Глава вторая
Жирно поблескивая прозрачно-восковой желтизной, на утоптанную у кострища землю из котомки густым потоком хлынули отрубленные кисти рук. Много… Очень много. Минимум полсотни. Некоторые из них, скользнув по себе подобным, как небольшие рыбины, закатились прямо в огонь, — и в нос шибануло мерзкой, тошнотворной вонью горящей плоти.
Незакаленному видеоиграми и сумасшедшими изысками голливудских блокбастеров рассудку и в самом деле немудрено отъехать. Я и то едва-едва удержался. Особенно когда приметил размеры всех этих ладошек…
Сохранить сознание помогла не бесчувственность, а наблюдательность. На нескольких пальцах я успел заметить кольца. Оловянные, обручальные. То есть никак с детским возрастом не сочетающиеся.
По существу вопроса, не слишком большая разница, но все же убийство взрослых инстинктивно воспринимается не так болезненно, как истребление невинных детей.
Взять хотя бы того же царя Ирода, согласно Библии, погубившего сколько-то там сотен новорожденных. И все. Заклеймили позором и записали в самые жестокие изуверы, так что даже имя его стало нарицательным. А тем же Тамерланом или Чингисханом, уничтожившими целые страны и народы, до сих пор многие восторгаются, как величайшими полководцами и политическими деятелями. Позабыв о городах, вырезанных до последнего жителя, и курганах, возведенных из черепов пленных… В том числе и подростков, переросших тележную ось.
У меня тут не курган, и не из черепов, но зрелище тоже малоприятное. Особенно если разглядывать «трофей» в одиночку. Так что я, как только устранил причину зловония, повыгребя останки из костра и притрусив их землей, то сразу же принялся приводить в чувство Митрофана. Хоть какая-то компания.
Монашек очнулся быстро, но едва его взгляд наткнулся на разбойничьи трофеи, монашек попытался отключиться повторно. Такой исход меня не устраивал, так что пришлось поддержать крепость его духа звонкой пощечиной. Еще и прикрикнул:
— Хватит! Чай, не девица красная.
Митрофан кивнул. Соглашался, стало быть, что не девица, но от костра отвернулся и суетливо закрестился.
— Господи, велико твое милосердие к грешникам… Прости неразумных, ибо не ведают, что творят…
— Эти как раз ведают…
Жалея парня, я собрал кисти обратно в мешок и завязал горловину. При этом обратив внимание, что среди них нет ни одной левой длани. Случайность или закономерность?
— Митрий, ты не знаешь, случайно, почему тати жертвам только правые руки рубят?
— Диаволовы козни, — опять осенил тот себя крестным знаменем. — Чтобы души убитых не могли на небесах перекреститься. И стало быть, отправлялись в ад.
— Глупость сказал, — пожал плечами я. — Как можно искалечить бесплотный дух? А другой причины, более разумной, нет?
Монашек немного помолчал, упрямо супясь. Видимо, ему религиозный повод для злодейства нравился больше, но его сиятельство, то бишь я, ждал ответа, так что пришлось сказать правду.
— Людоед так приказал. Он платит за каждого убитого половину золотой монеты. А счет ведет по принесенным в замок рукам. И чтоб не платить дважды, велел отсекать у трупов только правые руки.
Логично. Даже если и не убьют кого-то лихие люди, без правой руки все равно это уже и не воин, и не работник. Зверство? Как бы да. Но помнится, из книг, конечно, в самой передовой и вовсю демократической Америке правительство тоже оплачивало портретами президентов скальпы, снятые с индейцев. И не только индейцев… Охотники за головами до сих пор чуть ли не национальные герои, образцы доблести и мужества. И вообще, цель оправдывает средства. Если достиг. Потому что победителей судить некому.
Ну, а имеешь другое мнение — вперед, на баррикады. Бей супостата. И самому лапу оттяпай, аж по локоть, чтобы крепче запомнил и впредь не озорничал… Только для начала хорошо бы понять, на кой оно ему? Да и мне тоже…
— Что за людоед такой? И с чего на тутошних жителей осерчал? Если он и в самом деле человечиной питается, так ему, по уму, наоборот, лелеять всех да холить надо, как добрый пастух свое стадо. А он ишь чего затеял. Всех искоренить. Или запугать так, чтоб сами убрались куда подальше. Непонятно.
— Мне его замыслы неведомы, ваша милость, — признался монашек.
И это согласуется со здравым смыслом. Откуда монастырскому послушнику знать такие нюансы? Было бы иначе, впору оглядываться в поисках засады. Как рассказывал дядя Игорь, именно такие мальцы, с горящими истинной верой глазами, и заводили штурмовые отряды на минные поля.
— А где его замок стоит, знаешь?
Парень кивнул.
— Да, ваша милость. Только к самому замку дороги нет, а болото и искать не надо. Прямо по дороге, — Митрофан махнул рукою, указывая направление, — мили через две само покажется… Мимо не пройти.
Я что-то прослушал или не все понял?
— При чем тут болото? Я тебя о замке Людоеда спрашиваю.
— Так я и отвечаю… — парнишка захлопал глазами. — Посреди болота он, замок евонный, на островке. Но с дороги не видно. Говорят, где-то в лесу гать потайная имеется. Она на другой островок ведет. А вот с него замок уже можно разглядеть. Да проку мало. Попасть туда без ведома хозяина нельзя. Поскольку замок и островок соединены мостом. Да не простым. А таким, что если чужой кто на него зайдет, мост в трясину уходит.
— Мудрено… — недоверчиво посмотрел я на монашка. — Небось, молва людская придумала?
— Чистая правда! — воскликнул Митрофан и перекрестился. — Истинный крест. Было б иначе, кто б ему позволил так зверствовать? Даже если бы князь дружину не послал, так кметы сами ополчились бы. Все лучше, чем ждать, пока душегубы на потеху изуверу всю округу вырежут. А так… Сунулись раз, сунулись другой, да несолоно хлебавши и воротились. Едва не утопли все.
— А как же разбойники свои награды получают? Им тропы тайные наверняка известны. Трудно, что ли, поймать пару-тройку да поспрошать с пристрастием?
— Без этого дружинники и до первого острова не добрались бы, — подтвердил Митрофан. — А дальше как? Островок махонький. Десятку оружных плечом к плечу не встать. Даже если по гати камнемет перенести, много с него толку? А со стен островок как на ладони. Стрелами враз всех выкосят.
— Разбираешься…
— Откудова, — добавил к словам отстраняющий жест монашек. — Слышал, о чем люди судачат. Ведь в монастырь больше с жалобами, чем с радостью идут. Вот и о погибших разговоры заводят, почитай, каждый день. И о вояках, к замку хаживавших и безвинно убиенных… Я, может, от того и сбежал, что нет мочи больше причитания слушать.
Чего? Я с возросшим уважением взглянул на субтильного паренька. Так вот о каком подвиге он упоминал. Но на всякий случай уточнил:
— Уж не людоеда ли хотел ты словом Божьим урезонить, отрок?
Митрофан на мгновение опустил голову, словно устыдился, но потом задиристо, как молодой петушок, вскинул подбородок:
— Да! Я хочу пробраться в замок и прочитать ему из Святого Писания. Послание к…
Послание к кому именно он собрался читать, я не узнал, поскольку на поляну, с гиканьем и улюлюканьем, выскочило как минимум с десяток индивидуумов самого звероподобного вида. Похоже, недооценил я крепость разбойничьей психики. Сумели-таки очухаться. Или это следующая партия охотников за руками на огонек пожаловала? Ладно, после разберемся… Сейчас только первая часть Марлезонского балета.
* * *
Увлеченный беседой с Митрофаном, я чересчур расслабился и не сразу понял, что все эти угрожающие вопли были всего лишь отвлекающим маневром, а главная опасность подкрадывалась со спины. Бац! Дубина обрушилась на мою голову, проверяя череп на прочность. Раздался неприятный хруст… и разбойник удивленно воззрился на оставшийся в его руке обломок ударного инструмента.
Ну а я, хотя тоже весьма удивился такому казусу, не тратя драгоценнейшее время на выяснение причин и ощупывание темени, вскочил на ноги и с ходу залепил татю крюк правой. Но из-за торопливости удар получился смазанный. Зная, как неохотно дерутся разбойники и быстро бросаются в бегство, если не видят явного преимущества, и желая на этот раз заполучить хоть одного «языка», я наносил удар в печенку. А попал в ухо. Впрочем, получилось не хуже.
Разбойник хлопнулся на землю, даже не пикнув.
«Что ж они тут все такие худосочные?..» — мелькнула первая мысль. Но ее тут же отстранила вторая, более оптимистическая: «Е-пере-сете! Это я опять великаном стал! Ну, теперь держитесь!»
За те дни, что довелось прожить в нормальном теле благодаря личине Мары, как-то позабылось, что в этот мир я пришел трехметровым великаном. Как и предупреждение ведуньи, что действие колдовства закончится в тот миг, когда я очень рассержусь.
А я сейчас был очень зол. По-настоящему.
Подтверждением правильности догадки стала разбойничья стрела, больно ударившая в плечо и бессильно свалившаяся под ноги, словно у меня под рубашкой был бронежилет. Только кожу оцарапала…
В бога душу мать!
Подхватив верную дубину, я шагнул через костер навстречу ликующей толпе разбойников (еще не осознавшей, что «Акелла промахнулся»), с удовольствием глядя, как их довольные хари бледнеют и зеленеют прямо на глазах.
— Поберегись!!!
Странный боевой клич получился. Впрочем, не суть. Важен тон и последующие действия.
Выцелив ближайших к себе душегубов, я совершил круговой мах дубиной, вкладывая в него всю накопившуюся ярость. От обиды на девушку, от людоедских трофеев. И от подло нанесенного удара… В общем, хорошо махнул. Даже чересчур. Троих скосил вчистую, а потом дубина выпорхнула у меня из рук и устремилась прочь…
Далеко не улетела. Срикошетила от крайнего дерева и на обратной траектории очень увесисто приложила по хребту еще одному разбойнику. Как самонаводящийся бумеранг.
Видя такое «здрасьте», уцелевшие работники ножа и топора, побросав инструмент, привычно бросились наутек… Оставив на поляне три бездыханных тела, одного воющего от боли и одного в бессознательном состоянии.
Нападение и схватка были столь стремительны, что Митрофан за это время даже с места не сдвинулся. Впрочем, может, монашек нарочно так поступил, чтобы под ногами не путаться и не мешать?..
Разбойник, которому досталось дубиной в спину, лежал ничком и хрипло стонал. Но как только я попытался перевернуть его на спину, мужик взвыл таким дурным голосом, что я оставил его в покое. Похоже, сила удара, даже на излете, была настолько сильна, что перебила бедняге хребет. В общем, не жилец. В третьем тысячелетии, с продвинутой медициной, и то его ждала растительная жизнь. В лучшем случае инвалидное кресло. Так это там. А здесь… Хоть и не заслуживает тать милосердия, по уму его надо бы оставить подыхать долго и в мучениях, на радость хищникам, но я же не они. Окажу снисхождение…
Учитывая возросшую силу, я взял раненого за голову и крутанул, как в кино показывали. Хрустнуло. Разбойник дернул конечностям, засучил ногами и смиренно притих.
— Прими, Господи, души усопших рабов твоих… — громко произнес очнувшийся Митрофан.
— Аминь, — согласился я.
Есть Бог или нет, вопрос спорный и по сей день окончательно не проясненный. Но лучше б был. И, соответственно, воздавал. Неотвратимо и наглядно. Очень бы способствовало… В плане воспитания из очередной обезьяны хоть какого-то подобия человека.
«Последний герой», проверявший мою голову на крепость, по-прежнему пребывал в нокауте. Но дышал. Это радовало… Поскольку, проведя беглый осмотр поляны, я обнаружил еще две котомки, наполовину заполненные теми же ужасными трофеями. И мое желание повидать Людоеда возросло в геометрической прогрессии.
Подбросив пару сучьев потолще в костер, я связал по рукам и ногам единственного пленника и присел рядом с молящимся монашком.
— Полно тебе, Митрофан… Не переусердствуй. Пустые были людишки. Совсем негодящие. Ад по ним возрадуется.
— Господь милосерден.
— Не спорю… Темна вода во облацех. Только и ты у него права судить не отбирай. Захочет, помилует. А нет — не нашего ума дело.
— Я?! У Господа?! — изумился монашек, так что даже перекреститься забыл.
— А то? Разве своими молитвами ты не подсказываешь Создателю, как он должен поступать? Сообразно твоему мнению.
Посмотреть на молебен под таким углом Митрофану явно не приходило в голову. И пока он опять не впал в прострацию, я уточнил:
— Ты и в самом деле не знаешь, как потайную гать найти?
Погруженный в осмысление подброшенной мною идеи, монашек только головою мотнул.
— Жаль… А то отпустили бы разбойника с миром… Кстати, а тебя совсем мой рост не смущает?
— Рост? — переспросил тот. — Нет, ваша милость. Но я же говорил, что к ночи почти слепну. Вот солнце взойдет, тогда и погляжу внимательнее.
Черт! Он действительно говорил, а я совсем упустил из виду. Но тогда… Может, я разозлился и, соответственно, видоизменился не после того, как разбойничьи трофеи увидел, а раньше? М-да, представляю себе лица бывших друзей, если б «их светлость» прямо у них на глазах в великана оборотилась… Наверняка сразу о разыскиваемом Белозерским князем людоеде вспомнили бы. Впрочем, чего гадать. Колобок все равно ушел, и возвращаться не собирается…
— Он очнулся… — вырвал меня из раздумий Митрофан.
Я взглянул на неподвижного разбойника и переспросил:
— Уверен?
— Конечно, ваша милость… Он же не знает, что с незрячим дело имеет. Замер. Но я-то слышу, что притворяется. Дыхание изменилось. Раньше безмятежное было, а теперь страх в нем чувствуется.
— Боится, значит, — я похрустел костяшками, разминая пальцы, как хирург перед операцией. — Это хорошо. Проще будет язык развязать. А уж вопросов у меня к нему накопилось воз и тележка…
— Не губите, ваша милость! — взмолился душегуб, самостоятельно переворачиваясь на спину. — Господом Богом молю! Верой и правдой отслужу! Только не казните! Не по своей охоте на большую дорогу подался…
— Скажи еще «токмо волею пославшей мя жены», — съехидничал я, но лесной тать «Двенадцать стульев» не читал и тем более не видел, так что издевки по достоинству не оценил.
— Нету у меня жены… — пригорюнился, может, взаправду, а может, притворно. — В прошлом годе вместе со всей ребятней схоронил… Как отроки княжьи деревеньку нашу с огнем пустили, на самого Николая Угодника… так и померли, с голодухи-то, домочадцы… С тех пор и рыскаю лесом, аки волк алчный. И нет мне, горемычному, ни покоя, ни покаяния… ни прощения.
— Сейчас заплачу… — прервал я его причитания. — А в память о покойнице жене и ребятишкам безвременно усопшим ты ловишь путников и отрубаешь им руки. Да? Чтобы не тебе одному страдать. Что умолк, изверг? Крыть нечем?
Разбойник угрюмо молчал. Только желваки на скулах играли так, что кустистая борода ходуном ходила. А может, попросту от страха подбородок трясся…
* * *
Я собирался дать пленному душегубу время побыть в неведенье до утра, ведь ничто так не пугает, как неизвестность и собственное воображение. Особенно когда ничего хорошего от будущего не ждешь, кроме заслуженного воздаяния. А уже после начать спрос и вербовку. Но не получилось…
— Брешешь… — отозвался Митрофан негромко, зато с твердой убежденностью в голосе. — Не могли княжьи люди подобное учинить. Зачем им своего же господина добро рушить? Чай, не рыцарское командорство. Или ты не из этих краев? Пришлый?
Разбойник исподлобья недобро зыркнул на монашка, но ничего не ответил, пригорюнился только. Или задумался, как дальше выкручиваться. Ведь одно дело благородного человека жалобить, который и названий всех деревень в округе не знает, а другое — перед местным жителем ответ держать. Перед ним не скажешься каким-нибудь Калеником из Подбочка. Потому как вполне возможно, что этот самый Каленик его кум, сват или брат троюродный.
— Чего молчишь? — не отступался беглый послушник. — Ну-ка, сказывай, откуда родом будешь? Что это за деревня? Чья? В монастырь со всей округи слухи сбегаются. И уж о таком злодействе, да еще накануне Рождества учиненном, точно святые братья узнали бы. А я что-то не припоминаю. Псы-рыцари — те да, прошлым летом сожгли пару деревень на Пограничье. И этой зимою было дело… тоже хотели Сосновку с дымом пустить, но не успели. Князь заранее разузнал о готовящемся нападении, и дружинники встретили кнехтов еще на подходе. Сказывали, всех немцев порубили. Ни один не ушел.
Поскольку тать явно не торопился развязывать языка, пришлось легонько пнуть его под ребра.
— Говорить не стану, хоть жгите… Не могу. Язык не поворачивается такую муку вспоминать, — проворчал он, застонав сквозь зубы. — А вот ежели святой брат готов принять мою исповедь… Все равно живым не отпустите. Так хоть душу облегчу.
— Я всего лишь послушник при монастыре, — замахал на него руками Митрофан. — Даже постригу не принимал, не то что архиерейского благословения. А уж о таинстве исповеди и говорить нечего. Не посвящен…
— Ничего, — не сдавался разбойник. Видимо, уж очень много грехов за ним числилось. Боялся все с собою на Страшный суд нести. — Лесному волку и лешак поп. Уважь грешника… — И видя, что монашек по-прежнему колеблется, угрожающе прибавил: — Иначе я тебя самого прокляну перед смертью, и в аду тоже всем чертям твое имя твердить стану. Чтоб не забыли вилы приготовить да сковороду раскалить, когда черед придет.
Прикольный развод. Мне бы такое и в голову не пришло, а на простодушного монашка подействовало. Побледнел даже…
— Ну, хорошо… Я тебя выслушаю. Сказывали святые отцы, коли нужда придет, то и мирянин может исповедь принять и присоединить свою молитву к покаянной. А будет от этого толк или нет — уж не обессудь.
— Моя забота, — обрадованно вздохнул разбойник. — Всяко облегчение. Начнем?.. — и покосился на меня.
Здрасьте, приехали… А я тут с какого боку? Я на исповедь не подписывался. Ни собственные грехи на других перекладывать, ни под чужие свою спину подставлять не намерен.
— Прощения просим, ваша милость, — прояснил ситуацию Митрофан. — Пусть исповедь и не настоящая, уж совсем посмешище из очищения души делать не следует. Так что либо вы куда-нибудь в сторонку отойдите, либо нам удалиться дозвольте…
— Зачем же, святой брат, тревожить их милость? — живо перебил монашка душегуб. — Сами отойдем. Чай, не приросли к земле… — И довольно проворно для связанного поднялся.
Идти, правда, не смог. Да и кто смог бы? Прыгнул раз, другой и остановился, неуверенно глядя на своего исповедника.
— Мне б только путы чуток ослабить… Я не заяц, а лес не поле — далеко не ускачешь…
Митрофан посмотрел на меня.
— Конечно… — кивнул я и тесаком, доставшимся в наследие от первой троицы, одним ударом перерубил веревку на ногах разбойника. — Богоугодное ж дело… Зачем препятствовать? А я посплю пока. Уверен, исповедь будет длинной. Если усну крепко — до утра не будите. Умаялся чуток. После поговорим…
Потом притворно зевнул и стал укладываться неподалеку от костра, под развесистым кустом то ли молодых побегов граба, то ли орешника. Это я к тому, что не колючим.
Как только разговор зашел о необходимости уединения для дачи покаяния, решение тут же сошлось с ответом в задачнике. Уж пусть простят меня люди искренне верующие, знающие, что Христос простил даже Дисмаса и Иуду, — в моем скептически настроенном разуме лесной тать никак не монтировался с раскаявшимся грешником. А вот с прожженным лжецом и хитрецом, который ради спасения собственной шкуры способен осквернить, предать даже самое святое — как под копирку.
Поэтому отыграв для виду роль недалекого лопуха и милостиво позволив парочке удалиться, я немедленно принял контрмеры. Ибо как сказано, на Бога надейся, а сам не плошай.
Выждал, когда они скроются с глаз, а потом как только мог осторожнее — раздвигая руками кусты и нижние ветки, проверяя, нет ли под ногами сухого валежника — заложил длинную дугу, пока не вышел немного впереди того места, где должна была проходить исповедь.
В общем-то, и недолго провозился, а чуть не опоздал. «Кающийся грешник» к тому времени успел уже не только как-то уговорить «исповедника» развязать руки, но также дать ему по голове и связать своими же путами. А теперь, забросив на плечо пленника, торопливо шагал прочь от стоянки. Время от времени оглядываясь назад. Опасался погони.
Напрасно. Лучше б убегал быстрее. Со спины ему точно ничего не грозило…
Не знаю, может, если бы он только попытался удрать, я разозлился бы меньше. В конце концов, обретение свободы — священное право каждого. Но то, что душегуб ни капельки не раскаялся и уходил, прихватив доверившегося ему паренька, в корне меняло дело. Это был его выбор, а я только согласился с ним. Поставив точку в общении. После такого фортеля все равно не было гарантии, что разбойник, отвечая на расспросы, опять не обманет и не предаст в самый неподходящий момент.
Ну что ж, я хоть и не «аз», но «есьм», и воздать тоже могу. По полной.
И как только разбойник поравнялся со мной, я вышел из укрытия, одной рукой аккуратно снял монашка, а второй — ухватил за шиворот и со всего маху приложил татя головой о соседнее дерево. Не щадя ни силы, ни ствол. Только хрястнуло. И ничегошеньки в моей душе при этом не екнуло и не шевельнулось. Наоборот, по сердцу, покрывшемуся ледяной коркой, пока я собирал обратно в котомку отрубленные кисти рук, словно трещинка пробежала. Тоненькая, как паутинка, а все же дышать стало немножко легче.
Митрофан слабо застонал, но в сознание не пришел. И при виде залитого кровью лица простодушного, искренне желавшего помочь незнакомцу паренька моя совесть, попытавшаяся было что-то вякать, смиренно удалилась выжидать для нотаций более подходящий момент.
