Глава 30

В зал Народного дома столько набилось народу, что некоторым пришлось стоять в проходах. Несмотря на открытые окна, за которыми тоже стояли люди, в зале было душно и дымно.

Шло совещание представителей комитетов бедноты волсоветов, сельисполкомов, уполномоченных продотрядов и всего актива нашего уезда.

На совещание прибыли представители губкома партии и губпродкома.

Председательствовал Шугаев, протокол вели Коля Боков и Сергей Гаврилов.

Рядом со мной по одну сторону сидел кузнец Илья, по другую — мордвин Михалкин. Дальше за этим же большим столом, покрытым красной материей, находились татарин Девлеткильдеев — заведующий национальным отделом при укоме, Сазанова — заведующая усобесом, Ведерников — заведующий упродкомом и Боярышев Иван Ермилович. На самом конце стола рядом с Филей восседал начальник милиции Жильцев.

Филя все-таки, поборов себя, сдружился для виду с Жильцевым. Время от времени они о чем-то перешептывались.

Утром Шугаев делал доклад о текущем моменте, а сейчас о продовольственном положении и работе комбедов докладывал уполномоченный губпродкома по нашему уезду Романовский. Все с интересом слушали его красноречивый доклад, кажется даже любовались тем, как Романовский то отступал в глубь сцены, то снова налетал с разбегу, будто прыгнуть собирался в вал.

На небольшом столике перед докладчиком лежала куча бумаг.

Это были сводки от комбедов, писанные на разной бумаге и разными почерками сорока двух волостных и двухсот двенадцати сельских секретарей.

— Вот кроет! — толкнул меня кузнец Илья.

— Да что он, чумовой? — спросил Михалкин. — Или недобитый буржуй?

— Разбирайся сам, — тихо ответил я.

Романовский приехал с явным убеждением, что перед ним вахлаки, тупое мужичье, что здесь глушь и темь.

Даже Шугаев, человек, видавший всяческих людей, и он в первое время заметно струхнул, потому что через каждую строку в мандате стояло слово «расстрел».

Затем Шугаев впал в недоумение. А когда на заседаниях уисполкома Романовский произносил пространные угрожающие речи, Степан Иванович совсем раскусил его. Да и мы немного распознали такого орла.

Словом, из губернии к нам прислали демагога неизвестной прослойки. И поэтому речь, которую он сейчас произносил и которую не перебивал Шугаев, несмотря даже на шум и выкрики в зале, была удивительна только для тех, кто впервые его слышит.

Романовский именовал себя «левым коммунистом» и яростно доказывал, что Брестский мир с немцами — это предательство, гибель России, что нужно с немцами воевать и воевать. Не был он согласен с Лениным и говорил, что революция недоделана, что конь революции остановлен на всем скаку и что надо крушить, давить, взрывать. Он считал, что установление трудовой дисциплины на фабриках и заводах и приглашение старых специалистов — это возврат к царским, старорежимным временам.

Крестьян он вообще не признавал. Это сырье для революции, и никаких прослоек в мужиках не было и нет. Все они серые, тупые, все ползучие навозные черви, жуки, тарантулы, лапотники.

Вот в этом духе он и делал сегодня доклад.

— Я, уполномоченный губпродкома, прибыл к вам не в бирюльки играть. Согласно врученному мне мандату, я, Романовский, по поручению губпродкомиссара Брюханова и по инструкции наркомпрода Цюрупы буду отдавать всех, кто не выполнит моих указаний, под суд военного трибунала. Вплоть до расстрела на месте в двадцать четыре часа…

Революция не может ждать. Враг наступает со всех сторон. Армии нужен хлеб, а он в деревнях. Какое мне, Романовскому, дело, где вы его возьмете! Вы там часть нужного хлеба разбазариваете среди так называемых бедняков. А у них свой хлеб. Самогон из него гонят. Надо выгрести все до зерна! Деревня исстари существует для города. Какие могут быть бедняки, середняки, кулаки, дураки! Чушь!..

Успевают ли Коля Боков и Гаврилов записывать эти бредни? Романовский, расхаживая по сцене, все говорил и говорил. То и дело отирал он свою бритую голову огромным клетчатым платком. Он даже помахивал им на свое раскрасневшееся лицо, и тогда доносился от него, как из парикмахерской, запах одеколона.

Иногда он в свою речь ловко вставлял революционные слова.

— Пролетарий голодает. Рабочему классу нечем питаться, люди мрут! А в деревне есть пшено, овес, просо, гречка, куры. Пусть деревня питается овсом! Революция требует жертв. Она ни с чем не считается. Буржуазия грозит задушить нашу революцию голодом. Не бывать этому! Мы, партия пролетариев, не пойдем на это. Мы не согласны на это. Чушь!..

Все до зерна сыпать на возы — и на станцию. Все на фронт и для фронта! Я, Романовский, отвечаю за каждый пуд хлеба, скрытого от Советской власти. В деревне есть коровы, они доят молоком. Я правильно говорю! Кто может возразить? Никто не может возразить. Никаких возражений я не принимаю. Чушь!..

Народ, который сначала волновался, потом возмущался, сейчас как-то держит себя странно. Уже нет ни возгласов, ни выкриков. Многие шепчутся между собою и поглядывают на Романовского с добродушной улыбкой. Кажется, скажи он хоть еще одно слово, и они взорвутся дружным хохотом. Я прошел за кулисы. Иван Павлович стоял там с Брындиным и еще с кем-то.

— Иди сюда, Петр, — позвал меня предчека.

Только направился было к ним, как сзади услышал:

— Это именно чушь!

Обернувшись, увидел: Коля Боков бросил карандаш.

— Не могу записывать! Граждане, увольте! — И Коля поднялся, скорчив рожу Романовскому.

И здесь будто всех прорвало. Хохот, аплодисменты, крики:

— Довольно! Хватит!

— Все поняли! Спасибо!

— Отдохни, Романовский!

Оратор вдруг остановился, вынул платок, вытер лысину и огляделся. Все смеялись. Даже в президиуме, даже те, кто стояли возле окон на улице. Заливисто хохотал кузнец Илья. Только Шугаев терпеливо закусил губу. Видно, какого труда ему это стоило. Он же очень смешливый человек. Не смеялись представители губернии. Они сидели, чуть нагнувшись над столом, сохраняли серьезность.

— Что такое, председатель? — повернулся Романовский к Шугаеву. — Не понимаю. Я еще не окончил.

— Тише, товарищи! — Шугаев позвенел колокольчиком. — Надо иметь уважение к оратору.

— А он нас уважает? — крикнул Федя из Горсткина.

— Он говорит — быдлы мы. Что это за быдлы? — спросила женщина.

— Быки, вон кто, — пояснили ей.

«Коровы молоком доят», — вспомнил кто-то слова оратора.

Романовский расстегнул ворот вышитой рубашки. Ему совсем стало жарко. Движение и крики в зале все усиливались. Те, кто сидел на полу перед сценой или на подоконниках, встали. Шугаев непрестанно звонил и звонил, почти над головой подняв колокольчик. Наконец водворилась тишина, и в ней громко прозвучал возглас:

— Провокаторская речь!

— Что, что? — не понял Романовский и двинулся к президиуму, так как голос был отсюда.

— Провокаторская, оскорбительная речь для народа!

Это выкрикнул Жильцев и встал. Романовский уставился на Жильцева сощуренными глазами.

— Это вы, гражданин, сказали?

— Это я, Жильцев, сказал! За подобные речи трибуналу предают!

— М-меня?.. Уполномоченного губпродкома?.. Романовского?.. Трибуналу?..

— Военному, — добавил Жильцев и вышел из-за стола. — Можно мне внеочередное слово? — обратился он к Шугаеву.

— Можно, конечно, — пробормотал Шугаев.

В его голосе послышались и удивление и настороженность, а на широком лице недоумевающая улыбка.

— Граждане, дадим внеочередное слово начальнику милиции товарищу Жильцеву? — спросил Шугаев.

— Давай, давай! — послышалось из зала.

— Этот сказанет.

— Уж он-то… говорун не хуже…

Но Жильцев, не слыша ни поощряющих восклицаний, ни насмешек, гремя кавалерийской саблей и звеня шпорами, метнулся к трибуне. Вскинул на нее обе ладони с растопыренными пальцами, качнулся и, бросив молниеносный взгляд в сторону Романовского, который стоял в углу, начал свою речь.

— Перед вами, товарищи, выступал сейчас вот этот субъект, — указал Жильцев на Романовского.

— Кто, кто? — рванулся к нему Романовский.

— Фрукт! — добавил Жильцев. — Таких субчиков мы уже встречали! Он произнес гнусную речь по вашему адресу. А себя назвал левым коммунистом. Хорош левый, который ведет глазом вправо. Некоторые люди путают левых коммунистов с нами, левыми эсерами. Мы с возмущением отметаем таких, как этот и ему подобные.

Жильцев вынул расческу, быстрым движением причесался, поправил желтые очки.

— Послушайте раз и навсегда. Между нами и ними глубокая пропасть. Мы диаметрально противоположны. Если мы солидарны с ними по вопросу о Брестском мире, это еще не значит, что согласны во всем. По крестьянскому вопросу, основному в революции, мы небо и земля. Для них мужики — быдло, скифы и прочие варвары. Мы, левые эсеры, стояли и будем стоять за все крестьянство в целом. Мы не призываем, как Романовский, грабить мужицкие амбары, очищать все зерно под метелку. Мы, наоборот, против крутых мер по изъятию хлеба. Даже по отношению зажиточных хлеборобов. Мы стоим за свободную торговлю. Разрешите торговлю предметами первой необходимости, и вы увидите, как хлеб сам потечет в города. Спекулянты вздули цены, но спекулянтов надо обуздать. Не арестами, а товарами, не угрозами, а твердыми ценами. Товары застряли в городах. В лабазах, на складах. Кто же их привозит в деревню? Городские воры, спекулянты. Они крадут со складов, подкупают людей. Вы надеетесь, что эти мародеры будут продавать товар по монопольной цене? Они дерут за аршин ситца шестьдесят рублей, а за сатин сто. Выходит — продай пуд хлеба за шесть рублей, а за аршин ситца гони десять пудов.

Жильцев подошел к столу, налил в стакан воды и, взглянув в сторону Романовского, продолжал:

— Если кому не нравится отмена хлебной монополии, установите повышенную оплату за пуд хлеба… Что сейчас происходит в деревне? Один бедняк, второй середняк, третий кулак, а Романовский прибавил еще — четвертый просто дурак. В деревню присланы продотряды. Ходят они по амбарам, проверяют, обмеряют и выгребают хлеб. А что получилось бы, если бы послать в города, в магазины и на склады, самих крестьян на правах продотрядчиков? Здорово получилось бы! Магазины ломятся от всяких товаров. Закупают их не рабочие, а спекулянты-мародеры… Здесь этот субъект, — он указал на Романовского, — на крестьянство напал. Да, крестьяне лапотники, в лаптях ходят, щи несоленые хлебают, без керосина сидят, дегтя нет, пузо тощее. Верно. Зато он, этот фрукт, гляньте, какой щеголь! И рубаха вышитая, и брюки галифе, и хромовые сапоги. Хоть пляши гопака, танцуй. А мужику какое житье? Как встал, так за вытье. Не-ет, кума, не своди, кума, с ума!

Надо сказать, что речь Жильцева произвела сильное впечатление на всех крестьян, съехавшихся с мест. В Брестском мире мало кто разбирался, а вот о насущных нуждах, о крайнем недостатке самых необходимых товаров они имели понятие. Это больное место. И, кажется, излечить его можно просто. Способ предлагает Жильцев.

— От лица всего совещания решительно предлагаю хлопотать о немедленной присылке в деревню товаров! — выкрикнул Жильцев. — Пусть даже в обмен на тот хлеб, который собран по уезду. Комитеты бедноты пусть работают, но не ломают дров. Продотряды в деревне излишни. Разве вот в жнитво они помогут на уборке. И пусть поменьше пьянствуют. Повторяю — у нас, левых эсеров, с левыми коммунистами ничего общего нет. Совсем наоборот.

— Кончили? — спросил Шугаев, когда остановился Жильцев.

— Да, — ответил Жильцев и уселся рядом с Филей.

Он что-то даже шепнул ему. Филя, сделав кислую мину, кивнул. Я знал, что Жильцев, как и многие из ораторов, после каждой речи спрашивает соседа: «Хорошо ли я говорил?»

— Кто еще выскажется? — спросил Шугаев, но все молчали, пораженные речью Жильцева. Некоторые во время его выступления кричали:

— Правильно!

— Давайте товаров!

— Верно говорит.

— А где товаров взять?

— Продотрядчики обещают.

— Есть и бедняки спекулянты.

— Ни соли, ни керосина, ни гвоздя.

Наконец встал высокий бородатый мужик, попросил слова. Шугаев позвал его на сцену. И вот он, кособочась и чуть прихрамывая, поднялся, повел рукой по усам, затем по черной бороде и с места в карьер начал:

— Ни черта я, братцы, не понимаю. Или уж мы в самом деле быдлы, как сказал вон тот, — и мужик кивнул в сторону, где сидел и покуривал Романовский. — Зачем же нас созвали? Чтобы двух левых слушать? Господи, один левый и другой левый. Один, слышь, — грабь подряд, другой — рожь не трожь, а жри овес. Конечно, товары хорошо. А где у чертей их взять? Ездил я недавно в Пензу к дочери, хлебца отвез, так на дороге дьявол поломает ноги…

Бородатый мужик запнулся, потом продолжал:

— Замозговали они нас. Как соловьи поют, только, чую, все эти левые свихнулись. Правды в них нет. Как печник и плотник, бывал я в городах, бывал на реке Волге, повоевал, трех ребер лишился. И знаю рабочий народ. Нет, он не обманет, не подведет под фуганок. И не в манишках рабочий ходит и совсем на этого губпродкома не похож. Как я могу ему поверить, что он за рабочих? Он за грабеж всех подряд. А тронь-ка среднего мужика. Он сейчас же в обнимку с кулаком. И пошла у них стачка супротив власти. А тут говорят — грабь и бедняка. Это уж контра. Гидре под хвост таких левых коммунистов! У нас одни коммунисты, большевики. Вон другой левый, эсер, начальник милиции. Не трожь, мол, кулаков, они человеки. Тронешь, плакать начнут. А мы мало от них плакали? Пока я воевал, они у меня семью по миру пустили. Теперь я совсем бобыль. Так, что ль, говорю али перед вами вру?

— Верно, Цыпленков, говоришь!

Да, это был Яков Цыпленков, с которым мы встретились в петлинской чайной. Человек без трех ребер.

— А вот мы, гольтепа, лапотники, у себя в селе самых неимущих в барское имение вселили, и вроде артель вышла. Раньше артели были из рабочих, разных по ремеслу, а теперь на земле поставили артель. И, гляди, раздуем кадило не хуже попа, приходи, кума, париться. И вам советую так! У нас уж пчелки мед собирают.

Речь Цыпленкова, несколько нескладная и путаная, но всем понятная, прерывалась то веселым смехом, то хлопками. Говорил свой человек, мужик, деревенский печник. Когда он внезапно окончил и вытер усы, то повернулся к Романовскому и молча погрозил пальцем.

После Цыпленкова выступил Федя из Горсткина. Вот уж не ждал, что выступит этот молчаливый человек! Он рассказал, как у них организовался комбед, как сделали обыски у кулаков, нашли хлеб у мельников и даже в тайных ямах в мельницах. Рассказал, что в помещичьем имении Тарасова они организовывают коммуну, а пока до общего посева собираются вместе убрать урожай. В первую очередь вдовам и безлошадным хозяевам.

Я очень опасался — вдруг он проговорится об арестах заговорщиков. Нет, Федя промолчал. Он прошел ко мне, поздоровался и сел рядом.

Во время его выступления как бы случайно я поглядывал на Жильцева. Хотя бы единый мускул дрогнул у него на лице. Что он в это время думал? Мне кажется, он хорошо знал об арестах. А может быть, и не знал? Если же и узнает, то подумает — арестовали за сокрытие хлеба. Но надо быть настороже, особенно Филе.

От нашего села выступил Григорий Семакин. Он также рассказал, как работает комбед, сколько нашли хлеба, сколько вывезли и что в бывшем имении Сабуренкова уже с весны работает артель.

И еще, еще выступали представители комбедов, уполномоченные продотрядов. Наконец раздались крики:

— Пусть сам Шугаев выступит!

— Шугаева, Шугаева!

Степан Иванович начал перебирать бумаги. Значит, сейчас выступит. Переглянувшись с Боковым и Гавриловым, мы приготовились записывать. Я взял бумагу и ушел за сцену, где стоял столик, за которым сидели Брындин и Иван Павлович.

— Ты что, писать будешь? — спросил Иван Павлович.

— Да. Его речь надо потом для газеты обработать.

И я уселся за столик напротив окошечка декорации, они ушли.

— Товарищи! — послышался спокойный голос Степана Ивановича, но в спокойном его голосе уже чувствовались еле сдерживаемая дрожь и волнение. У него ответственное выступление против самых сильных ораторов и врагов. Особенно против Жильцева.

— Дорогие товарищи!.. — повторил он.

В окошечко декорации мне видно, как Романовский, едва только начал свою речь Степан Иванович, подошел к столу и уселся на мое место.

— Представители деревенской бедноты, продотрядцы, комсомольцы, женщины! Мы подходим к концу обсуждения первых итогов работы комитетов бедноты по нашему уезду. Вам известно, что декрет об организации комбедов был издан всего месяц тому назад. Срок, как видите, совсем короткий. Да и Советской власти еще года нет. А сколько сделано? В своем докладе о текущем моменте я уже говорил, что время движется семиверстными шагами.

Ленин говорит, что власть взять легче, чем удержать ее. И не только удержать, но и наладить жизнь. А всюду разруха, спекуляция, предательства, восстания и нападения капиталистических стран. А главное — голод. Поэт Некрасов сказал: «В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод названье ему». Верно сказано. Голод — враг беспощадный. Косит и старых и малых. Потому-то и созданы комитеты бедноты: победить голод, дотянуть до нового урожая, накормить Красную Армию, рабочих промышленных центров и бесхлебный народ в деревне… Борьба с голодом, изъятие от кулаков хлеба и является нашей главной революционной задачей…

Комбедам необходимо перераспределить землю. При дележке кулаки обманным путем захватили лучшие участки, перевезли с барских имений инвентарь, скот и даже постройки. Комитет должен все это взять в свои руки…

Вместе с коммунистами комбеды ведут и будут вести агитацию за Советский строй, за социализм. Многие еще этого слова не слыхали, — а тут мужику примеры. Была у дворян земля, теперь у трудовых мужиков. Было у помещиков по нескольку имений, а теперь у немазаных лапотников. Ничего, отмоются мужики в барском пруду, чистенькие будут. Лапотники? Нашьем сапогов яловых и хромовых, а женщинам шагреневых полусапожек…

Комбеды — революционная организация на селе. За один только месяц они основательно тряхнули кулачье, изъяли тысячи пудов хлеба и вывезли. Чем плохая работа?..

Кое-кто кричит: «Продотрядцы пьют!» Будто все вповалку пьют? Есть, конечно, такое дело, а если копнуть поглубже, выйдет, что кулаки сами и спаивают. Потом выйдет кулак и орет: «Продотрядчики пьянствуют!» Как в пословице: «Медведь корову дерет и сам орет». Кричат: «Бедняки тоже спекулируют!» Расследовали. Тоже проделки кулаков. Подсунут бедняку пуда два по шесть рублей, а научат продать по триста. Вот и глаза отвел!..

Левые эсеры за вольную торговлю хлебом, они против монополии. Не выйдет. При свободной торговле хлеб дойдет до тысячи рублей. С рабочего последние штаны сдерут, армия останется без хлеба, а деревенский бедняк зубы клади на полку…

Мы знаем, кулацкая утроба ненасытна. Деревенская буржуазия самая живучая. Накопила керенок целые холсты. Вот скоро конец будет керенкам. Тогда ими пусть избы оклеивают…

Хлебная монополия, товарищи, нерушимый закон на сегодняшний день. Твердая цена — шесть рублей пуд. Злостно укрытый хлеб отбирается, а злодей, как враг Советской власти, предается суду. Товары будут присланы еще и тоже пойдут по твердым ценам.

Передохнув, он провел пятерней по волосам, чуть-чуть прищурился. На лице появилась у Шугаева тонкая, озорная улыбка. И спокойным голосом с иронией он продолжал:

— Товарищи, из уважения нам необходимо отметить речь уполномоченного губпродкома Романовского. Вы прекрасно его слышали. Говорил он довольно понятно, этот левый коммунист. А надо сказать, что никакого левого коммунизма в нашей программе большевиков не предусмотрено. Это левачество буржуазное, барское. Романовскому вручили аршинный мандат, а надо бы ему за его слова дать волчий билет в полторы сажени. Такие господа, которые обзывают народ вахлаками, дураками, быдлами, знакомы нам с детства. Они росли у папеньки в кабинете и у маменьки за пазухой.

Он поднял голос:

— Эти дармоеды не должны нам мешать, а оскорблять себя мы не позволим. Отберем, товарищи, у него мандат и выдадим ему справку о его позорном поведении на совещании комбедов… Отберем и будем продолжать наше кровное революционное дело. И закончу я словами нашего Ильича — Ленина:

— Дело социализма победит!

С каким вниманием — большинство впервые — слушали все Шугаева! Сколько раз его речь прерывали восторженными восклицаниями, аплодисментами! Прекратились выкрики против комбедчиков и продотрядцев.

Был объявлен перерыв на ужин, а после для делегатов будет поставлена пьеса Толстого «Власть тьмы».

Завтра доклад об организации пробного умолота. Хлеба почти созрели. Надо заранее учесть излишки, а это можно сделать только пробными умолотами.