Прошла неделя с начала переговоров, и из Константинополя вместе с ответом прибыл сенатор Стахис, молодой толстый мужчина с холеным самоуверенным лицом. Заменив собой комита пехотной татмы, он вместе с префектами сам отправился к липовскому князю.

— Мы не нашли следов договора с вами во всей столичной канцелярии, — сообщил сенатор. — Но это и не столь важно. Мы можем заключить с вашим войском новый договор прямо здесь. Однако, перед тем как мы его с вами составим, вы должны обязательно выполнить предварительное условие: открыть ворота города и выпустить из крепости стратигиссу Лидию, а также тех женщин, которые не венчаны с вашими воинами.

Лидия и отец Паисий, тоже присутствующие на переговорах, переглянулись между собой, слыша надменную речь Стахиса. Дарник жестом позвал толмача и предпочел говорить со столичным переговорщиком только через него:

— В таком случае у меня тоже есть предварительное условие. Постройте лодии, которые вы сожгли, и все женщины будут отпущены.

— Это была вынужденная мера за учиненный словенами разбой.

— Договоримся проще: город мы отдаем, а крепость пока останется до окончания переговоров за нами.

— Если вы не освободите всех женщин, мы казним захваченных моричей, — пригрозил Стахис.

— Они покинули мое войско без разрешения, поэтому их судьба меня не интересует.

Сенатор явно не ожидал такого ответа.

— Вы можете не отдавать город, но освободите стратигиссу Лидию, — пошел он на уступку.

— Стратитисса Лидия будет освобождена лишь в самый последний момент, когда мое войско взойдет на ваши дромоны.

Как ни пытался Стахис и дальше торговаться, ему в конце концов пришлось согласиться на условии Дарника.

Зато остались недовольны липовские воеводы:

— Зачем просто так отдаем город? Теперь в крепости они нас враз придушат.

— Сначала они придушат своим войском собственный город. Вместо тысячи грабителей теперь их в Дикее будет три тысячи, — успокаивал соратников князь.

В самом деле, едва весть о достигнутой договоренности облетела город, как в нем возникло сильное волнение. Одни боялись наказания за потворство словенам, другие не хотели предоставлять жилье и пропитание стратиотам, третьи опасались военных схваток на улицах города. Все, кто имел родственников за пределами Дикеи, поспешили к западным городским воротам, которые по приказу Дарника были перед ними открыты. Часть наемных работников и рабов, напротив, попросилась к словенам в крепость, мол, пусть будет так, будто вы нас захватили с собой. Князь, смеясь, не возражал и против этого.

Наконец настал условный момент: липовцы все ушли в крепость, а ромейское войско вошло в город.

Северные ворота крепости, однако, днем продолжали оставаться открытыми. Родственники «жен» по-прежнему беспрепятственно сновали туда-сюда. Один раз перед воротами появилась ромейская тагма человек в триста. Заградительная сотня липовцев у воротного колодца схватилась за оружие, но ворота закрывать не стала, напротив, криками и жестами приглашала стратиотов заходить. Те, потоптавшись на месте, предпочли удалиться.

Первый вечер во дворце, в осажденной крепости, проходил в заметном напряжении. С момента «повешения» прошло всего несколько дней. Их Великолепие и отец Паисий вызывающе молчали, воеводы чувствовали от этого себя неловко. Один Дарник не желал на такие пустяки обращать внимание, и был, как всегда, умеренно словоохотлив со своими ближайшими помощниками.

— Не боишься, что эта злючка тебе сонному нож в сердце воткнет? — полюбопытствовал Буртым.

— Могу оставить тебя в спальне для охраны.

Воеводам шутка понравилась.

— Можно я переведу твои слова ромеям? — предложил впервые приглашенный за воеводский стол молодой толмач.

Князь разрешил. Толмач перевел.

— Лучше для охраны оставить в моей спальне все словенское войско, — вдруг произнесла Лидия.

Теперь вместе с воеводами засмеялся и Дарник.

Закончив трапезу, воеводы вышли. Князь вместе с хозяевами остался сидеть за столом, ожидая, что будет дальше.

— Почему? — совсем коротко бросила Лидия.

Рыбья Кровь молчал.

— Почему ты сделал тогда то, что сделал? — разъяснил ее слова священник.

— Потому что окружающая жизнь не моя хозяйка, а моя рабыня, и я делаю с ней все, что захочу.

— С окружающей жизнью? — изумился Паисий.

Дарник утвердительно хмыкнул. Не давая им опомниться, он встал и вышел из столовой. Эту ночь он опять ночевал у Адаш и обнимал ее с утроенным пылом.

Следующий день в крепости прошел несколько иначе, чем прежде. Войско, почти не тревожась о будущем, осваивалось в своей новой гарнизонной службе. Все сотни были разбиты на три смены: одна на стене в карауле, другая на боевых площадках изнуряет себя стрельбой и единоборствами, третья в мастерских, в купальне, в спальнях или просто на травке в тени деревьев, благо на обширной территории крепости нашлось место и для огорода с фруктовыми деревьями, и для скотного двора, и даже для конных скачек.

На боевых площадках имелось немало приспособлений для телесных упражнений по выработке силы, ловкости, меткости и увертливости. Дарник добавил к ним еще одно: толкачку из трех бревен, утыканных гвоздями. Раздевшись по пояс, показал и своим, и черному войску, как с ней обращаться. Сильно раскачав, отбивался от бревен двумя мечами.

Потом с неменьшим удовольствием долго скакал на лошади по всему крепостному периметру. Завершил свои крепостные развлечения прыжками-кувырками в воду бассейна-купальни. Настроение портило только то, что не являлись ромейские переговорщики. Неужто и в самом деле задумали расправиться с пиратами-словенами?

В полдень дозорные позвали князя на северную угловую башню. Напротив нее находилась большая площадь, на ней выстроилось более тысячи вооруженных ромеев, набежала и порядочная толпа горожан. Один из глазастых липовцев заметил у одного из домов выставленные из окон балки со свисающими петлями:

— Вешать кого-то собрались.

Скоро стало ясно кого именно. Перед строем воинов вывели двадцать пленных моричей. Вид у них был ужасный, вероятно, несколько дней продолжались побои и пытки.

Дарник смерил глазами расстояние. Из камнеметов и дальнобойных луков вполне можно было достать место казни. Делать же результативную вылазку слишком поздно. Липовцы уже сами готовили камнеметы и накладывали стрелы на тетиву.

— Не стрелять! — зло приказал князь.

Из шеренги моричей вывели двух человек, и вскоре они уже качались в петлях, выставленных из окон дома. Раздался звук трубы, и оставшихся пленных увели, следом и строй ромейских воинов.

Повешенных моричей было, конечно, жаль, зато теперь в руках липовцев имелся беспроигрышный повод для ответного действия.

Широкие деревянные настилы уже лежали на двух северных башнях, такие же настилы имелись и на двух осадных башнях позади стены. Поднять и установить на них четыре пращницы удалось достаточно быстро. Ромеи снаружи видели эти работы, но отнесли их к сугубо оборонительным мерам. Само поднятие пращниц на шестисаженную высоту увеличило дальность их выстрела в полтора раза. Под прицелом оказалась не только вся прибрежная часть города, но и гавань, откуда дромоны с биремами после бури так и не ушли.

Рядом с пращницами на настилах установили «позаимствованные» в Дикее лебедки. Один человек, накручивая ручку, легко поднимал наверх пять-шесть пудов камней. Малые камни собирали здесь же, на территории крепости, на большие камни разобрали один из воинских бараков, их в крепости для тысячного войска и так находилось в избытке.

От лазутчиков Дарник узнал, что на судах осталась небольшая охрана, все гребцы и воины присоединились к сухопутному войску. Теперь оставалось лишь как следует провести сами стрельбы из пращниц.

Как только спала полуденная жара, князь поднялся на ту из башен, где были лучшие стрелки и собран весь запас горшков с горючей смесью, добытый в устье Танаиса. Для начала произвели пристрелку на дальность. Выпущенные трехпудовые камни улетели дальше чем на три стрелища и упали в море за пределами гавани. Деревянные настилы ходуном ходили, но держали.

— Давай! — скомандовал Рыбья Кровь десятскому пращницы, и россыпь полупудовых камней унеслась в гавань. Такими же мелкими камнями стреляла и соседняя пращница. Две остальных «работали» одиночными трехпудовками.

Собравшиеся на стенах и башнях липовцы громкими возгласами приветствовали каждый удачный выстрел. Поначалу стрельба не отличалась результативностью, да и с полутораста саженей хорошо что-либо рассмотреть было затруднительно. Однако забегавшие по пристани люди и разлетающиеся от больших камней куски досок заметны были всем.

Когда стрелки приноровились к точности тяжелого камнемета, Дарник разрешил взяться за драгоценные горшки. Поджигали фитили и по двое укладывали в черпак пращницы. Первых два горшка попали в дамбу, вторая пара упала посреди гавани, лишь третья пара угодила в дромон. Оставшиеся семь пар горшков падали по-разному, но абсолютно все вспыхивали красно-черным пламенем. И горючая смесь порой прямо по воде подбиралась к бортам дромонов.

До глубокой ночи продолжали стрелять пращницы, добивая горящие суда. Одну бирему ромеям удалось почти вывести из гавани, но тут очередной трехпудовик прошил ее насквозь у самой воды, и она пошла на дно прямо возле затопленного трофейного дромона. На волне ликований в рядах липовцев снова и снова звучали призывы прямо среди ночи выйти всем из крепости и до конца разделаться с ромейским войском. А что? Белую повязку на голову, и режь всех, у кого нет такой повязки. Воеводам едва удалось успокоить своих разошедшихся вояк.

— Как же ты теперь с ромеями союзный договор собираешься заключать? — не мог взять в толк Корней, провожая князя во дворец.

— Увидишь, они еще упрашивать нас станут, — пообещал Дарник.

Рано утром он снова поднялся на башню с пращницей. Черные остовы судов еще дымились. Ромейских воинов нигде не было видно, горожане же как ни в чем не бывало начинали свою будничную дневную суету.

Князю доложили о появлении переговорщиков.

— Не пускать! Теперь мы пошлем к ним своих послов. Позвать отца Паисия.

Священника привели не сразу, пользуясь своей полной свободой, он проводил в крепостной церкви утреннюю службу и не желал прерывать ее. Наконец, чуть усталый и умиротворенный, явился.

— Мне надоело принимать ваших префектов. Теперь ты будешь вести с ним наши переговоры.

— Мой сан не позволяет мне вмешиваться в мирские дела, — твердо произнес отец Паисий.

— Ты и не будешь вмешиваться. Просто передашь наши требования и принесешь ответ.

— А если я не соглашусь?

— Тогда мы возьмемся за меч. Поднимись на башню и посмотри, что сделали мои пьяные камнеметчики за двух повешенных Стахисом моричей. Я еле удержал их, чтобы они не ворвались в город. Да и вообще, принесешь своим архонтам большую пользу, подробно расскажешь им о наших сильных и слабых сторонах. Для начала скажешь им, что мы готовы поменять пятерых пленных стратиотов на всех оставшихся моричей. Если сенатор не согласится, то вечером, по холодку мы снова возьмемся за свои камнеметы. Ты сам скажешь нам, какой из ваших храмов мы можем разрушить первым. — И Дарник жестом указал, что разговор закончен.

Отец Паисий вопросительно посмотрел на присутствующую при разговоре Лидию. Ее молчание красноречиво свидетельствовало, что возражать сумасшедшему «вождю пиратов» бесполезно.

До вечера священник трижды выходил и снова возвращался в крепость, пытаясь внести поправки в обмен пленных, мол, восемнадцать словен за пятерых стратиотов слишком неравно. В ответ Рыбья Кровь распорядился выставить из бойниц башен пять балок с веревочными петлями.

На четвертый раз отец Паисий повел с собой из крепости пятерых стратиотов и вернулся назад со всей ватагой моричей. Последние со слезами на глазах обнимали липовцев, рассказывая, что их действительно собирались всех оскопить. Кого им не удалось поблагодарить, так это самого князя — Дарник отказался их принимать. Столь же сдержан он был и в расспросах священника. На вечернем застолье вопросы переговорщику через толмача задавали сами воеводы.

— Готовят ли ромеи тараны и осадные лестницы?

— Пришло ли новое войско?

— Везут ли дополнительные припасы?

Отец Паисий как мог отвечал. В том числе и на то, о чем не спрашивали:

— Вы загнали сенатора Стахиса в угол. В Константинополе ему не простят сожженные дромоны.

Дарник молчал, вполне довольный этой новостью. Согласно ромейским порядкам, Стахис наверняка пошлет в столицу нового гонца за разъяснением: продолжать ли заключение договора со словенами или готовиться к их уничтожению?

Снова потянулись дни ожидания. Обе вооруженные стороны проявляли не просто сдержанность, а полное игнорирование друг друга. Никто из рядовых воинов с обеих сторон не стремился показать противнику свою враждебность или дружелюбие. Когда священник указал на эту странность князю, тот со знанием дела разъяснил:

— Никто не знает, будем мы воевать или мириться, поэтому лучше пока ни к чему не привыкать.

Вообще, если совсем недавно Лидия была для Дарника главной персоной, то теперь ее место уверенно занял отец Паисий. Вышло это как-то совсем непреднамеренно, просто после того, как священник прикрыл собой хозяйку дома, князь стал относиться к нему гораздо более уважительно. Странное дело, после пережитого и Паисий как-то расположился к «вождю пиратов», и теперь они часто, почти забыв про присутствующую стратигиссу, увлеченно проговаривали целыми вечерами. Вдруг оказалось, что этому чужому, противоположному во всем человеку легко можно было высказать то, что Дарник не мог сказать никому из липовцев. Сама особенность подбора слов на ином языке почему-то еще больше освобождала его от привычной сдержанности. Да и темы разговоров выходили часто какими-то очень необычными, заставлявшими по-иному о многом задуматься.

— Чего хорошего в том, чтобы идти в дальние земли и сложить там рано или поздно голову? — настойчиво стал допытываться однажды отец Паисий.

— Мой учитель, ромей Тимолай, говорил, что жизнь любого человека делится на две половины: сначала он учится правдоподобно жить, а потом ищет свою правду, — Дарник пытался говорить как можно убедительней, заодно хотел проверить на умном собеседнике свои самые сокровенные мысли. — Став князем, я достиг вершины правдоподобной жизни и сейчас хочу добраться до своей правды, узнать, для чего все это было мне нужно.

— По ромейской традиции, все, кто пролил много крови, в последние годы жизни уходят в монастырь и замаливают там свои грехи.

— Такое не по мне — слишком просто и неинтересно. Для меня убивать чужих воинов никогда не было и никогда не будет грехом. Как говорит мой шут, я просто истребляю самую злую и свирепую часть мужчин и у себя, и у противника.

— Это объясняется твоей молодостью. Твоя душа по-настоящему еще не пробудилась. Ты как малый ребенок, который отрывает крылья бабочки, чтобы посмотреть, что с ней будет дальше. Взрослые люди этого уже не делают, — мягко отвечал ему священник.

В другой раз разговор между ними зашел о княжеской выносливости: не устает ли Дарник от своих каждодневных, порой наверняка скучных обязанностей? Особенно если он не готовил себя к этому с детских лет.

— Нет, не готовил, — признался Рыбья Кровь. — Хотел просто видеть иные земли и чтобы каждый новый день был не похож на предыдущий. Увы, в наше время путешествовать могут лишь купцы и наемные воины. Купцы постоянно хитрят и всего боятся, а воины обязаны подчиняться тупым вожакам. Вот мне и пришлось самому стать главным воеводой, чтобы мне никто не мог приказывать.

— Но ведь ты мог остаться только воеводой, а захотел еще стать князем? Судить простолюдинов и вникать во все хозяйственные мелочи, которые настоящие воины должны презирать?

— Виноваты в этом были мои первые победы. Я вдруг почувствовал себя человеком двухсаженного роста, которому все на свете по силам. И это ощущение сохранилось у меня до сих пор. Судить простолюдинов, конечно, черная работа, но мне помогает то, что я ко всем им безразличен и могу блюсти общую пользу княжества, а это все вокруг считают самым справедливым. А хозяйственные мелочи — это моя вторая жизнь, моя мечта так наладить княжеское хозяйство, чтобы можно было содержать хорошее войско даже без военной добычи.

— И тогда ты перестанешь ходить в разбойные походы?

— И тогда я буду ходить в них только ради удовольствия — надо же будет чужие земли посмотреть.

Как-то к случаю рассказал Дарник отцу Паисию и о своем любимом открытии про знатных и не знатных людей. Что если каждых двадцать лет удваивать количество своих предков, то в десятом поколении мы получаем тысячу своих прямых родичей, в двадцатом — тысячу тысяч, а в тридцатом — тысячу миллионов. Священник не поверил этим числам и сел их перепроверять. Однако полученные цифры произвели на него совсем иное впечатление, чем когда-то на юного бежечанина.

— Сейчас у нас шестьдесят третье столетие от Сотворения мира. Если грубо прикинуть пять поколений на одно столетие, то за шестьдесят три столетия мы получим от Адама и Евы триста пятнадцать поколений людей. Согласно твоим расчетам, их сейчас должно быть не меньше, чем мух и комаров вместе взятых.

— Ну вот на это и существуем мы, вольные бойники, готовые убивать за хорошую казну всех, кого нам укажут, — довольно улыбался князь.

Лидия во время этих бесед сидела где-нибудь у окна со своей вышивкой и сердито косилась на увлеченных разговором собеседников.

Жизнь в крепости текла столь же размеренно, как и во дворце. Общее упорядоченное ромейское времяпрепровождение повлияло и на словен: вставая с утра, каждый знал, чем именно ему предстоит целый день заниматься. Поток посетителей через северные ворота заметно возрос, к родственникам «жен» добавились мелкие торговцы, любопытные подростки, потерявшие работу слуги, юноши из богатых семей. На главной площади крепости образовалось свое мелкое торжище, где липовцы охотно покупали у дикейцев всякие лакомства и красивые безделушки.

Как-то явились тридцать парней-сербов из дальнего горного поселения и попросились в дарникское войско. Иная одежда, иной внешний вид, но язык почти один и тот же, и, по настоянию воевод, их приняли даже не в черное войско, а распределили среди понесших потери липовских ватаг. Чтобы их родичи в поселении не пострадали от ромеев за своих своевольных сыновей, сербы записались под чужими именами и разрисовали себе лица полосами из сажи.

Общая мирная будничность словен нарушена была лишь однажды. Общаясь с молодыми воинами на площадке для боевых занятий, Рыбья Кровь неосторожно спросил, чего бы им хотелось больше всего.

— Искупаться в море, — под смех приятелей попросил один из молодцов.

Князь на секунду замер, соображая, как это сделать, потом сказал:

— Сейчас и искупаемся.

Четыре полусотни пешцев, привычных к построению «черепахи», вооружились и построились. Их сопровождали четыре одноконных камнемета, поставленных на колеса уже тут, в крепости, сам Дарник с ватагой арсов решил тоже идти с пешцами. Еще три сотни в полном вооружении, чтобы прийти на выручку, затаились у Северных ворот, а три сотни с конной полусотней караулили у Западных ворот, на случай, если дело получится особенно жарким. Ну и конечно во всеоружии находилось и все остальное войско.

Двести тридцать «купальщиков» широкой колонной выступили из Северных ворот и прямой главной улицей направились к пристани. Дикейцы останавливались и смотрели на них, гадая, что бы все это значило: куда это идет столь малый отряд словен?

Отряд прошел к самой воде и остановился, образовав квадрат, огражденный большими прямоугольными щитами и пока еще поднятыми вверх копьями. Кое-где из улиц начали появляться пентархии и декархии вооруженных стратиотов, они останавливались на безопасном расстоянии и смотрели, что будет дальше. Даже самым отчаянным липовцам стало как-то не по себе от собственной дерзости.

Дарник первым сбросил с себя доспехи и одежду.

— Первая полусотня за мной! — скомандовал он и в одних нижних портках бросился в воду.

Первая полусотня с некоторой заминкой последовала за князем. На пристани собиралась все более густая толпа зрителей. Увеличилось и количество ромейских воинов. Их было уже больше трех сотен, и они строились в две сплоченные тагмы неподалеку от липовского квадрата.

Дарник, подавая пример уверенности, искупался и с первой, и со второй полусотней и только потом выбрался из воды. Пока он одевался, число стратиотов удвоилось, но их архонты все еще что-то выжидали. Когда из воды выбралась и оделась четвертая полусотня и все арсы, липовский отряд развернулся и прежней колонной направился обратно в крепость. Обе тагмы ромеев тронулись следом и сопровождали словен до самой крепости. У Северных ворот «купальщиков» приветствовали восторженными криками столпившиеся на крепостной стене воины и непривычным для словен хлопаньем в ладоши — дикейцы.

— Моя полухоругвь идет купаться следующей, — тут же заявил Буртым.

— Нет, на сегодня достаточно, — остановил его князь. — Чересчур дразнить тоже не надо.

Разумеется, во всем городе и крепости только и разговоров было про эту вроде бы и мирную, но истинно воинскую вылазку. Лазутчики докладывали, что жители в открытую смеются над собственными стратиотами. У Дарника же тем временем зрел план еще одной мирной победы. Узнав, что Стахис ни за что не хочет оплачивать горожанам его княжеские расписки за отнятое имущество, Рыбья Кровь объявил, что сам их оплатит. В крепость немедленно пожаловал со своими расписками целый поток дикейцев. Треть из них войсковые казначеи действительно оплатили, а потом сказали, что остальное им будет выплачено после того, как Стахис выдаст словенам первый войсковой задаток.

Наладились отношения у князя и с Их Великолепием. Вернее, не совсем наладились, Лидия по-прежнему подчеркнуто не разговаривала с ним. Зато Дарник сделал неожиданное открытие. Оказалось, что ее скрытая к нему ненависть и презрение — является для него большим поощрением, чем дружелюбие и уважение. Он снова ночевал в ее спальне и, получая каждое утро невидимый, ко хорошо ощутимый удар злых чувств, исходящий всего в полутора саженях от его ложа, бодро шел заниматься своими делами, зная, что он сейчас куда-либо придет и всё и всех победит.

Заодно стала понятна и его прежняя липовская заинтересованность в холодной Всеславе. Там тоже было, правда, менее выраженное, недоверие к его личности. Порывшись в памяти, он обнаружил, что и ранее вовсю питался именно этими не высказанными напрямую сомнениями гридей и бойников в его воеводских качествах. Прояснилось и то, почему его всегда тревожили и раздражали славословия липовчан. Чужое восхищение расхолаживает, внушает страх, что ты сейчас сделаешь что-то не столь высокое. А хула, осуждение, насмешка, напротив, освобождают твои крылья и толкают на самые резкие и необычные поступки.

Придя к такому выводу, Дарник окончательно перестал думать о стратигиссе как о молодой и желанной женщине — от ее неприступности ему получалось гораздо больше пользы.