Глава 29
— Здравствуй, Ваня!
Он стоял у двери и молчал. Даже не взглянул на меня. Одет был так же, как и в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним в сенях избы Лены: темно-синий френч из хорошего сукна, брюки галифе, хромовые сапоги.
— Можешь идти, — сказал я конвойному Степе, который его привел.
Степа, который был с нами в Горсткине при обысках и арестах, посмотрел на меня, перевел взгляд на окно с поперечными выбеленными планками, затем бросил взгляд на затылок Вани и, словно убедившись, что все в порядке, вышел. Мы были вдвоем в следовательском кабинете при конторе тюрьмы.
— Что же ты стоишь, мил друг? В ногах правды нет.
Ваня и на это промолчал.
— Говорю, в ногах правды нет, — повторил я.
— Ее теперь нигде нет, — наконец отозвался он.
— Вот как? Может, и найдется, если хорошенько поискать? Проходи, садись. Поищем правду вместе. Вот папиросы, кури.
Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.
— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…
— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.
— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.
Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.
— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.
— Я… не виноват! — вдруг заявил он.
— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.
Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.
— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.
— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.
— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.
— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.
Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.
— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.
— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.
Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:
— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?
— Вор какой-то.
— Кто он, как его зовут?
— Уваром.
Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!
— И как он, твой сосед? За что сидит?
Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.
— Конокрад!
— Дружно живете?
— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.
— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?
— Сказал.
— А он тебе что на это?
— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?
— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.
Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.
— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?
— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.
— Чем вас кормили?
— Чечевична похлебка и каша с маслом.
— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.
— А что говорить-то?
Я взял бумагу, пододвинул к себе чернильницу.
— Говори все, что знаешь.
— Ты уж лучше спрашивай, а я буду отвечать.
— Хорошо, — согласился я, — буду спрашивать.
— А меня не убьют? — вдруг спросил он.
— Кто тебя убьет?
— Они, о которых буду говорить.
— Руки у них до тебя не достанут.
— Вдруг их, откровенно говоря, выпустят, а они меня поймают.
— Кто их выпустит? Что ты зря болтаешь?
— Они страшные, — вздохнул Ваня.
— Конечно, страшные. Все контрики страшные, да посильнее их Советская власть. Кого ты из них больше всего боишься?
— Васильева, — оглянувшись на дверь, шепотом ответил Ваня.
— Знаем этого хлюста. Ты расскажи, кто еще из этой шайки не арестован. Кто в деревнях пока сидит, время свое выжидает?
Ваня задумался. Низко склонил голову. Я молчал, не подгоняя его.
— Про всех не знаю, а вот наш председатель волости Ефим Оськин с ними заодно.
Это для меня новость. Но я не показал виду, что удивлен. Сказал только, что нам об этом уже говорил Егор Полосухин.
— А про брата своего Ефрема говорил?
— Про брата умолчал, — сознался я. — И он с ними?
— А про мельников Евстигнеева Григория и Луткова Карпа, бывшего церковного старосту, сказал?
— Тоже нет.
— А про хозяйку чайной в Петлине толстую Анисью Лопухину сказал?
— Про нее говорил, — соврал я.
— А про бывшего урядника Василия Антоныча, который милиционером в Субботинке?
— Нет, не говорил.
И Ваня, вдохновившись, с отчаянием и даже с какой-то злой радостью начал перечислять других лиц — лавочников, мельников, церковных старост, кулаков.
— Откуда ты их всех знаешь, Ваня?
— Вроде вестового я был и часового. Стерег сборища.
— Подожди, Ваня, так не упомню. Давай запишем.
Он вдруг замялся, будто опомнившись от запальчивой откровенности. Пришлось подбодрить его.
— Раз начал, не бойся. Отступать ни к чему. Мы сейчас все это по форме проведем. Вот тебе бумага, чернила. Пиши заявление в чека.
— Не знаю как. — Он взял ручку и бумагу.
— Пиши, я помогу тебе. Пиши так:
«В ИНБАРСКУЮ УЧК
Настоящим я, Жуков Иван Петрович, привлеченный по делу контрреволюционной группы, в которую вовлек меня Васильев Алексей Федорович, сообщаю, что в эту эсеровско-кулацкую группу входят…»
Он писал довольно быстро. Парень был грамотный. Когда перечислил всех, я решил задать два главных вопроса.
— Пиши, что, кроме перечисленных лиц, в эту группу входит…
Он остановился, так как и я остановился.
— Слушай, Ваня, а кто еще с вами был, который скрылся?
— Н-не знаю.
— Ваня, ты хорошо знаешь. Кто сказал вам и бодровскому председателю за углом возле сарая, когда вы укладывали винтовки на телегу, чтобы к нему прийти седьмого числа?
— Не знаю. Около сарая никого не было.
— Вот видишь, начал ты хорошо и вдруг испугался. А бояться нечего. Главный-то не Васильев, а этот, в желтых очках.
У Вани лицо покривилось, руки задрожали, и перо выпало.
— Закурим еще.
— Так ты его видел? — спросил он с большим удивлением.
— Очень даже хорошо. И за столом вы у Тарасова вместо сидели.
— Но он меня убьет!
— Он ничего не узнает. И ты никому не говори.
— Эх, раз и про это знаешь, мне бояться нечего. Все равно, куда ни шло. В этот вечер он был. И раньше приезжал. Только фамилию не вспомню. Чудная какая-то.
— А ты вспомни.
— А что вспоминать-то! Наш теперешний начальник милиции.
— Жильцев?
— Он, он, — обрадовался Ваня. — Ей-богу, фамилию забыл.
— Запиши и его.
Ваня записал. Пот с его лба и щек лился в три ручья. Толстые губы совсем обвисли. Он то и дело их. облизывал. Видимо, хотел пить. Я нажал кнопку. В коридоре послышался звонок. Скоро щелкнул ключ в двери. Ваня испуганно привскочил.
— Сиди, сиди. Пить, наверное, хочешь?
— Что пить?
— Конечно, не самогон.
Вошел конвойный Степа.
— Скажи Марье Ивановне, чтобы она принесла две кружки чаю, хлеба и колбасы.
Вскоре появилась Марья Ивановна с подносом. Завидя Ваню, которому, как и всем, она подавала чай в камеру, удивленная, остановилась.
— Давай сюда, Марья Ивановна. Это наш знакомый, Ваня.
— Да уж вижу, — сказала она и вышла.
Мы молча пили чай из фаянсовых кружек, ели хлеб с вкусной конской колбасой.
— Ты поможешь нам, а мы поможем тебе, Ваня. Еще вот что вспомни: на какое в точности число и месяц намечено восстание?
— А разь я бы утаил? При мне такого разговора у них не было. О седьмом числе было, а что к чему — не знаю.
— Ты честно говоришь? Смотри! Иначе все насмарку пойдет.
— Вот святой крест! Провалиться сквозь землю, — даже перекрестился Ванька.
Видимо, он и правда не знал.
— Хорошо, верю твоему кресту. А кто, по-твоему, может знать?
Ваня подумал-подумал, перебрал сообщников всех вслух.
— По-моему, откровенно говоря, знать должен этот… из Бодровки председатель, Лапин Петра. С ним больше всего Жильцев и Васильев шептались.
«Лапин Петр. Хорошо. Пусть Лапина будет опрашивать Филя. Он его поймал в пруду и сам в болотной зелени „ердань“ принимал, — подумал я. — Но надо вот что еще сделать…»
— Слушай, Ваня, сейчас я тебя отпущу.
— Домой? — обрадовался он.
— Рановато захотел. О Федоре соскучился, что ль? Вот она тебя может убить. Нет, пока все не выясним, домой не попадешь. Ты хорошо знаком с Лапиным? Он-то тебя знает?
— Вместе на базар ездили. И на станцию вместе.
— Словом, все вместе да вместе. Давай так уговоримся. Кроме меня, тебя никто допрашивать больше не будет. Только одному мне все будешь показывать.
— Я уж и так, откровенно говоря, все до конца показал.
— До конца еще ох далеко, Ваня. Мы тебя переведем к Лапину. Вы — друзья, оба спекулянты. Да-да, не обижайся. Что делать, спекулянты. И не простые. К тому же он самогонщик отъявленный. Так вот, если хочешь загладить свою вину хоть малость, то выведай у Лапина, но не сразу, а как сумеешь, исподволь, что ему говорил Жильцев и где еще есть у них люди. А самое главное, пытай — когда, на какое число они затеяли свое поганое дело.
— Ладно, Петр Иваныч. А ты меня не подведешь, как в нашем селе?
— Дурак ты, Ваня. Если бы у тебя не нашли обрезы, так ты и не сидел бы здесь. Но обрезы, обрезы тебя подвели. Что говорить, положение твое аховое, и мне очень трудно будет выгородить тебя. Ведь не я решаю. Трибунал будет вас судить. И, наверное, не здесь, а в губернии. А мне тебя жалко. Ты молодой, вся жизнь впереди. Если исправишься, человеком станешь.
— А когда узнаю, как тебе передать? — спросил Ваня деловитым голосом.
— Принесет вам обед Марья Ивановна, а ты ее спроси: «Мне передачи из дому не было?» Вот и все. И в тот же день я тебя вызову. Есть такое дело?
Он кивнул головой.
Дня через три Марья Ивановна зашла ко мне в отдел управления уисполкома. Дело шло к концу занятий. Служащие частью уже ушли. Прикрыв дверь кабинета, она тихо сказала:
— Тот, который был у тебя, спрашивал, есть ли ему из дому передача.
— Есть, Марья Ивановна, есть.
И вот вечером снова передо мною Ваня. Лицо у него сияющее. Рассказал, как ему с трудом удалось от Лапина узнать, что Жильцев говорил о двадцатом июле в воскресенье. Ударят рано в соборе в колокол — сигнал. Пойдут от водяной мельницы и от кладбища в центр. А до этого главных большевиков арестуют.
— Насколько правда, насколько врет, не знаю, Петр Иваныч. Говорил, что в скором времени во многих местах поднимутся восстания. Только в каких — он сам не знает. Передавал ему Жильцев, чтобы он другим говорил, будто они, эсеры, сильны. Оружия у них хватит. Лапин обещал пристрелить Филю. О-ох, сердитый этот Лапин. Сначала я так и эдак к нему, а он молчит. Ну, и я замолчал. А потом давай его раззадоривать: «Вам-то так и надо. А меня за что? Вы, говорю, эсеры какие-то. А я кто? Вот, говорю, вас большевики изловили и кокнут. Ишь что затеяли». Разозлил я его, до каления довел, а он на меня с кулаками и кричит: «Поглядим, что они двадцатого запоют, как до зари в колокол ударят». И пошел, и пошел…
Дверь открылась. Вошел Николай Петрович, тяжело ступая деревянной ногой. Мы с ним уговорились, что если показания Жукова будут хорошими, то в награду перевести его в сапожную мастерскую.
— Вы меня звали, Петр Иванович? — нарочно спросил он.
— Да, Николай Петрович. Садитесь. Познакомьтесь, наш земляк.
— А-а, молодой спекулянт? Как же, видел. Что ж с тобой делать?
— Он больше спекулировать не будет, Николай Петрович. Дал мне слово. Он ведь хороший сапожник.
— Сапожник? — притворно удивился начальник тюрьмы. — Тогда ему самое место в сапожной.
Вскоре Ваню отвели в сапожную.
Уже поздно вечером я, усталый, отправился к себе на квартиру. Проходя мимо Народного дома, заметил в нем тусклый свет. Я знал, что там идет репетиция «На дне» Горького. Наверное, там Коля Боков, играющий роль Васьки Пепла. Возможно, и Иван Павлович. Он любит сцену, и его манит на репетиции.
В зале было полутемно. Я прошел в боковую дверь и сел на стул. Кто-то сзади тронул меня за плечо.
— Ты, Петр?
— А это ты, Ваня?
На сцене репетировали последний акт. Татарин стоял на коленях и молча молился, подняв руки. Актер, на что-то решившийся, проходя мимо, попросил его:
— Эй, Асан, помолись за меня.
Актер стремительно удалился со сцены. Остальные играют в карты.
Иван Павлович пересел ко мне, и мы шепотом переговариваемся. Он указал на незнакомую мне девушку, которая стояла в сторонке с Зоей.
— Это новенькая библиотекарша. Кларой зовут. Как у тебя дела?
— Пожалуй, хорошо. А у тебя?
— Дома поговорим, — тронул он меня за колено.
Босяки на сцене запели «Солнце всходит». Хорошо они пели.
Под конец вбежал Барон и истошно крикнул:
— Эй… вы! Иди… идите сюда! На пустыре… там… Актер удавился!
Все замерли. Сатин мрачно бросил:
— Эх… испортил песню… дур-рак!
Задернулся занавес, раздались хлопки в зале. Все честь честью, как на спектакле. Перед сценой сидели освободившиеся от репетиции актеры-любители. Здесь были умершая от чахотки Анна, жена кузнеца Клеща, повесившийся алкоголик Актер, Васька Пепел, вор, убитый им содержатель ночлежки Костылев, ошпаренная кипятком Наташа, пельменщица Квашня, злая хозяйка Василиса, полицейский Медведев, гармонист Алешка. А с ними мужья, жены и просто знакомые артистов — служащие учреждений, почты, уисполкома, внешколпода, учительство и комсомол. Это была генеральная репетиция. Играли по-настоящему в полугриме.
— Пойдем искать Бокова, — встал Иван Павлович.
— А что его искать? Вон сидит с убитым Костылевым, и оба курят.
Мы прошли вдоль стены. Люди уже поднялись и направились к выходу. Коля Боков, он же Барон, стоял теперь с героиней Наташей и, гримасничая, что-то рассказывал ей. Наташу, судя по афише, играла Дина Соловьева, дочь фотографа, красавица. Мы поздоровались с красавицей и позвали Колю домой. Он состроил рожу, подмигнул в сторону Дины. Словом, он хочет проводить ее.
В это время сошли с лесенки остальные артисты. С ними режиссер Беневольский, учитель гимназии. Он играл главную роль — странника Луку. «На дне» ставили не раз в нашем театре. Раньше я сам играл Асана.
— Здравствуйте, Петр Иванович, — подошел ко мне режиссер. — Что-то вы не являетесь на репетиции.
— У меня другие спектакли в селах, — сказал я, — да у вас тут и без меня дело обходится.
— Нет, не то. У вас и сам облик татарский.
— Только поэтому?
— И дикция выработалась. Вот на вашу роль пришлось взять Степу Кузнецова. Как будто и то, а больше не то.
Степа был братом Зои. Он подошел к нам и поздоровался. А Иван Павлович не зря сюда зашел. Я заметил Зою. Она стояла возле сцены вместе с новой библиотекаршей. Догадываюсь, что это Зоя рассказала Ивану Павловичу о Кларе.
— Барышни, сюда! — вдруг крикнул в их сторону Коля Боков. Затем подбежал к ним, взял за руки и, пятясь, потянул их к нам.
Они слегка упирались.
Мельком взглянул я на Ивана Павловича. Какое у него вдруг сделалось робкое, вернее — даже глупое лицо.
Коля, расшаркавшись, подвел Зою ко мне, а Клару к Ивану Павловичу. Зою я знал, и мы с ней поздоровались. Вдруг Коля закричал.
— Стоп! Стоп! Стоп! Все перепутал. Совсем наоборот.
Подведя ко мне Клару, он снова расшаркнулся и представил ее:
— Знакомьтесь. Это Клара, библиотекарша, а это…
— Ладно, ладно, — остановил я его, — сам как-нибудь сумею.
— Очень рада, — сказала Клара. — Вы совсем приехали? Я заходила к вам.
— Мне говорили.
Все двинулись между рядами к выходу. Коля подхватил под руку Дину, Иван Павлович — Зою. Предчека даже прислонился к ее плечу и что-то зашептал ей своим тихим голосом, а я шел рядом с новой библиотекаршей.
Какое-то чувство неловкости испытывал я, идя с ней. Надо о чем-то говорить, занимать ее. А что говорить и чем занимать? Сзади шли остальные артисты и артистки.
На улице, выйдя за ворота Нардома, остановились и начали прощаться. Почти все пошли в улицы, разойдясь в разные стороны, и остались только мы, три пары.
Вижу — Коля что-то нашептывает Ивану Павловичу. Уж я — то догадываюсь что. Ему хочется проводить Дину. Ну и пусть его.
Нам с Иваном Павловичем, уставшим днем за допросами, пора идти к себе.
— Петр, — подошел ко мне Иван Павлович, — Коля желает проводить свою барышню. Как ты?
— На здоровье. Пусть провожает свою, если она ему своя.
Помолчав, как бы смутившись, он почти виновато спросил:
— Может быть, и мы своих проводим?
— Это как так… своих?
— Да нет. Я хочу, — и он сказал совсем тихо, — Зою проводить. Тут недалеко. А ты?
— А что я? Домой пойду, вот что.
Тут подбежал Коля.
— Э-э-э, стоп! Не по-джентльменски. Тем более — нам почти всем по дороге. Стыдись, Петя, перед Кларой. Ведь ты ей вроде отца родного теперь, начальник!
Меня уже зло стало брать. Что же такое? Я стоял и молчал, как чужой среди них. И провожать ни к чему, и отказываться неудобно.
Подошла Клара. Слышу ее тихий голос:
— Проводите… если не трудно.
Дина тоже вступилась:
— Она ведь у нас гостит.
— Стало быть, вы приступили к работе? — спросил я по дороге, чтобы не молчать.
— Вот уже две недели. Сюда приехала к Дине погостить. Вместо себя сестру оставила.
— Хорошая у вас библиотека?
— Книг маловато.
— Добавим. Вы что, и сценой увлекаетесь?
— Очень. У нас в школе есть сцена. Папа сам ставит спектакли. Он учитель. Вы знаете его?
— Знаю, конечно, знаю учителя Одинокова. Бывал он в отделе народного образования. И у меня бывал. Я ему еще пьесы давал. Я ведь тоже увлекаюсь сценой.
— Мне об этом Дина говорила.
Некоторое время шли молча позади всех. Я смотрел, как лунный свет отражался в ее глазах. От нее пахло какими-то нежными духами, теплыми такими.
