Глава 31
— Так рассказывай, Соня. Вот Иван Павлович не слышал, Андрей тоже, Коля Боков. И хозяйке нашей интересно.
Мы сидим на кухне. Перед нами знакомый самовар с небольшой вмятиной возле ручки. Самовар пыхтит, а в нем клокочет и урчит, словно обидевшись на свою давнишнюю жизнь, кипяток.
На шестке таганок, под ним пылают сухие щепки. Сверху объемистая сковорода. Жарится картофель с бараниной и луком.
Еще у нас за столом мордвин Михалкин, член уисполкома. С ним-то мы сегодня и едем в Барсаевскую, мордовскую, волость проводить пробные умолоты ржи.
Певучим голосом, поправив волосы, рассказывала Соня, как в прошлое воскресенье после утрени отец Федор вышел на амвон произнести проповедь. Он никак не мог забыть, что у него нашли и отобрали припрятанный в гробах и ульях хлеб.
Он то просил, то грозил, чтобы ему вернули хлеб.
«А не вернете, слышь, то станет вам хлеб этот поперек горла и животы ваши распухнут, утробы лопнут. И утонете вы, слышь, в крови зловонной».
— «Изыдьте вон, — передавала Соня, подражая голосу отца Федора, — кто протянул руку на мой хлеб, трудом и потом добытый. Изыдьте вон, грабители, из храма, где я служу богу сорок лет!»
И когда, слышь, он дошел до этого места в своей проповеди, в церкви поднялись шум и крики.
«Сам изыдь, антихрист в рясе!»
«Служил сорок лет, а толку нет».
«Мужики, — выступил Осип, — это что же? Это как понять — изыдь?»
Все в церкви пришло в такое движение, что ничего но слышно и не видно. Тут еще туча поднависла и закрыла окна. Гром загремел. Это еще более разъярило отца Федора.
«Слышите, слышите? — закричал он. — Бог послал на ваши головы гром и молнии. Антихрист пришел на землю. Молитесь! Все на колени!»
И сам первый упал на колени. А за ним с воем и плачем упали на колени несколько старух.
— Тут-то, — передает Соня, — и случилось самое главное. Припадочная старуха подбежала к священнику, схватила его за нагрудный крест и потащила.
«Сгинь, сгинь, сатана!» И так сильно дернула, что отец Федор упал лицом вниз.
Вот с него, лежащего навзничь, старухи — да, да, старые женщины — и начали снимать рясу. Но в это время подошли церковный староста и другие. Они подняли отца Федора. Лицо его залито слезами, глаза ничего не видят.
«Отец Федор, — начал церковный староста, — опозорили вы святой сан».
«Лишить его!»
«Расстричь из попов!»
«Не нужно нам такого!»
Эти голоса я сама слышала, а что каждый в отдельности кричал — где же разобрать. И вот сам отец Федор медленно встал и начал снимать рясу. Остался в одном подряснике. Ушел в алтарь, сел там на стул и опустил голову.
«Прихожане, идите домой, — объявил церковный староста. — Обедни не будет».
Кто-то предложил:
«Пущай отец дьякон отправит. Он и попом будет».
Начали выкликать моего папашу. А он спрятался на левом клиросе и не выходит оттуда. Все-таки его вывели. Отец струхнул.
«Служить не буду! — кричит он. И как обухом по головам: — Бога нет! Обманывали мы вас. Простите, Христа ради».
И опять скрылся на клирос. Я-то знала, что это брат мой Николай уговаривал отца. Он — красный офицер. «Как же, говорит, у меня, красного офицера, отец в дьяконах? Зачем тебе это? Землю как ты пахал, так и паши. Позорно обманывать народ».
— Вот и осталось наше село без попа и дьякона, — заключила Соня. — Церковь пуста.
Некоторое время мы молчали.
— Что скажешь, Иван Павлович? — обратился я к предчека.
— Да это не первый случай в уезде, как ты знаешь.
— Дядя Андрей, а ты как мыслишь? — спросил я.
Рассказ Сони Андрей слушал внимательно, иногда таращил глаза, иногда усмехался.
К религии он не был особенно почтителен, как и его кум-шабер Крепкозубкин Василий.
— Это ты о чем, зятек?
— Да о том, тестюшка: ведь церковь-то пуста. И сразу в ней две вакансии. Как помышляешь?
— А отвечу так: поскольку ваканции слободны, я одну займу.
— Это какую, борода?
— Замест попа.
— А дьяконом сына своего Абыса?
— Не-ет, — он усмехнулся. — Абыса — не-ет. Он все церковно вино выглохтит. Ведь там у них небось запас.
— Кого же ты изберешь в дьяконы, Андрей?
— Как кого? Грамотея.
— Где ты его найдешь? — привязался я к нему.
— Как где? А ты? Разь ты откажешься. Мы с тобой такую обедню отчубучим, хоть ноги выноси.
— Да я же большевик, дядя Андрей.
— Вот такой-то мне и нужен. С большевиком сподручнее работать. Власть не обидит, а еще способья нам даст на прокормленье. В виде ссуды, как из кредитного товарищества. Идешь?
— Иду, иду, дядя Андрей. Вот отрастут волосы — и запишусь в дьякона.
— Больше мне, как попу, ничего и не нужно. Только кто нас посвятит? — осведомился Андрей.
— Вон Иван Павлович, как предчека.
— Согласье даю. Теперь приложимся и «миром господу богу помолимся», — вдруг запел он.
Но Андрей не унялся.
— Теперь, как ты дьякон, бери себе по статье жену.
— Да где ее взять-то, борода? Может быть, ты мне сваляешь ее из пестрой шерсти?
— Зачем? Бери из духовенства. Вон Софью Павловну бери. И дом у них есть, и сад. И чем не дьяконица!
— Взял бы, да не пойдет за меня.
— А не пойдет, жалобу на нее в духовну консисторию. А там ей такое скажут… Да врешь, пойдет она. Не пойдет, бери мою Любку. Три пары валенок в придачу, зеркало с ангелом и часы с музыкой.
Так расщедрился Андрей, а в глазах хитрая ухмылка.
— Нет, борода, народ роптать начнет. Скажут — родные, у них сговор, грабеж. И по шеям надают.
— Вот беда-то! — догадался Андрей. — Надают. Народ у нас такой. Свергнут. Ну, тогда я снимаю с себя сан и ризы. Долой! А ты?
— Я тоже снимаю подрясник. Долой!
Так мы с Андреем всенародно отреклись от духовного сословия, чему были свидетели за столом.
После завтрака Андрей пошел запрягать лошадь. Предстоит не близкий путь по пыльной и ухабистой дороге, да еще в такую жару.
Посмотрел я на Соню. Она о чем-то задумалась и, кажется, загрустила. Жалко стало ее. Не с кем в селе ей поговорить, слова молвить. Правда, у нее есть подруга, крестьянская девушка Уляша, умная, развитая. С ней-то давно, еще с детства, дружит Соня.
Но Соня, когда вчера мы подбирали книги для библиотеки, будто невзначай обмолвилась: «Брат зовет на фронт».
Вот теперь я решил спросить ее:
— И ты решила ехать с братом?
Соня вскинула на меня голубые глаза и, чуть улыбаясь, ответила:
— Сначала поступлю в Пензе на курсы сестер.
— А потом?
— Потом уеду. Может, к брату в полк попаду, а не к нему, так все равно. Может, в госпиталь.
— Как же с библиотекой? Кто будет ведать ею?
— Уляшу подготовлю. Она уже работает со мной. Она на днях в комсомол вступила. Из нее будет толк.
Хорошо рассуждает Соня. Итак, она решила быть медицинской сестрой. Что ж, дело хорошее. И все же что-то щипнуло меня за сердце. Подумалось: ведь войне и конца не видно, могут ее и убить. И возможно, что вижу ее в последний раз.
Андрей запряг лошадь, позвал Соню, прихватил тюки книг, и мы вышли из дому. Соня попрощалась с хозяйкой и остальными. Герасим открыл ворота, Андрей вывел лошадь на улицу.
Мы с Соней остались вдвоем. Чувство неловкости и укор совести испытывал я. Слов не находилось. Наконец она сама начала:
— Прощайте, Петр Иванович.
— Почему «прощайте», Соня? До свидания. Мы же увидимся.
— Не знаю.
И она обняла меня и поцеловала. Поцеловала и отвернулась.
— Ты что, Соня, что?
Я увидел на глазах ее слезы.
— Что, что. Просто так.
Потом строго сказала:
— Береги себя. В городе разные слухи.
Подумав, Соня взяла меня за руки, особенно бережно за левую, все еще забинтованную, и посмотрела в глаза пристально.
Вот что, Петр. Будущее нам неизвестно. Кто где из нас очутится — вопрос. Но я тебе повторяю, нет, настаиваю: как только представится случай учиться, учись. Твои статьи и стихи в газете я читала. Из тебя что-то должно получиться. Может быть, даже писатель. Опыт жизни ты накопил. Нужны знания, то есть образование. Ты слышишь?
— Слышу, Соня, спасибо.
— Ах, в Москву бы тебе! Там в здании бывшего Шанявского университета, как брат мне говорил, осенью открывается пролетарский университет. Стремись в него через губком попасть. Заранее подай заявление.
— Постараюсь, Соня.
Андрей терпеливо ждал, когда мы окончим разговор. Видимо, думал, что мы о любви воркуем.
— Ну, пока, Петр, до свидания.
Я проводил ее до подводы. Она взобралась на кипы книг, поверх которых лежало сено, и лошадь, отстоявшись за эти дни, крупно зашагала.
В ожидании лошади из увоенкомата Михалкин принялся набивать трубку, а Иван Павлович, побывавший в двух селах, поделился с нами своим опытом, рассказал, как происходит замолот ржи.
— Дело, друзья, более трудное, чем организовывать комбеды или производить обыски у кулаков. Тут ты к каждому идешь на гумно, на ток. Что называется, лезешь рукой за пазуху. Сначала мы сделали одну ошибку. Предложили самому хозяину с его семьей обмолотить крестец, четырнадцать, значит, снопов. Провеять и смерить, сколько намолочено. Потом установить, сколько телег он накосил. А в телеге, как известно, семьдесят снопов, то есть пять крестцов. Вот и умножай. Целая арифметика. А ошибка была в том, что хозяину совсем невыгодно начисто выбить зерно из снопов. Ударит он цепом слегка, перевернет сноп другим боком, еще ударит раз пять. И половина зерна в снопе останется. Вот и учти. Поэтому для замолота мы решили брать с собой членов комитета бедноты и комсомольцев. Эти молотили чисто, беспристрастно.
Вторую ошибку допустили в том, что хозяин-то сам выбирал снопы. И выбирал он маленькие или с травой. Опять члены комбеда взялись. Они отбирали снопы средние, чтобы без обиды и для хозяина. Обязательно организуйте группы по замолоту, человека по три и члена Совета вдобавок. Их и направьте. Замолот делаете не у каждого хозяина, а на выборку. Нужен ведь средний показатель, если рожь приблизительно одинакова.
И мы тронулись в путь.
Тревожно было на сердце. Так всегда почти, когда едешь в командировку по деревням. Волнует неизвестное, непредвиденное, неожиданное, случайное. Какие встретятся люди, поддержат ли они тебя или будут против, а то просто отойдут в сторону и промолчат?
Сейчас мы едем с Михалкиным в мордовское волостное село Барсаевку. Он уроженец соседней деревни, но его знают все жители Барсаевки, где почти половина русских, перероднившихся с мордвинами. В Барсаевке около пятисот домохозяев, две церкви, магазины, бывают базары по вторникам. Домашние мастерские делают колеса, телеги, гнут дуги, шорничают, но особенно развито производство мордовских лаптей из лыка и бересты, плетеных кошелок, кузовов, коробов, лопат, граблей и грабельцев для кос.
В селе много зажиточных и кулаков. Дома у них крепкие, пятистенные, некоторые крыты железом.
Мы едем полями. Ржаные уже скошены.
Судя по количеству крестцов на загонах, урожай неплохой.
Кое-где накладывают снопы на телеги. Уже началась молотьба ржи. Да и овсы уже дозревают, их скоро будут косить, и проса шелестят широкими листьями, качают пышными кистями.
Пестрое поле. Желтое жнивье ржаного чередуется с серебряной полосой овса, бурым загоном проса, скошенной на ряды чечевицей, отцветающей гречихой и ботвой на картофельном поле.
Жарко и душно ехать по пыльной сухой дороге. Навстречу то и дело попадаются порожние подводы. Это едут за снопами. На телегах хлопают деревянные гнеты, сзади на выступах дрожин намотаны толстые канаты.
Михалкин не выпускает изо рта трубку. Он молчит. Вообще, он человек молчаливый, но когда обозлится, становится крикливым. Ругаясь, он перемежает русскую речь с мордовской, но крепкие слова произносит четко по- русски.
— Как тебе удалось комитет бедноты организовать? — спросил я.
— Трудно было. Мордва, как известно, дружный народ, да только иной раз эта дружность бывает во вред.
— Как так?
Он полуобернулся ко мне и засмеялся.
— А вот так. Заорали: «Всех пишите. Промеж мордвы, слышь, нет того, чтоб поврозь. Мы — артельный народ». Вот и возьми их. Первыми начали писаться богачи, а за ними беднота, середняки. Всех записали. Тогда я встал и объявил: «У нас организуются два комитета. Один будет из богатеев, другой из бедноты. Первый мы назовем комбогат, а второй комбед. Избирайте два правления. Комбед будет проверять и изыскивать излишки у богатых, а комбогат у бедных. Согласны?» И огласил списки, кто в каком комитете. Сначала они не поняли, а потом бедняки закричали: «Это что же, опять власть богатеев?.. Чего у нас проверять?.. Оставить один комбед!..»
Словом, был шум.
«Тогда давайте голосовать — оба комитета оставить или какой один», — говорю я.
И что же, пришлось голосовать. Так как бедноты больше, то и остался бедняцкий комитет. Второй получил меньшинство голосов.
— Опасное было дело, Михаил.
— Зато вернее. Да и кто бы утвердил этот комбогат? Сами богатеи тоже поняли, что такому не быть. Поканителиться захотели. А хлеб отобрали и вывезли на станцию Башмаково.
— Что-то гладко получилось, Михаил.
— Да ведь я сам все проводил вместе с Советом. Я мордвин.
— Могли тебя и не послушать.
— Меня? — удивился Михалкин. — Не-ет, меня они слушаются. — Потом полушепотом добавил: — Я у них, как это, авторрите-ет. Они гордятся, что из мордвы — и работаю в уезде. Да еще заместитель военкома. Это, братец, не шутка. Разве раньше мордву допускали до власти? Дальше сторожа в волости аль посыльным — никуда.
За такой беседой мы, не доезжая села Никольского, свернули влево, вдоль реки и направились по дороге в Барсаевку. Неширокая река подсохла, но в иных местах, особенно в кустарниках ивняка, как в ожерельях, были омуты. Михалкин предложил кучеру попоить лошадь и пустить по луговинке щипать траву, а нам искупаться.
И вот мы оба бултыхнулись в омут. Как обычно, в жаркие дни вода холодная. Здесь заросли тростника, желтых кувшинок с цепкими длинными стеблями и еще какой-то травой с мелкими, как степная кашица, белыми цветами.
— Хорошо! — кричит Михалкин.
— Пойдем на тот берег.
И мы переправились на песчаный отлогий берег. Там легли на песок «загорать». Вверху, в небе, плывут, а вернее — стоят мелкие облака, похожие на расчесанную поярковую шерсть.
Как они высоко, сколько до них в этом синем пространстве?
А кучер уже свел лошадь к воде. Вода свежая, и лошадь, отфыркиваясь, жадно пила. Да и сам кучер пил пригоршнями, затем смочил свою голову и умылся.
— Михайло, у кого мы остановимся? — спросил я.
— У маслобойщика Якова. Мужик хороший.
— Мордвин?
— Русский, жена мордовка.
— Верный мужик?
— Теперь в их душу не влезешь. Дружит с богатой мордвой. А там черт их знает. Ведь едем не на свадьбу.
— У него тоже замолот будем делать?
— С него-то, по знакомству, и начнем.
…Мужик Яков, рослый, широкий в плечах, угрюмо поздоровался и открыл ворота. Мы въехали во двор.
В избе, увидев приезжих из города, засуетилась его жена. На голове у нее был цветной повойник, в чем-то схожий со старинными кокошниками, но повязанный сверху платком.
— Баба, давай-ка нам обед. Люди проголодались небось.
На столе появились жирные щи с солониной, затем черепуха запеченного в молоке картофеля и горшок холодного молока.
«Богато живут, — промелькнуло в голове, — если даже в будни так».
— А где остальные твои? — спросил Михалкин.
— Молотят второй день. Сейчас придут.
— Хороший умолот? — как бы кстати, по-хозяйски спросил Михайло.
— Вчера с пяти телег навеяли двадцать мер.
— Неплохо.
— Но это еще средняя у меня рожь. А есть получше.
— Сколько же, к примеру, даст в среднем десятина?
— Надо полагать, пудов семьдесят.
— Значит, с хлебом будешь, — не отставал Михайло и бросал на меня взгляды, которые я хорошо понимал.
— А чего ж без хлеба? Лишь бы власть не отобрала.
— Небось излишки и сам сдашь, по сознанию, — вставил Михайло.
— Как люди, так и я.
— Ты — первый почни, — предложил Михайло.
— Там увидим. Знамо, сдам. Об этом Санька-сын из армии пишет. Наказывает тоже: «Сдай, слышь, для нас, а то нам голодно». Сухари ему посылаю. Не знаю, доходят ли посылки. Время-то вон какое.
— Время того, — согласился Михалкин. — Колчак прет из Сибири, чехи не успокоились, а под Царицыном казачий атаман Краснов.
— Прут, язви их…
— На власть обиды у вас тут нет?
— Как не быть…
И в разговоре Михалкин умело выведал, кто как настроен, в чем обиды, на что жалуются. Оказалось — о пробных замолотах население уже слышало.
— Не знаешь, Михайло, кто к нам приедет на замолот?
— Приедут, не бойся. Или ты боишься?
— Кто ее знает! Всякие люди у власти. Кои с подходом, а кои дуги ломать начнут.
— Есть и такие, дядя Яков. Ну, за хлеб-соль спасибо. Ночуем мы у тебя. Мы пойдем в Совет. Приходи, если хочешь.
— Что мне там делать? — удивился Яков.
— Да ты всегда был охоч, а нынче совещание комитета. Разговор как раз о замолоте будет.
Волостной Совет помещался недалеко от школы, вокруг которой росли сирень, несколько тополей, липы и большая старая сосна.
В Совет уже собрался народ. Мордва и русские. Мы поздоровались. Председатель волсовета, молодой мужик с большими светлыми усами, с перевязанным глазом, сидел за столом и вместе с секретарем-девушкой разбирал какие-то бумаги.
— Здравствуй, Никишин, — подошел к нему Михалкин.
— Здравствуй, товарищ Михалкин!
— Над чем вы торчите?
— Списки о ржаных посевах заготовляем. Говорят, скоро замолотчики приедут. А вы по какому случаю к нам?
Мужики притихли, некоторые принялись свертывать цигарки. Михалкин тоже набил трубку и закурил.
— По какому случаю, говоришь? А вот по какому, Распорядись-ка, чтобы созвали членов комитета бедноты, партийцев, комсомольцев и членов Совета.
— Что случилось? — спросил Никишин.
— Замолотчиков ждете?
— Ждем.
— Они уже едут. Мы обогнали их.
Никишин посмотрел на нас и дал распоряжение вестовым, чтобы они сбегали и пригласили народ. А когда те ушли, Никишин тихо спросил Михалкина:
— Кто едет-то?
— Приедут — узнаете. Теперь вот что… надо еще позвать десять — пятнадцать хозяев, у кого много посева. Ты уж знаешь кого. Понятно? — И Михалкин подмигнул Никишину.
Председатель ухмыльнулся и произнес:
— Понятно. Замолотчики приехали.
— Как есть.
Никишин отрядил еще трех мужиков и сказал, кого позвать по срочному делу в волсовет. К остальным он обратился, чтобы вышли курить на улицу.
Пока мы говорили, как приступить к замолоту, с кого начать, а девушка, секретарь волсовета, составляла списки, в помещение один за другим входили люди. Большинство из них Михалкин знал. Он до Никишина был сам председателем волисполкома.
— Здорόво, Пичугин! — приветствовал он одного.
— Здравствуй, Севастьяныч! Жив?
— Живу, Михайло Степаныч.
— Василиса пришла! На кого ребятишек оставила? — спрашивает Михалкин.
— Бегают по улице, а как жрать — домой.
— Комитет выдал тебе хлеба?
— Как не выдать! Спасибо. И новый поспел.
— А, Вечканов! Ну что, затянуло легкие?
— Подживают, — ответил фронтовик Вечканов, раненный в грудь.
— Ого, Куторкин заявился. Здорόво, Николай! Как рука?
— В локте не сгибается.
— Ничего, зато жив. Жена тебя не бросила?
— Куда ей деться без меня! К труду я способен.
Все захохотали, а Куторкин смутился.
— Про молотьбу я говорю, а вы черт знает про что подумали.
Много здесь было инвалидов, стариков, солдаток.
Пришел и Яков, пришли многопосевщики, зажиточные люди. Иные весело здоровались, а некоторые отходили в сторону, о чем-то шептались.
— Василий! — крикнул Никишин, когда в помещение набилось свыше полсотни людей. — Сбегай к школьному сторожу и скажи, чтобы отперли школу.
Через некоторое время все направились к большому зданию школы.
В классе — парты, шкафы, стенные часы, которые не ходили, на стенах географические карты. Кто-то подтянул гири часов и качнул маятник. Это многих почему-то развеселило. Многие учились в этой школе, мордва и русские, и всем знакомы эти старые часы с басовитым звоном. Они все ходят и ходят в продолжение почти двух поколений.
Люди усаживались за парты, а кто просто на них. Иные стояли у стен, а мальчишки, без которых ни одно событие не обходится, забрались на подоконники.
Пришли пыльные, загорелые, потные. У некоторых в волосах колосья, мякина.
Порядочно собралось женщин и девушек. Эти держались особо, или, говоря по-мордовски, своим курмышем. Мордовские девушки — широколицые, чуть скуластые, очень красивые, но мало разговорчивые. Русские щебетухи то и дело над чем-то посмеивались, хихикали и отпихивали парней, то мордовских, то своих.
За учительский стол уселись Никишин, Михалкин, секретарь ячейки Щеглов — мордвин. Пригласили, к удивлению многих, дядю Якова, и тогда Никишин встал и объявил:
— Слово для доклада о положении продовольствия и о пробном замолоте в нашей волости дается секретарю уездного комитета партии товарищу Наземову. Меньше курите, больше слушайте!
