мог не видеть Ечкина, который ухаживал за Харитиной с откровенным нахальством. У Галактиона перед глазами начали ходить красные круги, и он после завтрака решительным тоном заявил Харитине:
– Я тебя провожу домой.
– Меня Борис Яковлич провожает.
Галактион посмотрел на нее такими безумными глазами, что она сейчас же с детскою торопливостью начала прощаться с хозяевами. Когда они выходили из столовой, Стабровский поднял брови и сказал, обращаясь к жене:
– Они добром не кончат, эти молодцы.
– Ах, какая она красавица! – говорила с завистью пани Стабровская, любовавшаяся всяким здоровым человеком. – Право, таким здоровым и сильным людям и умереть не страшно, потому что они живут и знают, что значит жить.
– Да, это нужно иметь в виду почтенному Борису Яковлевичу, – шутил Стабровский. – Иногда кипучая жизнь проявляется в не совсем удобным формах.
– Я? Что же я, мне все равно, – смешно оправдывался Ечкин, улыбаясь виноватою улыбкой. – Я действительно немножко ухаживал за Харитиной Харитоновной, но я ведь не виноват, что она такая хорошенькая.
– Прежде всего, мой милый, тебя в этих делах всегда выручало спасительное чувство страха.
Галактион молча усадил Харитину на извозчика и, кажется, готов был промолчать всю дорогу. Чувство страха, охватившее ее у Стабровских, сменилось теперь мучительным желанием освободиться от его присутствия и остаться одной, совершенно одной. Потом ей захотелось сказать ему что-нибудь неприятное.
– На свадьбе у Прасковьи Ивановны ты, конечно, будешь? – спросила она Галактиона с деланым спокойствием, когда уже подъезжали к дому.
– Ечкин будет посаженым отцом, а я шафером.
– Оставь, пожалуйста, Ечкина в покое. Какое тебе дело до него?
– А вот какое.
Галактион схватил ее за руку и пребольно сжал, так что у нее слезы выступили на глазах.
– Ты, кажется, думаешь, что я твоя жена, которую ты можешь бить, как бьешь Серафиму? – проговорила она дрогнувшим голосом.
Он только засмеялся, высадил ее у подъезда и, не простившись, пошел домой.
XI
Харитина вбежала к себе в квартиру по лестнице, как сумасшедшая, и сейчас же затворила двери на ключ, точно Галактион гнался за ней по пятам и мог ворваться каждую минуту.
– Вот нахал! – повторяла она, улыбаясь и размахивая рукой, у которой от пожатия Галактиона слиплись пальцы. – Это какой-то сумасшедший.
Она опять лежала у себя в спальне на кровати и смеялась неизвестно чему. Какой-то внутренний голос говорил ей, что Галактион придет к ней непременно, придет против собственной воли, злой, сумасшедший, жалкий и хороший, как всегда. Как он давеча посмотрел на нее у Стабровских – точно огнем опалил. Харитина захохотала и спрятала голову в подушку. Интересно было бы свести его с Ечкиным. Потом Харитине вдруг пришла в голову мысль, которая заставила ее сесть на кровати. Да ведь это он, Галактион, подослал к ней этого дурака писаря с деньгами, и она их взяла. Ах, какая дура! И как было не догадаться? Харитина озлилась на это непрошенное участие Галактиона и сразу успокоилась. Теперь она была рада, что он придет. Да, пусть придет.
Галактион действительно пришел вечером, когда было уже темно. В первую минуту ей показалось, что он пьян. И глаза красные, и на ногах держится нетвердо.
– Ты зачем это ко мне пьяный приходишь? – проговорила она.
– Я? Пьяный? – повторил машинально Галактион, очевидно не понимая значения этих слов. – Ах, да!.. Действительно, пьян… тобой пьян. Ну, смотри на меня и любуйся, несчастная. Только я не пьян, а схожу с ума. Смейся надо мной, радуйся. Ведь ты знала, что я приду, и вперед радовалась? Да, вот я и пришел.
Галактион присел к столу, закрыл лицо руками, и Харитина видела только, как вздрагивали у него плечи от подавленных рыданий. Именно этого Харитина не ожидала и растерялась.
– Галактион, бог с тобой, – бормотала она упавшим голосом. – Какой ты, право. Мне хуже во сто раз, да ведь я ничего.
– Ничего ты не понимаешь – вот и ничего. Ну, зачем я сюда пришел?
Он поднялся и, не вытирая катившихся по лицу слез, посмотрел на нее давешними безумными глазами.
– Ты думаешь, что я тебя люблю? Нет, я пришел сказать тебе, что ненавижу тебя… всю ненавижу… и себя ненавижу… Ненавижу и жалею… Как-то кругом все пусто… темно… и страшно, страшно. И Симу жаль и детишек. Малюсенькие, а уж начинают понимать по-своему, что в доме неладно. Встретишь знакомого и боишься, что вот он скажет тебе то самое, о чем боишься думать. Как-то я был у старика Луковникова, так ему на меня было стыдно смотреть. Разве я на понимаю? А я бессовестным прикинулся и все притворялся, что ничего не замечаю.
– Тебе уж это кажется все.
– Ничего не кажется, а только ты не понимаешь. Ведь ты вся пустая, Харитина… да. Тебе все равно: вот я сейчас сижу, завтра будет сидеть здесь Ечкин, послезавтра Мышников. У тебя и стыда никакого нет. Разве девушка со стыдом пошла бы замуж за пьяницу и грабителя Полуянова? А ты его целовала, ты… ты…
У Галактиона перехватило горло от запоздавшей ревности к Полуянову, и он в изнеможении схватился за грудь.
– Говори… ну, говори все, – настаивала Харитина. – Я жена Полуянова, а ты… ты…
– Молчи, ради бога молчи!
– Нет, ты молчи, а я буду говорить. Ты за кого это меня принимаешь, а? С кем деньги-то подослал? Писарь-то своей писарихе все расскажет, а писариха маменьке, и пошла слава, что я у тебя на содержании. Невелика радость! Ну, теперь ты говори.
– Оно действительно глупо вышло, а только я, Харитина…
– Только меня срамишь. Теперь про меня все можно говорить, кому что нравится.
– О тебе же заботился. В самом деле, Харитина, будем дело говорить. К отцу ты не пойдешь, муж ничего не оставил, надо же чем-нибудь жить? А тут еще подвернутся добрые люди вроде Ечкина. Ведь оно всегда так начинается: сегодня смешно, завтра еще смешнее, а послезавтра и поправить нельзя.
– По себе судишь?
Это был намек на Прасковью Ивановну, и Галактион немного смутился.
– Оставь глупости. Я серьезно говорю. Пока что я действительно хотел тебе помочь.
– А потом?
– Потом видно будет, что и как.
– Дешево содержанку хочешь купить, Галактион Михеич.
– Перестань молоть!
Этот деловой разговор утомил Харитину, и она нахмурилась. В самом деле, что это к ней все привязываются, точно сговорились в один голос: чем будешь жить да как будешь жить? Живут же другие вдовы, и никто их не пытает.
– Ну ладно, не будем теперь об этом говорить, – решил Галактион, махнув рукой. – Разве с тобой кто-нибудь сговаривал?
Он опять сел к столу и задумался. Харитина ходила по комнате, заложив руки за спину. Его присутствие начинало ее тяготить, и вместе с тем ей было бы неприятно, если бы он взял да ушел. Эта двойственность мыслей и чувств все чаще и чаще мучила ее в последнее время.
– Ведь вот старики-то прожили век, – думал Галактион вслух, отдаваясь внутреннему течению своих мыслей. – Да, целый век прожили. И худо было и хорошо, а все-таки прожили. Дом не пустовал, беспризорные жены не оставались. Эх, неладно!.. Вот я ехал, Харитина, в степи, а ямщик рассказывает, как у них Николе на бородку оставляют, когда страда. И этого не будет… Все отберут, и никуда не уйдешь. Вот посмотри на меня: по видимости как будто и человек, а в середине уж труха. Я-то первый своему брату купцу животы буду подводить. И самому мне деваться некуда. И другие прочие народы тоже соображают, где плохо лежит. Вон Замараев-то кассу ссуд хочет открывать в Заполье.
– Он уж меня в кассирши приглашал.
– Тебя?.. Ха-ха… Это будет у вас театр, а не ссудная касса. Первым делом – ему жена Анна глаза выцарапает из-за тебя, а второе – ты пишешь, как курица лапой.
– Выучусь.
– Другому чему не научись.
– Тебя не спрошу. Послушай, Галактион, мне надоело с тобой ссориться. Понимаешь, и без тебя тошно. А тут ты еще пристаешь… И о чем говорить: нечем будет жить – в прорубь головой. Таких ненужных бабенок и хлебом не стоит кормить.
Харитина не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться:
– Ты это куда?
– Куда-нибудь надо идти. Не все ли равно, куда ни идти? Ну, прощай, Харитина.
Она молча подала ему руку и не шевельнулась с места, чтобы проводить его до передней. В ее душе жило смутное ожидание чего-то, и вот этого именно и не случилось.
Вечером, измучившись от тоски, Харитина отправилась к матери, где, к своему удивлению, застала Замараева, который уже называл ее сестрицей.
– Вот тятеньки нет дома, значит, я – гость, – объяснил он откровенно.
– Горденек Харитон Артемьич, а напрасно-с.
Анфуса Гавриловна была рада суслонскому зятю. Положим, не из важных зять, а все-таки живет хорошо и родню уважает. Ей делалось совестно за мужа, который срамил писаря в глаза и за глаза. Каков уж есть, – из своей кожи не вылезешь. В малыгинском доме вообще переживалось тяжелое время: Лиодор сидел в остроге, ожидая суда, Полуянова на днях отправляли в Сибирь. Галактион жил неладно, – все как-то шло врозь. А тут еще Харитина со своею красотой осталась ни на дворе, ни на улице. Последнюю дочь Агнию, и ту запорочила Бубниха своим сватовством. Теперь девушке никуда глаз нельзя показать в люди. Она даже похудела с горя и ходила, как в воду опущенная, и пряталась в своей комнатке от чужих.
– Уж эта Бубниха! – удивлялась Анфуса Гавриловна. – И что ей было изводить девушку? Подвела жениха, а потом сама за него поклалась.
– Это она с горя, маменька, – объясняла Харитина. – Ей до зла-горя нравился Мышников, а Мышников все за мной ухаживал, – ну, она с горя и махнула за доктора. На, мил сердечный друг, полюбуйся!
– И не пойму я вас, нонешних, – жаловалась старушка. – Никакой страсти в нонешних бабах нет. Не к добру это, когда курицы по-петушиному запоют.
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать – битого бить, Галактиона – дочери досадить, Харитину – с непокрытой головы волосы драть, сына Лиодора – себя изводить. Болело материнское сердце день и ночь, а взять не с кого. Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и сидит, как зачумленная. Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки разные слова разговаривает и всем старается угодить.
– Богоданная маменька, как будто вы из лица сегодня не совсем?
– Ох, тоже и скажет! На што мне и лицо это самое? Провалилась бы я, кажется, скрозь землю, а ты: из лица не совсем!
– Не убивайтесь, богоданная маменька, может, все дела помаленьку наладятся. Господь терпел и нам наказал терпеть. Испытания господь посылает любя и любя наказует за нашу гордость. Кто погордится, а ему сейчас усмирение.
– Это ты на Харитона Артемьича?
– Зачем же-с? Так, вообще-с.
Сегодня Замараев имел какой-то особенно таинственный и загадочно-грустный вид. Он воспользовался моментом, когда Анфуса Гавриловна зачем-то вывернулась из комнаты, поманил пальцем Харитину и змеиным сипом сказал:
– Сестрица, и что я вам скажу.
Затем он оглянулся, подошел совсем близко, так, что Харитина могла убедиться, что он за обедом наелся по-деревенски луку, и еще таинственнее спросил:
– Уж как мне быть – ума не приложу… Ах, какое дело, сестрица!
– Да ну тебя, говори толком! – вскипела Харитина.
– Дело следующее-с, то есть, собственно, два дела-с, сестрица. Первое, что сестрица Серафима подверглась прахтикованному запою.
– Сима?..
– Они-с… Я ведь у них проживаю и все вижу, а сказать никому не смею, даже богоданной маменьке. Не поверят-с. И даже меня же могут завинить в напраслине. Жена перед мужем всегда выправится, и я же останусь в дураках. Это я насчет Галактиона, сестрица. А вот ежели бы вы, напримерно, вечером заглянули к ним, так собственноручно увидели бы всю грусть. Весьма жаль.
Это известие ужасно поразило Харитину. У нее точно что оборвалось в груди. Ведь это она, Харитина, кругом виновата, что сестра с горя спилась. Да, она… Ей живо представился весь ужас положения всей семьи Галактиона, иллюстрировавшегося народною поговоркой: муж пьет – крыша горит, жена запила – весь дом. Дальше она уже плохо понимала, что ей говорил Замараев о каком-то стеариновом заводе, об Ечкине, который затягивает богоданного тятеньку в это дело, и т. д.
– А мать ничего не знает? – прервала она поток писарского красноречия.
– Никак нет-с, потому как сестрица Серафима наезжают к ним по утрам, когда еще они в своем виде. А по вечерам они даже не сказываются дома, ежели, напримерно, навернутся гости.
– И давно это с ней? Впрочем, что это я спрашиваю глупости? Надо все матери рассказать.
– Уж это только вы, сестрица, сделайте, а я не смею.
Когда Анфуса Гавриловна вернулась, Харитина даже раскрыла рот, чтобы сообщить роковую новость, но удержалась и только покраснела. У нее не хватило мужества принять на себя первый напор материнского горя. Замараев понял, почему сестрица струсила, сделал благочестивое лицо и только угнетенно вздыхал.
Харитина посидела еще из приличия и ушла в комнату к сестре Агнии, чего раньше никогда не делала.
– Что это попритчилось нашей исправнице? – удивлялась Анфуса Гавриловна. – Раньше-то Агнию и за сестру не считала.
– Молодо-зелено, маменька.
XII
Открытый в Заполье банк действительно сразу оживил все, точно хлынула какая-то магическая сила. Запольское купечество заволновалось, придумывая новые «способа» и «средствия». Все отлично понимали, что жить попрежнему невозможно и что жить по-новому без банка, то есть без кредита, тоже невозможно. Попрежнему среднее купечество могло вести свои обороты с наличным капиталом в двадцать – тридцать тысяч, а сейчас об этом нечего было и думать. Особенно ясно это сделалось всем, когда Стабровский объявил открытую войну Прохорову и К o. Чтобы открыть действие своего завода, он начал производить закупку хлеба в невиданных еще размерах. Штофф забирал весь хлеб в Заполье, а Галактион в Суслоне. В общем, вся эта хлебная операция достигала на первый раз почтенной цифры в четыреста тысяч пудов. Только теперь запольские хлебники, скупавшие десятками тысяч, поняли ту печальную истину, что рынок от них ушел и что цену хлеба даже теперь уже ставят доверенные Стабровского. Они били своих конкурентов по всем боевым хлебным пунктам самым простым способом, набавляя всего четверть копейки на пуд. Что значило Стабровскому выкинуть лишнюю тысячу рублей на эту беспощадную войну, а другим тягаться уже становилось не под силу. Все понимали также, что все эти убытки Стабровский наверстает вдвойне – и на скупленном хлебе и на водке, а потом будет ставить цену, какую захочет. А главное – его выручал банк, дававший те средства, которых недоставало. И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы.
Результатом этого движения было то, что сразу открылся целый ряд новых предприятий. На первом плане выдвинулась постройка громадного стеаринового завода, устраивавшегося новою компанией, составленною Ечкиным: в нее входили сам Ечкин, Шахма и старик Малыгин. Дело затевалось миллионное, и все только ахали. Пошатнулся и старик Луковников, задумавший громадную вальцовую мельницу в самом Заполье, – он хотел перехватить у других мелкотравчатых мельников пшеницу. Теперь дело сводилось именно на то, кто захватит вперед и предупредит других. Все остальные тоже по мере сил набросились на новые предприятия, главным образом – на хлеб. По Ключевой строилось до десятка новых мельниц-крупчаток.
Это небывалое оживление всей хлебной торговли отразилось на всех сторонах коммерческой деятельности. Ходко пошел красный товар, скобяной, железный, галантерея, а главным образом – кабак. Мужик продавал хлеб и деньги тратил на ситцы, самовары и водку. Все исходило от этого хлеба, в нем было основание и залог всего остального. Торговля в Заполье оживилась до неузнаваемости, и прежние лавки и лавчонки быстро превратились в магазины с зеркальными стеклами, где торговали без запроса. Возникла страшная конкуренция в погоне за покупателем, и все старались перещеголять друг друга. Недостававшие деньги черпались полною рукой из банка. Удерживались от общего потока только такие заматерелые старики, как миллионер Нагибин, он ничего не хотел знать и только покачивал своею головой.
– Распыхались наши купцы не к добру, – пошептывал миллионер, точно колдун. – Ох, не быть добру!.. Очень уж круто повернулись все, точно с печи упали.
Происходили странные превращения, и, может быть, самым удивительным из них было то, что Харитон Артемьич, увлеченный новым делом, совершенно бросил пить. Сразу бросил, так что Анфуса Гавриловна даже испугалась, потому что видела в этом недобрый признак. Всю жизнь человек пил, а тут точно ножом обрезал.
– Нет, брат, теперь не те времена, – повторял он. – Дикость-то свою надо бросить, а то все мы тут мохом обросли.
Новый стеариновый завод строился на упраздненной салотопенной заимке Малыгина. По плану Ечкина выходило так, что Шахма будет поставлять степное сало, Харитон Артемьевич заведовать всем делом, а он, Ечкин, продавать. Все, одним словом, было предусмотрено вперед, особенно громадные барыши, как законный результат этой компанейской деятельности.
Старик настолько увлекся своею новою постройкой, что больше ничего не желал знать. Дело дошло до того, что он отнесся как-то совсем равнодушно даже к оправданию родного сына Лиодора.
– Лучше бы уж его в Сибирь сослали, – думал он вслух. – Может, там наладился бы парень… Отец да мать не выучат, так добрые люди выучат. Вместе бы с Полуяновым и отправить.
Эта бесчувственность больше всего огорчила Анфусу Гавриловну, болевшую всеми детьми зараз. Рехнулся старик, ежели родного детища не жалеет. Высидевший в остроге целый год Лиодор заявился домой, прожил дня два тихо и мирно, а потом стащил у матери столовое серебро и бесследно исчез.
– Ох, напрасно его в Сибирь не сослали, – жалел Харитон Артемьич, предчувствуя недоброе. – Еще зарежет с пьяных глаз.
В своем увлечении Малыгин дошел до того, что не мог равнодушно видеть чужих построек, которые ему казались лучше, чем у него. Он потихоньку ездил смотреть на строившуюся новую мельницу Луковникова и старался находить какие-нибудь недостатки – трубу для паровой машины выводили слишком высоко, пятиэтажный громадный корпус самой мельницы даст осадку на левый бок, выходивший к Ключевой, и т. д. Стеариновый завод строился по одну сторону города, а вальцовая мельница – по другую; это были аванпосты грядущих преобразований.
Анфуса Гавриловна теперь относилась к остепенившемуся мужу с уважением и, выбрав удачный момент, сообщила ему печальную новость о болезни Серафимы.
– Ну, это уж дело мужа, а не каше, – ответил старик.
– Да ведь дочь-то наша?
– Много их… На всех и жалости не хватит. Сама не маленькая. Что это Галактиона не видать?
– А он все ездит по делам Стабровского. Хлеб скупают с Карлой в четыре руки. Дома-то хоть трава не расти. Ох, согрешила я, грешная, Харитон Артемьич!
– Кабы хороший, правильный муж у Серафимы, так бы он сразу вышиб из нее эту дурь.
– Не дурь, а болесть. Я уж с доктором советовалась, с Кацманом. Он хоша и из жидов, а правильный человек. Так и говорит: болесть в Серафиме.
– Ну вас совсем! Отстаньте! Не до вас! С пустяками только пристаешь. У меня в башке-то столбы ходят от заботы, а вы разные пустяки придумываете. Симке скажи, промежду прочим, что я ее растерзаю.
Спорить и прекословить мужу Анфуса Гавриловна теперь не смела и даже была рада этому, потому что все-таки в дому был настоящий хозяин, а не прежний пьяница. Хоть на старости лет пожить по-настоящему, как добрые люди живут. Теперь старушка часто ездила навещать Симу, благо мужа не было дома. Там к чему-то околачивалась Харитина. Так и юлит, так и шмыгает глазами, бесстыжая.
В сущности ни Харитина, ни мать не могли уследить за Серафимой, когда она пила, а только к вечеру она напивалась. Где она брала вино и куда его прятала, никто не знал. В своем пороке она ни за что не хотела признаться и клялась всеми святыми, что про нее налгал проклятый писарь.
Галактион действительно целую зиму провел в поездках по трем уездам и являлся в Заполье только для заседаний в правлении своего банка. Он начинал увлекаться грандиозностью предстоявшей борьбы и работал, как вол. Домой он приезжал редким гостем и даже как-то не удивился, когда застал у себя Харитину, которая только что переехала к нему жить.
– Что же, и отлично, – одобрил он эту новую выходку. – Симе одной скучно, а вдвоем вам будет веселее.
– Это уж наше дело, что там будет, – загадочно ответила Харитина, имевшая такой серьезный вид. – А тебя не спросим.
Несмотря на некоторую резкость, Харитина заметно успокоилась и вся ушла в домашние дела. Она ухаживала за ребятишками, вела все хозяйство и зорко следила за сестрой. К Галактиону она отнеслась спокойно и просто, как к близкому родственнику, и не испытывала предававшего ее волнения в его присутствии.
– А я тебя раньше, Галактион, очень боялась, – откровенно признавалась она. – И не то чтобы боялась по-настоящему, а так, разное в голову лезло. Давно бы следовало к тебе переехать – и всему конец.
Он только сумрачно посмотрел на нее, пожал плечами и ничего не ответил. Действительно, безопаснее места, как его собственный дом, она не могла выбрать.
Только раз Галактион поссорился с своею гостьей из-за того, что она не захотела даже проститься с мужем, когда его отправляли в ссылку, и что в виде насмешки послала ему на дорогу банку персидского порошка.
– Провожать ты его могла и не ходить, а смеяться над человеком в таком положении просто бессовестно, – выговаривал Галактион.
– Я и не думала смеяться… По этапам поведут, так порошок там первое дело. Меня же будет благодарить.
Серафима относилась к сестре как-то безразлично и больше не ревновала ее к мужу. По целым дням она ходила вялая и апатичная и оживлялась только вечером, когда непременно усаживала Харитину играть в дурачки. Странно, что Харитина покорно исполняла все ее капризы.
Для Галактиона вся зима вышла боевая, и он теперь только понял, что значит «дохнуть некогда». Он под руководством Стабровского выучился работать по-настоящему, изо дня в день, из часа в час, и эта неустанная работа затягивала его все сильнее и сильнее. Он чувствовал себя и легко и хорошо, когда был занят.
– Бисмарк сказал, что умрет в своих оглоблях, как водовозная кляча, – объяснял ему Стабровский. – А нам и бог велел.
Чем ближе Галактион знакомился со Стабровским, тем большим и большим уважением проникался к нему, как к человеку необыкновенному, начиная с того, что совершенно было неизвестно, когда Стабровский спал и вообще отдыхал. Только Галактион знал, как работает этот миллионер и с какою осторожностью ведет свои дела. Война с Прохоровым и К o была задумана давно и теперь только осуществлялась шаг за шагом по ранее выработанному плану. Одна закупка хлеба чего стоила, и, не бывав ни в одном хлебном рынке, Стабровский знал дело лучше всякого мучника.
– Самое интересное будет впереди, – объяснял Стабровский. – Мы будем бить Прохорова шаг за шагом его же пятачком, пока не загоним совсем в угол, и тогда уже в качестве завоевателей пропишем ему условия, какие захотим. Раньше я согласен был получить с него отступного сорок тысяч, а сейчас меньше шестидесяти не возьму… да.
Галактион просто ужаснулся, когда Стабровский еще раз обстоятельнейшим образом познакомил его со всеми подробностями кабацкой географии и наступательного плана кабацкой стратегии. Вперед намечены были главные боевые пункты, места для вирных складов и целая сеть кабаков, имевших в виду парализовать деятельность Прохорова и К°.
– В сущности очень глупое дело, а интересно добиться своего, – объяснял Стабровский. – В этом и заключается жизнь.
– Отчего бы вам, Болеслав Брониславич, не заняться другим делом? – решился заметить Галактион. – Ведь всякое дело у вас пошло бы колесом.
– Что делать, сейчас вернее водки у нас нет дела.
Впрочем, и сам Галактион начинал уже терять сознание разницы между промышленным добром и промышленным злом. Это делалось постепенно, шаг за шагом. У Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки.
Только раз Галактион видел Стабровского вышибленным из своей рабочей колеи. Он сидел у себя в кабинете за письменным столом и, закрыв лицо руками, глухо рыдал.
– Болеслав Брониславич, успокойтесь.
– Ах, ничего мне не нужно!.. Все вздор!.. Дидя, Дидя, Дидя!
Галактион понял, что с девочкой припадок, именно случилось то, чего так боялся отец. В доме происходила безмолвная суета. Неслышными шагами пробежал Кацман, потом Кочетов, потом пронеслась вихрем горничная.
– Боже мой, за что ты меня наказываешь? – стонал Стабровский, ломая руки. – Ведь живут же дети бедняков, нищие, подкидыши, и здоровы, а у меня одна дочь… Ах, Дидя, Дидя!
Это громкое горе отозвалось в душе Галактиона горькою ноткой, напоминая смутно о какой-то затаенной несправедливости.
