Два месяца провело липовское войско в крепости. Сбылся расчет липовского князя, что содержание ромейского войска непомерным бременем ляжет на Дикею, и город без действующей пристани совсем обнищает. И вот во дворец ворвался отец Паисий, сияя от распиравшей его радости:

— Договор подписан и скреплен печатью! — Как самую великую драгоценность, положил он на стол перед князем и воеводами два пергаментных свитка. — Известно и куда вас направят: на Крит!

Воеводы вскочили из-за стола — наконец-то окончилась эта бесконечная писарская возня.

— И жен разрешили взять? — спросил Сечень, привязавшийся к своей ромейке.

— И жен! — торжествовал священник.

— Что-то тут не так, — Дарник как всегда не разделял общего восторга.

— Да все так! — горячился Буртым. — Не надо все время дуть на воду, она и так холодная.

Рыбья Кровь внимательно читал прилагаемый к договору список придаваемых словенскому войску припасов. Необходимое число горшков с горючей смесью и сифонов с ромейским огнем тоже было указано. В чем же может быть подвох?

Шесть красавцев-дромонов уже стояли в гавани, готовые к приему тысячи словен и двух сотен черного войска. Погрузка на них оказалась делом непростым. Сначала на них поднялись войсковые писари проверить, все ли там в достатке: съестные и оружейные припасы, количество гребцов, запасных весел и парусов. Потом отправились камнеметчики осмотреть судовые баллисты и опробовать разворотливость сифонов. Ночь около двухсот липовцев провели вместе с гребцами на судах — никаких осложнений с ромеями не случилось.

Наутро бойники загнали ромейских гребцов в трюмы и под прицелом судовых баллист началась погрузка основного войска: сначала женатики с «женами» и уже нажитым семейным скарбом, потом черное войско, замыкала колонну полухоругвь оптиматов во главе с князем. Почти все награбленное добро уже давно с помощью дикейских торговцев превратилось в золотые и серебряные монеты, розданные воинам. Княжеская казна занимали всего два малых сундучка. Стратигиссу несли в закрытых носилках. На всякий случай было приготовлено пять таких носилок. В четырех находились: книги и свитки, всевозможные хитрые приборы и инструменты. Десять дикейских чиновников в качестве заложников тоже находились при князе под присмотром арсов, делали вид, что гостеприимно провожают своего словенского союзника.

От многого пришлось отказаться, теснота на дромонах и без того была порядочная. Не взяли с собой ни каменщиков, ни учителей, ни лекарей, на что рассчитывал Дарник. Отказались брать с собой и несколько десятков новых «невест», которые в последний месяц дневали и ночевали в крепости. Проснувшийся в женской половине Дикеи интерес к варварским парням объяснялся просто: постоянные войны, монашество, добровольное оскопление сильно проредили мужское население города и статус ромейских союзников с хорошим жалованьем, тем более отправляемых на юг, а не на север, сделали наемных воинов вполне привлекательными женихами. Увы, многим этим женским мечтаниям не суждено было сбыться.

Хитрый подвох ромеев обнаружился, только когда дромоны вышли в море, — на всех судах имелся лишь однодневный запас питьевой воды: две трети бочек оказались наполнены морской водой. Кормчий-навклир, не смущаясь, объяснил, что это для того, чтобы словене не вздумали сбежать на север в свой каганат, мол, каждый день они будут отправлять к берегу лодки и привозить новый однодневный запас воды. Дарник смолчал. Он много раз обсуждал с воеводами, плыть ли им действительно отбивать от арабов далекий ромейский остров или все же прорываться домой на Танаис, и всякий раз убеждал соратников, что лучше выполнить условия договора, что другого такого случая побывать в южных морях у них просто никогда не будет. Однако уловка ромеев с питьевой водой побудила его сделать что-то наперекор их коварству.

На первой стоянке, пока привозили воду, он собрал на своем дромоне главных воевод. Распоряжение было коротким и ясным:

— Четыре дромона отдадут свою воду, вино и фрукты моему и лисичскому дромону и будут дожидаться нас здесь. Всех женатых гридей с женами тоже перевести к нам.

— А если будут женатые, кто не захочет возвращаться домой? — спросил предусмотрительный Лисич.

— Пошлет свою жену с остальными женатыми, а сам останется здесь.

Так и сделали. Навклир с судовыми архонтами попытались воспротивиться, но им сделали суровое предупреждение: две петли спустили с реи, и веревки были перерублены, только когда два архонта уже закачались в них. Больше возражений у команд княжеского, да и соседних дромонов, видевших это, не возникало.

Отец Паисий был в ужасе от всего происходящего:

— Вы не должны покидать пределы Романии! Это обман, преступление, нарушение договора. Такого щадящего договора еще никогда у нас не заключали, а вы его хотите нарушить. Теперь ко всем словенам будут относиться как к клятвопреступникам! Оставь здесь хотя бы Лидию.

— Не могу, я к ней слишком сильно привязался.

В ночь два дромона снялись с якоря и пошли по звездам прямиком на север — так легче было обмануть дозорные суда ромеев, шнырявшие по прибрежной полосе. К гребцам добавили такое же количество воинов и удвоенными силами гребли всю ночь. Судовых огней из предосторожности не зажигали и утром обнаружили, что потеряли лисичцев. Делать нечего — свернули на северо-восток, поставили парус и пошли на Таматарху одни.

Четыре дня пробирались по бурному осеннему морю, рискуя каждый час опрокинуться. Наконец показалась Таврика. Вдоль нее пошли до Корчева, где наконец пристали к берегу и двое суток отдыхали. Корчевские дромоны и биремы уже ушли на зимовку в Херсонес, поэтому местные таможенники сделали вид, что верят россказням словен о страшной буре, загнавшей сюда их судно.

Корчев мало походил на Дикею: беспорядочные одноярусные дома, грязные немощеные улицы, полное отсутствие садов и каких-либо украшательств. Ничего удивительного — это было место ссылки неугодных ромейских чиновников, к которому они и относились как к месту своей ссылки — скорей бы переждать свой срок и вернуться в цветущую Романию. Зато торжище здесь имелось вполне приличное. Те из танаисских купцов, кого не устраивала Таматарха, находившаяся на другом берегу Корчевского пролива, освобождались от своих товаров именно здесь.

Большой караван айдарских лодий как раз распродавал свои последние меха и воск, и таким удачным случаем нельзя было не воспользоваться. Кто из словенских купцов мог в чем-то отказать знаменитому липовскому князю, тем более если он еще хочет заплатить за доставку своих воинов в Русский каганат. Полсотни бойников со ста своими и чужими женами перешли на купеческие лодии, а дромон стал готовиться к возвращению в Романию. Вместе с бойниками Дарник передал для княжны сундучок с серебряными монетами и двух котят. Еще семь тысяч золотых солидов находились в другом сундучке, доверить их превратностям купеческого похода Рыбья Кровь не решился. А как же быть? Как сделать так, чтобы даже в случае его гибели золотая казна дошла до Липова?

После целого дня размышлений Дарник вспомнил про карту Сурожского моря, что имелась у него. Она была точной копией карты, что осталась в его читальном сундуке в Войсковом Дворище. Наняв у местного жителя повозку, князь сам с двумя верными арсами водрузил на нее сундучок с солидами и выехал на север в открытую степь. Через несколько верст показался сурожский берег Корчевского полуострова. Ни людей, ни строений, за что бы можно было зацепиться взгляду. И все же один остроконечный мыс, который был помечен на карте, нашелся. На этом мысу отыскали самый большой и приметный камень, от него отсчитали на запад тридцать шагов и прямо в землю зарыли сам сундучок.

Назад в город добирались другим, кружным, путем, так чтобы даже верные арсы не могли потом найти место запрятанного клада. Перед самым отплытием дромона князь написал жене подробное послание, где объяснял, как по карте из читального сундука найти нужный камень и куда отсчитывать шаги. Своей придумкой Дарник остался очень доволен.

Освободившись от части бойников, Дарник заодно освободился и от ватаги моричей:

— Мне такие ненадежные воины не нужны. Я спас вас от виселицы, теперь ступайте сами добирайтесь домой.

— А наша доля добычи? — потребовал вожак моричей.

— Ваша доля добычи потонула на ваших стругах.

— Но потом мы два месяца несли воинскую службу, как все.

— За воинскую службу я плачу только гридям, бойникам полагается лишь часть добычи. Так что ничего вам не причитается. Поработаете на пристани, получите пару фолисов, за них вас переправят в Таматарху, а там до Заграды и пешком доберетесь. Оружие, что вам выдали, сдать.

Отец Паисий через толмача узнал, о чем речь, и не преминул позже заметить:

— Эти восемнадцать молодцов, похоже, стали твоими кровными врагами.

— В моем войске добрая четверть моих кровных врагов. Они мне служат получше друзей, берегут для своей будущей мести.

Священник не поверил этому, тогда толмач с позволения Дарника показал ему троих бойников из сожженных Затесей, которые неохотно рассказали ромею, что действительно поклялись прошедшей зимой на пепелище своих домов убить липовского князя. Заодно толмач сообщил и об отравленной стреле, ранившей их Молодого Хозяина.

— Ты кого-нибудь наказал за это? — сильно заинтересовался отец Паисий.

— Нет. А зачем? — отвечал ему с улыбкой князь.

— Всегда можно найти виновного. Твоих телохранителей, например. У нас в Романии за любое преступление всегда обязательно следует наказание. Иначе трудно сохранить в стране нужный порядок.

— А у нас больше любят тех воевод, кто может поступать то сурово, то мягко. Люди ждут от князя ярких и разных поступков, а не унылых, всегда правильных решений.

— Выходит, и твои поступки — это не проявление твоего ума и способностей, а всегда холодное и намеренное чередование хорошего и злого?

— Выходит, так. Меня же называют Рыбьей Кровью Надо оправдывать свое холодное прозвище, — потешался над серьезностью священника Дарник.

Судя по всему, отец Паисий давно простил князю свое суровое испытание с петлей на шее. Совсем иначе вела себя Их Великолепие. Полностью замкнувшись в себе, она еще в крепости стала целые дни проводить в апатичной неподвижности, словно не видя окружающих людей. Но при этом продолжала принимать подаваемую служанками еду, менять одежду, красить лицо, что заставляло Дарника считать ее показное горе и тоску женскими ухватками. Переубедить его в этом могла разве что болезнь Лидии. Однако здоровое и правильное развитие и воспитание наградили молодую женщину столь крепким организмом, что никакое душевное недомогание до поры до времени не могло подорвать его.

Оказавшись на дромоне, где из-за тесноты всем вольно или невольно приходилось буквально касаться друг друга, стратигисса, казалось, чуть изменилась: чаще выходила на палубу, ловко уворачивалась от пробегавших мимо моряков, смотрела не назад на покинутую Романию, а только вперед, и Дарник решил, что все в порядке.

На судне имелись лишь две отдельных каюты. Одна предназначалась князю, другая — кормщику-навклиру. При погрузке на дромон отец Паисий настойчиво ходатайствовал за Лидию, говоря, что навклир согласен отдать ей свое пристанище. Однако князь даже не счел нужным обсуждать подобные капризы. Полагал, что пускай Их Великолепие хоть раз познакомится с настоящей жизнью простых людей.

Каюту архонта (сажень на полторы) разделили занавеской. У одной стены на топчане расположилась знатная заложница, у другой — князь с Адаш. Дарник и в мыслях не держал уязвить или оскорбить этим стратигиссу, просто по-другому никак не получалось — воеводы и полусотские со своими «женами» укладывались спать в общий ряд и вовсе без занавесок. Первая ночь прошла гладко, Лидия никак не реагировала на любовные звуки, раздававшиеся из-за занавески, а под утро ее кошка как всегда снова перешла мурлыкать на грудь князя. Гораздо больше за целомудрие стратигиссы переживал ее духовник:

— Это же настоящий содомский грех, вот так исполнять свои гнусные телесные потребности! Всему же есть предел! Только животные не имеют стыда. А люди, даже варвары, должны его иметь!

Он что, не знает, что между мной и Лидией ничего так и не было, удивлялся Рыбья Кровь.

— Что делать, раз моя душа для стыда еще не проснулась? — смеясь, отбивался он от священника. — Подрасту и все сразу отмолю.

Зато каким довольным и счастливым человеком оказалась в этой каютке Адаш! Недаром говорится, что лучше любимого мужчины может быть только мужчина, отнятый у выдающейся соперницы. Черноокая хазарка простила князю сразу всю его сдержанность и отстраненность. Еще в Дикее, поняв, что ее успехи в словенском языке ему совсем не интересны, она с легкостью усвоила язык редких улыбок и жестов. Теперь этот язык был пущен в ход. Пять раз проскользнет мимо, не подняв головы, а на шестой невзначай поднимет глаза и просияет или, того лучше, засмеется неслышным восторженным смехом.

Никогда раньше Дарник не видел, чтобы кто-то вот так просто смеялся от радости при виде другого человека, и сперва даже не знал, как к этому относиться. Единственное, с чем это можно было сравнить, — с бросающейся навстречу своему хозяину радостной собачонкой. Потому-то многие и держат собачонок за их всегдашнюю без всякой корысти радость, размышлял князь. Но, странное дело, сравнение рабыни с презренным животным не только не принизило влюбленную девушку, а как-то по-особому вознесло ее над всеми его былыми наложницами. Те всегда стремились повыгодней раскрыться перед ним, заинтересовать своими ужимками, рассуждениями и переживаниями, жадно требуя взамен часть его мыслей и чувств, и обижались, если он не очень хотел этим с ними делиться. Адаш вела себя совершенно иначе, обязательно терпеливо дожидалась от него какого-либо, часто непроизвольного, знака, что теперь он свободен и не прочь освободиться от княжеских забот, и тут же оказывалась рядом, чтобы не осыпать его пустыми словами, а просто ласкать и любить. Причем, встав с княжеского ложа, она тут же превращалась в прежнюю рабыню, готовую разносить еду воеводам и даже прислуживать Лидии, так как на дромон прежних служанок стратигиссы из крепости не взяли.

На стоянке в Корчеве князю донесли, что один из бойников тискал Адаш, поймав в трюме, и как хазарка от него отчаянно отбивалась.

— Привести его! — приказал Рыбья Кровь.

Бойника привели.

— Все так и было?

— А что, у тебя стратигисса есть. А она рабыня. Ты ее так и не вернул заградцам, как обещал. — Бойник знал, что увиливать в разговоре с князем гиблое дело, поэтому предпочел открыто дерзить. — Я, между прочим, заслужил фалеру от тебя за вторую битву с кутигурами.

Последнее было беспроигрышным аргументом, все фалерники состояли у князя на особом счету, сама проявленная ими доблесть возносила их выше иных воевод.

— Принесите его пожитки, — распорядился Дарник.

Товарищи бойника сбегали и принесли.

— Твои солиды при тебе?

— При мне. — Бойник выразительно звякнул нашейным мешочком с золотыми монетами.

— А теперь за борт и по воде к берегу. И два года в Липове чтобы не появлялся. Ясно?

— А может, заплачу виру за обиду и останусь?

— Можешь и остаться, — почти согласился князь. — Но через два дня я найду причину, по которой тебя следует повесить. Или думаешь, не найду?

По рядам собравшихся вокруг воинов пробежал легкий смешок.

— Ты уж точно найдешь, — со вздохом признался бойник и стал прощаться с товарищами, перед тем как прыгнуть с пожитками в осеннюю, уже холодную воду и плыть к недалекому берегу.

Пополнив запасы воды, вина и фруктов, княжеский дромон двинулся в обратный путь и через неделю присоединился к ожидавшей его в условленном месте флотилии. К радости Дарника, дромон Лисича тоже уже находился там. Ветеран-хорунжий рассказал, что возле Таврики его перехватили два херсонесских дромона и отвели в свой город. Там, однако, имя липовского князя и развивающееся на мачте рыбное знамя произвело привычное магическое действие. Никто не только не чинил какие-либо допросы и наказания, но, напротив, липовцам беспрепятственно позволили выйти на городскую пристань и перевести на словенские торговые лодии полсотни бойников и сто жен. Полностью уверенные в счастливой судьбе своего князя, лисичцы сочли за благо не искать его вдоль Таврики, а побыстрее возвращаться в Романию.

Выяснилось, что тяжелее всего за это время досталось как раз тем, кто остался у азиатского берега. Чашевидная бухта плохо укрывала от разгула волн, поэтому половину ожидательного срока дромоны только и делали, что с риском перевернуться крутились туда-сюда у скалистого берега. И теперь все навклиры в один голос призывали немедленно уходить в Константинополь.

Дарник же опять сделал по-своему. Воспользовался установившимся затишьем и два дня гонял дромоны друг против друга в игровом сражении, хотел хоть немного приучить липовцев к боевым действиям в новой для себя обстановке. Сближаясь, суда перебрасывали к «неприятелю» мостики с крючьями и перебегали по ним с палками наперевес. В азарте немало было поломано весел, набито шишек, перерублено веревок. Команды судов тоже сумели блеснули мастерством, не дав в этих столкновениях дромонам сильно повредить друг друга. Как следует испытали и возможности судовых баллист. Они оказались на треть мощней липовских камнеметов. Пудовые камни летели из них почти на стрелище, а полупудовые на целых полтора. Не довольствуясь этим, князь приказал вдоль каждого борта намертво укрепить по три треноги с собственными камнеметами — пусть будет приятная неожиданность для тех, кто рискнет идти к ним на абордаж.

Теперь действительно можно было плыть дальше. Еще три дня пути — и вот он, сказочный Царьград: сотни судов, тысячи многоярусных домов, десятки тысяч людей, видимых с любого места одновременно! Казалось, даже сама прибрежная вода гордится своей принадлежностью к великому городу. Дарник смотрел вокруг и вверх и вниз, стиснув кулаки и зубы, — и ни за что не хотел всем этим восхищаться!

Справиться с замешательством помогли дела сиюминутные. К княжескому дромону подошла сторожевая бирема, и ее архонт приказал словенам следовать за ним. Дромоны вошли в бухту Золотой Рог. Плыть приходилось осторожно, чтобы не налететь на малые лодки, сновавшие здесь по всем направлениям.

Едва дромоны пристали к каменной аккуратной пристани, как явился важный мирарх с целой свитой, приглашая князя с воеводами на прием в военный департамент. Дарник решительно отклонил это приглашение:

— Мы и так потеряли слишком много времени и теперь хотели бы наверстать упущенное.

— Храбрый князь напрасно опасается сходить на берег. Ему в Константинополе ничто не угрожает. После всего, что было сделано, нам всем остается только должным образом это как следует исправить и оправдать.

— Было обещано, что с нами на Крит пойдет ромейский архонт и все нам скажет.

Как ни уговаривал мирарх, Рыбья Кровь твердо стоял на своем: как можно быстрей отправляться к месту воинской службы. И стратигиссу он согласен был отпустить не здесь, а только отойдя от города на две ромейских мили.

Через несколько часов на дромон поднялся обещанный архонт и, приняв на суда продукты для себя и товары для критского войска, флотилия словен снова вышла в море, теперь уже Пропонтидское. Их сопровождали две биремы, и позади не спеша разрезали воду еще три дромона.

В двух милях от города Дарник, как и обещал, остановил свой дромон, и к нему вплотную приблизилась бирема, на которую в обмен на шкатулку с золотыми солидами перешла Лидия и десять других дикейских знатных заложников.

Рыбья Кровь вздохнул с огромным облегчением: последние дни он все время ожидал какого-нибудь отчаянного поступка от стратигиссы и был рад, что ее душевный недуг так ничем и не закончился.

Отец Паисий за пленниками не последовал. Еще когда входили в Золотой Рог, он попросил князя взять его с собой.

— Зачем? — не понял Дарник. — Ты сойдешь вместе с Ее Великолепием.

— Твои воеводы много про тебя рассказали. Я хочу написать твое житие.

— Чего?! — изумился князь. — Да ни за что на свете!

— Почему?

— Потому что я пришел ниоткуда, в никуда и должен уйти.

— Вот это я как раз в первую очередь и запишу.

На стоянке в столице их разговор продолжился. Отец Паисий убежденно доказывал, что путь липовского князя — это путь превращения злодея в нового святого, а Дарник никак не мог взять в толк, откуда тот взял такую нелепость.

— Лучше не спорь, а делай свое дело, а я буду делать свое, — с непривычной горячностью размахивал Паисий гусиным пером. — Неужели тебе самому не интересно, что из всего этого может получиться?

— Ладно. Пиши, писарь, — сдался Дарник. — Все равно выйдет полная чепуха.

И вот по-прежнему безрадостная Лидия вместе с другими куда более счастливыми ромеями вопросительно смотрят с биремы на священника.

— Я остаюсь! Так надо! — произносит тот столь решительно, что его уже никто не переспрашивает.

Бирема отошла. А княжеский дромон занял место впереди всей ромейско-словенской флотилии.