Глава 17
Нам не пришлось спать и в эту ночь. Проводив арестованных, мы долго ходили по полям, смотрели и гадали, какой будет урожай. Затем после обеда принялись за осмотр дома. Мы просмотрели все книги, годные для библиотеки сложили в одно место.
А поздно вечером мы попеременно дежурили. И не столько караулили Егора с Ванькой, которые спали, сколько, выходя из дома на черное крыльцо, прислушивались, не заявится ли кто-нибудь сюда. Может все случиться. Только на себя надейся.
На момент мы с Иваном Павловичем задремали, но чтобы не разоспаться, принялись при лампе читать. Иван Павлович увлекся иллюстрациями в Библии, а я листал «Искру» за два года. Затем взял комплект журнала «Нива» за 1896 год. Мне интересно было узнать, что же делалось на белом свете в год моего рождения. «Ниву» решил тоже прихватить с собою для личной библиотеки.
О замурованных в доме картинах я ничего не сказал Ивану Павловичу, чтобы не соблазнять его на поиски. Мне одному хотелось найти это, просмотреть без свидетелей. Еще в детстве моей мечтой было найти на чьем-нибудь огороде или на гумне в поле скрытый клад с деньгами.
А чем не клад для меня то, о чем говорил Тарасов? Поищу, осмотрю все стены в доме, обстучу их. Недаром я увлекался когда-то работой знаменитых сыщиков.
— Сильно ты, Петр, спать хочешь? — прервал мои мысли о кладах Иван Павлович.
— Очень даже, Ваня. А ты как?
— Конечно. Только потерпим. Спать нам нельзя.
— Отоспимся потом, — согласился я, зевая, — раз такие дела. И нам не привыкать к бессонным ночам.
— Да, дело такое… — задумчиво протянул Иван Павлович. — Значит, говоришь, Жильцев?
— Он самый, желтоглазый шельма. Недаром Шугаев Степан Иванович прямо в глаза обзывал его врагом Советской власти. Будто чуял. И вот поди, словно в воду глядел.
Вдруг Иван Павлович предложил:
— А что, друг ситный, не вредно нам для бодрости искупаться.
— В этом болоте, друг пшеничный? — удивился я. Найдем, где поглубже.
Мы спустились к речушке. Невольно я взглянул за реку, на огороды, видневшиеся сквозь прогалы в ветлах. Глаза мои начали искать ту самую избу со знакомой трубой, на которой поставлен молочный горшок без дна для тяги дыма. Я увидел ее, эту избу. Из трубы лениво поднимался дымок, курчавясь вверху, словно хорошо встрепанная седая кудель.
Значит, нареченная теща — чья она теперь будет теща? — Арина топит печь. А что сейчас делает Лена? Вероятно, спит с сестрой Белянкой на той же знакомой мне кровати с зелеными спинками? Спит с распущенными по подушке русыми волнистыми волосами, как спала тогда, когда я был у них и утром сидел возле нее, любовался ею — розовыми щеками, еле заметным золотистым пушком на верхней губе, серебряными с дешевыми камешками серьгами в маленьких ушах…
Впрочем, зачем эти воспоминания? Вырвано из сердца — и хорошо.
Вспомнил и о своем бородатом друге — подводчике Андрее. Он, наверное, уже встал, огляделся, а меня все нет и нет. Моя мать ему наказала: «Гляди, чтобы Петьку где не кокнули. Тогда и домой не приезжай!»
И Андрей глядел — и вот проглядел. И теперь, вероятно, встревожился. Хорошо, если Федя сходил к нему, шепнул, что я жив. Что, если бы он знал, какие события произошли за это время здесь, в имении, и еще какие произойдут? Широко открыл бы он свои большие глаза из-под мохнатых бровей, разные мысли забродили бы в его голове.
— Если тут? — остановился Иван Павлович. — Лучшего места нам не сыскать.
Между густыми ветлами с нависшими ветвями над водой оказался бочажок. Он был совершенно чист от зеленой, цветущей плесени. Видимо, женщины, полоская белье, разогнали зеленую плесень по сторонам.
С нашей стороны зайти сюда некому, посторонних глаз не будет.
Раздевшись, мы поплыли к подмосткам. В середине, где вода была чистая, нырнули. На дне вода ключевая. Будто там текла другая река, низом. Значит, где-то тут недалеко, по опыту догадываюсь, бьют родники. Возможно, на самом дне.
Едва мы очутились в этой незавидной речушке, как озорство охватило нас.
Забравшись на подмостки, мы уговорились прыгать — кто дальше нырнет.
Прыгнули вместе, подняв шум и взбаламутив воду. Дно, вот оно! Я цепляюсь за него руками, не боясь, что снова разбережу раненую руку, отталкиваюсь ногами, упираясь о глинистое, вязкое дно. Стараюсь сберечь в груди воздух, чтобы пробыть под водой дольше, чем Иван Павлович. Но вода все-таки меня выпирает, отрывает ото дна. Открываю глаза, но тут же закрываю. Никак не могу научиться смотреть в воде, как это удается иным.
Я вынырнул на середине речушки. А Вани что-то не видно. Где он? Не утоп ли в этом корыте?
— Ваня-а! — возопил я испуганно, еле переведя дух.
Около берега, где мы разделись, показалась голова предчека.
Иван Павлович вынырнул и расхохотался.
— Э-эй, нырок! Плыви сюда! — позвал он, шлепая по воде руками.
Сконфуженный, я подчинился и проплыл к нему, уже не ныряя. Иван Павлович сидел на берегу и смеялся. Еще бы! Он всю речушку перенырнул, а я только половину.
— Сдаюсь, Ваня. На этот раз ты победил меня. Тут ты вышел силен. Ведь ты на год старше меня. И образование у тебя без малого губернаторское.
— Это верно, — согласился Иван Павлович, — чуть- чуть не архиерейское. — И он прыгнул ко мне.
Мы принялись бороться в воде. Мы, такие серьезные люди! Хорошо, что никто нас не видит. Он несколько раз толкал меня в воду, я хватал его за ноги, потом окунались, а вода была уже совершенно мутной, в пузырях.
— Сдаюсь, — обессилев, еле выговорил я. — Дай передохнуть.
Он дал мне передохнуть. Потом я предложил ему свой коронный номер: доплыть на спинке — кто раньше? — на ту сторону, где подмостки. Он принял мой вызов. Я скомандовал, и мы вместе тронулись. Сначала плыли вровень, посматривая друг на друга, затем с половины речушки я обогнал его и доплыл до берега раньше. Теперь уже я подшучивал над ним:
— Куда тебе, Ваня, до меня! Плаваешь, как мешок с горохом.
— Почему с горохом? — заинтересовался он.
— Чем дольше в воде, тем тяжелее. Как ты еще ко дну не пошел, просто диву даюсь.
— А-а, черт! Тебе хорошо. Твой дедушка, говорят, боцманом был, а бабушка твоя — Акула.
— Не Акула, ее звали Акулина.
— Вот видишь, даже Акулина. Это пострашнее и попрытче.
— Ты забыл еще, Ваня, что второй дед по матери у меня был Тит.
— Кит? — подхватил Иван Павлович. — Тогда тоже сдаюсь. Поквитались. Давай чуть отдохнем — и обратно. Нам пора. Сон прошел?
— Здравствуйте! — неожиданно раздался над нашими головами голос.
Мы переглянулись. Кажется, не женщина…
Над нами, на крутом берегу, с лозинкой в руке стоял Федя.
— Нашли где купаться.
— Проходи сюда. Не бойся, не утопим.
Он спустился к нам и уселся на краю подмостков. А мы, два голых начальника, стояли по пояс в воде.
— Лягушек, наверно… разогнали, — ударяя лозинкой по воде, предположил Федя.
— Ты вот, как председатель комбеда… — начал я.
— Без году неделя, — перебил он.
— Неделя? — вступился Иван Павлович. — Да за неделю в наше время о-ох какие большие дела могут произойти!
— Даже за одну ночь, — добавил я. — Кстати, Федя, вот о реке…
— Что о реке?.. Это не река, а лягушатник.
— Именно о лягушатнике. Не мелькает у тебя мысль, как избавиться от лягушатника и развести рыбу?
— Как так? — заинтересовался Федя.
— Посмотри на тот и на этот берег. Видишь?
— Догадываюсь. О плотине намекаешь? Плотину прудить?
— Не только плотину, но и водяную мельницу вполне можно.
Федя похлестал по воде лозинкой, снова посмотрел на тот берег и произнес, как бы вспоминая:
— Хороший до войны был пруд… глубокий… Плотва, караси и окуни расплодились. Сетью даже ловили, а весной, когда воду спускали, бабы решетами. Вот как…
Иван Павлович с интересом вслушивался в наш разговор.
— А ты возьмись, Федя. Теперь у вас есть кому взяться. Докажите, что комитет не только у кулаков хлеб отбирает, но и плотины строит. И мельницу при ней. Комбедовская водяная мельница. Шутка?
— Правильно все. Подумать надо.
— Теперь сад, — вступился уже я, — тоже хороший был у Тарасова?
— Чего не сад! — подтвердил Федя. — Одних яблонь около полутораста. А там вишни, сливы, малина.
— За сад возьмись. Он теперь ваш, комитетский. Подними весь народ.
— Осенью… за сад возьмемся, — согласился Федя, не споря.
С Федей легко говорить. Умный, понимающий человек, хозяйственный. Его не надо убеждать, а только подсказывать, поддерживать, наводить на мысль.
— Пока жнитво не началось, — добавил Иван Павлович, — надо подготовиться. Народ свободен, сенокосы займут не всех. Лошади есть, лес охлопочите. Трудно будет с чем-нибудь — ко мне в чека. Моей бумажке любой лесничий уважение сделает.
— Да, с чего-то надо начать, — уже размышлял Федя.
— Конечно, с народа, — перебил я. — Собери всю бедноту и всех, кто придет, расскажи им. Комитет выделит на это дело главного начальника-распорядителя.
— Заглавного надо. Только вот кого?
— Вам виднее. Вы друг друга в селе знаете.
Федя задумался, продолжая щелкать по воде лозинкой. Наконец словно вспомнил:
— Если Алексея?
— Конечно, — подтвердил я. — А теперь, Федя, иди на ту сторону. Нынче обыск у Егора и Жукова Ивана производить будем. Не взять ли нам в помощь председателя волсовета Оськина или уполномоченного?
— Обойдемся без них.
— В селе еще ничего не знают? Разговоров нет?
— Пока не слышно. Только моя тетка, черт Федора… с палкой ходит… Егора ищет. Пропал старик. — И Федя засмеялся.
— Алексей сейчас дома? — спросил я. — Сходи, Федя, к нему, попроси его прийти. Но так, чтобы Екатерина ни о чем не знала. И пойдем мы все не вместе, а поврозь. Сначала пусть он, затем ты. Кстати, скажи Андрею, что я пока не убит. Пусть не беспокоится. Он повезет нас вместе с Иваном Павловичем.
Федя задумался, помрачнел. Гоняя лозинкой ветку с листиками, он вздохнул и спросил меня:
— Может, ты останешься еще на денек?
— Зачем, Федя? — Я услышал в его голосе мольбу.
— Да так… А то, выходит… сразу все уедете… а я один. Кроме Алексея, посоветоваться не с кем. Дело большое… Кулаки, прочие…
— Останется, останется, — понял его Иван Павлович и обратился ко мне: — Петр, я один провожу их в город. Даже Степу тебе оставим.
— Ладно, — согласился я. — Так ты, Федя, иди за Алексеем, а подводчику моему скажи, чтобы накосил где-нибудь травы для лошади. Может, еще раз придется ночевать.
Федя ушел, а мы поплыли обратно.
Идя к дому, я подробно рассказал Ивану Павловичу о Феде, о моем с ним знакомстве, о Лене, о Федоре, об Иване Жукове и о всех, кого здесь Иван Павлович увидел впервые. Рассказал о салотопне Климова, наконец, о встрече с бодровским председателем, главным самогонщиком, эсером, бандитом.
Многое было для Ивана Павловича новым. Он по нескольку раз переспрашивал меня. Затем перевел разговор на Лену. Почему-то наши отношения заинтересовали его.
— Значит, Федора сестра Лены, говоришь?
— Сестра. Кулачка, мельничиха. Женила Егора на себе. Такое бывает по некоторым случаям.
— Догадываюсь, по каким. Н-да-а. Чудно все-таки вышло. Значит, мы всю твою… бывшую… или будущую родню арестовали?.. Совсем интересно. Посмотреть бы на эту Федору.
— Увидишь. У меня нет особой охоты встречаться с ней.
— Ты можешь на обыск к ним не идти, — предложил Иван Павлович.
Он не так меня понял.
— Как раз и пойду, Ваня.
— Не подумают, что мстишь им?
— Теперь поздно думать.
— Впрочем, пустяк. Вот и Лены я тоже не видел. При случае можно?
По голосу Ивана Павловича я понял, что не ради насмешки он об этом спрашивает, а из сочувствия ко мне. Он сам влюблен в Зою, молодую учительницу математики в женской гимназии, стройную, высокую девушку с удивительно правильным красивым лицом. Она дочь бухгалтера в казначействе. Ваня ходит к ним на дом, когда бывает свободным, и занимается с ней, как он говорит, алгеброй. По правде сказать, я не знаю, что это за наука — алгебра. В дробях еще чуть-чуть смыслю. Но у них, кажется, дело идет хорошо.
— О чем задумался, Ваня? — спросил я, когда мы уже подходили к дому.
— Интересная мысль мелькнула. Может быть, это и несерьезно.
— Говори, друг, — поощрил я.
— Ты вот собираешься выйти в писатели. Сейчас много читаешь, работаешь среди народа, ну, изучаешь людей, дела. Психологию их изучаешь. Правильно?
— В частности верно, Ваня. А еще что?
— А вот как разобьем всех контриков, укрепим власть, поступлю в Саратов или куда-нибудь учиться физике, математике. К химии у меня большая склонность. Не знаю, от кого такая тяга к математике?
— Про тебя не знаю, Ваня, а у меня склонности определенно от отца.
— В сущности, я вот о чем хочу сказать. Мы присутствуем при восходе Советской власти. А укреплению власти мешают всякие контрики. Так вот, слушай. Не проделать ли нам такой опыт? Это больше всего для тебя пригодится в будущем. Не взять ли нам в качестве понятого при обыске у Полосухиных самого Ваньку Жукова?
— Жукова? — изумился я. — Постой, подожди. Как же так?
— Очень просто. Мы сумеем разыграть. Дело несложное, а для нас полезное. Ход такой, слушай. Ванька Жуков, за которого Федора и Егор прочили отдать Лену, для них — идеал. И вот хромой идеал заявляется в дом к своей будущей родне — и… кем, в какой роли?
— Догадываюсь, Ваня! Но меня мороз по коже дерет. Ведь и я заявлюсь.
— У вас роли разные. Ванька как бы не арестован. И Федора об этом не знает. А ему мы внушим, что он ни в чем не виноват. Вот в роли понятого от Совета и выступит против своей будущей родни. Начнет себя выгораживать, а их топить. И увидят они, особенно Федора, каков их зятек. Мошенник, к тому же предатель…
— Подожди, Ваня, — перебил я. — Словом, ты хочешь ошарашить Федору?
— Конечно. Пусть ума рехнется.
— Так это же и выйдет, так сказать…
— За тебя месть? — подсказал Иван Павлович. — Не-ет, они этого не понимают. Знают одно: наживу, выгоду. Там, где можно, действуют вместе, а там, где грозит расплата, поврозь, да еще и предательством не брезгуют. Как не поймешь?
— Согласен, Ваня. Но меня все-таки озноб берет.
— Плюнь на озноб. Мы сделаем еще покрепче. Жуков пойдет не понятым, а… уполномоченным от волсовета. Чином повыше…
Разговаривая так, мы обошли несколько раз вокруг дома.
На кухне мы застали Егора. Он беседовал с Василисой.
— Здравствуй, Полосухин! — поздоровался Иван Павлович. — Василиса накормила тебя?
— Спасибо, товарищ чека, звать вот не знаю как.
— И так хорошо.
— Ваньку Жукова не забыла накормить? — спросил Иван Павлович.
— Нажрался и он.
Услышав наши голоса, вошел Степа-красноармеец.
— Что, Степа?
— Все в порядке, Иван Павлович.
— Так вот, Полосухин, сейчас мы немного закусим, а потом зови нас в гости.
— Куда в гости? — даже приподнялся Егор.
— Как это куда? Домой, к себе. Мы вот тебя угощаем, кормим, а ты… Не-ет уж, дядя Егор, ты человек самостоятельный, трудолюбивый, говорят — гостеприимный. Когда тебе еще доведется пригласить нас!
Егор очумело смотрел на Ивана Павловича, ничего не понимая.
— Да как же это, товарищ чека?
— Если не хочешь, не зови. Дело хозяйское. В обиде не будем и сами не пойдем. Уж не гневись на чека.
Выручила Василиса. Она укорила Егора:
— Зови-и, дура-ак!
— Я что ж, — засуетился Егор, — ведь я не супротив. Только как она, Федора?
— Федору зачем спрашивать? Хозяин — ты. Или боишься ее? — усмехнулся Иван Павлович.
— Боюсь, — откровенно сознался Егор и вполне искренне вздохнул, чем и рассмешил нас. — Убьет она меня.
— Не дадим тебя убить, — пообещал ему Иван Павлович. — Как это так, живого человека, да вдобавок еще мужа, и вдруг того… кокнуть?
— Нет, товарищ чека, вы меня лучше к тюрьму или в преисподнюю, а не домой с вами! — взмолился Егор. — Поверьте слову, лучше. Зверь она.
— Что зверь, то зверь, — подтвердила Василиса. — Карахтерна.
— Любопытно, — задумчиво произнес предчека. Потом громко, ободряюще пообещал Егору: — Мы ее свяжем, если начнет бунтовать.
— Ее и чепь не удержит! — воскликнул Егор.
Иван Павлович по-ребячески расхохотался, повторяя:
— Чепь, чепь.
Очень понравилось ему это слово.
— Мы, Полосухин, цепь возьмем от этого пса… как его по фамилии?
— Архимед, — подсказал я.
— Тогда так, — немного успокоился Егор. — А куда бы лучше и самого пса прихватить. Да спустить на нее, чтобы укусил.
Он уже развеселился и начал подшучивать, но осторожно, приглядываясь к нам. Мужик он хоть и дурак дураком, но хитрости не лишен. Только одного в разум не возьмет: почему с ним так обходятся? Ему теперь, в свою очередь, хотелось все свалить на свою ненавистную жену Федору за все ее надругательства…
Ванька сидел в спальне Тарасова и читал какую-то книжку, что было совсем удивительно. При нашем появлении он вскочил с кресла.
— Сиди, сиди, — успокоил я его. — Здравствуй, Иван Петрович.
Он невнятно ответил на приветствие.
— Что ты тут читаешь? — поинтересовался я.
— Да так себе, что попалось. — И он подал мне книгу.
Это был отчет о деятельности губернского земства за какой-то далекий год. Все цифры и цифры.
— Любишь, как вижу, читать? — спросил я.
— Нет, откровенно говоря, не люблю, — сознался он. — Не наше дело торчать в книжках. Это господам подходит да попам, а трудящим мужикам, откровенно говоря…
Вот как он, Иван Жуков, повернул разговор. При свете солнца я вгляделся в его лицо. От бессонной ли ночи или от испуга лицо его было глинисто-серое, глаза грустные, поблекшие. Под глазами набухли мешки, как у старого человека.
Петушиного задора и в помине нет.
— Вы меня выпустите или арестуете? — внезапно спросил он. — Я ни в чем не виноват. Это Егор меня, откровенно говоря, оклеветал. Какие-то винтовки приклеил, спекуляцию. Отпустите, я на фронт проберусь или в Баку к брату. Все равно, куда ехать. А Ельку, откровенно говоря, — обратился он ко мне, — бери. Уступаю.
— Спасибо, Иван Петрович, за уступку, — еле сдерживаясь от смеха, ответил я. — Лена пусть останется сама по себе или за тебя выходит.
— Моей свадьбе не быть! — сказал Ванька и поник головой.
— Да что ты так отчаялся? Не все еще пропало. Если при обыске у тебя ничего не обнаружится и если ты поможешь нам в обыске у Егора, — кивнул я на дверь, — прямой тебе путь домой. Правильно я говорю, Иван Павлович?
— Конечно, так, — подтвердил предчека.
— Теперь с тобой поговорит Иван Павлович, а я посмотрю, что тут за книги.
И я подошел к одному из книжных шкафов, предоставив вести разговор с Ванькой Ивану Павловичу. Тот начал не скоро, а с выдержкой, как и полагается. Он все еще без всякой надобности листал книжку, затем, словно она ему прискучила, отложил в сторону, подошел к двери, прикрыл ее поплотнее, а уж потом взял стул и уселся напротив Ваньки.
— Тебе, тезка, сколько лет?
— Двадцать один, — ответил Жуков.
— На год моложе меня. Самая жизнь начинается. Семья большая?
Оказалось, семья не так велика. Женатый брат на фронте, сноха ушла, две сестры и мать. Отец недавно умер.
Обо всем расспросил Иван Павлович. Он как бы уже начал следствие. Повторил мои слова о том, что, если ничего не найдут особенного, он, Ванька, свободен. Ванька, глянув на меня, нетвердым голосом поклялся, что у него ничего нет.
— Вот и хорошо. Теперь слушай. Внимательно слушай. Даже если что и найдем, ну там из барахла разного, продуктов, денег, конечно, кроме оружия, мы все это частью тебе оставим, а частью комитет раздаст беднякам, нуждающимся солдаткам. А тебя освободим. Ты же понимаешь, что уже арестован? Ну вот и хорошо. С умными людьми приятно иметь дело. Но потребуем от тебя условия…
— Какого? — тихо спросил Ванька.
— С Егором и Федорой вы давно свои люди. Возможно, родней будете. Но ты, конечно, хорошо знаешь, где у них что лежит и от чего у них брюхо болит.
— Это я скажу.
— И сам примешь участие в обыске.
— А мне что, приму. Хоть сейчас.
— Об этом и толкую. Мы доверяем тебе. И не просто примешь участие, а будешь заглавным.
— А это как? — насторожился Ванька.
— Это очень простая вещь. Когда придем, ты объявишь: «Я уполномоченный от Советской власти произвести у вас обыск». Словом, скажешь, как сумеешь. Человек ты развитой.
Сидя на помещичьей мягкой кровати и листая сборник рассказов Гусева-Оренбургского, одного из моих любимых писателей, я вслушивался в наставления Ивана Павловича. Вслушивался и мысленно шептал: «Силен ты, Иван Павлович, ой, силен». А Ванька, подумав, спросил:
— Что ж, я один?
— Зачем один? Один ты ничего не сделаешь. В понятых, ну, в помощниках у тебя, будут Алексей и Федя. Они от комитета бедноты.
— А вы сами? — допытывался Жуков.
— Мы, как власть от уезда, наблюдать будем. Но власть есть и на местах. Слышал лозунг «Власть на местах»? Вот ты и будешь этой властью на месте, в своем селе.
— Я какая власть! Федя, тот председатель.
— Федя — постоянная власть, а тебе дается временно, только на этот случай. Потом снимешь с себя уполномочие и свободен как ветер.
— Что же я должен делать? — спросил Ванька.
Снова Ивану Павловичу пришлось терпеливо повторить испеченному наспех уполномоченному, что ему делать.
— Теперь понял?
Ванька подумал-подумал, принахмурил свои белесые брови, еще шире раздул ноздри и решительно заявил:
— Откровенно говоря, понял.
