Глава двадцать шестая

С раннего утра ещё ни свет, ни заря Росляков ждал возле станции метро, когда на своих «Жигулях» его подберет фотокорреспондент газеты Леня Малыш, чтобы вместе ехать на редакционное задание. Накануне редактор отдела Крошкин вызвал Рослякова и не сильно, но с чувством похлопав по плечу, усадил напротив себя и сообщил, что главный дает их отделу хороший шанс отличиться.

– Ну, мы с главным долго думали, какой репортаж сделать в праздничный номер за восьмое марта, – Крошкин, видимо, испытывая прилив энергии после недавнего общения с главным, вскочил с кресла и прошелся по кабинету. – Интервью со всей этой шоблой, как говорит главный, со всеми этими певицами и певцами – это очень буднично. Любой журнал открой или газету, хоть нашу, хоть не нашу – везде найдешь одни и те же морды.

В доказательство своих слов Крошкин взял со стола номер центральной газеты и, перевернув пару страниц, продемонстрировал Рослякову крупную фотографию известной эстрадной певицы. Подержав газету перед носом Рослякова, Крошкин скатал её в трубочку и гневно бросил в корзину.

– Я же говорю, одни и те же рожи, надоевшие всем.

Крошкин снова прошелся по комнате, балуясь собственным подтяжками. Он натягивал резинки и одновременно отпускал их. Звук получался смачный, будто от увесистой пощечины.

– И что они могут рассказать? Ясное дело, правды о своих дурных болезнях и всяком таком они рассказывать не станут. Поэтому все подряд врут безбожно, как они гастролировали в Америке и какой там имели шумный успех. Осточертели эти эстрадные знаменитости, от их дремучего кретинизма умных людей тошнит. Главное, эти недоумки всерьез балдеют от собственного величия, а мы, журналисты, помогаем им получать кайф.

Последние фразы Крошкин произнес горячо, с чувством, видимо, повторяя недавно услышанные слова главного редактора и подражая ему в интонациях.

– Мы с редактором решили, что известные политики тоже не подходят, – продолжал Крошкин. – Во-первых, женщин-политиков у нас нет. Только эта, как там её, ну все по телеку её показывают. Но она не политик и не женщина, если разобраться. Какой-то гермафродит в юбке, недоразумение природы. А репортаж должен быть именно о женщине и написан для женщин. Праздничный репортаж, все-таки восьмое марта.

– Может у дикторши какой телевизионной интервью взять? – предложил Росляков, не любивший делать репортажи в праздничные номера газеты.

– Наши русские женщины дикторш больше всего не любят, – Крошкин далеко оттянул подтяжку и отпустил палец. – И что тебе дикторша может интересного рассказать? Как, еще, будучи молодой, закрывалась в кабинете с каким-нибудь директором кинопрограмм? И как им было хорошо вдвоем? А теперь она закрывается с банкиром – и им опять хорошо. Все это лажа. А героиня материала должна заинтересовать именно простых женщин, потому что сама она простая женщина, без всяких вывихов. Ведь люди, прежде всего, интересуются сами собой.

– Так вы наметили кандидатуру? – спросил Росляков, уставший от комментариев начальника.

– Редактор сам кандидатуру предложил, – Крошкин спустил с плеч подтяжки и упал в кресло. – И знаешь, кто наша героиня?

– Ну, наверное, человек необычный, неординарный, – предположил Росляков. – Например, сиамский близнец или бородатая женщина. Что-нибудь в этом роде.

– В том-то и дело, что нет, – Крошкин, переполненный радостью после беседы с главным редактором, не переставал улыбаться. – Совсем наоборот. Это обычная женщина, многодетная мать. Сорок пять лет, девять детей. И вроде бы сама не очень страшная. Короче – гениально. Все напишут о знаменитостях, а мы о простой многодетной матери. Я редактору так и сказал: гениально. Завтра же с утра бери фотокорреспондента и дуй к ней. Кто у нас лучше всех снимает? Вот Леню Малыша бери – и по этому адресу. А сейчас созвонись с ней, – Крошкин протянул Рослякову исписанную бумажку.

– А что-нибудь об этой матери известно, ну, кроме того, что ей сорок лет? – Росляков спрятал бумажку в карман. – Может, она пьющая? А мы сделаем из нее, понимаешь, мать Терезу.

– Пьющая, – передразнил Крошкин. – Ты всех по себе меряешь. На что ей пить, на какие шиши, если у неё девять детей? Короче, съезди и напиши так, чтобы читательницам в праздничный день светло на душе стало. Это установка главного, – Крошкин поднял вверх указательный палец. – Кстати, редактор велел, чтобы мы детали твоего будущего репортажа между собой согласовали и обговорили. И тут ко мне интересная мысль пришла, как вложить в характер этой простой женщины изюминку. Короче, придумал я кое-что.

– Придумали ей характер?

Росляков даже не нашел в себе сил удивиться.

– Точно, придумал ей характер, – Крошкин одобрительно щелкнул подтяжкой. – Вот сам подумай: такое тяжелое время, а женщина клепает детей. Что это: тяга к материнству? Женская глупость? А может, деторождение для неё просто привычка, доведенная до автоматизма? Рожаю, пока способна к воспроизводству, потому что так привыкла. Я и заголовок тебе уже придумал, такой заголовок: «Я чувствую себя детородной машиной». Это якобы слова матери.

– Это больше смахивает на заголовок для производственной статьи, а не на праздничный репортаж, – возразил Росляков. – Робот получается, а не живая женщина. И вообще, грустно все это: детородная машина в праздничном номере. Главному не понравится.

– Думаешь, не понравится? – насторожился Крошкин. – Так ведь я просто предложил, от балды. Ты будущий автор, тебе виднее. И, кроме того, я ведь эту мать в глаза ни разу не видел. Ты завтра сам на месте во всем разберешься. Только не вздумай ей десятого ребенка сделать. Ненароком. Видно, баба падкая на мужиков. А после приятных развлечений будут тебе суд и алименты. Это обратная сторона праздной жизни.

Крошкин, к которому быстро вернулось доброе расположение духа, защелкал подтяжками и завертелся в кресле.

– Я пойду? – Росляков торопился уйти, пока начальник не придумал новую глупость.

– Подожди, – Крошкин задумался. – А может, она просто обиженная на весь мир женщина, людьми обиженная? Может, она рожает ущербных детей и тем самым мстит миру за его бездушие, а? Вы со мной так – и я вам той же монетой плачу, получите-ка продукт моего производства. Мои детишки – это ураган.

– Может, она и вправду мстит всему миру, – пожал плечами Росляков. – Только способ мести какой-то странный, неординарный способ. Додуматься до такого надо, дойти.

– М-да, тут ты прав, эта баба до такого не додумается, не допетрит, – Крошкин, утомленный долгими рассуждениями, вытянул ноги под столом и расслабил узел галстука. – Скорее всего, она очень любит самою себя, а в детях видит свое продолжение. Женский эгоизм, клинический случай. Это мое мнение. Но ты завтра разбирайся сам, ищи изюминку.

Когда Росляков, наконец, занял место в «Жигулях» рядом с фотокорреспондентом Женей Малышем, рассветные сумерки растворились в розовом свете восходящего над Москвой солнца, а утренний морозец обещал смениться долгой оттепелью. Росляков, разомлевший в салоне автомобиля, зазевал во весь рот. Малыш, приклеив сигарету к нижней губе, с мрачным видом сопел, выпуская дым носом.

– Я вчера с матерью этой по телефону переговорил, – сказал Малыш. – Очень приятная женщина. Зовут её Любовь Анатольевна. Оказывается, у неё муж умер два года назад. Теперь вот одна с детьми валандается. Тяжело ей.

– Всем тяжело, – зевнул Росляков.

– Ничего, такой репортаж сделаем, редактор закачается, – обнадежил Малыш. – Могу тебе даже заголовок подбросить: «Любовь приходит к нам внезапно». Это чтобы её имя как-то обыграть. Празднично и с настроением.

– Вчера мне Крошкин уже заголовок подбросил: «Я детородная машина». Что-то в этом роде.

– Дурак твой Крошкин. И как ты только с ним работаешь? Все от него стонут. А в газете он держится только потому, что имеет влиятельных собутыльников на самом верху.

…Квартира многодетной матери находилась в новом доме на городской окраине. На последнем этаже хозяйка пропустила гостей вперед и тут же пояснила.

– У нас две квартиры на одном этаже.

Из комнаты вышел грустный мальчик лет семи с перевязанной рукой, вежливо поздоровался с незнакомыми мужчинами и заперся в туалете. Побродив по пустоватым комнатам, Малыш, вдруг погрустневший, попросил показать ему и вторую квартиру.

– Сейчас, – Любовь Анатольевна достала ключи из кармана пальто и увела фотокорреспондента за собой.

Росляков, неотступно сопровождаемый вышедшим из туалета грустным мальчиком, тоже побродил по квартире, осматривая пустые углы.

– А что у тебя с рукой? – спросил он ребенка и показал пальцем на забинтованное предплечье.

– Пустяки, – сказал грустный мальчик, уголки его губ опустились, казалось, он вот-вот расплачется. – Сломал я руку.

– Заживет, – успокоил Росляков. – Я тоже как-то сломал руку, то есть мне её сломали. Но она быстро зажила.

– Конечно, заживет, – согласился мальчик, сел на полированный стул возле окна и уставился куда-то в небо.

Не зная чем себя занять, Росляков заложил руки за спину и отправился на кухню. Мальчик поднялся со стула и пошел следом за ним.

– Ты чего за мной все ходишь? – Росляков остановился посередине прихожей и уничтожающим взглядом сверху вниз посмотрел на прилипчивого мальчика.

– А что, нельзя? – мальчик погладил здоровой рукой больную. – Просто так хожу.

– А как же ты руку-то сломал? – поинтересовался Росляков, не зная, о чем бы ещё спросить ребенка.

– Упал, – мальчик вытер нос кулаком и пошел обратно в комнату.

Росляков, войдя на кухню, уселся на табурет, повел носом, но не почувствовал никаких запахов съестного, пахло свежей краской и обойным клеем. Положив перед собой на стол блокнот, он перевернул несколько исписанных страниц, прочитал вопросы к многодетной матери, выдуманные и записанные накануне, и решил, что все эти вопросы, вчера казавшиеся не лишенными смысла, даже умными, на самом деле не выдерживают критики, вообще никуда не годятся. Кончиком шариковой ручки Росляков почесал за ухом, поднял глаза и увидел в дверях чем-то озабоченного Малыша.

– Нечего тут снимать, – сказал Малыш. – Сплошная пустота, как в космосе. И дети, как назло, кто в саду, кто в школе. Но я кое-что придумал. Подожду, когда дети вернуться, и сделаю такой снимок: счастливая семья отдыхает у телевизора.

– Правильно, где же им ещё отдыхать, – кивнул Росляков. – Не за границей же. Только у телевизора.

– А чтобы комната смотрелась обжитой, – продолжил мысль Малыш, – сделаем небольшой фотомонтаж. Смонтируем ковер на стене, какой-нибудь приличный шкаф и люстру приличную. А то висит под потолком какой-то стеклянный плафон, как в общественном сортире.

– Можешь и телевизор другой смонтировать, – посоветовал Росляков. – А то у них совсем дохлый.

– Телевизор в кадр не войдет, – ответил Малыш. – Разве что самый краешек.

– Тогда можешь по-другому свой снимок построить, – Росляков на секунду задумался. – Счастливая семья собирается вечером вместе и отдыхает, слушая радио. Все сидят рядком и наслаждаются. Хороший снимок получится. Или так: по очереди разговаривают по телефону – и отдыхают.

– Радио – это не современно, – отверг предложение Малыш. – А пока…

Он вернулся в прихожую и привел на кухню Любовь Анатольевну, на ходу объясняя ей свою новую задумку.

– Давайте так, вы станете мыть окна, – с жаром говорил Малыш. – Будто бы вы радуетесь весне, солнцу и всему такому, в смысле, пробуждению природы. И готовитесь к этому пробуждению. Моете окна, будто бы весну встречаете. Тряпочка, ведро у вас имеются? Вот и чудесно. Сейчас вы будете встречать весну.

– Рано ещё окна-то мыть, конец февраля только, – попыталась слабо возразить Любовь Анатольевна. – И заклеены у меня окна.

– На снимке не будет видно, что конец февраля и окна заклеены, – отмел возражения Малыш. – А когда снимки опубликуют, весна наступит. Это же аллегория: женщина моет окна. Очень многозначительный снимок. Женщина встречает весну и, возможно, свое счастье.

– Леня, сделай одолжение, иди посиди в комнате, дай мне задать человеку несколько вопросов, – прервал Малыша Росляков. – А когда я уйду, станете тут встречать весну и ждать своего счастья.

– Только побыстрее закругляйся, – Малыш исчез.

Росляков, отказавшись от чая, усадил хозяйку за стол.

– Устала я от него, – пожаловалась Любовь Анатольевна. – От фотографа вашего устала.

Росляков сочувственно кивнул, раскрыл блокнот на нужной странице и, задав придуманные вчера вопросы, записал ответы.

– Вы, пожалуйста, напишите в газете, что мне город очень помогает, – попросила Любовь Анатольевна. – Вот квартиры эти дали на одном этаже. Очень помогает город. Напишите, пожалуйста, об этом.

– Это без проблем, – сказал Росляков и задал первый искренний вопрос. – А скажите мне такую вещь: как по вашему, что в жизни главное для человека?

Женщина молчала полминуты, и Росляков решил сам подсказать правильный, по его мнению, и вполне логичный ответ.

– Наверное, дети – это главное, – сказал он. – Они – наше продолжение.

– По-моему главное для человека – это научиться терпеть, – ответила женщина. – Научиться все терпеть.

Росляков явился в редакцию к концу рабочего дня и засел за репортаж, но, не успел он раскрыть блокнот, как дверь раскрылась, и в кабинет тяжелой поступью вошел Крошкин.

– Кстати, где все сотрудники? – спросил он – У меня писем целая гора, прямо прорвало читателей. Куда это все подевались?

– Зимина болеет, – загнул пальцы Росляков – Левин и Плеханов в командировках.

– Хорошо хоть ты не болеешь, – Крошкин подозрительно посмотрел в глаза Рослякова, красноватые и мутные. – Тут одно письмецо ко мне попало занятное. И, главное, ты с этим уже сталкивался, с людьми этими. Помнишь, недавно по письму одного старика ветерана ты ездил в колхоз «Луч», по новому акционерное общество? Правда, проездил напрасно, пустым вернулся.

– Помню, – Росляков действительно вспомнил деда железнодорожника, его ядовитую самогонку, свой неудавшийся очерк и длинную дорогу по морозу обратно в Москву. – Хотя всех кляузников не упомнишь.

– Интересное продолжение получилось, – Крошкин, видимо, слабо представлял, как вести себя в подобной ситуации. Он то улыбался, то сразу, без всякого перехода становился печальным. – Так вот, в этом «Луче» какой-то мужик, бывший зэк, только с зоны вернулся и такое отколол, такой номер, – Крошкин улыбнулся. – Слушай. Он связал по рукам и ногам женщину, председателя правления этого акционерного общества, некую Малышкину. Заколотил её в здании правления, досками заколотил. И сжег это правление к чертовой матери вместе с живой председательшей, – Крошкин перестал улыбаться, будто неожиданно о чем-то загрустил. – Представляешь, заживо молодую бабу сжег. На глазах у всего села. Люди стояли возле правления, большая толпа собралась, стояли и смотрели на расправу. Эта сельская глубинка меня с ума сведет, ну и нравы. Дикость какая-то, средневековье. Ты бы съездил, разобрался. Очерк написал бы, да пострашнее. Я уже и заголовок сочинил: «Смерть, о которой все знали заранее». Ничего? – Крошкин снова заулыбался.

– Ничего, – сказал Росляков и, не в силах перебороть свое плохое настроение добавил. – Ничего хорошего. Ерунда, а не заголовок. Я с этой Малышкиной был знаком, разговаривал в правлении.

– Ну, тебе и карты в руки. Главное, пострашнее, побольше черной краски, леденящих кровь натуралистичных подробностей. Кровь, крики, стоны. Зарисовочка с натуры. От себя чего-нибудь сочинишь. Как она мучилась, как пронзительно кричала, на помощь звала, но никто не помог. Все стояли и, слушая её дикие вопли, ушами хлопали. А милиция приехала, когда от правления и головешек не осталось. Грандиозный, натуралистичный очерк нравов. А милицию покритикуешь, это уж как водится. Да после такого материала у нас сразу тираж вырастит. Вся Москва читать станет, заводы, которые ещё не остановились, обязательно остановятся.

– Я не поеду, – твердо ответил Росляков. – Не умею плясать на чужих могилах и учиться не хочу. Не поеду.

– Не поедешь? – переспросил удивленный Крошкин.

– Не поеду, – сказал Росляков. – И про эту бабу покойницу писать не буду.

– Ну, как знаешь, – Крошкин зло сверкнул глазами. – На такую тему много добровольцев кинется. А если ты отказываешься выполнять задание, поговорю об этом с редактором. О том, что ты сорвал важное, нет, не важное, важнейшее задание, об этом с ним поговорю. Это уже не в первый раз. Ладно, смотри. Все это я отмечу в докладной на имя главного редактора. Учти, он будет очень недоволен. Пусть главный с тобой сам вопрос решает. А ты жди больших неприятностей. Очень больших.

Крошкин рванулся вперед и стремительной походкой вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Последние дни Марьясов страдал от жгучего животного страха, как страдают люди от физической боли. Все началось с пустяка. С почтового конверта, который он поутру обнаружил в ящике. Адрес Марьясова напечатан на машинке, адрес отправителя, разумеется, не указан.

Три дня назад, распечатав первое письмо по дороге в офис, Марьясов вытряхнул из конверта себе на колени любительскую цветную фотокарточку, поднес её к глазам, по привычке прищурился и на минуту замер от ужаса, застыл на тряском заднем сиденье тяжелого джипа. Изображение раздвоилось, поплыло перед глазами. Одетый в костюм, при галстуке в ванне сидел человек с синюшными расплывчатыми чертами лица. Волосы спутанные, несвежие, глаза открыты, губы перекосила то ли идиотическая кривая улыбка то ли гримаса боли. Ясно, человек мертв. И, судя по синюшному лицу, покойник сидит в ванне уже не первый день и даже не первую неделю.

Марьясов пристальнее всмотрелся в лицо мертвеца. Овечкин. Собственной персоной. Марьясов перевернул фотографию. На обратной стороне несколько слов, отбитых на машинке: «Я тебе нравлюсь?» Марьясов заметил, как мелко затряслись пальцы, он сбросил с головы меховую шапку, потрогал ладонью вспотевший за секунду лоб. Охранник обернулся с переднего сиденья, вопросительно взглянул на начальника. «Все в порядке, это личное», – ответил Марьясов на немой вопрос, спрятал карточку в конверт, а конверт сунул во внутренний карман пальто.

Значит, Овечкин действительно мертв? Или это мистификация, злой розыгрыш? Не похоже. Во всем этом поганом городишке нет человека, который бы отважился на такую хохму. Но, в таком случае, кто отправил письмо? Сам покойник ходил на почту или попросил кого-то из знакомых опустить конверт в ящик? Чемодан Марьясова находится у отправителя письма? Это шантаж? Марьясов долго решал, не отменить ли утреннее совещание с директорами двух самых крупных продовольственных магазинов. Нужно им сказать, чтобы завтра приняли по фуре катанной левой водки и поставили её в торговые залы. В конце концов, он подумал, что по такому неуважительному поводу смешно собирать людей, тут достаточно снять телефонную трубку и набрать пару номеров.

Марьясов долго бродил, как бесплотная тень, по собственному кабинету, задавая себе все новые вопросы. Нужно немедленно найти Васильева, показать ему фотокарточку. Васильев должен все знать, должен быть в курсе. Марьясов уже поднял трубку, но в последний момент передумал. Интуиция подсказывала, что это письмо не последнее, надо ждать продолжения, и надо, наконец, проявить выдержку. Это по-мужски. А продолжение непременно последует. Все разъяснится. Продолжение будет…

Вечером жена, нутром почувствовавшая напряженное нервозное состояние супруга, попробовала узнать, что происходит. «Ирочка, все нормально, – Марьясову стоило большого труда не сорваться на истерический крик, ответить вежливо. – Просто у меня много дел накопилось. Я устал, но мне ещё надо поработать». Он заперся в своей комнате, решив провести здесь эту ночь здесь, на кожаном скрипучем диване в полном одиночестве. Уже под утро он понял, что не заснет. Сбросив с себя клетчатый шотландский плед, он зажег свет и, приняв снотворное, скоро забылся странной тяжелой дремотой.

Худшие опасения подтвердились. На следующее утро Марьясов нашел в почтовом ящике новый конверт, но не стал распечатывать письмо в машине, в присутствии охранника. Лишь поднявшись в кабинет, бросив пальто в кресло для посетителей, он повернул ручку замка и, устроившись за письменным столом, нацепил на нос очки. Почтовые штемпели на конверте проставлены разборчиво, письмо опущено на местном почтамте два дня назад. Оторвав от края конверта узкую бумажную полоску, Марьясов вытряхнул из него новую карточку.

Овечкин по-прежнему сидел в ванной. На этот раз от костюма остались лишь темные брюки. Рукава светлой заляпанной кровью сорочки коротко обрезаны. Руки покойника неровно отрублены или отпилены почти по самые плечи. Из рукавов торчат лишь две темно кровавые культи. Выражение лица Овечкина изменилось. Изо рта выглядывал черный, загнутый книзу язык, уголки рта опущены, один глаз закрыт, другой полуоткрыт. Казалось, безрукий покойник ожил на минуту, погримасничал, состроил гнусную рожу и снова умер, на этот раз, навсегда. Перевернув фотографию, Марьясов прочитал несколько слов на оборотной стороне карточки: «Жду, не дождусь». Марьясов не мог работать до обеда. То и дело он выдвигал ящик стола, вытряхивал из конвертов и разглядывал страшные фотографии, снова прятал их в конверты. Что означает эта надпись на обороте? Чего так ждет и не дождется покойник?

Отказавшись от чая с печеньем, Марьясов вызвал к себе начальника службы охраны Сергея Поливанова. Спросил, все ли в порядке, не замечено ли вокруг офиса чего подозрительного? Молчаливый Поливанов вгляделся в бледное лицо Марьясова, пожал покатыми плечами и ответил, что все нормально, нет причин для беспокойства. Абсолютно никаких причин. «Это у тебя их нет», – подумал Марьясов, злясь на тупоголовую охрану, и отпустил Поливанова. Марьясов сел за стол, сжал голову ладонями, чувствуя, как душу наполняет самый отвратительный из всех существующих страхов – безотчетный. Нужно мыслить логически, нужно взять себя в руки. А впереди пугающе маячила ещё одна бессонная ночь. Как часто бьется сердце, и голова, голова наливается тяжелой болью…

Выкурив одну за другой несколько сигарет, Марьясов сжал в руке трубку мобильного телефона и немного успокоился, когда услышал ровный голос Васильева. «Вообще-то я в Москве. Что-то изменилось?» – спросил тот. «Приезжайте как можно скорее, – непослушными пальцами Марьясов сунул в рот новую сигарету. – Кажется, изменилось многое. Очень многое. Только Трегубовича не привозите. Не хочу его рожу видеть».

Васильев прибыл скоро, и часа не прошло. Через окно Марьясов видел, как тот припарковал машину на противоположной стороне улицы, вышел из неприметных «Жигулей» и перебежал дорогу. Ожил телефон внутренней связи, и охранник спросил, можно ли пропустить посетителя. Через минуту Васильев разложил на столе фотографии и, вооружившись увеличительным стеклом, стал их внимательно изучать. «Видимо, снимки сделаны в один и тот же день или вечер, – он отложил лупу в сторону. – В каком именно месте, в чьей квартире фотографировали Овечкина, никакая экспертиза не разберет. Виден только труп и ванна, больше ничего. Овечкина разбирали на запчасти и снимали все стадии этого, так сказать, процесса». «Это я и сам вижу: труп, отрезанные руки и все такое, – отмахнулся Марьясов. – Скажите что-нибудь по существу». Вместо успокоительного лекарства он нацедил полстакана хорошего коньяка. Кажется, помогло. Душевная тревога и страх стали понемногу рассасываться.

«По существу моя задача облегчается, – Васильев даже улыбнулся. – В моем списке было две кандидатуры: Овечкин и Росляков. Теперь остался один Петя Росляков. Нет худа без добра, задача упростилась. Сосредоточу свои усилия на нем». «Я не об этом, – Марьясов стукнул по столу одновременно двумя кулаками. – Кто отправляет мне эти фотографии? И с какой целью? Кому нужно меня запугивать?» «Помните, я говорил вам о том, что отец Рослякова жив? – Васильев задумчиво почесал ухо. – Скорее всего, фотографии – это его работа. Я пытался найти след Аверинцева, но он по-прежнему не появляется в гостинице, не звонит сыну. Он куда-то пропал. Скорее всего, прячется. Но вот пришли эти письма, Аверинцев дал о себе знать. Значит, он жив. Ничего другого я просто придумать не могу, иных версий у меня нет. Честно, не ожидал я от него такой прыти. Но чего не сделаешь, чтобы защитить родного сына? Вообще-то этот фокус с фотографиями его большая ошибка».

Высказав эти умозаключения, Васильев, вполне довольный собой, вытянул ноги под столом. Марьясов даже не стал скрывать разочарования. Вот опять возник призрак какого-то инвалида, ракового больного, человека, которого наверняка и на свете больше нет. И этот призрак маячит, будоражит воображение Васильева, явно нездоровое воображение. Марьясов плеснул в стакан ещё немного коньяка, но гостю выпивку предлагать не стал, не заслужил Васильев выпивки. «Если это, как вы утверждаете, дело рук Аверинцева, – Марьясов встал из-за стола и стал расхаживать по кабинету, – то какова его цель? Это ведь не очень удачная шутка, искромсать человека на части. Пусть даже этим человеком был Овечкин».

Васильев криво, как-то снисходительно усмехнулся. «Я же говорю, отец защищает сына. Тут уж все средства хороши. Рослякову грозит опасность, и его отец предпринимает контрмеры. Он хочет запугать нас, сбить с толку. Мои выводы и наблюдения подтверждаются. Росляков и Овечкин вместе вышли из автобуса. Провели ночь в квартире Рослякова. А потом Овечкин погиб. Мы не знаем, как именно все это произошло, но Овечкина больше нет. Росляков подключает к делу своего отца. И вот перед нами эти фотографии». Марьясов поморщился: ну вот, снова здорово. «Если он хотел меня испугать, то ему это удалось, – Марьясов продолжал расхаживать из угла в угол. – Удалось, черт побери. Ладно, идите. Если будут новости, дам знать». «Вам с такой охраной бояться нечего, – Васильев натянул пальто. – Как бы то ни было, Аверинцев до вас не доберется. Потерпите. Я думаю, скоро все это кончится. Думаю, совсем скоро».

Он думает… Марьясов снова застыл у окна, наблюдая, как Васильев садится в машину. Кажется, умный человек, а на самом деле… Вот вбил себе в голову дурацкую мысль и носится с ней. А каково сейчас ему, Марьясову? Что-то не в порядке с его мозгом. Мозг болен, воспален. Марьясов поднял руки, сжал виски ладонями.

Новый конверт он вынул из почтового ящика на следующее утро и всерьез задумался, не сменить ли в срочном порядке квартиру. Прибыв в офис, бросил нераспечатанное письмо в ящик стола, прошелся по кабинету, налил полстакана коньяка и выкурил тонкую сигару. Осторожно двумя пальцами вытащив письмо, вскрыл конверт, вытряхнул на стол новую карточку и поморщился всем лицом. Та же самая заляпанная черной кровью ванна, все тот же труп Овечкина… Нет, не тот же. На этот раз не хватает обеих ног. Из коротких штанин выглядывают мясные обрубки и еще, кажется, что-то… Что-то нехорошее… Что-то желто-серое. Кажется, кости. Тфу, невозможно смотреть. Марьясов перевернул карточку. Новые три слова на машинке: «Теперь уже скоро».

Марьясов чуть не подпрыгнул в кресле. Что скоро? Что должно произойти? Он схватил телефонную трубку и бросил её на место. Поднялся, пробежался по кабинету и, упав в кресло, застонал в голос и снова вскочил на ноги, подбежал к окну. Марьясов прижал большой палец к пуленепробиваемому стеклу, оставив на гладкой поверхности неровный дымчатый след. Он постоял у окна, разглядывая узкую кривую улицу. Посыпавший как из ведра мокрый снег застилал серый дневной свет, пешеходы исчезли, машины тоже куда-то подевались. Задернув занавески, Марьясов отошел от окна, сел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, достал распечатанные почтовые конверты с фотографиями, стал тасовать их, как карты.

Бояться нечего, но Марьясову страшно. Этот страх заживо сжирает человека. Неужели вот так, в этой клетке, придется просидеть всю жизнь? Марьясов ненавидящим взглядом осмотрел однотонные стены, развешанные по ним картины и фотографии в золоченых рамках. Просидеть всю жизнь вот в этом кабинете с пуленепробиваемыми стеклами, с вооруженными охранниками у дверей и в приемной? Сидеть и трястись от любого подозрительного шороха на лестнице. Нет, так долго продолжаться не может, все это похоже на паранойю, на сумасшествие. Его надолго не хватит. Он и так уже на пределе. А впереди новый длинный, полный страхов вечер. И ночь, наверняка бессонная, бесконечная ночь.