Глава двадцатая

Мельников вышел из кухни, миновал коридор, гостиную с камином и, поднявшись наверх, уткнулся в дверь так называемого будуара. Он постучал и вошел в него, осмотревшись по сторонам. Наверху он бывал нечасто, может, всего раза два или три. Сам будуар представлял из себя нечто среднее между театральной гримерной и небольшим залом частного художественного салона. Обилие картин на стенах, зеркальное трюмо в стиле ампир, пара кресел под старину.

Еще полтора месяца назад будуар украшали два круглых зеркала в человеческий рост, создававшие иллюзию бесконечно большого пространства. Но Зоя Леонидовна распорядилась их убрать, сказав, что в её возрасте зеркала только портят настроение. Горшкова сидела на пуфе и листала журнал мод, лицо её оставалось унылым. Мельников поздоровался и спросил, собирается ли сегодня Зоя Леонидовна выходить из дома.

– Собираюсь, – ответила Горшкова. Мельников понял, что сегодня банкирша не в духе и лучше не приставать к ней со своими просьбами. – А вы, наверное, хотели попросить отгул и отправиться куда-нибудь по своим делам?

Мельников беспомощно развел руками.

– Сегодня отпустить вас никуда не смогу, – Горшкова отложила журнал. – В половине шестого у меня сеанс у художника этого, как там его… Ну, который уже два месяца пишет мой портрет и все ни с места. Метельский… Этот маляр меня продержит часа полтора. Сегодня я ему скажу: или заканчивай в течение трех дней или бывай здоров. Приличный художник делает портрет в два сеанса, а Метельский только резину тянет. Ладно, Егор, – Горшкова раздраженно махнула рукой, – ждите меня внизу.

Мельников кивнул. Сеанс у художника, как правило, заканчивался чаепитием, длинными бестолковыми беседами на темы отечественной и зарубежной живописи. По окончании этих бесед, Метельскому всегда удавалось за хорошие деньги всучить Горшковой что-нибудь из своих картин.

– А вечером я собираюсь на минутку заглянуть к Маргарите Эдуардовне, – сказала Горшкова, когда Мельников уже взялся за ручку двери, чтобы уйти.

Ясно, весь вечер и часть ночи можно вычеркнуть из жизни. Мельников тяжело вздохнул. Злиться на Горшкову за свое бестолково убитое время, конечно, не стоит. Это её жизнь, а это его работа.

Зоя Леонидовна, одетая к выходу, спустилась вниз через полчаса. Если в этом городе вообще существуют настоящие дамы, светские львицы, то я одна из них – об этом говорил весь облик Горшковой, её высоко вздернутый подбородок. Именно светская львица, ни больше, ни меньше, уже немолодая и немного усталая от своих забот, но от этого не менее породистая.

– Дуся вас покормила? – подбородок Горшковой повернулся в сторону Мельникова.

Он поднялся с дивана, сказал, что обед был очень вкусным.

– Это вы врете, – сказала она. – Дуся сроду ничего вкусного не приготовила, – последняя фраза была произнесена так громко, что, конечно же, оказалась услышанной на кухне.

– Можно подавать машину?

Мельникову подумал, что сейчас Дуся наверняка вытирает слезы фартуком. Игр своих хозяев она не понимала, но обиды больно ранили её прямо в сердце.

– Нет, сегодня давайте спустимся вместе, – сказала Зоя Леонидовна и повела носом, раздувая тонкие ноздри. – В квартире пахнет, не поймешь чем. Коровяком гнилым пахнет. Лучше на воздухе постою.

Она прошла в распахнутую Мельниковым входную дверь.

Через двадцать минут они уже подъехали к дому Метельского. Развернувшись во дворе, Мельников подал машину к самому подъезду, распахнув перед Горшковой заднюю дверцу, вместе с ней поднялся на четвертый этаж, проводив банкиршу до двери Метельского.

– Посижу в машине, – сказал Мельников, – позвоните мне, когда освободитесь, я поднимусь.

Мельников кивнул открывшему дверь художнику, спустился вниз. Отогнав машину от подъезда, он удобно устроился в кресле и даже побаловался стеклоподъемниками. Закурив, взял трубку сотового телефона и набрал номер Леднева.

– Ты что, спал? – спросил Мельников и посмотрел на наручные часы.

– Дремал, – ответил Леднев и зевнул. – Я всю ночь переписывал сценарий, а днем сон сморил.

– Слушай, писатель, – Мельников опустил стекло и стряхнул пепел на асфальт, – постарайся вспомнить одну вещь. Это важно. Мы тогда, ещё давно, были на даче Елены Викторовны. Так? После нашего визита на месте побывала милиция. Так? Они осмотрели помещение и отбыли. Теперь вспомни. Может, кто-то побывал на даче после визита милиционеров, убрался в комнатах? Вспомнил?

– Кому там нужно убираться? – ответил вопросом на вопрос Леднев. – Не говори глупостей. Дача заперта, там никого не было. Ни меня, ни Юрки. А если бы кто чужой пришел, соседи мне позвонили бы. А что это ты вдруг про дачу вспомнил?

– Вопрос считаю преждевременным, поэтому он останется без ответа, – голос Мельникова стал бодрее. – Сейчас я на службе, делаю вид, что охраняю одну дамочку. В общем, я занят и думаю, буду занят до ночи. Поэтому не удивляйся моему позднему визиту. Заеду к тебе, когда освобожусь, то есть ночью, за ключами от дачи. Мне срочно нужны ключи. А теперь вспомни ещё и такую штуку. Где именно Елена Викторовна держала альбом с семейными фотографиями? Я точно помню, что такой альбом в красном сафьяновом переплете существовал. И в нем множество разных карточек. Юркины фото, твои и ещё Бог знает чьи, кажется, даже моя там была.

– А альбом Лена держала в спальне на первом этаже. Там такая тумбочка вроде бельевой, только не бельевая.

– Альбом точно там?

– Раньше был там, теперь не знаю, – когда Леднев чего-то не понимал, он начинал раздражаться. – Лично я его сто лет не видел. И кому он нужен, кто станет его трогать?

– Вот видишь, мне он понадобился. Значит, я заеду часа в два примерно, плюс-минус сколько-нибудь минут. Отмени все мероприятия, если они у тебя есть.

– В такое-то время мероприятия? – удивился Леднев. – Мне поехать с тобой?

– Вот этого как раз делать не следует, – Мельников выбросил окурок. – Ты будешь спать дальше. Просто одна мыслишка шальная в голову пришла. Если ты станешь вместе со мной проверять каждую мою идиотскую мысль, тебе некогда будет снимать фильмы. Чао.

Положив трубку, Мельников включил радио, удобнее устроился на опущенной спинке сиденья и закрыл глаза.

Через ветровое стекло припаркованных в дальнем углу двора стареньких «Жигулей» за Мельниковым наблюдали глаза Сергея Сергеевича Денисова. Он курил уже третью сигарету подряд и думал, что следить за этим идиотом Мельниковым далеко не лучшее времяпрепровождение. Хотелось подъехать вплотную к «Мерседесу» Мельникова, выйти из своего «жигуленка», держа за спиной пистолет, распахнуть дверцу и вежливо поздороваться с бывшим соседом. Сказать ему: «Надо же, вот так встреча. Кто бы мог подумать». Можно ещё передать привет от тети. Сказать: «Моя тетя все время вспоминает вас добрым словом». Или сказать: «На новой квартире старушке так не хватает вашего общества». Сказать ещё какую-нибудь хреновину, не важно, какую именно.

А этот Мельников все будет сидеть, как истукан, и удивленно моргать глазами. Это будет весело. Он сидит и моргает глазами, никак не может сообразить, что ответить. Не может сообразить, откуда вообще свалился Денисов и что делает в этом дворе. Сидит и моргает глазами. А Денисов достает из-за спины пистолет и пускает пулю между этих глаз. Потом захлопывает дверцу «Мерседеса», садится в свою консервную банку и уезжает. Можно проехать два-три квартала и бросить «Жигули» в каком-нибудь дворе, эта развалюха свое отбегала.

Да, эффектная сцена. Но к внешним эффектам стремятся разве что патологические типы, стремящиеся что-то доказать самим себе. Конечно, Мельников умрет. Не сегодня, так завтра. Не в этом дворе, так в другом. Не белым днем, так темной ночью. Все равно умрет. Двигается секундная стрелка, ползет минутная, отмеряя последние вехи жизни этого гнусняка Мельникова. С ним можно покончить сейчас, сию же минуту. И риск, по большому счету, не так велик, как кажется на первый взгляд. Но кто может предугадать, предусмотреть сотни случайностей, разглядеть все камушки на вроде бы гладкой дорожке? Денисов проделал долгий и опасный путь. И теперь на его исходе бухнуться в яму? Нет. Импровизация хороша там, где её оценит зритель. А он, Денисов, не в самодеятельности выступает.

Лучше выждать, чтобы потом действовать наверняка. Нет, рука его не дрогнет, возможно, он даже не почувствует пьянящего волнения. Он боялся, что болезнь, сидящая в нем до поры, до известного лишь ей самой времени, вылезет наружу и нанесет свой удар в самый ответственный, самый решительный момент. Приступ начнется именно в ту секунду, когда придется действовать, когда он уже сделает первый шаг и дороги назад не будет. Одна лишь мысль об этом пугала Денисова, он сжимал пальцы в кулаки до боли в суставах. «Значит, в этом случае я потеряю все?» – спрашивал себя Денисов. И отвечал себе: «Значит, потеряешь все». Денисов нервно зевнул и закурил следующую сигарету.

Вот, оказывается, чем занят на службе этот крутой мужик, героический мент Мельников. Всей его крутизны хватает лишь на то, чтобы распахивать перед дамочкой дверцу автомобиля, а потом отвезти эту дамочку к какому-нибудь жеребчику. Холуйская работа, хуже, чем у швейцара, честное слово. При мысли о том, как низко пал Мельников, Денисов чуть не рассмеялся в голос. Вот они повороты судьбы. Нет, не дай Бог оказаться на таком скользком вираже, вылететь с широкой дороги на заплеванную грязную обочину. Бегать на цирлах перед какой-то раскрашенной проблядушкой, дверцу ей раскрывать и улыбаться от удовольствия. Крутой мужик, нечего сказать. Денисов сладко потянулся. Правильно, сторожевая собака никогда не станет охотничьей, сколько её ни натаскивай. А из охотничьей не выйдет сторожевой. Так и человек, всяк на разное способен.

Но Мельников, этот превзошел все ожидания. Он, кажется, даже не понимает всю глубину своего падения. Ходит на задних лапках и доволен такой жизнью, словно для неё и рожден. Отрыжка общества, не человек. Денисов стал наблюдать, как два пацана в скверике в тени желтеющих лип погоняют пустую жестянку, мысли о Мельникове ему надоели. В этой истории с бывшим ментом все уже обдуманно до конца, известно на несколько ходов вперед, вплоть до последнего хода. Полезнее и куда приятнее подумать о самом себе, о собственном будущем хотя бы. Будущее рисовалось Денисову в розовых тонах и не потому, что он самообольщался, нет. Все дела в Москве завершены или почти завершены. Две квартиры на городской окраине, которыми он владел, за последний год поднялись в цене выше и теперь ушли по хорошей цене. Денисов приплюсовал к этой сумме выручку за третью квартиру, ту, в которой до недавнего времени проживал вместе с теткой. Всю сумму он перевел за границу.

В общей сложности весьма приличный капитал. Конечно, он мог быть куда больше, если бы не тот досадный просчет с продажей особняка. Именно досадный просчет, а не катастрофа, успокоил себя Денисов. Действовать следовало иначе, главное, не связываться с Сычевым. Но задним умом все умны, а с Сычевым они квиты. Эту свинью закопали на кладбище, где в прежние времена не хоронили никого рангом ниже академика. С помпой, оркестром и торжественными речами.

На похороны явились не только коммерсанты, но даже и деятели искусства, которым, как выяснилось на кладбище, Сычев чем-то помогал. Смешно, дешевый фарс. Если судить по выступлениям возле могилы, впору хоть национальный траур объявлять только из-за того, что пристрелили Сычева. В день похорон Денисов пришел на то самое кладбище, в темном строгом костюме, с цветами, он постоял вдалеке от процессии. Неосмотрительный, на первый взгляд, даже рискованный шаг, но Денисов не мог выкинуть из жизни эту минуту торжества.

Он постоял в нескольких десятках метров от этой процессии, похожей на демонстрацию, и возложил свой букет к подножью бюста некого Цибина, усопшего, судя по надписи на цоколе ещё в ту пору, когда Денисов посещал ясли. С этой позиции было хорошо видно все, что происходило у могилы Сычева. Долго с грустным лицом он слушал всю эту говорильню и разглядывал профиль Цибина, лысого и востроносого. Бюст, выполненный из черного гранита, позволял предположить, что Цибин имел некоторое отношение к негроидной расе. Постояв приличествующее время возле памятника незнакомому человеку, Денисов, всем своим видом изображая, что боль утраты ещё жива в его сердце, удалился и, попетляв по городу, пообедал в прокуренной забегаловке.

Там среди множества людей он вдруг почувствовал себя таким одиноким, будто оказался на Луне. На следующий день он прочитал в газете, что милиция связывает смерть Сычева с его коммерческой деятельностью и изучает сразу несколько версий его гибели. Значит, нет ни одной версии, решил Денисов. Об убитом чиновнике и телохранителе газета упомянула лишь двумя короткими фразами. С ними все ясно, им просто не повезло, смертельно не повезло. Такое случается сплошь и рядом.

Денисов раскрыл сигаретную пачку и потянулся в нагрудный карман рубашки за зажигалкой, увидев, что пачка почти пуста, решил пока не закуривать. Ничего не оставалось, как наблюдать за пацанами, гонявшими банку в пустом дворе. Он вспомнил Ирину, и на душе сделалось тоскливо. Три дня назад Денисов разговаривал с ней по телефону.

«Сергей, почему тебя до сих пор нет в Москве? – в голосе Ирины прорвались высокие ноты. – Мы же волнуемся». При слове «мы» Денисов представил себе Ирину в окружении будущей тещи, тестя Станислава Николаевича. Почему-то подумалось, что вот Станислав Николаевич в жизни, похоже, вообще ни о чем не волнуется. «Я тоже за вас беспокоюсь, – сказал Денисов. – Всегда беспокоюсь, когда нахожусь далеко», – Денисов звонил с Центрального телеграфа, из отдельной кабинки. Он находился в сорока минутах езды от Ирины.

«Так когда же ты вернешься? – в голосе Ирины слышалось неподдельное волнение. – Я чуть с ума не сошла. Звонила твоя тетя, её приглашали в милицию для опознания каких-то человеческих останков. Будто бы твою машину нашли сгоревшей за городом. Так ей сказали, а в машине этот труп. В общем, всего по телефону не расскажешь». «Тут какая-то ошибка, – сказал Денисов, моя машина на платной стоянке в аэропорту, но если потребуется, – он улыбнулся, – если потребуется, вышлю денег на собственные похороны». Денисов тут же пожалел о своей шутке. Он собирался сказать совсем другие слова, он собирался сказать о своей любви, а не отпускать мрачные остроты. «Я не могу долго разговаривать, – сказал он. – Послушай, всего этого сейчас не объяснишь, но я не могу скоро вернуться в Москву. И звонить часто тоже не могу. У меня неприятности, но все это временно. Они скоро кончатся». «Я понимаю», – ответила Ирина. Ясно, что она ничего не понимала. «Я больше не могу говорить, – сказал Денисов. – Ответь мне на один вопрос. Ты готова вылететь ко мне за границу? Там мы поженимся». Ирина на минуту замолчала.

«Скажи, ты совершил преступление?» – спросила она после паузы. «Нет, просто у меня неприятности, – Денисов начинал психовать, но голос его оставался ровным. – Ты вылетишь ко мне?» «Я не думала об этом», – Ирина готова была заплакать. «А ты подумай, – сказал Денисов. – Я ещё позвоню, через несколько дней, а ты подумай». Черт, она никак не может избавиться от своей канцелярской застенчивости.

Весь вечер и часть ночи Денисов колесил по городу вслед за Мельниковым, сохраняя почтительную дистанцию и, уговаривая себя не впадать в кураж, действовать осторожно и все отмерять по семь раз. Он поборол в себе охотничий азарт. За вечер у Денисова был шанс покончить со своим делом, но он ещё раз сказал себе: не торопись. Около двух часов ночи Денисов потерял машину Мельникова на выезде из города, потерял в то время, когда представилась идеальная возможность в загородном поселке, возле дачи Леднева реализовать свой план без спешки и суеты, а потом спокойно скрыться.

Денисова остановил мент с полосатой палкой, проверил права, техталон и не отвязался до тех пор, пока не получил деньги. Денисов, матерясь в полный голос, вдавил в пол педаль газа, но машины Мельникова уже не было на шоссе.

К себе на квартиру Денисов вернулся, когда рассветные сумерки осветили мутным светом убогую комнатенку в новостройке. Не раздеваясь, он лег на тахту, тут же почувствовал запах тухлого мяса, предвещавший новый приступ. Он очнулся от беспамятства только под вечер. С разбитыми коленками Денисов лежал на полу и мучительно соображал, что нынче за число и что за день недели.