Глава 16

Из села доносились рев выгоняемого скота, блеяние овец, хлопанье пастушеских кнутов, голоса женщин, звон отбиваемых кос, неумолчное пение петухов, гоготание гусей и сытое кряканье уток на реке.

Утро вступало в свои права. Просыпалось все живое в селе, в природе, радовалось, ликовало. Только мы вот находимся здесь среди чужих. Они с испитыми, синими лицами, испуганными глазами, в которых нет-нет да блеснет смертельная злоба. Мы сторожим их.

Вот тучный Климов, помещик, сидит в углу на соломе, раскачиваясь, как базарный болванчик. С ним — Тарасов. Этот уже привел себя в полный порядок, даже галстук надел. Сидит за столом, книгу листает от нечего делать. Вон Ваня. Вся напускная спесь с него слетела, и он сидит на диване рядом с Егором. Они о чем-то перешептываются. Все они известны нам, только один, Васильев, лично не известен ни Ивану Павловичу, ни Брынде. Оба они работать в городе начали позже меня. А я знал этого человека, еще когда он был начальником милиции при земской управе, а при Советской власти возглавил восстание на базаре в селе Маче, где вместе с ним отличился и Егор Полосухин. Его вместе с Егором отправили в губернский город, но они каким-то образом оба снова очутились на воле.

Бывший офицер Васильев не отзывается на свою фамилию и не отвечает ни на какие вопросы. Правда, я мог бы напомнить ему кое-что, но это преждевременно. Интересно, как он будет вести себя при встрече с Филей. Его он поневоле должен узнать. Не кто другой, как Филя, во время подавления восстания прямо с лошади, на которой сидел верхом, прыгнул на Васильева и придавил его собою.

Васильев, видимо, начал догадываться, что где-то видел меня. Он искоса посматривал в мою сторону, но я как бы не замечал этого.

— Так кто же еще был с вами? — в который уже раз спрашивал Иван Павлович, обращаясь к Васильеву, но тот по-прежнему молчал.

— Климов! — крикнул Иван Павлович. — Кто сбежал от вас?

Климов, перестав раскачиваться, вдруг изъявил желание:

— Опохмелиться бы мне.

Все, кроме Васильева, улыбнулись. Климов совсем опустился и, кроме самогона, ни о чем уже не думал. Он даже не знал хорошенько, как здесь очутился.

— А почему тебе только одному опохмелиться? — спросил Иван Павлович. — Ишь какие барские замашки остались! А им не надо?

— Оно всем не мешало бы, товарищ чека, — пробурчал Егор с дивана. — Язык не работает. Голова кругом.

— Ваня, а ты будешь опохмеляться? — спросил Иван Павлович Жукова.

— Нет! — резко отказался Ванька. — Они мне тут не компания. И я с ними зря. О Баку мечтаю. Проберусь к брату нефть качать. А эти, — указал он на остальных, — откровенно говоря, шваль. Их давно пора под овраг.

— И меня?! — воскликнул Егор.

— Тебя-то первого. В самый ров! — приговорил Ваня.

— Вот так че-ерт! — развел Егор длинными руками. — А еще в родню к нам просился. Да ведь ты… Кто ты? — вопросил Егор и обратился уже к нам: — Нет, гляньте, честного труженика в расстрел, а его, спекуляшку… Я и сидеть с ним рядом не хочу.

Егор отодвинулся на край дивана и просящими глазами обвел нас.

— Это ты честный? А я, откровенно говоря, спекулянт? Это ты труженик, а я…

— Скажи добрым людям, вон им — откуда на тебе обужа, одежа? Молотком, что ль, по подошве настучал? — огрызнулся Егор, не спуская с нас заискивающего взгляда.

— Настучал, да. Я керенки, как ты, в мешок не прятал.

— Какие керенки? — вдруг побагровел Егор и даже привстал. — Что ты зря молоть начал?

— Зато ты мелешь хорошо. На твоей мельнице, откровенно говоря, потайные дырки под жерновами.

— Что еще, дурак? Почем тебе знать, где в моей мельнице дырки?

— Вместе буравили и ящик для ворованной муки ставили. Помольщиков обкрадывал. Добавка к гарнцам. Хите-ер!

Совсем родня перессорилась. Так эти люди, выгораживая себя, топят в отчаянии друг друга. Иногда и допрашивать больше не надо. Стоит лишь встать на чью-либо сторону, поддакнуть вовремя, и они все расскажут. Страх велик. Иван Павлович учел это сейчас. Получилась как бы очная ставка.

— Зря ты, Жуков, упрекаешь Полосухина в приобретении денег. Керенки теперь есть у всех. Пока Советская власть своих денег не выпустила.

— Есть-то есть, — не сдавался Ванька, — да сколько?

— А тут дело хозяйское. Может, тысячи три, а может, и все десять, — подсказывал Иван Павлович. — Ничего страшного в этом нет.

— Как есть, святая правда! — перекрестился Егор. — А Ванька врет. Он… бандит!

— Вот тебе р-ра-аз! — воскликнул Ванька. — Теперь уж я бандит. Чем это ты, откровенно говоря, докажешь?

— А тем. Идешь ты противу новой власти. Как их там, товарищ чека, зовут, кои против?

Тут голос подал Брындин. Он то входил, то выходил из дома на улицу. Мы с нетерпением поджидали Филиппа. Пора бы ему прибыть.

— Контрики! — пропищал Брында-великан, и пропищал так, что в ушах зазвенело и в стеклах отдалось. — Вредные контрики! Поперек революции полосуют.

— Слышишь? — подхватил Ванька. — Поперек революции Полосухины. Так и есть. У тебя эти керенки, откровенно говоря, в скатках, как штуки холста. Полон сундук. А на сундуке Федора спит. Стены и потолки в трех избах оклеить деньгами хватит. Вот сколько награбил, откровенно говоря, спекулянт.

— Совсем, выходит, ты контрик! — рассвирепел за такое разоблачение Полосухин Егор. — И уж на то пошло, коль так, где ты, черт колченогий, не будучи на войне, винтовки достал? И концы их подпилком отхватил! Сколько добра перепортил!

Иван Павлович и мы с Брындой насторожились. Это было для нас неожиданным. Это куда поважнее, чем керенки Егора.

— В морду тебе, откровенно говоря, дать за такие слова, да стар ты.

— В морду-у? Тут люди добрые сидят, в обиду честного человека ни за что не дадут. Чека у нас вон какая, справедливая чека. А кто, окромя тебя, хлюста, с дизентерами шашни завел? Сколько купил овец на селе да в Оборкине? За кажду овцу они тебе ружье да запас пулев к нему.

— Врешь ты, дядя Егор! — вскочил Ванька. — Вре-ешь все!

— Волк серый в лесу тебе дядя, а не я, честный мельник.

— На черта мне твои ружья! Печку, что ль, ими растапливать?

— Зачем печку? Чистоганом получаешь и натурой. И костюмы разные, и отрезы матерья, ну, кожи, сатинеты, а там сахар, соль… У тебя в подполье да в погребице прямо склад. Э-хэ, кровная ты спекуляшка. Вредный для новой власти человек! — заключил мельник и вздохнул.

Василиса все это время была в кухне, варила картофель. Сейчас внесли вдвоем с красноармейцем Семой большой чугун, поставили на стол. Из чугуна пошел ароматный пар. Затем старуха подала хлеб, огурцы, лук, соль.

— Садитесь, граждане хорошие, хотя вы и не совсем хорошие, — пригласил их Иван Павлович, указывая на стол. — Ругаться будете после… Василиса! — позвал он сторожиху. — Там у тебя от вчерашнего ничего не осталось?

— А чего бы?

— У гостей головы с похмелья болят. А Климов совсем страдает. Может отощать пуда на два. Найди-ка.

Сначала Василиса приняла все за шутку. Стояла и улыбалась. Но Иван Павлович кивнул ей на дверь. И старуха, поняв, что это правда, покачала головой и ушла в кухню. Следом за ней направился Иван Павлович. Я сидел возле двери в кухню. Скоро до меня донеслось:

— Да что вы, Иван Павлыч, с ума сошли?

Я еле уловил голос Ивана Павловича:

— Это, бабка, для дела нужно.

И уже громче произнес:

— Нас-то ты не забудешь накормить?

— Хватит всем. Еще довариваются два чугуна. Прямо как на поминки или на свадьбу.

— Конечно, на свадьбу. Отдадим тебя за Климова. У него и дом, и сад, и земли пять тысяч десятин, и салотопни.

— Ох, салотопни лопни, ну тебя! — отмахнулась старуха. — Его бы самого в салотопню, а поганым салом колеса подмазывать.

— Что ты, бабка, так о кавалере. Нехорошо…

Кроме Васильева, все «гости» уселись за столы. Первым поспешил Климов. Чтобы насытить утробу, которая всю жизнь принимала только жирную пищу, требовалось много еды. Климов сразу же запустил лапу в чугун, обжегся, подул на пальцы и снова запустил. Наконец-то ему посчастливилось — и он, обжигаясь, вытащил пару крупных картофелин. Жадность не оставляла его и тут. Он настороженно, как хищник, смотрел то на одного, то на другого из своих соратников. Остальные ели более или менее чинно. Тарасов жевал сухую, без масла, картошку, чередуя ее то с огурцом, то с луком.

— Черт-те какое баловство! — ворчала Василиса, неся на подносе четыре чайные чашки с самогоном. — Вчера лакали как господа, а нынче все одно лопают как арестанты. За что их только балует совецка власть?

— А ты, бабка, не ворчи. Аппетит им не отбивай, — уговаривал Василису Иван Павлович. — Им ехать тридцать верст.

Когда разобрали чашки, а Климов выбрал себе которая пополнее, Иван Павлович поднял руку и полусерьезно произнес:

— Надо бы по-другому угощать вас за всяческие делишки, но мы, чекисты, за зря ни одного человека не покараем. Если будет честное показание, окажем полное снисхождение. Невинных, конечно, не задержим. Пейте да по совести показывайте на следствии. В городе мы еще не раз встретимся.

От такого тоста Егор прослезился, Васильев нахмурился, Климов ничего не понял, Тарасов кивнул головой в знак согласия, а Ванька побледнел и есть перестал.

Во время этого разговора я наблюдал за Брындиным. Что только не делалось с его лицом! Оно было багровым, и рябинки с веснушками походили на медные копейки. Ему до крайности не нравилось такое обхождение с арестованными. Он не мирился с «деликатностью» своего предчека. Не раз у них происходили по этому поводу крупные ссоры. Кулачный боец, «выручала» или «надежа» — от одного только взмаха рук его заранее валился народ наземь, — Брындин при допросах брал писклявым криком, руганью; недвусмысленно стучал по столу своим кувалдой-кулаком и тем добивался показаний. Ему ничего не стоило и осуществить свои угрозы, за что, впрочем, попадало от Ивана Павловича. А Ивана Павловича он любил по-отцовски нежно, а слушался, как младенец, хотя ругался с ним далеко не по-младенчески.

Брындин был старше нас с Иваном Павловичем лет на семнадцать. Мы ему годились в сынки, как и многие наши сверстники, работники уезда.

Иван Павлович особого склада человек. Он мне сосед по нашему волостному селу Владенину. Моя мать из этого села. Народ там культурнее, чем в нашей Леонидовке. Во Владенине четырехклассная «министерская», а не церковноприходская школа. Ее-то и окончил Иван Павлович. В ней преподавали дроби и зачатки алгебры. Иван Павлович увлекся математикой и мечтал поступить в Учительскую семинарию в Пензу, но революция дала ему иной ход. Он был назначен председателем уездной Чрезвычайной комиссии.

Отец у Ивана Павловича — мужик умный, грамотный. В давние годы он был избран старшиной волости. Он справедливо разбирался в любых делах и не особенно доверял писарю, пропойце и взяточнику. Отца, кроме земского начальника, все уважали. Избранных на волостном съезде старшин по правилам утверждал земский. Когда отца Ивана Павловича избрали на второй срок — на три года, — земский выборы не утвердил. Своей честностью, неподкупностью и заступничеством за крестьян Павел Терентьевич Боркин не понравился земскому.

В шестом году в наше восставшее против помещика село пригнали стражников. Силы были неравны. Тогда на подмогу прискакали мужики из Владенина. Во главе их был отец Ивана Павловича.

После разгрома сел главарей сослали в Сибирь. Туда же был сослан и отец Ивана Павловича. Ване в то время было одиннадцать лет. Теперь отец снова дома. Несмотря на подорванное каторжными работами здоровье, он заведует в волости земельным отделом.

Отец и внушил Ивану Павловичу чуткое отношение к людям.

Способ допросов был у Ивана Павловича свой, не брындинский. Этот способ заключался в умении заглянуть в душу преступника, дознаться, чем он дышит, вызвать на откровенность, тщательно взвесить факты.

— Что ты с ними канитель разводишь? — донесся до меня из кухни голос Брындина.

Они с Боркиным были там. Совещались.

— А ты иди, угощай их. Скоро с ними отправишься.

— Угоща-ай, — проворчал Брындин, — слово-то какое!

— По дороге зря чего не делай.

— Чего?

— Руки свои держи. Помни, ты везешь… цветочки, — шепотом произнес Иван Павлович и уже громче добавил: — Бутончики нераскрытые.

Занятые картофелем, вряд ли что слышали арестованные, особенно Климов. Этот совсем не похож на бутончик, а скорее на старый репей с обвисшими листьями.

— Покушали? — войдя, спросил Иван Павлович.

— Спасибо, — ответил Егор.

— Я сыт, — пробурчал Климов. — Теперь бы поспать.

— Можно. Только здесь вам будет душно. Всю ночь вы пили да курили. Здоровья не жалеете. Мы отправим вас в амбар. Туда вам уже сенца принесли. Идите, только не курите. Потом разбудим — и в путь.

Все это сказано Иваном Павловичем с явной насмешкой над Брындиным, но тот насмешек вообще не понимал. Его опять передернуло.

В амбар препроводили Тарасова, Климова и Васильева. Заперли, поставили часовых. Пол на всякий случай проверил Брындин. Затем уже не в амбар, а в кухню к Василисе поместили Егора. Этот никуда не денется. Дверь на улицу заперта, в окно не полезет.

Скоро из кухни до меня донесся укоряющий голос Василисы:

— Достукался, черт рыжий, на старости лет. И что тебе надо было? Аль плохо жилось? Теперь небось Федора-то обыскалась тебя. Нет и нет муженька… Что, не говорить ей? А зачем это мне! Да ты лучше своей Федоре на глаза не кажись. Она вон какая лошадь, убьет.

— Убьет, — согласился Егор и тяжело вздохнул.

Василиса принесла нам жареной картошки с бараниной, зеленого луку, малосольных огурцов и редиски.

Внося, обернулась в дверях к Егору и дала наказ:

— Ты, идол, сиди, не балуй, а то вон ухват в углу.

— Что ты, Василиса! Я как баран.

— Козел ты вонючий, — поправила его Василиса и усмехнулась нам.

Как она сама-то, бедная старуха, измаялась. Ведь с вечера на ногах и в такой тревоге.

Скоро в дверь кухни громко постучали. Первым направился Брындин, за ним Василиса. Она скоро вернулась.

— Идите-ка и вы. Чего-сь там неладно.

«Неладного» ничего не случилось. Это, оказалось, приехал Филя с красноармейцем Митей.

Но каков был Филя? Встрепанный, мокрый, грязный, без повязки на глазу. Он тяжело дышал и не мог слова сказать.

— Что, друг, с тобой? — насторожился Иван Павлович.

— Вот че-ерт!.. Дайте попить.

Филя вернулся с двумя подводами. На телегах какая-то поклажа. Одна укручена вожжами, как воз с рожью.

— Пойду отпрягу, — взялся Брындин.

— Догнал? — спросил Иван Павлович.

— А то как же!

— В целости все?

— Под сеном лежат.

— А на второй телеге что?

— Пойдемте, так и быть, покажу.

Филя подвел нас ко второй телеге, на которой лежало сено, укрученное вожжами. Кроме сена, в передке телеги лежало какое-то тряпье.

— Где же председатель Совета? — спросил я. — Неужто удрал?

— От меня удере-ешь! — протянул Филя.

Он быстро подошел к телеге и резко отбросил тряпье. Мы невольно отступили, увидев голову человека с закрытыми глазами.

— Филя, это мертвец? — спросил Иван Павлович, чуть отступая.

— Хотел помереть, да бог душу в рай не принял, а черт к себе в ад наотрез отказался пустить. Бюрократизма сверху донизу.

Председатель Бодровского Совета как бы спал — так плотно были закрыты его глаза. Волосы на голове слиплись, мокрые, в болотных зелено-золотистых лепестках.

— Он что, в речке купался? — предположил Иван Павлович.

— Ердань принимал, — ответил Филя и, вынув из кармана косынку, хотел ею завязать свой глаз.

Но косынка тоже была в речной плесени. Сунул ее обратно в карман.

— Его надо внести куда-нибудь, — предложил я.

— Может, сдох? — поинтересовался Брында.

— А ты потрогай его за нос, — посоветовал Филя.

— Боюсь мертвых, — сознался Брында.

Филя подошел к председателю.

— Приехали!

Председатель открыл глаза и вновь закрыл. Филя сбросил сено, и вот он, председатель Бодровского Совета, весь тут! Мокрый, в тине, в зелени, на ноги намотались липкие длинные водоросли. Руки и ноги связаны чересседельником.

— Вставай, эсеровский утопленник! — ткнул его Филя кнутовищем в бок. — Поднимайся, лягушина селезенка! — И Филя вторично ткнул его кнутовищем. — Прыгать тебе тут некуда, головастик бесхвостый! Кругом суша, воды нет.

Но председатель даже головы не поднимал. Видать, ему и трудно было это сделать — он прочно связан.

— Куда его? — побеспокоился Брындин.

— Только не в дом и не в амбар, — предупредил Иван Павлович.

Решили поместить в соседний амбар. Брындин открыл его, исследовал. Все в порядке. Туда-то неудачливого утопленника и водворили. Ни рук, ни ног развязывать ему не стали, но сена постелили. Филя сгреб охапку и бросил, как новорожденному теленку, в куток.

Уже совсем рассвело. Взошло солнце. Туман исчез.

На крыльце Филя приводил себя в порядок. Снял сапоги, выжал портянки, повесил все это на заборе сушить и босой вошел в дом.

Там Василиса веником почистила ему гимнастерку, брюки, сметая с них болотную противную зелень, пропахшую гнилой водой. Дала умыться.

Наконец-то Филя уселся за стол, выпил и принялся за еду. Иван Павлович, представляя, что могло случиться с Филей в дороге, заранее хохотал.

— Расскажи, терпенья нет! — попросил Иван Павлович, когда Филя начал закуривать.

— Во-о-о какая была Ердань. Хорошо хоть вода не глубока, зато тины до черта. И лягушек дивизии три. Сейчас поди с испуга все квакают.

— Где ты его нагнал? — перебил я Филю с его лягушками.

— Как раз на мосту столкнулись. Он на мост, я за ним. Объехать его, конечно, можно, а зачем? Я нарочно хвать — и зацепил за переднюю ось его телеги. Индо хрястнуло что-то. А мне это и надо. Я: «Тпру, стой!» Так можно и ось сломать. Спрыгнул я с телеги, чтобы оси расцепить. И только спрыгнул, как он в упор уставился на меня. И бац с моста в речку! Что он этим хотел доказать? Утонуть? Оно, при желании, конечно, можно и в такой речушке захлебнуться. Вон она, — указал Филя в окно, — оттуда сюда протекает. Лягушатник сплошной, а не вода. Ну, бросился он и почал пузыри пускать. На дно, видать, желание заимел поселиться. Соображаю: э-э, так дело с тобой не пойдет. Если все вы начнете безответственно бросаться в разные речушки да тонуть, что же тогда нам делать? О-ох, и дурак же он. Ну, дурак-то дурак, а ведь по своей глупости он может и в самом дело излишку хлебнуть этой желтой водички. Потом отвечай за него. Я мигом шинель свою долой — и по той же траектории за ним. Чуть не задавил его. И сам с головой ушел до тины. Вынырнул, а он уже наутек шлепает, от меня норовит подальше. Я за ним. А тут тебе водоросли, кувшинчики, камыш, тут осока, тростник, плесень. Ведь это же не река, а брюшной тиф! Догнал его, ухватил за ногу. «Куда, че-ерт?! Вертай в обрат!» А он нырь! Ну, я за ним. Ногу-то держу. Оба вдвоем на дно тянем. Хлебаем воду. Ему-то смерть, видать, желательна, а мне она совсем некстати. Вытащил его за ногу, чалю к берегу, а он супротив. Я за руку, а он под воду. Но берег-то вот. Думаю, нет, с лягушатами я водиться больше не желаю. А он уж, наверное, глотнул головастиков. Выпер его на берег. Митька подсобил. Тут он еще выдумал дело — бежать по суше принялся. Да как прытко! Митька за ним. Дал Митька ему подножку. Ну, сел я тогда на него верхом, а Митьку за чересседельником послал. Ноги-руки связали ему. Спутали, как сивого мерина. Тогда он плеваться придумал. Плюется, а все мимо да себе на бороду. На ругань упор взял. Ну, тут я сильнее его оказался. Нет, думаю, потерплю, чтобы не было каких на меня притензиев с его стороны. Вот и приехали мы, вот и привезли дядю, — закончил Филя. — Хорошо, что он нас издали не признал. Покидал бы винтовки в рожь или в речку.

— А зачем его к телеге прикрутили? — спросил я.

— Для прочности, Петр. Видишь, какой у него характер неуемный, ну и… укорот на него… У вас как тут без меня? — в свою очередь, спросил Филя.

— Все в порядке. Работать, конечно, пришлось, — ответил Иван Павлович.

— Шумок был?

— Особенно не было. Подобру-поздорову обошлось.

И вкратце Иван Павлович рассказал ему обо всем.

Брындин с Митей пошли к амбару, прислали оттуда двух дежуривших позавтракать, а сами остались на постах.

Мы начали обсуждать, как везти арестованных, кто с кем отправится. Ехать придется мимо сел и деревень. Надо, чтобы никто но видел, кого везут. Иначе сразу молва пройдет по уезду, и все дело погибнет в самом начале. Мы даже за Василису опасались. Поэтому вызвали ее из кухни и строго наказали, чтобы она обо всем крепко молчала.

— Али не знаю? — удивилась Василиса. — Да кому мне баить? Я и в село-то не хожу. Вот вам, кажись, пора ехать.

Красноармейцы, быстро закусив, отправились запрягать. Василиса вернулась в кухню. Мы остались втроем. Решили, что на первой подводе Митя повезет винтовки и патроны, на второй — Брындин с военным, за ним — красноармеец Сема с Климовым.

— А тебе, Филя, придется везти своего пленного на его же лошади. Твое отношение к нему ему хорошо известно. Для разнообразия и беседы прихватишь Тарасова. Ох, весело вам будет ехать! — позавидовал я.

Одну подводу оставили для Егора и Ваньки, у которых еще надо произвести обыски на дому. Их повезет Иван Павлович. Я с Андреем, своим подводчиком, отправлюсь им вслед.

Когда подводы были готовы, на одну, где уже лежали винтовки, отобранные у бодровского председателя, сложили и те, которые извлекли из бесструнного рояля. Туго увязав все это, мы отправили красноармейца Митю с запиской в УЧК.

Пошли в амбар. В нем полутьма.

Климов спал. Тарасов, как только открылась дверь, быстро вскочил, поправил галстук и, улыбнувшись, кивнул нам. Культурный человек! А Васильев как уселся на бочку, так, видимо, и не ложился. Брындин молча поманил его к себе. Он поднялся и нехотя направился к двери. За ним было зашагал Тарасов.

— Останьтесь, — сказал ему Иван Павлович.

Я с напряжением вглядывался то в его лицо, то в лицо Фили. Узнает его Филя или нет? Лучше бы не узнал. Лучше после, там, в городе, а здесь ни к чему.

Вижу, как продолговатое белобрысое лицо моего друга сначала вздрогнуло, потом побледнело.

— А-а-а-а!

От этого вскрика мы вздрогнули — столько было в нем проснувшейся ярости. У военного перекосилось лицо, расширились зрачки. Вот сейчас схватятся!

Я крепко, изо всех сил сжал кисть Фили, но куда там.

Он оттолкнул меня и кинулся было на военного. Но подоспел Брында. Ведь ему было поручено везти военного, и за него он отвечал. Брында, в свою очередь, легко оттолкнул моего друга и пронзительно крикнул:

— Ты… что-о?

— Да я же его… знаю! Это же он, белогвардеец! Васильев!

— Да нет, совсем не Васильев! — пытаюсь разуверить Филю. — Это Иванов.

— А ну-ка, подайся на свет!

Военный спокойно вышел из-под навеса. Видно, и не в таких переделках побывал этот человек.

Все-таки мои слова в какой-то мере поколебали Филю. Он внимательно начал всматриваться в своего врага.

— Вы ошиблись, гражданин, — совершенно хладнокровно, даже насмешливо проговорил военный. — Я не Васильев. Я Иванов. И отец и дед были Ивановы.

Видно, голос показался Филе знакомым. Он снова всполошился.

— Да что вы мне голову морочите? Он это, он! Тот самый, который в Маче восстание поднял. Я же сам его схватил. Петр, — почти умоляюще обратился ко мне Филя, — ведь он.

— Филипп, — строго напустился я, — какую чушь городишь ты! Того Васильева я сразу бы узнал. А это Иванов. Бывший псаломщик из Алызовки. Приехал в гости к Тарасову. Зять он ему. Случайно попал в эту компанию. Вот проверим его и отпустим.

Пора было отправлять подводы.

— Садитесь! — приказал Иван Павлович Брындину. Затем повернулся к Васильеву. — Иванов, мы, кажется, уговорились, чтобы дорогой баловства не было. Надеюсь на вашу рассудительность. При том вы едете с Брындиным. Трезво учтите это обстоятельство.

Васильев спокойно забрался на телегу и свесил ноги.

— Нет, ноги подберите и для удобства сядьте в задок, — заметил Иван Павлович. — А когда поедете селами, обязательно прилягте. Пусть ни одна живая душа не видит вас. Понятно?

— Понятно, — ответил Васильев.

Брындин сел по правую сторону, провел рукой по груди, нащупывая наган, и взял вожжи.

Наконец и эта подвода тронулась. Скоро она скрылась за садом.

Мы остались втроем. Я облегченно вздохнул и посмотрел на Филю. А он уставился вдаль и, видимо, никак не мог решить, кто же все-таки это был.

— Филя, — вывел я его из задумчивости, — очнись. Подними голову.

Он злобно посмотрел на меня. Его терзали сомнения.

— Ну, что?

— Друг мой, ты на меня обиды не держи. Конечно, мне бы надо заранее сказать тебе про того военного. Предупредить…

— Петя, но ведь это Васильев? — даже обрадовался Филя.

— Конечно, дружище, он самый.

— Так зачем же ты разуверял меня? Сказал бы по душам…

— А ты сам скажи по душам: сильно хотелось тебе задушить его?

Филя подумал, подумал и ответил:

— Горяч я, Петя. Давно меня знаешь.

— И получилась бы у нас рюха. Это хорошо, что самого Васильева убедили, будто он Иванов. А он такой же Иванов, как мне дядей приходится верблюд. Сам знаешь — в городе неспокойно. Надо быть готовыми ко всему, но притворяться, будто мы ничего не подозреваем. Эти левые эсеры орудуют и в городе и в уезде. И здесь, у Тарасова, был их самый главный. Хорошо, что он уехал, ничего не зная о нашей облаве.

Филя и Иван Павлович уставились на меня. А я продолжал:

— Да, готовится восстание. Может быть, вспыхнет и в некоторых селах. Возглавят левые эсеры. Какого числа? Приблизительно числа седьмого будущего месяца. То есть совсем скоро. И организовывает это восстание знаете кто?

Понизив голос до шепота, я выдохнул:

— Жильцев!

Это их обоих ошарашило на некоторое время. Они молчали.

— Почему он? — спросил Иван Павлович.

— Да потому, что он-то и был пятым у Тарасова, не считая Ваньки. Он-то и скрылся.

— Жильцев! — повторил Иван Павлович, словно не веря моим словам. — Ты сам его видел?

— Как сейчас тебя и Филю. Первый раз в окно подсмотрел, второй — когда они укладывали винтовки в телегу. И про седьмое число говорил он бодровскому председателю. Винтовки назначались дезертирам. Это, конечно, была не первая партия обрезов.

Пришел Сема. Видимо, его из кухни послала Василиса. Сема указал на две подводы, намекая, что пора и этим в путь.

— Вот какое наше дело, — заключил я. — Главный допрос придется брать с Васильева и Ваньки.

— Ладно, — сказал Иван Павлович. — Теперь пора отправлять их в город.

Арестованных решили рассадить так: Филя повезет бодровского председателя и Тарасова, Семе достаточно одного Климова. Не скоро растолкали многопудовую тушу, впору хоть опять водой окатить. А когда все-таки он проснулся, первым делом произнес:

— Выпить бы!

Сема принес ведро воды из кухни, подал ковш. Климов зачерпнул, понюхал, покачал головой:

— Не то! — Но жажда томила его, и он, отдуваясь, выпил три ковша.

— Лезь, дядя, — указал ему Сема на телегу.

Разбудили бодровского председателя. Несмотря на то, что он был связан, принялся лягаться.

— Не поеду! — кричал он. — Убейте! не поеду!

— А мы думали, что ты, лягушачий начальник, опомнился, — проворчал Филя. — Хотели распутать твои руки-ноги, небось затекли, а ты забастовку чинишь. Ехать — все равно поедешь, только дай слово, что в дороге не будешь дурака валять.

— Не дам слова.

— Вот бандит! — удивился Филя. — Бросьте его на телегу.

Тарасов вышел скромно. Осмотрелся кругом, будто прощаясь с домом, амбаром, садом, и все кивал нам головой.

Увидя меня, позвал к себе. Пожав плечами, я подошел к нему. Осторожно бросив взгляд на разговаривающих между собою Филю и Ивана Павловича, он таинственно зашептал мне на ухо:

— Там, в спальне, в шкафу, возьмите на память десятитомник Тургенева. Это последнее издание Глазунова. Прекрасно издано, замечательный переплет. Внизу, если пожелаете, в хорошем издании «Дон-Кихот Ламанческий» Сервантеса, испанского писателя. Слышали о таком?

Я кивнул головой: «Конечно, слышал».

— Возьмите тоже для себя. Богатые иллюстрации… Читается роман при любом настроении. А еще, — совсем уже понизил голос Тарасов, — на третьей от низу полке Библия. Это последнее издание семнадцатого года. Двести восемь иллюстраций гениального французского художника Густава Доре. Библия вам пригодится для антирелигиозных докладов.

— Спасибо, Тарасов, — поблагодарил я, не понимая, зачем это ему такое завещание понадобилось. Да кому же? Мне!

— Теперь вот еще, — продолжал он. — У меня в доме много картин, портретов. Все возьмите вместе с книгами и разошлите по библиотекам, читальням. Иначе мужики все книги пустят на цигарки. Есть у меня картины, которые, кроме меня, никто не видел. Они спрятаны в доме. Замурованы. Найдите, разберитесь в них. Там и для местного музея кое-что найдется. Музей недавно организован, и, кроме зуба мамонта, ничего примечательного в нем пока нет. Там у меня хранится большая картина, укрытая от пыли сукном и холстом. Это полотно за большие деньги нарисовано по моему заданию и по моей мысли одним из московских художников.

В книги и в картины я вкладывал весь свой доход. Я ведь сам неудавшийся художник. Ну, прощай, товарищ Наземов! Простите, что называю товарищем. Не получилось из меня человека. Один я был сын у отца и вот его-то имение в триста десятин унаследовал… Теперь про пистолет скажу. Это Васильев вручил мне его. А зачем — не знаю. Я не только стрелять — заряжать не умею. Зять-то и запутал меня. Он появлялся неожиданно, когда Василисы не было, а потом скрывался. Потом и Василисы не стал стесняться.

Тарасов нагнулся ко мне, покосившись в сторону.

— А восстание они хотят поднять скоро. Что-то у них еще не готово.

— Жильцев бывал здесь? — спросил я.

— Каждый раз. И вот вчера. Да-а… Помирать мне скоро. У меня язва желудка.

Он поник головой, затем будто вспомнил что-то.

— Младшая дочь ушла от меня еще в Февральскую. Не захотела жить со мной. Она училась на акушерских курсах. Теперь работает в родильном доме при больнице. Встретить вам ее придется — не говорите про меня ничего. Она чиста, не баловлива, смирная, — в покойную мою жену. Ну, простите.

Пока Тарасов рассказывал мне о книгах и о себе, я не заметил, когда ушел Иван Павлович. Но вот он вместе с Василисой направился к нам.

У Василисы в руках узел и небольшой чемоданчик. Иван Павлович, подойдя, сказал Тарасову.

— Садитесь!

Тарасов легко забрался на телегу.

— Держи-ка, хозяин, — подала Василиса чемоданчик, обвязанный ремнем.

— Что здесь? — спросил он.

— Хухры-мухры, — ответила Василиса. Потом объяснила: — Бельишко, штанишки, полотенце, мыло, а там что найдешь. — И она положила все это ему в ноги.

— А тут что, Василиса? — указал он на узелок.

— В дороге проголодаешься, узнаешь.

— Спасибо тебе. Какая ты добрая. Не стою я этой заботы.

— Ну-ну, говори. Кто же о тебе позаботится. Жены нет, дочь бросила, зять — черт. И выходит — круглый ты бобыль, как и я бобылка.

— Спасибо, Василиса. Прости меня. — И Тарасов даже прослезился.

Бодровский председатель зорко следил за Тарасовым и слушал разговор Василисы. Глаза его злобно блестели. Он, конечно, был голоден, как волк, но дай ему пищу — он есть не станет, да еще лягнет.

— Бог тебя простит, батюшка, — проговорила Василиса, отирая глаза. — Может, тебя и отпустят. Связался-то ты с кем? Хошь бы люди были. Ты уж, батюшка, покаянье им крепко дай. Они люди добры. Гляди, что мне Иван Павлыч, самый заглавный, приказал. Говорит: «Василиса, собери ему то-то и то-то, а на дорогу продукты». Вот какие люди! Дочь заявится, что ей молвить?

— В Пензу язву желудка лечить поехал. Да она все равно узнает. Ну, прощай, Василиса.

Сторожиха некоторое время постояла, потом поправила сиденье для Тарасова и ушла. И до самого отъезда стояла на крыльце черного хода.

Усевшись как следует на телегу, Тарасов положил вещи под сено, затем посмотрел на чумазого бодровского председателя, брезгливо поморщился.

Председатель, набрав полную грудь воздуха, во всю силу глотки заорал:

— Ах ты… большевицкий прихлебатель! — и скверно выругался.

— Ну-ну! — прикрикнул на него Филя и показал бодровскому председателю кулак величиною чуть поменьше брындинского.

— Тарасов, трогай!

Подвода тронулась. Мы провожали ее взглядом долго, пока она не скрылась за гумнами.