Глава 42

Вечерний сумрак озарился розовато-снежным блеском гигантской вспышки, от яркости которой Томас невольно прищурил свой единственный зрячий глаз. Под стать дымно-пламенному смерчу оказался и разнесшийся по Биргу грохот разрыва, от которого заложило даже привычные к пальбе уши. Полыхающие обломки моста, лениво кувыркаясь в высоте, вначале медленно, а затем с нарастающим разгоном устремились к земле и пали в граде искр, простучав по крышам ближних строений или с шипением загасившись в рукотворном канале между фортом и городом.

Великий магистр, его советники и старшие офицеры смотрели на это зрелище в дружном молчании.

— Ну вот и все, мессиры, — сказал ла Валетт непринужденно. — Пути к отступлению у нас теперь нет. Это наше послание, адресованное как сарацинам, так и горожанам. С Божьей помощью Биргу мы отстоим. Ну а если не получится, то поляжем на здешних развалинах. Грядет последнее испытание. — Обернувшись, он оглядел занятые неприятелем высоты вокруг города. — Нынче утром был захвачен в плен турецкий офицер. Он выдал, что армия Мустафа-паши готовится к последнему решающему броску. Теперь понятно, почему последние восемь дней враг ни разу не ходил на приступ, а лишь обстреливал то, что оставалось от городских стен. Штурм начнется завтра, с первым светом.

Ла Валетт повременил, давая своим словам отложиться в восприятии.

— Если атака захлебнется, то, по всей видимости, Мустафа-паша в дальнейшем уже не сможет поднять своих людей на бой, и мы, скорее всего, выдержим осаду. Предлагаю сегодня хорошенько отдохнуть и быть на своих постах за час до рассвета. — Своих приверженцев он оглядел с мрачноватой решимостью. — Для высокопарных речей я слишком утомлен. А потому скажу всего несколько слов. Сарацин мы били в лучших традициях нашего Ордена. Для меня было честью командовать и сражаться вместе с вами и теми, кто пал, защищая святую веру. Все вы герои. Никто не мог бы совершить большего во имя чести и славы. Если нам завтра суждено погибнуть — что ж, быть посему. Наш венец мучеников вдохновит все остальное христианство восстать на богоотступников. Смерть наша будет отмщена. Ну а коли останемся в живых, то слава о нас зажжет сердца еще многих грядущих поколений. Все, кто прослышит о наших великих деяниях, замрет и вознесется мыслью, и с преисполненным гордости сердцем скажет: «Вот, вотон, зенит христианской славы за всю долгую нашу историю!» — Обойдя свое офицерство, ла Валетт поочередно, с чувством, пожал каждому руку. — Да пребудет с вами Господь. Если я кому-то понадоблюсь, ищите меня в соборе за молитвой.

На этом он повернулся и быстрым шагом пошел в разбомбленное ядрами сердце Биргу.

Томас смотрел ла Валетту вслед, впервые улавливая в этом несгибаемом человеке перемены. Все те последние месяцы, что давили на защитников тяжким грузом, лишь один ла Валетт, казалось, черпал в своем противлении врагу силу и яростную решимость. Но вот дал себя знать возраст: прогнулись под веригами лет плечи, и впервые за все время Великий магистр предстал взору тощим, хрупким и больным, чего в принципе несложно ожидать от человека, которому за семьдесят.

— Удивительно, как он умудрялся так долго тянуть этот воз, — словно в такт мыслям Томаса тихо сказал Ричард. — Теперь, видимо, надежда его все-таки оставила.

— Его? — переспросил Томас. — Ни в коей мере. Кого угодно, только не ла Валетта. Даже если магистр утомлен телом, сердцем он по-прежнему тверд.

— Пожалуй, ты прав. Без ла Валетта турки давно бы нас уже одолели.

— Ну что, теперь довольны? Великий магистр, как-никак, поступил по-вашему. — Обернувшись, рядом с собой Томас увидел Ромегаса. Капитан кивком указал на жалкие обломки, которые еще недавно были подъемным мостом. — Надо было вам все-таки меня поддержать, Томас. В форте ла Валетт оставил, можно сказать, лишь орудийную прислугу. Если Биргу завтра падет, Сент-Анджело после этого продержится считаные дни. А с усиленным гарнизоном он простоял бы недели, если не месяцы. Хотя теперь чего уж, — он досадливо махнул рукой. — Теперь ничего не поделаешь.

— Ошибаетесь, — покачал головой Томас. — Оставь мы Биргу, воля к победе у нас ослабла бы, а у врага, наоборот, окрепла. А так отступать нам некуда, и люди при виде врага будут сражаться с железным упорством. Умрут, но не отступят ни на пядь.

— Посмотрим, — вздохнул Ромегас и, повернувшись, пошагал по разобранному завалу к форту, где остановился и с задумчивой грустью стал оглядывать вывороченные с мясом бревна в том месте, где сила взрыва дополнительно расширила ров.

Небольшое офицерское собрание начало расходиться, и Томас поманил к себе Ричарда.

— Пойдем и мы, обратно в дом Стокли.

Они двинулись по улице — неторопливо, чтобы Томасу было легче волочить свою больную ногу.

— Не знаю, говорить ли что-нибудь твоей матери о завтрашнем штурме, — проговорил Томас, явно испрашивая совета.

Ричард даже удивился:

— Почему бы и нет? Она имеет право знать. Право со всем примириться, если вдруг завтра наступит конец. Разве не так?

Томас кивнул, но как-то вскользь:

— Боится она за меня. Я ведь после Сент-Эльмо и меча в руках не держал.

— Да, кстати: а теперь сможете?

— Ла Валетт так думает.

— А что думаете вы?

— Правая рука слаба: давно не упражнялся. Вижу только одним глазом, а слева из-за ожогов и рука, и нога плохо сгибаются, да еще и болят. — При взгляде на сына Томас виновато улыбнулся. — Получается, я не хуже многих из тех, кто займет место на стенах. Один ты у нас как заговоренный: ни царапины.

— Ничего, — усмехнулся Ричард. — Удача, она лишь до поры. Рано или поздно что-нибудь да прилетит.

Томас, остановившись, цепко посмотрел:

— Ты что, никак боишься?

Ричард секунду колебался, сознаваться или нет. А затем кивнул:

— Ну а вы как думали… Я ведь не из смельчаков.

— А вот я слышал как раз обратное… Знаешь, что мне сказал ла Валетт? Что ты, пока я лежал в лазарете, сражался как закаленный боец. Так что отвагу свою тебе доказывать не приходится.

— Ох уж эта отвага… Бился в основном из-за того же страха. Боязнь такая, что хочешь отогнать, да не можешь. Иной раз даже мысль мелькает: скорее бы все это кончилось. Пуля, и та была бы за милость. Каждую атаку встречаю со страхом в сердце и холодным потом на ладонях и спине. — Он, блестя глазами, посмотрел на Томаса. — Вам, наверное, за меня стыдно? Не удивлюсь.

— Стыдно? — Сердце надрывалось от беспомощного желания защитить сына, оградить его от этой муки. Он положил обе руки юноше на плечи. — Ричард, я не испытываю за тебя ничего, кроме гордости. Людей храбрее тебя я и не встречал.

— Да бросьте вы, — вздохнул Ричард, отводя глаза. — Трус, он и есть трус.

— Трус — это тот, кто при виде опасности дает деру. Храбрость же состоит в том, чтобы, собрав всю свою волю, сознательно повернуться к опасности лицом, встать на ее пути. Мне, Ричард, это известно не понаслышке. Для меня это, можно сказать, лекало, которым я вымеря́л себя всю свою жизнь. — Видя скептический взгляд сына, Томас невольно хохотнул. — Ты думал, я чем-то отличался от тебя? Да вовсе нет. Страх — это шпоры, подгоняющие нас и нам подобных. А иначе как бы мы могли его укрощать, не давая ему завладеть нашей жизнью и в конечном счете судьбой? Похоже, в этом мы с тобой схожи, отец и сын.

Ричард кивнул и, дрогнув губами, неловко отвернулся, утирая глаза. Непроизвольное это движение Томас истолковал как пристыженность, и сердце в нем сжалось от сопереживания.

— Тебе не в чем себя упрекать.

— Да не упрек это, — с нервным смешком бросил Ричард. — Просто я… счастлив. Счастлив, что у меня есть отец. И что отец этот вы.

Смятение моментально сменилось безудержной радостью, в порыве которой Томас прижал к себе Ричарда и поцеловал в лоб, а выпустив, шутливо его пихнул и заговорщически сказал:

— А врежем-ка нынче мы с тобой по чарочке. Ей-богу, если и есть на свете испытание на смелость, так это для тех, кто не моргнув глазом проглотит стакан здешней кислятины.

Оба рассмеялись и пошли; при этом здоровую свою руку Томас держал у сына на плече.

Когда подошли к воротам, отворять их взялся Томас: поднял задвижку, надавил на створку двери. Обернувшись, он увидел, что Ричард на улице стоит чуть поодаль.

— Ты чего?

— Да нет, ничего, — юноша улыбнулся открытой улыбкой. — Просто… Знаете, я, пожалуй, заночую нынче в обители.

— Вот как? — разочарованно удивился Томас. — А что?

— Мы-то с вами, отец, нынче уже повидались. Теперь вам, наверное, надо побыть вдвоем с матерью. Чтобы я не мешал. А завтра встретимся на стенах… Ну, я пошел. Доброй ночи.

Ричард приязненно кивнул и, повернувшись, зашагал, скрываясь в густеющем сумраке улицы. Томас, успевший уже ступить во внутренний двор, думал его окликнуть, но тут от дома послышался голос Марии:

— Томас, это ты?

Ее силуэт, очерченный жидковатым свечением небольшой прихожей, виднелся на фоне дверного проема. Задвинув за собой засов, Томас пошел к дому. Строение, как и многие другие, пострадало от сарацинских обстрелов: над стенами угловато торчали остатки стропил. От удара ядром черепица почти вся осыпалась вниз, для жилья осталась пригодной лишь одна из комнат наверху. Томас прошел по внутреннему двору и, взойдя на крыльцо, с поцелуем обнял Марию.

— А где Ричард? — спросила она, едва он отстранился.

— Он сегодня ночует в обители.

— И зачем?

— Хотел дать нам возможность побыть вдвоем.

— Понятно. — Мария хоть и старалась не подавать виду, но не могла скрыть разочарования. Томас, взяв ее за руки, провел большими пальцами по ее мягким ладоням. — Как хочет, — произнесла она, стараясь скрыть свою уязвленность. — А я тут наготовила на всю семью. В подвале нашлась солонина, да еще хлеб и сыр по рациону.

— О-о, да у нас пир, — с напускной веселостью воскликнул Томас.

Мария, рассмеявшись, затянула его внутрь и закрыла дверь.

Ночью они нагие лежали на узковатой кушетке. Дверь единственно уцелевшей спальни была открыта, и через деревянную решетку балкона открывалось небо. По распахнутому звездному простору полупрозрачными ленточками тянулись облака в серебристой пыльце. С севера горизонт урезал чернильный горбыль Шиберраса, плавно снижаясь к оконечности острова. Несмотря на смену времени года, ночь выдалась вполне благодатная, не холодная. Тела после недавней любви по-прежнему излучали тепло. Мария лежала справа, головой приникнув Томасу к груди, а рукой задумчиво поглаживая ему волосы на животе.

— Знаешь, больше всего мне хочется думать и разговаривать о будущем, — тихо произнесла она. — Хотя я знаю, для нас это непозволительная роскошь. Во всяком случае, пока не кончилась осада.

— Да, любовь моя, — грустно улыбнулся он. — В будущее сейчас заглядывать нет смысла. Определенно.

Она с минуту молчала, затем оперлась на локоть и посмотрела на него с кроткой печалью.

— Томас, милый, будущее — единственное мое утешение. Настоящее для меня неразрывно связано с опасностью, а в прошлом — лишь беспросветный мрак и отчаяние. Слишком много там боли. Всего только и остается, что настоящий момент.

Томас прикоснулся к ее щеке в неуверенности: сказать или утаить. Впрочем, правды не спрятать. Да и нет у него такого права.

— Ты знаешь, Мария, любимая, эта ночь может у нас оказаться последней. Завтра сарацины пойдут на штурм. Ла Валетт считает, это их последняя попытка нас сокрушить. На приступ они бросят все свои силы: и орудия, и людей. Мы должны встретить их тем же.

— Ты тоже идешь в бой?

— Я должен. Речь идет о защите Ордена, Биргу, всех вас.

— Тогда и я пойду с тобой.

— Тебе нельзя, — покачал головой Томас. — В боевом строю женщинам не место.

— Неужели? Ты считаешь, нам лучше сидеть сложа руки, безропотно глядя, как турки идут на вас стеной, а затем в случае их победы стать пищей для их кровавого пира и утехой для похоти? Уверяю тебя, Томас, каждой женщине и ребенку известно, чтопоставлено на кон. И мы будем делать все, чтобы одолеть врага.

— Нет. Ты останешься здесь, в безопасности.

— Безопасности? — Она горько усмехнулась. — Если укрепления падут, нас всех или умертвят, или угонят в рабство. Так что лучше уж я умру рядом с тобой, чем буду здесь сидеть и дожидаться, когда меня изотрут до дыр, а затем забьют, как скотину. Свою участь я выбираю сама. — Мария нежно прикрыла ему пальцами губы. — Всё. Таково мое последнее слово. И ты меня не переубедишь.

— Да разве я посмею, — шутливо сдался он. — Не будем сейчас об этом. Ты лучше обними меня.

Она вновь положила голову ему на грудь, прижалась телом, и Томас, прикрыв глаза, в разнеженном блаженстве вбирал в себя ее тепло. Снаружи на остров наползало облако, постепенно затягивая собой звездную россыпь. Вскоре после того, как колокол на соборе пробил полночь, по разрушенному городу застучали первые капли дождя, который, набирая силу, зашуршал глухим шелестом, обдавая журчащими струйками балконную решетку. Стало прохладно. Томас с Марией с дивана перебрались на кровать, обнявшись там под теплым покрывалом.

Дождь лил и лил не унимаясь, а к рассвету в небе начал угрюмо воркотать гром, вторя трепещущему свечению молний. В назначенный час с ударом колокола Томас зажег свечу, поднялся и стал одеваться, догадываясь, что Мария не спит и смотрит на него. Застегивая камзол, он обернулся:

— Не поможешь мне с доспехами?

Она кивнула и, усаживаясь, потянулась за халатом. На сундуке у двери Томас с вечера оставил оружие и снаряжение. Сейчас он поднял нагрудник и приставил его к груди, а Мария, как заправский оруженосец, справилась с застежками и надела наспинник, помогла с боевыми рукавицами и приспособила латы. Когда дело дошло до набедренников, Томас покачал головой:

— Эти надевать не буду: ожоги мешают, больно. Давай просто шлем, и все.

Она бережно надела ему на голову подшлемник, после чего подняла с сундука морион, водрузила его и застегнула ремешок под подбородком.

— Ну вот.

Томас опробовал доспех в движении, стараясь не обращать внимания на вяжущую боль в левом боку. Наконец с удовлетворенным кивком он потянулся за мечом и вделся плечом в перевязь. Мария поспешила наверх и вскоре возвратилась в укороченном гамбизоне и бриджах. Свои роскошные волосы она стянула сзади в тугой пучок. На ногах у нее были мягкие сапоги на шнуровке. Довершал же экипировку пояс с кинжалом, который она сама загодя достала из сундука.

— Ну вот, я готова, — с горделивым видом обратилась она к Томасу.

В свете свечи ее розово-матовая кожа казалась особенно румяной и гладкой. Томас невольно заулыбался ее красоте.

— Прежде чем мы отправимся, Мария, я хотел тебя еще кое о чем попросить. Я написал письмо Ричарду — оно наверху, на сундуке у кровати. Если со мной что-нибудь случится, проследи, чтобы оно попало к нему.

Мария молча кивнула.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Томас. — А теперь идем.

Подъемным мостом наспех сооруженной внутренней стены служила повозка, укрепленная сбитыми крест-накрест балками. Сама стена была возведена из подручных средств: тут тебе и материал от снесенных домов, и каменный мусор от рухнувших участков основной стены. Высоты в ней было с десяток футов, а концами она примыкала к двум пока еще стоящим изрядно порушенным бастионам. За стеной находился подмосток для защитников — женщин, детей и стариков; сейчас все это разношерстное и разноликое воинство рассредоточилось под командой горстки солдат, руководящих обороной последнего рубежа. Из оружия эти горе-вояки имели при себе легкие пики, мечи, топорики и дубины, а также корзины с камнями, предназначенными для метания в головы сарацин, если только те перелезут через остатки главной стены.

Мария с Томасом расстались у той самой повозки, где новоявленной ополченке выдали палицу, с которой она по небольшой лестнице поднялась на подмосток за стеной. Сам Томас прошел через проем. С той стороны уже были заготовлены лестницы на случай, если защитники главной стены будут вынуждены отступить. Возле проема Томаса дожидался Ричард. Вместе они взошли на участок главной стены, где под висящим мокрой тряпкой знаменем Ордена уже расположился Великий магистр. Ла Валетт стоял на парапете, уперев руки в перчатках во влажно поблескивающий камень, и пристально вглядывался в османские ложементы.

Поглядев на небо, Ричард сморгнул дождевые капли.

— Пальбы сегодня, похоже, не будет, — рассудил он вслух. — Льет так, что порох отсыреет мгновенно. Будет рукопашная — стенка на стенку, кто кого. А значит, турки полезут на стены безнаказанно: стрелять-то по ним нечем.

— Не скажите, молодой человек, — заслышав разговор, на минуту отвлекся от вражеских позиций ла Валетт. — Для пушек и аркебуз погода, быть может, и сыровата, но никак не для наших арбалетов.

Поглядев вдоль стены, в еще мутноватом предутреннем свете Томас обнаружил, что солдаты, вооруженные обычно аркебузами, держат при себе арбалеты с колчанами увесистых коротких стрел-болтов.

— Вы мне сами о них на днях напомнили, сэр Томас, — с хохотком сказал ла Валетт. — Они хранились у нас в подземелье, среди реликвий прежних войн. И я приказал за ночь доставить их из Сент-Анджело. Будем надеяться, что они сослужат нам хорошую службу.

Великий магистр снова обратился взором к вражеским позициям. Стоя под дождем, защитники ждали, когда сквозь мрачную пелену из туч проклюнется рассвет. По мере того как небо медленно наливалось белесым светом, становилось все заметнее, насколько скользкой и раскисшей сделалась земля перед остатками стены. В отдалении торчали из траншей турецкие знамена, тоже мокрые и поникшие. На позициях различалось слабое движение: враг готовился к приступу. Сквозь шуршание дождя местами доносились заунывные напевы молебна. Поле боя то и дело скудно озарялось дрожащим магнетическим светом молний.

Если солнце уже и взошло, понять это было невозможно из-за плотного облачного слоя. Наконец из ложемента напротив штандарта Великого магистра вылезла фигура. Вот она сделала несколько шагов вперед и, остановившись, вынула блеснувший драгоценными каменьями ятаган. Несмотря на промокшую одежду, было видно, что воин этот знатный: большущий тюрбан, богато украшенный нагрудник.

— Ого. Сам Мустафа-паша, — прищурясь сквозь дождь, проронил Ромегас.

Грудь османского военачальника как будто вздулась, и он пронзительно выкрикнул призыв, прорезавший шелест дождя. Из окопов незамедлительно хлынула лавина фигур, с ревом устремляясь по всей длине полуразрушенных укреплений Биргу. На мгновение в трепетном проблеске молнии лавина словно застыла. Тысячи злобных, яростно оскаленных лиц с дикарским воем неслись по безжизненному пространству, оскальзываясь и падая, в мрачной решимости смести упрямых иноверцев с лица земли.