Глава 5. ПЕРЕСТРОЙКА: «АРХИТЕКТОРЫ» И «ПРОРАБЫ»

Прежде чем перейти к освещению основной темы настоящей главы, мне хотелось бы кратко коснуться последнего периода жизни Ю. Андропова.

Судьба отвела Ю. Андропову короткий период деятельности на высших партийном и государственном постах Советского Союза — всего один год и три месяца. Из них 8–9 месяцев он сохранял относительную работоспособность, остальное время фактически тяжело болел.

Серьезное заболевание с крайне неблагоприятными последствиями Юрий Владимирович перенес зимой 1980 года. Тогда, будучи членом Политбюро ЦК КПСС, председателем Комитета госбезопасности, он в конце января совершил неофициальную поездку в Кабул и там подхватил ветряную оспу. Все меры предосторожности вроде бы принимались, режим питания был строгим, афганской кухней Юрий Владимирович практически не пользовался, продукты питания и даже питьевая вода были привезены из Москвы. Правда, вместо положенных полутора суток Андропов пробыл в Кабуле около трех из-за нелетной погоды — необычно сильной метели, резкого похолодания. Полученная им там легкая простуда, казалось, ничего плохого не предвещала.

Вылет из кабульского аэропорта состоялся в сложных метеорологических условиях. Хорошей погоды решили не ждать — Андропов спешил домой, поскольку его ожидала ранее намеченная встреча с избирателями в городе Горьком. Андропов выехал в Горький буквально на следующий день по возвращении, хотя испытывал недомогание, — Юрий Владимирович полагал, что с простудой удастся справиться. Однако к концу встречи с избирателями Юрий Владимирович почувствовал себя хуже, поднялась температура, в Москву он вернулся уже вконец заболевшим и был немедленно помещен в больницу.

Около месяца его мучила высокая температура (до 40 градусов), были дни, когда он находился в бреду, и врачи испытывали серьезные опасения за его жизнь. Диагноз — ветряная оспа — был поставлен быстро; все понимали, что в 66 лет бороться с такой болезнью нелегко. Тяжелый недуг ударил по зрению, почкам, вызвал воспаление легких. Сердце, к счастью, выдержало. Только в конце марта — начале апреля Юрий Владимирович начал выходить на работу, и то вопреки рекомендациям врачей, но от последствий этого тяжелого заболевания так и не избавился. Кстати, в детстве у него уже была ветряная оспа и повторное заболевание ею, да еще в пожилом возрасте, усугубило тяжелое состояние больного.

Когда в ноябре 1982 года Ю. Андропова избирали Генеральным секретарем ЦК КПСС, у него были основания ссылаться на неважное здоровье и в связи с этим предлагать подумать о другой кандидатуре. Однако к его просьбе не прислушались.

16 июня 1983 года Андропова избирают Председателем Президиума Верховного Совета СССР. К этому времени обострившиеся болезни, особенно болезнь почек, давали о себе знать все сильнее, и лишь стремление Юрия Владимировича работать даже тогда, когда болезнь приковывала к постели, позволяло ему исполнять свои обязанности. Он много читал, диктовал, беседовал с товарищами по работе, поддерживал постоянную телефонную связь с широким кругом лиц в Москве и за ее пределами.

Будучи тяжело больным, он продолжал внимательно следить за тем, чтобы линия на активизацию производства, повышение дисциплины и ответственности осуществлялась с неослабевающей решимостью. Сейчас часто говорят о феномене Андропова, о том, как ему удалось в столь короткий срок добиться ощутимых результатов в наведении порядка и увеличении промышленного и сельскохозяйственного производства. Думается, что феномен этот прост и объяснение ему надо искать как раз в практической линии, проводимой Юрием Владимировичем. Причем весьма простая на первый взгляд концепция Андропова именно в тот момент оказалась наиболее актуальной и понятной людям, уставшим от распущенности и ясно осознавшим, что без наведения элементарного порядка ни за какое серьезное дело приниматься невозможно.

Юрий Владимирович хорошо понимал, что его жизнь быстро идет к концу. На все утешения друзей и близких отвечал улыбкой и проницательным взглядом. Вокруг причин смерти Андропова было много разговоров, разных домыслов и слухов. Нет-нет да возникают они и поныне. Мне хотелось бы внести ясность в этот вопрос.

Начну с цитаты из книги «Здоровье и власть» нашего известного академика, признанного в мире кардиолога Евгения Ивановича Чазова. Книга издана в 1993 году. Вот что сказано в ней о здоровье Андропова: «Андропов, его окружение, в основном руководство КГБ, ставили вопрос о возможности пересадки почек. Причем окружение Андропова просило, чтобы консультация (имеется в виду консультация зарубежного специалиста, профессора А. Рубина) проходила без участия советских специалистов, которые, по их мнению, могли оказывать определенное «психологическое», «коллегиальное» давление на А. Рубина в оценке состояния и рекомендациях метода лечения. Я понимал, что эта просьба исходила от Андропова, и просил А. Рубина быть предельно откровенным и беспристрастным. Мне понравилось, как профессор держался во время консультации — общительный, вежливый, очень пунктуальный и в то же время с чувством достоинства, присущим специалистам высокого уровня. Он полностью подтвердил правильность тактики лечения, избранной советскими специалистами, и отверг возможность пересадки почек. Консультация А. Рубина имела большое значение, так как сняла в определенной степени напряженность, связанную с постоянными вопросами представителей КГБ: все ли делается для Андропова, правильно ли его лечат… Консультация А. Рубина произвела впечатление и на Андропова, который после нее успокоился и начал активно работать в силу своих возможностей».

Теперь несколько фактических моментов и пояснений к приведенной цитате.

В течение многих лет Юрий Владимирович страдал болезнью почек и сердца. В 1966 году случился инфаркт миокарда, тяжелый, почти на два месяца приковавший его к постели. Врач тогда прямо сказал Андропову: если хотите жить и работать, надо облегчить работу сердца. «Вот видите, Юрий Владимирович, — сказал доктор, — графин воды. В нем два литра. В вашем организме 10 графинов лишней жидкости, то есть 20 литров. Это нагрузка на сердце, выполняющее роль перекачивающего насоса». Андропов за четыре месяца сбросил более 20 кг веса и благодаря физической зарядке и режиму питания неизменно держал форму. После этого сердце ни разу не подводило его.

В конце 60-х годов чешские врачи предложили Андропову сделать операцию на почках в целях предупреждения тяжелого заболевания и выхода их из строя вообще. Однако гарантии не давали. Юрий Владимирович советовался с врачами, с семьей, говорил со мной и решил от операции воздержаться. Решение принимал сам. Болезнь почек все ощутимее давала о себе знать, он скрупулезно выполнял все рекомендации врачей и в общем-то держался вплоть до 1983 года.

Хотел бы подчеркнуть, что в Комитет госбезопасности не поступали сигналы, которые подвергали бы сомнению действия советских врачей при лечении Андропова. Что касается Евгения Ивановича Чазова, то для его методов лечения всегда были характерны заботливость, компетентность и полная отдача своих сил и времени. У Е. Чазова не отмечалось стремления монополизировать истину. Кстати, сам Андропов высоко ценил Чазова как врача, следовал его предписаниям и относился к нему с уважением.

В начале 1983 года Андропов почувствовал себя хуже и откровенно пожаловался мне на недомогание. Жаловаться он, кстати, не любил. Ни о чем при этом не просил, но сказал, что временами ему становится невмоготу. У меня возникла мысль обратиться к зарубежным врачам — не из чувства недоверия к нашей медицине, а исходя из пословицы: «Один ум — хорошо, а два — лучше». Близкие друзья поддержали это предложение, но тут возникла необходимость получить добро от кого-либо из членов высшего руководства.

Мои звонки натолкнулись на любопытную реакцию. Идея, мол, хорошая, но мир может узнать, что руководитель Советского государства болен, начнутся спекуляции и т. д. и т. п. Дмитрий Федорович Устинов, кому я позвонил первому, поначалу отверг это предложение напрочь: «До сих пор в мире мало что знают о состоянии Андропова, а если пригласить иностранных специалистов, то все моментально разлетится по свету. Не навредим ли Юрию Владимировичу и государству?»

В конце концов этот «довод» удалось отбить контраргументом, что в случае неблагоприятного исхода мир так и так узнает правду о его здоровье из наших некрологов, которые неизменно отличаются откровенностью, даже с перебором. «Гуманен ли такой подход?» — спросил я. Согласие на привлечение иностранного специалиста было получено при условии сохранения конфиденциальности. Сам Андропов своего мнения на сей счет не высказывал, заметив, что этот вопрос пусть решают без его участия.

Вот тогда-то, летом 1983 года, в Москву и был приглашен профессор А. Рубин, посетивший Андропова в больнице. Волновались оба. Переводчик был наш. Американский врач первые минуты оценивал ситуацию, определял оптимальную линию собственного поведения. Он, конечно, увидел, что перед ним тяжело больной человек, и быстро взял инициативу в свои руки. Он, разумеется, понял, что пациент смотрит на него, как на последнюю надежду. Юрий Владимирович почти не задавал вопросов. Рубин нашел заболевание почек серьезным, дал ряд практических советов, а на вопрос Андропова, сколько времени он будет работоспособен, на что может рассчитывать, уклончиво, дипломатично ответил: «При выполнении рекомендаций врачей можете сохранить работоспособность и на пять, и на восемь лет, а там будет видно».

В январе 1984 года Рубин еще раз приезжал в Москву, осмотрел Андропова, но был бессилен что-либо сделать.

А. Рубин сдержал слово, не нарушил обет молчания. Мне же рассказать об этом дают право книга Е. Чазова и другие публикации, появившиеся в печати в последнее время.

Предпринималась еще одна попытка найти эффективный метод лечения заболевания Андропова — при помощи лечащего врача бывшего канцлера Австрии Б. Крайского, у которого было такое же заболевание почек, как и у Андропова. Через лечащего врача Крайского удалось приобрести важный медицинский прибор для очищения крови, получить несколько полезных рекомендаций и обменяться опытом лечения. Проявил большое внимание, участие и сам Крайский, который, основываясь на личном опыте, просил посоветовать Андропову особенно не ограничивать прием жидкости, дабы не мучить себя жаждой. «Легче сделать лишнюю процедуру очищения крови», — заметил он.

До последней минуты Юрий Владимирович — этот мужественный человек — продолжал напряженно думать о делах, постоянно требуя от своих товарищей полной самоотдачи, честности и принципиальности, плана новых действий и решений. Он страстно выступал за оздоровление общества, призывал к беспощадной борьбе с коррупцией, выступал за равную ответственность всех и каждого перед законом. Огромную надежду в этой связи Юрий Владимирович возлагал на партию, в которую верил, понимая, что ее огромные потенциальные возможности так и оставались в полной мере не задействованными. Во внешних делах он придерживался правила — никогда не поступаться интересами отечества. В могуществе, военном и экономическом, в духовности нашего народа видел залог величия Советского государства. Не стоит, однако, считать, что Андропов тем самым исключал возможность компромиссов при решении международных проблем, отнюдь нет! Но, как он часто подчеркивал, компромисс оправдан лишь тогда, когда соблюдены все жизненно важные интересы государства и когда в основе его лежит не слабость одной из сторон, а реальный баланс сил.

С годами память все чаще воскрешает передо мной образ Юрия Владимировича Андропова и особенно последние его недели и дни. Он отгонял от себя мысли о смерти как о физическом рубеже жизни, но в его словах, рассуждениях постоянно присутствовала озабоченность, тревога по поводу того, что будет с государством, партией не в отдаленном, а в ближайшем будущем и что он должен успеть сделать. По-моему, что его особенно угнетало, так это отсутствие у него решения, даже четкого мнения относительно преемника на посту руководителя партии и главы государства.

31 декабря 1983 года, уже лежа в постели, Юрий Владимирович встретил свой последний Новый год. Поздравить Андропова с наступающим праздником пришли председатель КГБ СССР В. Чебриков, начальник охранного управления Ю. Плеханов и я. Медицина просила не злоупотреблять временем, не слишком утомлять больного, но Андропов не торопился, своим поведением давал понять, чтобы мы не уходили. Врачи позволили ему выпить бокал шампанского. Тогда впервые на глазах у него блеснули слезы…

Наше свидание с Юрием Владимировичем продолжалось более часа. При прощании он подал мне знак, чтобы я задержался и остался у него один. Я дошел до двери и, извинившись перед товарищами, вернулся к Юрию Владимировичу. Он полулежал на койке, была заметна его усталость, живыми казались одни лишь глаза. Его лицо стало грустным и тяжело задумчивым. «Спасибо. Еще раз прощай. Позванивай», — очень тихо, но внятно произнес он. Мы обнялись. Больше живым я его не видел.

Умер Юрий Владимирович Андропов 9 февраля 1984 года, под вечер, на семидесятом году жизни (а точнее, на 69-м году, так как год он себе прибавил, когда в юности нужда заставила его пораньше поступить в фабрично-заводское училище). Имя Андропова, уверен, займет достойное место в истории нашего государства. Многое сегодня выглядело бы иначе, не вырви смерть его так скоро из наших рядов.

Личность Андропова несла в себе черты многих советских людей, его судьба отражала, как в зеркале, свершения и неудачи, радости и горести, которые переживала наша страна за годы советской власти. Трудное и голодное детство. Рыбинский речной техникум, матрос на Волге, комсомольский вожак. В Великую Отечественную войну — Карельский фронт, партизанская борьба. После войны — комсомольская, дипломатическая работа, вновь партийная, органы госбезопасности, лидер партии, председатель Президиума Верховного Совета СССР.

Одаренный природой, Юрий Владимирович быстро все схватывал, жадно поглощал книги — по истории, художественные произведения, публицистику. Любил поэзию и сам писал стихи. Предметом его особого интереса всегда была внешняя политика. Юрий Владимирович любил и умел слушать, владел искусством ведения дискуссии. На каком бы посту ни находился, он сохранял человеческую простоту и доброжелательность в общении с людьми. Великолепный слух и приятный голос, общительность делали его душой любой компании, к нему всегда тянулись люди. И еще одна черта выгодно отличала Юрия Владимировича от многих других наших руководителей: это исключительная порядочность, я бы сказал, щепетильность и кристальная честность.

Для Андропова всегда были характерны глубокое понимание происходящих в стране и в мире процессов, способность к анализу. Но вместе с тем он был совершенно однозначен в своих идеологических и политических взглядах. Тут для него плюрализм был просто крамолой. Безусловно, Андропов был твердо привержен социализму, не воспринимал, как таковой, капиталистический строй, хотя считал возможным и даже нужным перенять его отдельные аспекты. Он видел изъяны в развитии нашего общества, но выход усматривал лишь на путях совершенствования самой системы, полагая, что большого успеха можно добиться даже за счет простого укрепления стабильности и порядка.

Бережно относился Юрий Владимирович к нашим взаимоотношениям с социалистическими странами, расценивая социалистическое содружество как важнейшее наше завоевание в результате Второй мировой войны. При этом он исходил из того, что ничего из завоеванного нами такой ценой уступать нельзя, и был неизменно тверд в отстаивании этой своей позиции. Вместе с тем вмешательство в дела Чехословакии в 1968 году счел позже ошибкой. Когда в Польше в 1981 году обстановка резко обострилась, Андропов не допускал и мысли о каком-то силовом участии извне в решении польских проблем.

В Комитете госбезопасности СССР Андропов проработал ровно пятнадцать лет — с мая 1967 по май 1982 года. Для органов он сделал много полезного: усилил степень их подотчетности, вытеснил технарский подход, повысил профессионализм в работе на самых различных направлениях чекистской деятельности, укрепил принцип коллегиальности в принятии решений, заставил органы безопасности отказаться от несвойственных функций и руководствоваться в своей работе только действительными потребностями защиты государства. При Андропове стала расширяться и совершенствоваться правовая база КГБ. Однако это было лишь началом длительного процесса наполнения деятельности органов новым содержанием. В рамках той системы государственности сделать что-либо более значимое и кардинальное было просто невозможно. К этой работе приступили позже.

Так что имя Ю. В. Андропова долго еще с теплотой будут вспоминать в чекистских коллективах. Не следует забывать и о том, что Юрий Владимирович оставался на посту председателя КГБ дольше, чем кто-либо до него. С его деятельностью не связано ни одной темной страницы в истории органов госбезопасности. И будет ли побит этот рекорд в будущем?..

После Андропова к руководству страной пришел Черненко, всей своей предыдущей жизнью не подготовленный и не предназначенный для этого деятель, к тому же совершенно больной человек.

Старая гвардия, а она составляла в руководстве большинство, решила хотя бы на немного отсрочить свой исторический, да и физический конец. На что же рассчитывала? Видимо, на срочный подбор нового руководителя, который обеспечил бы преемственность. Но какую?

Ради объективности следует сказать, что у руководителей старшего поколения были опасения и тревоги за судьбу Отечества. Пережив историю с Хрущевым, фигурой неоднозначной по своим качествам, политическим целям и делам, они опасались прихода к власти человека авантюрного склада, непредсказуемого, способного совершить действия с далеко идущими отрицательными последствиями для государства. Ведь именно Хрущев внес немалый вклад в начало разрушения государственности и Союза.

Многие члены высшего советского руководства испытывали подобные опасения и в отношении Горбачева, тем более что Андропов так и не обозначил своего возможного преемника.

Сложилось так, что после ухода из жизни Андропова в высшем эшелоне власти действительно не было бесспорной личности, которая устраивала бы всех или большинство и на которую можно было бы смотреть с доверием и надеждой. Руководители преклонного возраста не могли выделить из своих рядов человека — приемлемого в тех условиях лидера партии и государства. Молодые деятели не проявляли себя, или им не позволено было это сделать. Поэтому выбор пал на Черненко, о котором говорили: «Старый конь борозды не испортит».

По мнению старой гвардии, выдвижение Черненко на пост руководителя партии и государства давало какое-то время для определения подходящего лидера. При этом исходили из того, что Черненко слыл человеком порядочным, не способным на подлость, авантюризм. В общем, был предсказуем.

Уже тогда витала в воздухе кандидатура Горбачева, но одни его знали плохо, другие слишком хорошо. И у тех, и у других по Горбачеву было немало вопросов. Никто не был уверен в нем на сто процентов.

Вот в таких условиях и оказался на вершине власти Константин Устинович Черненко.

Вспоминаю один свой разговор с ним в феврале 1984 года. Тогда в связи с 60-летием со дня рождения меня наградили вторым орденом Ленина (в те годы еще практиковалось награждение по случаю юбилейных дат, но позже от такой практики отказались, как изжившей себя и вызывавшей многочисленные нарекания). С товарищами отмечали награду. Разговорились.

Раздался звонок. Черненко тепло поздравил, спросил, чем живет советская разведка и ее сотрудники.

Я ответил, что в принципе международная обстановка не настораживает, и все же есть над чем подумать во внешних делах, заметил, что торговать с нами в больших объемах Америка не собирается, на отмену эмбарго не пойдет, а вот Европа склонна развивать с нами торгово-экономические отношения. Воспользовался случаем и посетовал на то, что разведывательная информация — как политическая, так и научно-техническая — плохо реализуется, в достаточной мере не учитывается, а она, по мнению разведки, исключительно важна.

Черненко обещал рассмотреть этот вопрос и слово сдержал. Вскоре проблема стала предметом обсуждения в ЦК КПСС, и принятые решения несколько улучшили прохождение информации и ее реализацию.

Говорил Черненко медленно, тяжело дышал, его мучил кашель, так что продолжать разговор с моей стороны было просто неудобно. Этим откровенно поделился с товарищами по работе.

Все хорошо понимали ситуацию и переживали. Пришел больной человек, а страна вся в проблемах. Молва о Черненко шла как о хорошем человеке. Последнее время у нас в стране быть «хорошим человеком» стало, как говорится, профессией, а ведь в государстве, где все сфокусировано на одном лице, за которым фактически право последнего решения, такое положение — если речь идет о лице первом — ничего доброго не сулило. Все жили в ожидании перемен, и такое мучительное состояние длилось еще целый год.

История с Черненко была еще одним доказательством серьезной болезни нашего общества, всей системы. И если мы как-то еще выдерживали, то не благодаря ли огромным потенциальным возможностям, резервам социалистического строя? Почему-то мы редко задумывались над нашей историей, действительностью, способностью и возможностями общества именно с этой стороны.

В 1984 году я был избран народным депутатом Верховного Совета СССР (в Совет Национальностей) по Минскому сельскому избирательному округу Белорусской ССР. До этого депутатом от этого округа был А. А. Громыко. Для меня избрание депутатом было большой честью, я испытывал чувство гордости, был по-человечески счастлив.

Активно взялся за депутатскую работу, регулярно выезжал в округ, посещал колхозы, совхозы, различные учреждения. Встречи с избирателями давали мне невероятно много ценного, поучительного. Передо мной открывался как бы новый мир — мир труда, жизни простых по своему положению людей, умных, чистых и честных, пытливых, скромных и непритязательных.

Мне довелось часто бывать за рубежом, в десятках стран, встречаться с самыми различными людьми. Не хочу сказать о них ничего плохого. Они заслуживают уважения. Но наши советские люди по своему содержанию, образованности, чисто человеческим качествам выгодно отличаются. Воспитание в духе патриотизма, интернационализма, гуманизма сказывалось.

Долго думал над этим, и мне кажется, подобный вывод объективен. Они выдержали многое, выстояли в Великую Отечественную войну, до нее и после испытывали тяжелые лишения, но не поступились ни честью, ни достоинством.

Советские люди были способны на бескорыстную помощь нуждающимся, что говорит о многом. В наших людях всегда поражала тяга к знаниям. Отсюда их начитанность, образованность, желание послушать, задать вопросы и получить на них ответы.

И еще: советский человек по своему подходу к жизни — философ, он много размышляет, как правило, оригинален в своих суждениях. Но есть одна черта, из-за которой все мы страдаем, — наша доверчивость. А еще — мы порой где надо не проявляем решительности, не можем сказать: «Нет!»

Конечно, наше общество не было свободно от некоторых моральнопсихологических и социальных комплексов. Один из них — еще сохранявшаяся в ту пору безусловная вера во власть, в печатное слово. Отсюда, видимо, и та огромная роль средств массовой информации, которую и тогда, и поныне они играют в нашем обществе.

Должно пройти время или свершиться что-то невероятное для того, чтобы человек разобрался и принял действительно верное решение, а не то, которое ему навязывается. Запас такой веры иссякает, все труднее и труднее манипулировать настроениями масс, и чем скорее будет пройден этот порог, тем здоровее станет общество. Сегодня общество как никогда нуждается в трезвой оценке событий и решений, принимаемых руководителями самых различных уровней.

Хотелось бы поделиться некоторыми зарисовками из увиденного в Белоруссии в своем избирательном округе. В 1984–1986 годах промышленное и сельскохозяйственное производство в Белоруссии было на подъеме. С размахом шло строительство, хорошели города и деревни, архитектура стала ярче, разнообразнее, с элементами «роскоши». Главное — богаче стали жить люди-труженики, занятые непосредственно на производстве — в промышленности, сельском хозяйстве, науке, появился достаток. Люди прилично одевались, хорошо выглядели, в них чувствовалась какая-то внутренняя уверенность, прочность своего положения.

Как-то раз весной 1985 года, помню, в колхозе имени Гастелло зашли в магазин, смешанный — промтоварный и продовольственный. Изобилие товаров поразило. В мясном отделе десятка полтора сортов колбасы, мясо — баранина, говядина, свинина — от 50 копеек до 1,80 рубля за килограмм, все свежее, парное. В молочном отделе чего только не было — масло нескольких сортов, сыры, творожная масса, молоко в различных упаковках, сметана в огромном бидоне вразвес, гастрономия — все что душе угодно, все в красивой расфасовке.

Рядом секция «Хлеб» — черный, серый, белый, батоны, караваи, плюшки, рогалики, пирожные, огромных размеров торты. Цены на все низкие, больше на копейки, чем на рубли. Изюм, сушеные фрукты, орехи, свежие фрукты, соки, консервы соответственно во всех отделах.

Люди в магазине были, но не так много, чувствовалось, что они к этому пригляделись, привыкли. Разговорились с покупателями. Настроение хорошее, жизнью довольны. «Пусть будет так!» — говорили они. Жаловались на трудности сбыта продукции их личных подсобных хозяйств.

Зашли в промтоварную часть магазина. Там несколько другие краски. Товаров много, самые различные, но качество, внешний вид красотой, изяществом не отличался. Особенно много было костюмов, брюк, пальто и обуви. Товары уцененные по нескольку раз. Многое лежало просто навалом. Были импортные изделия, но существенно дороже.

Покупателям предлагалось и немало из того, о чем сейчас мечтают: мебель, постельное и нижнее белье, чулки, носки, хлопчатобумажные ткани по невероятно низким ценам, шерстяные вещи и многое-многое другое. Хозяйственный отдел, казалось, ломился от товаров. Сельский магазин, а всего не опишешь.

Последний раз посетил Белоруссию весной 1989 года. И тоже заходил в магазины. Накоротке заглянул и в описанный выше. Картина была уже иная, намного беднее, от былого изобилия мало что осталось. Потом мне рассказывали, что положение резко изменилось в 1990–1991 годах.

Уже в то время меня все больше и сильнее мучили вопросы: так что же случилось? Нет ли ошибки, просчета? А может быть, на пути «к вершинам изобилия» мы где-то сбились с дороги и по инерции плетемся дальше, но уже втемную, прямо в пропасть? Зачем же так больно падать, чтобы потом с трудом подниматься? А если все это закончится трагически для народа, страны, если этот эксперимент слишком дорого обойдется нам?

В голове вертелась фраза, сказанная бывшим директором ЦРУ США: «Господин Крючков, а социализм-то не так уж плох!».

Тем временем новоявленные «демократы» всех мастей разносили социализм в пух и прах. Критика достигала апогея в 1989–1991 годах. Сторонники социализма практически не сопротивлялись. Социализм обвиняли во всем, даже в победе в Великой Отечественной войне.

Над социалистической идеей издевались, глумились и одновременно превозносили до небес капиталистический рай. Там, в обществе капитала, все хорошо, все отлично, люди счастливы, живут без проблем. О его изъянах вдруг перестали говорить совершенно.

Мир удивлялся нашей антисоциалистической пропаганде. Ниспровергатели социализма, казалось, были уже на высоте: еще немного — и новое капиталистическое общество в Советском Союзе, а затем в России докажет, как плох был социализм, какие беды он принес народу и какой рай сулит капиталистическое общество.

А дела становились все хуже и хуже, люди говорили о перестройке с отвращением, понимали, что это путь в тупик. Преступность, нищета, трудности, невзгоды лавиной обрушивались на голову простого человека.

Люди стали прозревать, сначала единицы, потом группы, затем целые слои, сразу оказавшиеся обездоленными. На митингах раздавались требования: «Верните нам дешевые детские сады! Где пионерские лагеря, в которых отдыхали наши дети? Где бесплатное образование, бесплатное медицинское обслуживание, где дешевые квартиры, общественный транспорт, проезд на железнодорожном и воздушном транспорте?»

И волей-неволей неизбежно вставал вопрос, что социализм действительно был не так уж плох, как это пытаются изобразить.

Стоит бросить взгляд на нашу историю. После Октября 1917 года мы пошли социалистическим путем, причем в стране, лишенной необходимых условий для этого. Социализм, советская власть как политическая форма нашего государственного устройства прошли у нас только первоначальную стадию своего логического развития и в широком, правовом отношении не достигли определенного уровня зрелости.

И вот на эти еще не сформировавшиеся, не окрепшие социальнополитические институты обрушился страшный культ личности. Наши основы, надстройки не выдержали, затрещали по швам, а затем все это обвалилось на нашу страну тяжелой трагедией — миллионами репрессированных, кровью.

И если тем не менее на счету социализма, советской власти такие исторические свершения, как вывод страны на высокий уровень промышленного развития, победа в Великой Отечественной войне, быстрое восстановление разрушенного хозяйства, прорыв в космос и многое другое, то разве не говорит это о потенциальных возможностях социалистического производства и советского образа жизни людей?

Один пример. Известно, что в результате военных действий был полностью разрушен Сталинград. На Западе предлагали не восстанавливать город, считая это практически невозможным, а сделать из него город-музей.

Действительно, после войны Сталинград производил ужасное впечатление, не было ни одного уцелевшего дома, сплошные руины. Однако на смену лозунга «Мы отстоим тебя, родной Сталинград» пришел другой лозунг «Мы восстановим тебя, родной Сталинград». Сталинград за короткие сроки был отстроен.

В 1949–1950 годах из руин возник новый город, он стал еще краше, лишь отдельные дома и кварталы напоминали о войне. Они были оставлены в таком состоянии, в котором находились после освобождения.

Мир удивился героизму сталинградцев и восхищался ими, когда перед ним предстал отстроенный заново город. Правда, и защищать, и восстанавливать Сталинград помогала вся страна. Разве это не проявление коллективизма?

Нещадный поток критики обрушился на Ленина, как будто он до наших дней являлся лидером партии, главой государства или правительства и несет ответственность за все происходящее в настоящее время. Учение Ленина, а также Маркса, как верно писал академик Румянцев, имеет диалектический характер, оно развивается во времени, несет в себе эпохальное значение в том понимании, что оно создавалось и предназначалось для определенного исторического периода. В последующем не время должно приспосабливаться к этому учению, а учение ко времени, к условиям и обстоятельствам. И не более того! Во всем остальном наследие Маркса, Ленина может учитываться, в какой-то мере преломляться, использоваться как связующее между историческими этапами, как составное интеллекта, знаний, но ни в коем случае не быть ответственным за наши сегодняшние дела.

Не пора ли понять это и прекратить глумление над социализмом?! Ведь мы издевались над социализмом, а не он над нами. Не было серьезной попытки раскрыть, развить его возможности. Самое страшное — не допускалось оппонирования социализму в лице других научных подходов и систем. Поэтому наш социализм не оттачивался, не приспосабливался к условиям, окружающим его, он был тепличным. Человечество идет к социализму как к закономерно возникшей идее. Однако идея и способ ее реализации, находясь во внутреннем единстве, — разные категории.

В последние годы нахождения у власти Брежнева и за короткое время правления Черненко страна, все наше общество переживали состояние какого-то оцепенения. Свежие мысли, соображения гасли, не успев дать всходы, качественных изменений происходило мало. Люди привыкли к социализму, о другом строе не мыслили, минимально необходимое получали, при этом какая-то часть населения могла особенно и не утруждать себя работой и заботами.

И все же резервы дисциплины и ответственности, веры и надежды в советскую власть имели достаточный запас прочности. Общество таило в себе огромный потенциал созидания, желания и готовности распрямиться и пойти вперед, но ради идеи стоящей, сильной, привлекательной.

Март 1985 года пришел как будто бы неожиданно, хотя все видели и понимали неизбежность прихода свежего лидера, а вместе с ним перемен, наступления чего-то нового в жизни. Что за перемены, каким должно быть новое, никто толком себе не представлял.

Так повелось, что все происходящее в увязке с человеком, лидером, а он однозначно не просматривался. Правда, в декабре 1984 года Горбачев, выступая перед студентами в МГУ, говорил о потребности нашего общества в демократическом развитии, новых подходах к решению социальноэкономических проблем, критически, но еще робко и весьма завуалированно оценивая состояние дел в стране. Насколько подобная речь отдавала новизной, понять было трудно, поэтому, как и прежде, к этим заявлениям отнеслись хоть и с интересом, но вместе с тем с известной долей недоверия и даже скептицизма.

И все же избрание Горбачева на пост Генерального секретаря ЦК КПСС было встречено с одобрением: тут и интерес, и любопытство, и ожидания. Однозначно приветствовался приход молодого лидера, как прорыв после длительного пребывания на этом посту лиц преклонного возраста.

Но, пожалуй, примечательно другое. Прорыв молодого лидера стал возможен благодаря решительной поддержке представителя старшего поколения руководителей — А. А. Громыко, человека бесспорно мудрого, опытного, способного правильно ориентироваться в критические моменты.

Мне известно, что, когда началось обсуждение кандидатуры на пост лидера партии, Громыко первым назвал Горбачева. Он начал с того, что хватит играть в игры, что среди руководства есть молодой, энергичный человек и надо выбирать его. Позиция Громыко предопределила ход обсуждения, его поддержали другие, вопрос был решен.

Известно мне и другое. Вскоре Громыко стал высказывать сожаление по поводу сделанного им выбора и внесенного предложения об избрании Горбачева на пост лидера партии. В конце своей жизни он уже громко сетовал по этому поводу, считал, что крупно ошибся, обманулся в Горбачеве. Чувствовал себя виноватым в том, что из-за человека, которого он предложил и на кандидатуре которого настоял, в стране начались процессы, опасные для нашего государства и общества.

В январе 1988 года указом Президиума Верховного Совета СССР мне было присвоено воинское звание генерала армии. Указ был подписан Председателем Президиума Верховного Совета СССР А. А. Громыко. Андрей Андреевич позвонил мне и тепло поздравил.

Состоялся необычно откровенный разговор, учитывая сдержанный характер Громыко. Вспомнили Андропова, Устинова. Андрей Андреевич заметил, что в их лице он потерял друзей-единомышленников. Особенно высоко отозвался о Юрии Владимировиче.

По ходу разговора Громыко обронил фразу, что ему, видимо, придется уходить на пенсию, но на душе неспокойно. «Боюсь за судьбу государства. В 1985 году после смерти Черненко товарищи предлагали мне сосредоточиться на работе в партии и дать согласие занять пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Я отказался, полагая, что чисто партийная должность не для меня. Может быть, это было моей ошибкой», — заключил он.

Я внимательно слушал, понимая, что не все в стране идет гладко.

«Яковлев и Шеварднадзе — не те люди, куда зайдут они вместе с Горбачевым?» — несколько неожиданно для меня сказал Громыко.

Я ответил, что многое действительно настораживает, но пока еще можно поправить положение.

В ответ, как мне показалось, полные тревоги слова: «Кто и как это может сделать?»

Такие опасения можно было услышать от разных лиц все чаще и чаще. Отдельные негативные высказывания о Горбачеве со временем обретали новое качество, отражали его полное неприятие.

Отношения между Горбачевым и Громыко тоже становились все более натянутыми, и вскоре наступил момент, когда Горбачев всем своим видом стал показывать, что не может дальше работать с ним.

Каждое предупреждение Громыко о том, что то или иное решение может привести к крайне нежелательным последствиям для Советского государства, воспринималось Горбачевым болезненно, в штыки. Он стал раздражать Горбачева.

Многие видели это и поэтому считали служебную карьеру Громыко законченной. Время играло не на Андрея Андреевича, его жизнь и служебная деятельность были в прошлом, к будущему, тем более горбачевскому, он имел мало отношения. Историей и обстоятельствами спор между Горбачевым и Громыко был предрешен.

Размышляя над обстоятельствами удаления Громыко от непосредственного руководства внешнеполитическим ведомством, уже позже я пришел к однозначному выводу — Громыко был слишком тверд и последователен во внешних делах, «неуступчив» с точки зрения Запада, его надо было заменить податливым министром и с помощью последнего реализовать так называемое новое мышление в международных делах.

Таким удобным человеком оказался Шеварднадзе. Громыко олицетворял, защищал принципы, интересы Советского государства, был неприступным для западной дипломатии, непреклонным в отстаивании советских позиций, что создавало массу «неудобств» для Горбачева, в своих помыслах вставшего на чуждый нашему народу путь.

Вскоре Горбачев, убрав с дороги преграды в лице Громыко, стал «творцом» и исполнителем нового курса в советской внешней политике — курса разрушения, сдачи позиций и предательства.

Спустя год Громыко не стало. Прощаясь с ним в Доме Советской Армии (не в Колонном зале Дома Советов, где обычно отдавали последние почести людям такого ранга, не попавшим в силу каких-то причин в опалу), я вспомнил его пророческие слова…

Полную оценку роли Горбачева в развитии современной истории еще предстоит дать. К концу 1991 года он как Президент СССР лишился почти всей власти и уже практически ничего не решал. Когда возникла угроза существования Советского Союза, нужна была твердость, но для этого Горбачев был совершенно неподходящий человек, если бы он даже захотел что-то предпринять.

Последствия его пребывания у власти тем не менее продолжают сказываться до сих пор. Никто или, по меньшей мере, мало кто возьмет на себя смелость сказать о положительных аспектах его деятельности.

Но важнее другое — никто из его единоверцев не пожелал взять на себя даже частицу ответственности за то, что случилось с нашей Родиной, да и не только с ней, свидетелями и невольными участниками чего мы являемся. Они отмежевываются от Горбачева, силятся доказать свою непричастность.

И еще один момент: до Горбачева в течение 20 лет — при Брежневе, Андропове и Черненко — сногсшибательных обещаний, по сути, не делалось. Напротив, отказались от многообещающих заявлений, сделанных в свое время Хрущевым, в частности от его заявления о том, что в 1980 году советские люди будут жить при коммунизме.

Умеренный подход к перспективам развития общества и государства вносил успокоение в массы, не будоражил людей, внушал доверие к принимаемым решениям, призывам партийного и советского руководства.

После 1985 года атмосфера изменилась. Из уст Горбачева посыпались, словно град, обещания кардинальным образом изменить жизнь, в кратчайшие сроки улучшить ее, сделать высокорентабельным промышленное и сельскохозяйственное производство, поднять материальную заинтересованность людей и на этой базе обеспечить более высокое их благосостояние. Приводились сравнения с тем, как обстоят дела на Западе, разумеется, в пользу последнего. Людей убеждали в том, что до сих пор все было плохо, что они шли (или их вели) по ложному пути и что сейчас руководство партии и государства примет меры к тому, чтобы быстрейшим образом исправить создавшееся положение.

Это сопровождалось усиливающейся, уничтожающей, сокрушающей критикой всего сделанного до сих пор. Получалось так, что до Горбачева никто не хотел и не умел, а он, Горбачев, может и умеет.

За все это советские люди заплатили впоследствии весьма дорогую цену. Шли годы, а положение не только не менялось к лучшему — оно ухудшалось, и люди чувствовали это буквально на всем.

Стало падать промышленное и сельскохозяйственное производство, снижаться жизненный уровень. Люди все сильнее ощущали недостатки, лишения, неудобства и, разумеется, делали соответствующие выводы. К 1991 году ситуация настолько изменилась в худшую сторону, что были все основания говорить о наступлении глубокого кризиса общества и государства, хотя, разумеется, тогда мы еще не отдавали себе отчета в том, что этот кризис спустя короткое время углубится в особо опасных масштабах и в конце концов приведет к развалу государства, смене общественного строя.

Можно сказать, что наступил период безответственных обещаний. Обещания стали политикой, с помощью которой демагоги, авантюристы, некомпетентные лица приходили к власти, управляли страной, заводя ее в еще больший тупик.

Первым радикальным лозунгом Горбачева был призыв к ускорению. В нем было больше количественных параметров, чем качественных. Он не содержал целей, очевидных путей движения. Примитивен был призыв, примитивно было и его исполнение. Все оставалось как бы по-старому, только работать надо было быстрее и больше.

Очень скоро люди разобрались в пустоте, отсутствии содержания в этом призыве и говорили о нем с явной насмешкой. Для Горбачева это был первый настораживающий звонок. Положение спасло то, что пока ничего не разрушалось.

Стало ясно — на путях ускорения никакого обновления общества не произойдет. Тогда появляется следующий лозунг: «Перестройка!» В мире стали мучительно думать над переводом замысловатого для них слова.

Вспоминается один разговор с Кадаром в 1985 году по поводу смысла слова «перестройка». Венгерский лидер, рассуждая, спрашивал, что же означает это замысловатое выражение: «Перестраивать в смысле усовершенствовать или все строить заново?» В конце концов не без горькой иронии он заметил: «Боюсь, что все мы запутаемся».

У нас вкладывали в термин «перестройка» различный смысл: все ломать, а затем заново создавать, не разрушать, но радикально совершенствовать, менять структуры управления, осуществлять децентрализацию, отказаться от плановых начал и т. д., и т. п.

Никакой программы перестройки не было. Люди путались в догадках относительно того, что же представляет собой этот замысловатый лозунг. Попытки выяснить, к чему же мы идем, какие цели преследуем, какие конкретные текущие и перспективные задачи решаем, наталкивались на малопонятное многословие Горбачева, а то и на глухую стену молчания. Недостатка не было лишь в призывах Горбачева «идти путем обновления, перестраиваться, изменять».

Ни статьи, ни многочисленные выступления Горбачева, даже его объемные труды по вопросам перестройки не вносили ясности в этот вопрос, более того, еще дальше запутывали его. А перестройка все очевиднее носила характер профанации.

К тому времени, будучи депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК КПСС, я присутствовал на многих ответственных совещаниях и все более убеждался в том, что мы идем не тем путем, что следует остановиться, разобраться в том, какой дорогой следует двигаться дальше, чего мы, собственно говоря, хотим, и только после анализа и осмысления идти на реорганизацию, обновление, но не по пути разрушения и сноса всего того, что создано было не только за годы советской власти, но и многими предшествующими поколениями.

Горбачев начал раздражаться, нервничать, и было видно, что проявляет он нервозность от бессилия, стремительного роста настроений против его политики, от того, что сам не знает, что, собственно говоря, ждет страну в самом ближайшем будущем, не говоря уже о более отдаленной перспективе. Но главное, что вызывало у него тревогу, — это ослабление его личной власти, прочности его положения.

Короче говоря, в то время я думал, что Горбачев заблуждается, запутался. Но вскоре он призвал, т. е. повторил один из лозунгов Мао Цзэдуна времен «культурной революции», «бить по штабам». Под штабами он разумел партийные организации различных уровней, прежде всего республиканские, областные и городские. Он призывал бить сверху, чем будет заниматься он, и снизу, чем должны были заниматься массы.

Кстати, в этом проявилась и низменность его натуры. Со всех сторон острее и острее раздавалась критика в адрес Горбачева, наиболее чувствительной она была именно со стороны партийцев. Вот их-то он и призывал бить.

Горбачев не мог не понимать одного — партия в то время была стержнем общества, на ней многое держалось, от нее многое зависело. И бить по штабам, бить по партии — значило бить по стержню, на котором, хотели мы того или нет, держалась советская власть, держава, правопорядок и, если хотите, от работы которой во многом зависели дела и в промышленности, и в сельском хозяйстве, и обстановка в стране в целом.

Мне довелось не раз присутствовать при разговорах в узком кругу Горбачева, в том числе с теми, кто его активно поддерживал в перестройке, что обычно располагало к откровенности. Мною все сильнее овладевала мысль, а со временем я пришел к убеждению, что Горбачев только делал вид, что знает, к чему ведет державу. На самом деле он сознательно вводил людей в заблуждение.

Создавалось твердое мнение, что Горбачев в лучшем случае действует на авось. И чем больше я убеждался в этом, тем больше мне становилось не по себе. Особенно это стало понятным для меня, когда я вошел в состав Политбюро ЦК КПСС и стал принимать непосредственное участие в рассмотрении отдельных вопросов и проблем в высшем органе партии, который в то время был и высшим руководящим органом в стране, где рассматривались основополагающие вопросы и где в общем-то решались судьбоносные проблемы державы.

Горбачев твердил, что надо во что бы то ни стало расшевелить, раскачать общество. Чего-чего, а раскачать, расшевелить общество Горбачеву действительно удалось.

Помню, в 1990 году я был у Горбачева, сопровождая личного представителя Раджива Ганди, который приехал с устным посланием премьер-министра Индии. Дело было в ныне печально известном Ново-Огареве, где Горбачев с группой лиц работал над очередным докладом. На осторожный вопрос личного представителя Раджива Ганди о том, что же все-таки происходит у нас в стране и все ли здесь в порядке, а также на замечание, что в Индии проявляют большую обеспокоенность по этому поводу, Горбачев усмехнулся и сказал: «Вы знаете, нас сильно штормит. Не знаю, какой балл — седьмой, восьмой или девятый, но нас качает из стороны в сторону.

…Это ничего, — продолжал он. — Встряска для нашего общества нужна. Мы привнесем кардинальные изменения, определим более точный курс корабля. Море успокоится, и все будет в порядке. Корабль пойдет к цели и обязательно дойдет до нее».

Индийский представитель спросил: «А не слишком ли это дорого обойдется для Советского государства?»

Горбачев сказал: «Вы знаете, за ценой мы не постоим». После этих слов у меня зародилось еще больше сомнений в том, верным ли путем мы идем и знает ли наш капитан, что творит.

Позже Горбачев скажет: «Что только я ни делал, что только я ни предпринимал! Ничего не получается в этой стране! Все проваливается, все оказывается безрезультатным».

В 1987 году показатели по народному хозяйству оказались неплохими, сказывались заделы прошлых лет; основы промышленности, сельского хозяйства не были задеты разрушительными действиями, управленческий механизм все еще работал. Был сделан вывод — можно смелее идти вперед, активнее принимать более радикальные меры.

Тогда казалось, что запас прочности у государства неисчерпаем. Решили одним махом покончить со всей административно-командной системой и начать новую жизнь.

Усилили удары по партии, т. е. приступили к реализации горбачевского призыва «бить по штабам». Стало доставаться и местным Советам, громили министерства, другие центральные и местные исполнительные органы, обрушились удары на науку, особенно на ее фундаментальные исследования.

Вскоре взялись за внешнеполитическую деятельность государства, за его историю. Одной из мишеней разрушительных нападок стала армия. В открытую говорили об иждивенчестве военнослужащих, их третировали, били по командному составу, стали доказывать невыгодность для Советского Союза продолжения линии на удержание стратегического паритета, что якобы лишь мешает Западу развивать торгово-экономические отношения с нами, а Советский Союз ввергает в ненужные расходы.

Появились первые пока еще незначительные вспышки межнациональных распрей. Тогда, пожалуй, мало кто подозревал, какую опасность они таят и во что выльются в самом ближайшем будущем.

К тому времени средства массовой информации обрели большую свободу и, преимущественно с подачи Запада, принялись смаковать и утрировать недостатки в нашей жизни. Общество, государство зашатались. Страна продолжала плыть по течению, по воле волн. На смену программной установке появилась другая. Принципиально верная идея перехода к рыночным отношениям в вольной интерпретации, в самых несуразных вариантах стихийно пошла гулять по стране, внося сумятицу и нарушение в установившиеся и работавшие вертикальные и горизонтальные связи, во всю систему сложного управленческого и производственного механизма.

Разрушив механизм, систему, по которым жило народное хозяйство, и не создав ничего взамен, мы сразу же оказались во власти анархии, неконтролируемой ситуации в экономике.

В 1988 году обозначилось, а в 1989 году стало более очевидным сокращение темпов прироста в промышленности и сельском хозяйстве. В 1990–1991 годах он пошел уже с минусом. Упал жизненный уровень. Страна вступила в полосу глубокого и всестороннего кризиса.

Люди, не избавившись от частичных трудностей, разом оказались в условиях общих и повсеместных лишений, недостатков и неудобств. Благодаря «щедрой» политике Верховного Совета СССР, реализации обещаний Горбачева по повышению заработной платы в стране появилось куда больше денег, чем производилось товаров. А что это такое, никому объяснять не надо.

Теперь, по прошествии значительного времени после начала перестройки, когда это загадочное слово употребляется в прошедшем времени, каждый может подвести печальные итоги свершившейся трагедии. Они у всех на виду, каждый из нас ощущает их на себе.

Как-то летом 1991 года в перерыве одного заседания в Кремле зашла речь об обстановке в стране, о перестройке. Я спросил у товарищей, а было их человек восемь, начали бы мы перестройку, если бы знали, куда придет страна в результате ее проведения? Присутствующий Дмитрий Тимофеевич Язов сказал: «А зачем она вообще была нам нужна?»

Допускаю, что Горбачев, отправляясь в 1985 году в дальнее плавание, был полон благих намерений, но не имел четкого представления о том, куда нас занесет. Было много разговоров о четкой программе действия, но не было ни одной стоящей программы.

До 1985 года я не встречался с Горбачевым, только слышал о нем. В том памятном 1985 году я был среди тех, кто приветствовал его приход к власти. Пост начальника разведки не позволял мне оказывать сколько-нибудь значительного влияния на положение дел в стране, воздействовать на кадровую политику.

Контакты с Горбачевым были спорадическими и всегда по инициативе последнего. Обо мне он узнал, по его же словам, от Андропова. Из нерегулярных разговоров с Горбачевым у меня складывалось мнение о его огромном желании изменить положение дел, перестроить как можно скорее отжившую свой век отечественную модель социалистического общества, взамен административнокомандных дать простор демократическим процессам, гласности.

С годами у меня постепенно складывалось впечатление, что он хотел бы остаться на Олимпе и быть вне пределов критики.

Со временем эти первые впечатления во мне перерастали в убежденность. Он мог относительно спокойно среагировать на удары по Союзу, на начавшийся где-нибудь острый международный конфликт, на тяжелую ситуацию в той или иной социалистической стране. Но любые нападки на него, критика в его адрес, да если еще в резких, острых выражениях — простите, это уж слишком! Реакция была мгновенной, острой, с претензиями к товарищам, которые не защищали своего руководителя. В таких случаях обида переполняла его. Тут доставалось и левым и правым. Последним меньше, поэтому они очень долго проявляли сдержанность, позволяя себе критиковать Горбачева больше на закрытых совещаниях, в письменных обращениях лично к нему.

Долгое время Горбачев, казалось, незыблемо стоял на позициях таких ценностей, как Октябрь, социализм, Ленин. Подчеркивал необходимость сохранения и развития Союза, социалистического содружества. Иногда под влиянием его слов становилось как-то неловко оттого, что на этот счет тебя грызли сомнения.

Со временем зафиксировалась еще одна особенность, черта характера Горбачева. Он не останавливался, не задерживался на определенном рубеже, даже им самим совсем недавно определенном. Отсюда одна из причин его непоследовательности. Постоянно отступал, менял взгляды, мнение, отходил от поддержки одних и критики других, переходил из одной крайности в другую, т. е. менял стороны местами, что сбивало с толку, создавало почву для спекуляций. Речь вовсе не идет о вопросах незначительных, частных. Нет, менялись позиции по основополагающим проблемам состояния и развития общества. В то же время наши оппоненты проявляли завидную последовательность, настойчивость и в полной мере пользовались нестабильностью в нашей жизни и набирали очки.

Летом 1985 года Горбачев по своей инициативе поднял очень важный вопрос — об ускорении научно-технического прогресса в Советском Союзе. Рассмотрению вопроса придавалось большое значение, на совещании в Кремле были заинтересованные лица.

Помню, я находился в командировке в Афганистане. Меня, как начальника разведки, вызвали для участия в совещании. Обсуждение носило острый характер, проблема была верно схвачена, принято содержательное решение.

Прошло совсем немного времени, и об этом мероприятии напрочь забыли. Ведь никто не ожидал быстрой отдачи, потому что научно-технический прогресс — это не месяцы и даже не годы, а десятилетия работы, точнее, это процесс постоянный.

На мое замечание спустя какое-то время, что следовало бы серьезно и основательно заняться вопросами научно-технического прогресса, Горбачев заметил, что пытался заняться и этим, но ничего не вышло. Было очевидно: кто-то пытается сознательно пустить под откос дело развития научно-технического прогресса в нашей стране: освоение новых технологий, внедрение в производство передовых методов, в том числе в управлении экономикой, использование достижений в области фундаментальных наук, — а они у нас были.

Конечно, нужно было бы обратить внимание на вопросы материального стимулирования, заинтересованности не только отдельных заводов, предприятий, научных центров, но и конкретных лиц, работающих в промышленности и сельском хозяйстве.

К сожалению, комплексного подхода к решению этих проблем не было. В то же время по инициативе самих организаций предпринимались серьезные меры к выправлению положения в области научно-технического прогресса.

К примеру, в Комитете госбезопасности был принят ряд основополагающих решений, которые преследовали цель использовать возможности разведки и контрразведки, с одной стороны, по добыче нужной для страны информации по вопросам научно-технического развития, а с другой, по защите наших интересов, особенно в области фундаментальных исследований, от проникновения разведок иностранных государств, которые в это время развили бурную активность. Но все словно уходило в песок, и совсем не потому, что наша система как таковая не срабатывала, не потому, что государство было непригодным для этого или люди не хотели работать, а потому, что доброе начинание не находило поддержки в верхних структурах власти и бросалось на произвол судьбы.

Еще раз повторяю, что помимо особенностей характера Горбачева, его импульсивности, здесь лежали, как стало очевидно позже, иные причины, более серьезные. Можно было поправлять дела в нашей стране в условиях действовавшей тогда социально-политической системы. Однако определенные силы преследовали другие цели: разрушение не только социально-политической системы, но заодно и державы.

А сколько за годы перестройки принималось неотложных решений по сельскому хозяйству! Одно постановление нагромождалось на другое, и ни одно из них не выполнялось.

Призыв к порядку сменялся лозунгом: «Аренда!» Выделение земельных участков для граждан не подкреплялось материальным обеспечением. Решение по налаживанию переработки сельхозпродукции в местах ее производства повисло в воздухе, потому что не было нового политического и экономического подхода — продолжали действовать прежние стереотипы.

Но, пожалуй, и здесь самое примечательное заключалось в том, что о принятых решениях тотчас забывали и сразу же начинали думать о других. Происходила девальвация решений. Не успевало постановление появиться на свет, как оно уже становилось пустой бумажкой.

Даже в нашем сельском хозяйстве, полностью не удовлетворявшем всех потребностей советской экономики, было много положительного. Немало высокотоварных производств шли на одной отметке с мировым уровнем, а кое в чем даже превосходили его. Организацией крупных хозяйств наша страна занималась длительное время, и на этом направлении успехи были несомненны. Никто по-настоящему не исследовал такое обстоятельство и не делал из него соответствующих выводов.

Примерно одна треть коллективных хозяйств и совхозов имела высокие показатели, вызывавшие удивление у иностранных специалистов, посещавших эти хозяйства. Однако их опыт должным образом не изучался и не использовался. А он был очевиден — в этих передовых хозяйствах были решены кадровые вопросы, отлажены и действовали моральные и материальные стимулы, заинтересованность коллектива в целом и отдельных его членов. Использовались новейшие технологии, в достатке были машины не только отечественного, но и зарубежного производства. Ресурсы хозяйств позволяли идти на подобные расходы.

Вместо изучения и использования передового опыта у нас пальцем указывали на отстающие сельхозпредприятия для того, чтобы сказать: «Вот видите, какое плохое положение в нашем сельском хозяйстве. Нужно принять меры к смене всей системы». При этом не учитывалось, что в одном и том же районе одни колхозы получали в среднем урожай зерновых до 60, 70 и даже 80 центнеров с гектара, в то время как другие, рядом, получали по 15–19 центнеров, а то и меньше, причем в одинаковых климатических условиях.

Разве это не основание для изучения положения дел, обобщения передового опыта и распространения его на отстающие хозяйства?

Более того, продолжали обирать богатые колхозы и за их счет кое-как поддерживать на плаву отстающие, которые не только не давали товарную продукцию, но с трудом содержали себя.

Мне не раз приходилось бывать в колхозах, плохих и хороших, отсталых и передовых. Помню, в Литве мне показали одно хозяйство, которое поразило меня своими достижениями. На плохих землях, в не очень-то благоприятных климатических условиях колхоз получал до 50–55 центнеров зерновых с гектара, высокие урожаи картофеля, свеклы, имел приличное стадо крупного рогатого скота, свиноферму. Передовая технология внедрялась и в животноводство, и в растениеводство. В колхозе были музыкальная школа, среднеобразовательная школа с бассейном, спортивными сооружениями. Колхоз содержал детский сад, детские ясли, причем помещения отличались красотой, удобством, необходимым оздоровительным комплексом для малышей. Жилые постройки колхозников по-современному благоустроены. Собственный кирпичный завод. Доходы колхозников были высокими, кроме того — личные подсобные хозяйства.

Председатель колхоза, кстати, Герой Социалистического Труда, рассказывал, что никогда литовцы так хорошо не жили и даже не думали, что могут достичь столь высокого уровня жизни. В Литве еще помнили, как жили до 1940 года: сплошная нищета, бездорожье, отсутствие медицинской помощи, о получении образования рядовые труженики села и мечтать не могли. Некоторые уходили на заработки в города, в поисках лучшей жизни уезжали в другие страны, в частности в Соединенные Штаты Америки и Швецию.

По словам руководителя колхоза, труженики понимают, что получили все это благодаря советской власти, Советскому Союзу, с которым, как они считали, связали свою жизнь навсегда, на вечные времена.

Сейчас колхозы в Литве разгоняются. Что стало с этим колхозом и другими хозяйствами? Они ведь не вписываются в новую социально-политическую систему. По принципам этой новой системы они должны быть разрушены, земли их разделены.

А что будет с инфраструктурой, с теми сооружениями, которые были коллективными, общими? Короче говоря, Литва и ее народ, в частности крестьянство, будут наверняка отброшены по условиям жизни на многие десятки лет назад. Конечно, пройдет время, люди одумаются, поймут, что потеряли, и сделают соответствующие выводы. Но через какие лишения и страдания им предстоит пройти!

Невольно вспомнишь произведения литовского писателя Пятраса Цвирки, глубоко и ярко рассказавшего о жизни литовской деревни до Второй мировой войны. Он описал всю убогость жизни литовского крестьянства, его нищету, обездоленность, бесправие.

Неужели литовское село вернется к временам, описанным Пятрасом Цвиркой? Если бы литовские демократы и те, кто поддерживал их, сказали бы всю правду, откровенно признались, к чему стремятся, это пробудило бы сознание литовского сельского труженика, он сделал бы свой выбор, и скорее всего не тот, на который его толкнули сегодня. Да, впрочем, что может простой сельский труженик без советской власти — при ней он хозяин, а без нее — наемная рабочая сила.

…Под влиянием импульсивных решений огромная страна не успевала поворачиваться, ориентироваться. Стали во все большей мере распространяться недоверие, безответственность, критиканство, вседозволенность и беспечность.

1987 год сбил с толку и село. В этот год показатели в сельском хозяйстве были неплохие. Увеличились даже резервы. Страна получила больше сельхозпродукции, чем в предшествующие годы. Отсюда был сделан вывод: экспериментировать можно смелее и на селе.

Нашим изначальным решениям, постановлениям явно не хватало прицельности, расчета, системности. Большая политика стала делаться на глазок.

Помню, как-то Я. Кадар на охотничьем лексиконе весьма образно дал характеристику большой политике. Охотнику очень важно взять точный прицел, сказал он. Если конец ствола сдвинется хотя бы на один миллиметр, то пуля не достигнет цели, она может уклониться в сторону на десятки метров.

А была ли вообще у нас стройная, четкая концепция перестройки? Сейчас можно однозначно ответить на это: «Нет, лишь в общих чертах, в намерениях. Определялась по ходу». К этому добавить, пожалуй, стоит следующее: мы шли, как многим казалось, вперед, а попали в тупиковую ситуацию, не проявив при этом понимания необходимости и умения отступать, дабы избежать большего поражения. Впрочем, по роковому пути народ не шел, его вели.

И еще одно важное обстоятельство. Мы развивали демократические начала в жизни общества, но, к сожалению, не подумали о том, чтобы в случае необходимости сработал соответствующий механизм, приводились в действие резервные позиции, что подправляло бы положение, тормозило бы или, наоборот, стимулировало движение вперед. Такой механизм не был создан. Не говоря уже о расчете фактора времени, с чем мы вообще не в ладах.

Так, многое сделано в борьбе с культом личности, однако привести в точное соответствие с законами роль, возможности, права и ответственность руководителей всех уровней, в том числе и высшего, не удалось.

У первого руководителя сохранялись возможности для маневров, чрезмерного воздействия и даже шантажа высших законодательных органов. Этим в полную меру воспользовался сначала Горбачев, а затем Ельцин.

Сейчас ясно: нужен какой-то период времени для перехода от одного качества государственности к другому. К сожалению, импульсивность, эмоциональность слишком давали о себе знать, даже определяли порой все остальное. Демонтаж партийных руководящих структур был осуществлен в одночасье сверху донизу. Советы не имели ни кадров, ни опыта, чтобы полностью взять на себя функции управления. Паралич, анемия власти стремительно распространились практически по всей стране.

К концу 90-х — началу 1991 года страна оказалась в значительной мере парализованной, экономика плыла по воле волн. Наибольшие потери страна несла в кадрах. Управленческий аппарат действительно насчитывал внушительную цифру — порядка 16–18 миллионов человек. Кстати, никто тогда и предположить не мог, что после развала Союза аппарат управления только в России значительно превысит союзный показатель.

Стремительное сокращение штатов, а то и целых организационных структур управления привело к уходу из народного хозяйства многочисленного отряда высококвалифицированных специалистов — этого интеллектуального и профессионального потенциала страны. Чиновников числом не стало меньше, они перекочевали в иные сферы, часто не производственные. Причина — в предоставлении чрезмерных льгот, преимуществ частному, кооперативному сектору, совместным предприятиям, независимо от того, шла ли речь о производственной, посреднической деятельности или сфере обслуживания. Стала рушиться экономическая основа государства.

В 1990–1991 годах в обществе, пожалуй, не осталось ни одной категории населения, которая не была бы поражена разладом в экономике, политическими страстями, все возрастающей социальной напряженностью. Крайности, неопределенность, взаимоисключающие установки сверху вызывали общее недовольство.

Руководство пыталось найти выход в попытках приспособиться к настроениям населения, но в силу своей слабости, шаткости позиций уже было не способно в чем-то убедить свой народ или повлиять на положение дел. Партийные кадры, коммунисты были деморализованы.

Конечно, главная ответственность ложилась на Г орбачева. Порой он напрочь терял уверенность, и это было очевидно для всех, склонялся то к одной, то к другой точке зрения, а затем узрел спасение в единственном — полном отказе от существовавшей социально-политической системы, в разрушении ее и создании модели, противоположной социалистической.

Как-то Горбачев бросил фразу: «Что только ни делал, ничего не помогает, все напрасно, надо менять систему». У него стали осложняться отношения с партией, ее руководящими органами, Верховным Советом СССР, Съездом народных депутатов, Советом, затем Кабинетом Министров.

Его выступления все чаще походили на споры, выяснения отношений. Он начал нервничать, но, как правило, свою линию проводил. Его доводы всегда сводились к одному: то, что он предлагает, — единственно правильное, в противном случае за последствия он не ручается и т. п.

Был момент, когда Горбачев, казалось, проявил решительность и был вознагражден бурными аплодисментами Верховного Совета СССР — это когда в ноябре 1990 года он попросил полномочия, немедленно получил их, но так ими и не воспользовался.

В тот день, когда он получил полномочия от Верховного Совета СССР, а они были действительно широкими, у меня дважды состоялся с ним примечательный разговор. Первый — до получения полномочий, до его выступления на сессии Верховного Совета СССР. Тогда он сказал: «Хватит отступать, надо решительно действовать, сегодня попрошу полномочий у Верховного Совета, и если получу, то, не медля ни одного часа, примусь решительно действовать в интересах общества. Так дальше жить и работать мы не можем».

Скажу откровенно, такие речи вдохновляли. После получения полномочий состоялся еще один разговор, в ходе которого он заявил, что «все полномочия получены, права есть, надо подумать и на их основе совершенно законно действовать». В голосе у него уже не было той решительности, с которой он говорил со мной первый раз, утром. И мои подозрения оправдались.

На следующий день он разглагольствовал о том, что надо серьезно продумать вопросы, связанные с получением полномочий, надо осмотреться и решить, как их реализовывать. Нельзя торопиться, можно наломать дров. В итоге все осталось как и прежде. Конечно, это не могло не удручать тех, кто был в высших эшелонах власти и кто понимал, куда идут наше общество и государство.

Однако в результате этого трюка с полномочиями не стало Совета Министров СССР с достаточно внушительными правами и возможностями. Взамен был создан Кабинет Министров СССР, совершенно бесправный орган, в то время как страна особенно нуждалась в сильной исполнительной власти.

На пути развала государства это был, конечно, крупный шаг в опасном направлении. Ушел с поста Председателя Совета Министров Н. И. Рыжков. К тому же он перенес тяжелый инфаркт. Совпали и реорганизация, и болезнь.

Последние год-два Рыжкову доставалось, пожалуй, больше всех — и на Верховном Совете, и на Съездах народных депутатов СССР, и в средствах массовой информации. Он с трудом воспринимал критику, она была в значительной части несправедлива, спорил, не мог согласиться со стремлением видеть все беды только в работе Совмина. И здесь он был прав. По сути дела, шла самая настоящая травля Председателя Совета Министров.

Особенно изощрялся в этом Собчак. Ему доставляло какое-то садистское удовольствие обвинять во всем Рыжкова, даже тогда, когда Совет Министров абсолютно не имел никакого отношения к тому или иному провалу, той или иной неудаче.

Надо сказать, что Верховный Совет вовремя не остановил зарвавшихся лиц, не поддержал Председателя Совета Министров и тем самым содействовал созданию нездоровой обстановки вокруг главного исполнительного органа. Это деморализовало работу не только Председателя Совмина, но и его заместителей, министров.

Средства массовой информации подхватили уничтожающую и деструктивную критику правительства на заседаниях Верховного Совета СССР и разносили ее по всей стране, да еще сгущая краски. Конечно, положение дел в государстве, снижение жизненного уровня, а оно обозначилось, трудности, невзгоды, всякого рода лишения населения создавали благоприятную почву для критики в адрес исполнительного органа, чем и воспользовались демагоги и прочие разрушители нашего государства.

Шел развал государства в целом, разрушалась система, но никто не задумывался над тем, а какой механизм будет действовать в стране, когда она будет полностью разрушена. Произошло явное разделение задач и ответственности — одни взяли на себя задачу разрушения, слома механизма управления и самой идеологии экономической жизни, а другие продолжали отвечать за экономику, принимая к исполнению решения высших законодательных органов, с которыми они не были согласны и не скрывали этого.

Особенно «усердствовал» в повышении жизненного уровня различных слоев населения Верховный Совет СССР. Последовала многократная эмиссия денежной массы, ибо производство не росло, наоборот, обрело устойчивую тенденцию к сокращению.

Рыжков понимал, к чему приведет подобное развитие событий, протестовал, но в отставку не уходил, а, по моему мнению, должен был пойти на этот шаг. В противном случае, оставаясь на посту главы правительства, был обязан предпринимать более решительные шаги.

Рыжков опасался инфляции, понимал, что непопулярных мер не избежать, был сторонником временного усиления руководства по вертикали и сохранения горизонтальных связей.

К числу серьезных проблем в нашей экономической политике надо отнести пренебрежение таким важнейшим рычагом, как ценообразование.

Существовавшие цены словно тяжелый камень тянули экономику ко дну. Цены не соответствовали реалиям, спросу и предложению, не влияли на производство товаров, не стимулировали его, порождали спекуляцию.

Bce в руководстве это понимали, возмущались, но исходя из популистских соображений не позволяли к ним притронуться.

Весной 1990 года, тогда было еще не совсем поздно, Рыжков внес предложение повысить цены на хлеб и соответствующие изделия, причем с полной компенсацией. В чем смысл? Известно, что хлеб у нас был самый дешевый в мире. Не случайно примерно семь миллионов тонн готовых хлебобулочных изделий ежегодно выбрасывалось на помойку. 10–12 миллионов тонн хлебного зерна скармливалось скоту. Импортировали же в иные годы до 40–45 миллионов тонн зерна. В какой стране это допускалось? Терпимо ли это?

К сожалению, вопрос на сессии Верховного Совета СССР не получил поддержки. Спустя год, в апреле 1991 года, цены на хлебные изделия были увеличены, но в общем повышении цен, без должного расчета и, конечно, эффекта не дали.

Кстати, проблема использования рычагов ценообразования возникала неоднократно и раньше. Еще при Косыгине в конце 60-х — начале 70-х годов ее пытались сдвинуть с мертвой точки. Но каждый раз ссылки на завоевания Октября, ущемление интересов населения, особенно его малообеспеченной части, делали свое дело, и цены оставались нетронутыми.

К сожалению, не поддерживал стремление задействовать рычаг ценообразования и Андропов, усматривая в этом отказ от революционных завоеваний.

После провала предложения о приведении цен на хлеб в соответствие с потребностями экономического развития Рыжков сделал ряд заявлений, в которых предупредил о негативных последствиях решения, но сам с этим вновь смирился. Кризис в экономике усиливался, но по течению плыли в общем-то все, борьбы не было, была серия отступлений. Все, что произошло впоследствии, Рыжков предвидел с абсолютной точностью, но отстоять своих позиций не смог.

Думаю, что одна из слабых сторон в деятельности Рыжкова — недостаточная работа с парламентариями не только его, но и всего возглавляемого им Совета Министров.

Вообще многим руководящим кадрам прошлого не хватало умения разговаривать с людьми, убеждать их, не хватало пропагандистского обеспечения осуществляемых программ, сказывалось отсутствие в руководстве свежих лиц, а они уже стали появляться, особенно на местах. Среди них — яркие, самобытные, готовые пойти в бой молодые люди. Но всем им недоставало опыта, возможности выступать в средствах массовой информации, организованности, политической гибкости.

Думается, будущее именно за подрастающим, поднимающимся поколением руководителей, а не за теми, кто сейчас на плаву. Другое дело, что, когда страна подойдет к этому моменту, когда у талантов будет возможность проявить себя, — не будет ли слишком поздно? Представители грядущего поколения управленцев, созидателей вберут в себя и будут использовать опыт и тех и других, потому что однозначно правых нет, да и быть не может.

1990–1991 годы были временем стремительного движения КПСС к трагической развязке. Партия все годы существования жила в общем-то в тепличных условиях в том отношении, что ей как руководящей силе ничто в государстве не противостояло. Не нужно было бороться за выживание, за линию развития общества в целом и по отдельным направлениям в частности.

Мнение высших руководящих партийных органов, форумов обретало характер непререкаемых решений. Партия отвечала и за выполнение решений, а если вдруг не получалось, то причины провала объясняла сама партия в лице тех же руководящих органов. Значительная часть членов партии и особенно ее руководящие звенья питали иллюзии: скажи слово, обратись с призывом, прими постановление — и дело сделано.

Давали о себе знать привычки, традиции, практика. Была целая эпоха, когда в силу различных причин, и в том числе объективного характера, партия как идейно-политическая сила властвовала безраздельно. Но даже и для той эпохи нельзя признать однопартийность оптимальным выбором для общества. По мере развития общества и государства вопросы строительства неизмеримо усложнялись, требовался всесторонний учет всех обстоятельств, мнений, самых различных точек зрения, поиск решений, в том числе компромиссных, а вот этого однопартийная система, разумеется, обеспечить не могла.

Как и по многим другим вопросам, руководство партии искало выход не на путях принципиального решения проблем, а ударялось в маневрирование, в тактику. В итоге тактика съела стратегию. В конце концов сочли нужным решить проблему путем отказа от однопартийности и, следовательно, от руководящей роли КПСС в обществе. Учитывая завязку всего и вся на партию, переход от однопартийности требовал периода не менее чем в три — пять лет. Однако распорядились иначе — разом, в момент.

За десятки лет всеобъемлющего партийного руководства структуры управления страной были приспособлены именно под этот фактор, ставший органической частью государственности. С принятием высшим законодательным органом СССР закона об отмене 6-й статьи Конституции СССР обрушилась вся система государственности, сначала локально, а затем лавинообразно в масштабах страны. Опять непродуманность, неуправляемость, поспешность. Там, где должен был господствовать рациональный подход, властвовали эмоции.

Создавшаяся ситуация стремительно развалила государство со всеми вытекающими отсюда последствиями. Партия, которая до сих пор «умела» наступать и побеждать, оказалась неспособной сохранить порядок в своих рядах, отступить и занять новые позиции. Руководство КПСС оказалось оторванным от партии, а партия — от широких масс.

В стремлении спасти положение высшее руководство партии, ее лидер приступили к бесконечным реорганизациям Политбюро, Секретариата ЦК, аппарата в центре и на местах, стали создавать различные комиссии, проводить бестолковые совещания, выступать с заявлениями, причем одно противоречило другому.

Это было время великого словоблудия! Партия стремительно теряла влияние в массах, в средствах массовой информации. Внутри партии, ее руководства образовались силы, которые не без успеха разрушали партию изнутри.

После каждого выступления против партии ее руководство сдавало позиции и продолжало беспорядочно отходить на не подготовленные заранее позиции, вместо того чтобы определить и занять какие-нибудь рубежи, задержаться на них, прийти в себя и после этого действовать.

Кто же виноват в том, что 19 миллионов членов партии за считаные месяцы превратились в толпу сбитых с толку людей? Далек от мысли утверждать, что эти 19 миллионов человек являются лучшими из лучших. Не тот критерий оценки людей, этот лозунг никогда не приносил ничего хорошего партии. Подчеркивая исключительность членов КПСС, он заранее обрекал их на отрыв от остальных советских людей, был оскорбительным для них.

Но рядовые партийцы здесь ни при чем. Подавляющая масса коммунистов от членства в КПСС никаких личных благ не имела. И что бы ни писали, ни утверждали — это правда. А вот «неудобств» было хоть отбавляй. Во времена, когда обстановка в стране была еще не расшатанной, от коммунистов требовали быть там, где наиболее трудно, показывать пример в труде, с них строже спрашивали за проступки, за нарушения. В годы репрессий пострадало больше всех членов партии. Значительное число коммунистов погибло в годы Великой Отечественной войны.

Одна из тяжелейших ошибок партии до самого последнего времени состояла в том, что она не пошла в массы, чтобы вместе с ними разделить тяготы обрушившихся на нас бед и находиться с народом в трагическое время. Связь с массами важнее любых программ. Именно в общении с ними родилась бы эффективная программа выхода из кризиса.

Партии не удалось отстоять практически ни одной ценности, которые до последнего времени считались неприкосновенными и которым мы, по моему глубокому убеждению, были столь привержены.

Все больше подвергался критике, отрицанию социалистический выбор. Сначала робко, намеками, а затем напрямую критика социализма сменилась его полным отрицанием в пользу капитализма.

Вскоре острым нападкам стал подвергаться Октябрь 1917 года. Октябрьская революция мгновенно превратилась в переворот, совершенный узкой группой лиц преимущественно нерусской национальности. Главный угол преподнесения этого события вылился в стремление показать его реакционной характер. Параллельно усиливалась критика Ленина сначала как деятеля, затем и как человека. От осквернения памятников Ленину перешли к их разрушению.

Более чем 70-летняя история советской власти стала изображаться как трагедия страны от начала до конца. Ничего положительного! Островком неприкосновенности сохранялась победа в Великой Отечественной войне, однако и этот островок стал разваливаться. Началась, по сути, реабилитация предателей типа Бандеры, Власова и многих других. Они-де воевали не против Родины, а против строя, против Сталина и далее в таком же роде. Но ведь на стороне же Гитлера!

Ну а партия? Она продолжала пребывать в растерянности, в состоянии неуправляемости, была брошена на произвол судьбы. Действия в защиту Октября, Ленина, социализма, всего положительного в нашей истории предпринимались инициативно местными партийными организациями, отдельными коммунистами или группами, кстати, поддерживавшимися в многочисленных случаях беспартийными. Впоследствии историки отметят и это обстоятельство.

В начале октября 1989 года на Пленуме я был избран членом Политбюро ЦК КПСС. Через пару дней Горбачев предложил мне выступить с докладом на торжественном собрании по случаю 72-й годовщины Октябрьской революции.

Обычно доклады поручались за два-три месяца. Тут оставался всего лишь месяц. Я попросил освободить меня от доклада, выразил готовность выступать в следующую годовщину или по другому случаю.

Горбачев сказал, что из членов высшего партийного руководства с докладом по случаю какой-либо юбилейной даты не выступал только А. Яковлев, но, по некоторым соображениям, он не хотел бы поручать ему доклад из-за опасений, что его наверняка уведет не туда, куда надо. Но самое главное, далеко не все воспримут его как докладчика положительно.

Яковлев весьма болезненно среагировал на то, что ему не поручили выступать с докладом. Тогда он еще положительно на словах относился к Октябрю, к Ленину. Помнится, на вопрос, как вы относитесь к Ленину, Яковлев ответил: «Хорошо! Даже сверххорошо!»

По возможности я старался успокоить его, но этот человек обид не прощает. Еще раз пропустить «очередь» докладчика по столь значительному поводу — удар по имиджу, а для тщеславия Яковлева это было слишком тяжелым ударом.

Почти всех членов Политбюро я просил посоветовать мне, что следовало бы отразить в докладе. Спросил у Яковлева, смысл его совета — призвать смелее идти к демократии. На мой вопрос, как быть с правопорядком в государстве, с защитой его устоев, последовал ответ: «А вот когда установим демократию, получат развитие ее начала и институты — вот тогда мы через демократию, полную свободу придем к порядку».

Я не согласился с таким подходом, заметив, что ведь можно все разрушить, расстроить и тогда не на чем будет держаться порядку, что эти две проблемы следует решать параллельно, иначе мы придем к краху.

Поинтересовался возможными соображениями у Лигачева. Его ответ: «Посильнее сказать об Октябре!» Слишком частыми и огульными, по его словам, стали нападки на Октябрьскую революцию, на Ленина и партию.

Медведев посоветовал пошире осветить вопрос о теоретическом обосновании перестройки.

Язов попросил потеплее сказать об армии, ее прошлых заслугах, подчеркнуть значение подвига советского народа в Великой Отечественной войне.

Рыжков: «Ухудшается положение в экономике, не начнем лучше работать, наступят тяжелые времена, забастовки могут доконать нас».

В конце октября материалы доклада были готовы и по установившейся практике я разослал их членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК КПСС. Показал их также на товарищеской основе тем, кого хорошо знал лично: журналистам, ученым, общественным деятелям.

Вскоре получил отзывы — в основном положительные, доброжелательные, с конструктивными замечаниями.

Одобрил материалы Горбачев, даже кое-что ужесточил. Особенно одобрил замысел доклада, а он состоял в следующем: обозначилось явное вползание в кризис в политическом, экономическом, идеологическом направлениях. Стали обостряться межнациональные отношения. Пошли на этой почве конфликты с человеческими жертвами. Появились беженцы. Важно было дать оценку ситуации, определить рубежи, на которых следовало бы остановиться, хотя бы на какое-то время. Подчеркнуть, что не может быть никакого возврата к тому порочному, что было в прошлом! Обозначить решимость и далее развивать демократию, но при одновременном усилении правопорядка.

Считаю необходимым воспроизвести некоторые положения доклада, в которых были отражены эти задумки.

Для критиков партии, особенно из молодого поколения, отмечалось в докладе, полезно было еще напомнить, что «трудящиеся пошли за партией, ибо она взяла на вооружение главные чаяния народа: прекратить империалистическую войну, передать власть Советам, землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим, предоставить каждой нации возможность для развития и процветания» (кстати, эти лозунги актуальны и сейчас, но в силу уже других причин).

Далее в докладе отмечалось, что до 1917 года в мире господствовал капитализм и что будущее народов решалось, по сути, в нескольких западных столицах. Решалось так, что войны следовали одна за другой, пока не слились в общемировую бойню. «Октябрь лишил империализм монополии на определение сути планеты, послужил своеобразным детонатором целой серии антиколониальных, народно-демократических и социалистических революций, прокатившихся по всем континентам».

Более чем 70-летней советской истории в докладе была дана неоднозначная оценка. «Наряду с положительным, — говорилось в докладе, — мы извлекли из истории и другой — горький опыт. Речь идет о тяжелых, разрушительных последствиях сталинизма, которые деформировали социализм, извратили ленинскую концепцию нового общества. Преждевременный отход от нэпа неоправдан и ущербен, диктат командно-административной системы нанес серьезный урон экономике, вызвал социальную напряженность. Культ личности до неузнаваемости исказил институт советского народовластия». Решительно осуждались сталинские репрессии. «Но вместе с тем мы окажемся глубоко не правы и станем духовно нищими, если сведем историю страны и партии к сплошным ошибкам. Под каким бы предлогом ни искажалось прошлое — это всегда антинаучно и безнравственно».

Содержалось предостережение от иллюзий. «Каждый из вас должен быть реалистом и отдавать себе отчет в том, что коренное улучшение экономики требует больших усилий и определенного времени. В то же время остается фактом, что кризисные явления в народном хозяйстве пока преодолеть не удалось. Более того, они даже усугубились. В обществе нарастает беспокойство».

И далее: «Совершенно ясно, что командно-административная система себя изжила. Но для того, чтобы она окончательно ушла в прошлое, предстоит создать новый механизм хозяйствования. А это напряженная, кропотливая, повседневная работа по многим направлениям».

Проблема собственности оценивалась как ключевая в экономической реформе. Признавалось право на все формы собственности, но никакого разрушительного отношения к государственной собственности. В подтверждение назревания кризисных явлений приводились такие данные. «Только в 1988 году прибыль, полученная предприятиями и организациями страны, возросла на 12,3 процента, тогда как валовой национальный продукт увеличился на 8 процентов. Еще больший разрыв между ростом доходов и увеличением производства товаров образуется в 1989 году».

Эти цифры не могли не настораживать. Как важно было остановить негативные тенденции, и сделать это тогда можно было еще сравнительно легко. Но шлюзы для дальнейшего неблагоприятного развития положения в экономике открывались все шире.

С большой тревогой в докладе говорилось о национальной проблеме, резком обострении межнациональных конфликтов. «Экстремисты, коррумпированные элементы разжигают рознь в межнациональных отношениях, терроризируют людей других национальностей. Разве могут какие-то политические цели и лозунги оправдать этот вызов элементарным нормам общественной морали?»

И еще две выдержки по этой проблеме. «Главный принцип национальной политики коммунистической партии — создание таких условий, когда каждый советский гражданин, в каком бы регионе страны он ни находился, мог пользоваться всеми правами и свободами, развивать свою культуру и язык независимо от национальной принадлежности… Наш курс — не растаскивание страны по обособленным национальным квартирам, а превращение ее в содружество подлинно свободных и равноправных социалистических наций».

Еще раз был подтвержден прогрессивный взгляд на социализм. «Исторический опыт убедительно показал, что не существует универсальной модели социализма, а попытки унификации, стандартизации общественного развития в разных странах обречены на неудачу. И напротив, свобода выбора, самостоятельность способны обогатить теорию и практику социалистического строительства».

Во внешней политике подтверждался решительный отказ от ставки на силу, на диктат. Однако в том, что Советский Союз вот уже целое 50-летие живет в условиях мира, важную роль играют и вооруженные силы Советского государства.

Пришлось остановиться и на отдельных вопросах, связанных с обвинениями в адрес Советского Союза. Ведь в последнее время договорились чуть ли не до того, что Советский Союз несет ответственность и за приход к власти в Германии фашизма, и за начало Второй мировой войны, и что «холодная война» тоже, мол, дело рук СССР. Вот это не имеет ничего общего с исторической правдой.

«Наши жертвы, принесенные на алтарь мира и прогресса, — отмечалось в докладе, — неисчислимы. И самая дорогая цена, которую мы заплатили, — это многие миллионы жизней советских людей, унесенные войной с фашизмом. Разве после всего этого можно предъявлять какие-то претензии к нашей стране? Советский Союз ни у кого не был в долгу».

Доклад с одобрением был встречен залом. Я получил немало писем в его поддержку, положительно откликнулась на доклад значительная часть печати. В иностранной прессе его расценили как уверенный, достаточно демократичный и вместе с тем обозначивший рубежи, дальше которых Кремль отступать на данном этапе не намерен. Помню, в одной газете автор серьезной статьи писал, что высшее партийное руководство, кажется, докладом Крючкова расставило точки над многими «i».

Но не вся наша пресса выразила одобрение содержанию доклада. Правда, прямой критики не было, но отсутствие поддержки положений доклада со стороны части средств массовой информации кое о чем говорило: доклад насторожил все громче заявлявших о себе новых «демократов» и конечно же пришелся не по душе Яковлеву, вовсю работавшему тогда на разрушение, а не на созидание. По брошенной им реплике, «доклад был скорее консервативным, чем демократическим».

В то время мне доводилось часто беседовать с первыми руководителями бывших союзных республик, некоторых национально-территориальных автономных образований. Все они в разной мере поднимали один и тот же вопрос: надо определяться, нужна четкая линия, последовательная и твердая, нужны все формы воздействия на нарушителей правового порядка, в том числе и силовые акции, когда речь идет о противодействии насилию. Нечеткая позиция, считали они, используется в спекулятивных целях, люди теряют уверенность.

О таких настроениях было известно по различным каналам информации, да и из печати. Иностранные представители не без иронии говорили, что по темпам развития «демократии» и «гласности» мы уверенно вышли на первое место в мире.

Один итальянский представитель в завершение беседы как-то сказал мне, что демократия должна стоять на правовых основах, и тут же спросил: «А вы не перешли рамки?»

Мне кажется, что демократия, т. е. власть народа, — это то, от чего мы никогда не должны отказываться. Если бы у себя в стране мы стали вовремя развивать демократические начала, использовали бы власть народа в полном объеме, то какое огромное число бед нам удалось бы предупредить, сколько удалось бы осуществить конструктивных дел! Возможно, уже не одно поколение советских людей жило бы в условиях, когда демократические принципы стали нормой. Бичуя революцию, рьяные ее противники сами сходят с эволюционного пути, не ведая, что идет нагромождение проблем, которые не только не решаются, а загоняются вглубь, становятся все более трудными и в один прекрасный момент могут привести к социальному взрыву в весьма опасных масштабах.

Мне думается, что лиц, называющих себя демократами и убежденных в том, что они таковыми являются, можно разделить, по крайней мере, на две категории. Первые по характеру своей деятельности относятся к числу разрушителей. Они охотно критикуют историю, настоящее и добираются даже до будущего. Никаких созидательных программ при этом не предлагают: главное — сокрушить!

К числу таких «ярких» представителей можно смело отнести А. Н. Яковлева. Разрушающий подход в последние годы прослеживается во всей его деятельности. Он сторонник капиталистического пути развития, и тут нет ничего предосудительного, хотя прежде Яковлев твердо стоял на позициях защиты социалистических ценностей. Ну что ж, наступило прозрение…

Ну а как перейти с одного общественного строя на другой? Люди его уровня должны, видимо, думать и об этом. Если идти путем эволюционного развития, по возможности без больших жертв со стороны народа, и так вдоволь настрадавшегося, без социальных потрясений, т. е. при минимальных издержках, — это одна сторона ситуации. Ну а если через глобальное разрушение — развал государства, экономики, через кровавые межнациональные конфликты, ослабление международных позиций, за счет роста угрозы территориальной цельности и т. д., — это будет уже другая ситуация.

Как-то в начале 1989 года Яковлев выступил с докладом. В нем содержалось утверждение, что не стоит бояться слома и разрушения устоев, на которых держалось наше общество и государство, что через два-три года положение в стране выправится и дела пойдут в гору.

Я позвонил ему и сказал, что через два-три года при таком развитии обстановки у нас будет совсем плохо и что со сроками вообще, может быть, следовало бы проявить большую осторожность.

Яковлев задумался и ответил, что если через два-три года дела не поправятся, то нам следует всем уйти в отставку и уступить место другим, что, во всяком случае, он поступит таким образом.

Не сразу удалось мне разобраться в этой одной из самых зловещих фигур нашей истории. Тут и моя вина, и моя беда.

Есть правда, которую я не должен, просто не вправе, уносить вместе с собой. Речь идет о крайне важных вещах не только с точки зрения государственных интересов, но и, пожалуй, вообще для дальнейших судеб всего нашего народа, для более глубокого понимания трагедии, постигшей советских людей. То, что я собираюсь рассказать, касается не только одного Александра Николаевича Яковлева. История, связанная с ним, была настолько серьезной, что на протяжении длительного времени, признаюсь, в буквальном смысле слова мучила меня, заставляла задуматься о куда более масштабных проблемах, о весьма серьезных и деликатных вещах, ставила перед очень нелегким выбором.

К сожалению, в то время она так и осталась не выясненной до конца, хотя сейчас, оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что лично для меня сомнений теперь уже не осталось…

Полученные неофициальным путем — по каналам КГБ (разведки и контрразведки) — сведения, касающиеся Яковлева, как нельзя лучше подтверждаются всеми его действиями и поступками, четко накладываются на происшедшие в нашей стране события. Они проливают свет на истинные мотивы поведения и других лиц, в первую очередь человека, который за границей снискал себе сомнительную славу называться «первым немцем», а у себя дома заслужил лишь презрение и ненависть всех тех, кто независимо от своей национальной принадлежности еще недавно с гордостью величали себя советскими людьми.

До 1985 года лично я почти не знал Яковлева, видел его пару раз, но уже кое-что о нем слышал.

Первая наша встреча состоялась, пожалуй, в 1983 году, в бытность мою начальником Первого Главного управления КГБ. Когда мне доложили, что со мной хотел бы встретиться Яковлев, бывший тогда послом СССР в Канаде, я не удивился. Ничего необычного в этом не было — послы регулярно посещали нашу службу. Ведь у нас друг к другу всегда много вопросов, разведчики стремились помогать в работе послам, а те, в свою очередь, часто оказывали полезное содействие в выполнении наших задач: все мы работали на одно государство. Без понимания со стороны послов, более того, без их поддержки разведывательная служба эффективно действовать не в состоянии. Да и дипломаты нуждаются в нас, многие вопросы возможно решить только сообща.

Прежде чем принять Яковлева, я поинтересовался у сотрудников, курировавших канадское направление, какие конкретные вопросы имеет в виду затронуть гость, к чему нужно быть готовым. Оказалось, что, напрашиваясь на беседу, посол каких-либо специальных тем для обсуждения не обозначал, сказал, что разговор будет носить общий характер.

У меня, помню, в этой связи даже мелькнула мысль поручить провести разговор с Яковлевым одному из своих заместителей, но наши товарищи с уверенностью предположили, что посол наверняка будет жаловаться на нашу службу, резко критиковать сотрудников резидентуры и центрального аппарата, а может быть, даже намекнет на желательность полного сворачивания оперативной работы в Канаде. Если разговор примет откровенный характер, подчеркнули в заключение товарищи, то Яковлев «ударит по КГБ в целом». Это, мол, его «любимый конек».

Помню, что именно в этот момент мне по какому-то другому вопросу позвонил Андропов, бывший тогда уже Генеральным секретарем ЦК КПСС. Воспользовавшись этим звонком, я вскользь заметил, что мне предстоит встретиться с Яковлевым. Тотчас же стало ясно, что Юрий Владимирович также придерживается о Яковлеве довольно нелестного мнения. Он не только подчеркнул неоткровенность этого человека («Что он думает на самом деле, ни черта не поймешь!»), но и, более того, выразил большие сомнения в безупречности Яковлева по отношению к Советскому государству в целом.