Глава двадцать седьмая
Трудно просыпаться, когда за окном плывет сырая мгла, а сырой воздух похож на мутную реку, из которой вынырнет существо неизвестной породы со страшной кровавой мордой, длинным языком ящера, когтистыми лапами упыря, вынырнет и снова уйдет на глубину, но утащит с собой и тебя. В обличии этого зверя человеку явится сама смерть. И умирать будет больно, очень больно. Чудовище в своей подводной норе, среди черепов и человеческих костей, медленно разорвет твою грудь, вырвет живое сердце, искромсает его своими когтями. А ты ещё будешь жить, агонизировать, ещё будешь глотать болотную слизь и гнилую воду, отстранено разглядывая свое умирающее в чужих лапах сердце. Позовешь на помощь, но никто не услышит крика. Его и не будет, изо рта выйдет кровавая пенка, мутные пузыри, поднимутся вверх, исчезнут – тут все и кончится.
…Трегубович пошевелил плечами, даже дернулся всем телом, словно в последней предсмертной попытке старался выскользнуть из когтей своего мучителя. Он сдернул с груди теплое ватное одеяло, всхлипнул, и только тут проснулся окончательно. Поморгав глазами, Трегубович прерывисто вздохнул и подумал, что ночью наверняка плакал. Он провел ладонью по голой влажной груди, помотал головой, стряхивая с себя остатки бесконечного ночного кошмара. Серый потолок напоминал огромную могильную плиту. Незнакомая комната тонула в рассветных сумерках. За плотными занавешенными шторами, за немытыми стеклами окна слышался шум проснувшегося провинциального городка. Гудели машины, таял снег, барабанила капель по подоконнику. Вот и приходит ещё одна весна. Но зачем она нужна? Что делать с этой бесполезной весной?
Трегубович осмотрелся по сторонам. Скомканная одежда на полу и стуле, мужское белье в вперемежку с женским. В дальнем углу комнаты стол с бутылками. Всякие недопивки, шампанское, водка, на тарелках какие-то объедки вчерашней гульбы.
Рядом на правой стороне двуспальной кровати, отвернувшись к окну, лежит какая-то женщина, натянув простыню на самую шею. Из-под простыни выбиваются светлые какие-то неестественно блестящие стеклянные волосы. Трегубович снова всхлипнул, перевернулся с бока на бок, потянулся рукой к стоящей на тумбочке бутылке с минеральной водой, отвинтил пробку и, припав губами к горлышку, сделал несколько глубоких жадных глотков. Поставив бутылку на место, он лег на спину и немигающим взглядом уставился в потолок. Как он оказался здесь, в мятой несвежей постели, рядом с этой женщиной, стеклянные волосы которой, кажется, видит впервые? Как он здесь оказался? Откуда вообще взялась эта женщина, лежащая рядом на кровати, и как её имя? Впрочем, какая разница, откуда она взялась и как её имя? Сейчас он встанет и уйдет, а безымянная женщина наверняка будет спать до обеда.
Трегубович поднял руку, взглянул на запястье, схваченное браслетом часов. Полвина одиннадцатого. Пора вставать и начинать муторный тяжелый день. Он потянулся, пригладил ладонью взъерошенные волосы, снова уставился в потолок и стал вспоминать события последних дней. Трагическая совершенно бессмысленная гибель брата. Похороны Павла на захолустном кладбище. Жалкий холмик земли, несколько венков из синтетических цветов на проволочных каркасах, красные и белые ленточки с золотыми буквами. Сплошь незнакомые Трегубовичу люди, друзья и враги убитого Павла Куницына.
Марьясов, со всех сторон окруженный охраной, сознавая важность момента погребения, надулся, как мыльный пузырь. Приняв позу партийного лидера, скрестил руки под животом, склонил непокрытую голову. С лицом замороженной рыбы застыл над могилой, постоял несколько минут и поспешил ретироваться. Люди куда-то незаметно разбрелись. У ворот кладбища Марьясов появился вновь. Перед тем, как залезть в джип, он подошел к Трегубовичу, что-то там сказал о невосполнимой утрате, о загубленной молодой жизни своего пресс-секретаря, ещё какую-то хреновину, теперь уж и не вспомнить. Такой разговор, что и вспомнить нечего. Стандартный набор формальных ханжеских фраз. А потом вдруг Марьясов заявил: «Вы с Васильевым занимайтесь своим делом. А я найду убийц Павла. Это уже мое дело. Обещаю, что убийц Павла я найду». Он потрепал Трегубовича ладонью по щеке, забрался на заднее сидение, хлопнул дверцей джипа и уехал. «Вот и зарыли брата моего», – сказал самому себе Трегубович, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.
На следующее утро Васильев растолкал Трегубовича и сказал, что тому нужно немедленно собираться в Москву, вести деньги какой-то женщине, то ли гадалке, то ли предсказательнице людских судеб. Трегубович утратил способность удивляться. Он, ещё хмельной, не отошедший после поминок, с головой тяжелой, как пушечное ядро, не стал задавать лишних вопросов. Только сказал, что за бутылку пива предскажет Васильеву любое будущее, любую судьбу, на его выбор. А выбор как раз сегодня велик, как никогда. Но Васильев, серьезный, сосредоточенный на своих мыслях, оказался не расположенным к шуткам. Повздыхав и пожаловавшись самому себе на судьбу, Трегубович собрался и, решив сегодня не садиться за руль, пешком поплелся на вокзал. То и дело он рассеяно залезал за пазуху, во внутренний карман куртки, проверяя, не выронил ли по дороге толстый запечатанный конверт с деньгами.
Гадалка оказалась не старорежимной старушенцией, высохшей от напряженной душевной работы, а мордастой бабой с жирной шеей, обвитой золотыми цепями, с нарумяненными щеками и пышной вздыбленной прической. Она впустила Трегубовича в прихожую, но в комнату не пригласила, приняла конверт и на пару минут исчезла, видимо, пересчитывала деньги. Трегубович униженно топтался в передней. Вернувшись, гадалка заблестела расшитым золотой ниткой халатом и, наказав кланяться Васильеву, закрыла за гостем двойную металлическую дверь с еврейским глазком. Трегубович спустился вниз, вышел на улицу, сжимая в карманах кулаки. Он решил, что при других обстоятельствах не мешало бы эту стерву в золотых цепях и в золотом халате пощекотать перышком в самом интимном месте. Не из корысти, нет, не из корысти, а исключительно в воспитательных целях. Чтобы научилась, сука, с людьми разговаривать.
Трегубович долго шагал по бесконечной улице, плутал по каким-то переулкам, пока не нашел то, что искал. Большой грязноватый пивнарь с вывеской «столовая», настоящий гадюшник, каких уж мало в Москве осталось. Выпив за угловым столиком возле окна поллитровую кружку светлого пресного пива и сто грамм водки, он вернулся к прилавку, взял ещё пива, водки в пластиковом стаканчике и сосиски с тушеной капустой. Устроившись на прежнем месте, через мутное запотевшее стекло стал разглядывать фасад противоположного здания и понуро бредущих под дождем пешеходов.
И тут появился этот мужик. Ничем не примечательный, среднего роста, худощавый, в мокром плаще и кепке, кожаная сумка через плечо, он подошел к столику и так вежливо спросил, не занято ли место. Трегубович молча помотал головой. Мужчина вытер бумажной салфеткой край стола, поставил кружку с пивом и стаканчик водки. А дальше началось невообразимое. Мужчина опустил глаза, будто что-то искал под столом и заявил, что выражает глубокие соболезнования лично Трегубовичу. Дескать он сам терял близких людей и ему знакома та душевная боль, которую сейчас испытывает его собеседник. Трегубович издал какой-то странный мычащий звук и безмолвно застыл с кружкой пива так и не поднесенной к губам. Наконец, он нашел подобающий случаю вопрос: «А вы что, знали Павла, моего брата знали?»
Мужчина поднял глаза к потолку и глубоко вздохнул. Это телодвижение вместе со вздохом, видимо, означало, что мужчина был едва ли не самым близким другом покойного Павла Куницына. А может, означало прямо противоположное, не поймешь. «За помин его души», – мужчина поднял стаканчик с водкой и опрокинул его себе в рот. «Надо же, тесен мир», – Трегубович часто моргал глазами. Но мужчина быстро закончил лирическое предисловие. «Меня зовут Кленов», – сказал он. Трегубович внимательно посмотрел на мужчину и почему-то решил, что зовут его вовсе не Кленов, а как-то иначе. «Но мое имя сейчас не имеет значения. Я хотел увидеться с вами и поговорить по важному делу. А здесь как раз подходящее местечко. К сожалению, времени у меня мало. Поэтому не задавайте всякие лирические вопросы, я скажу то, что хочу сказать. Вы ответите „да“ или „нет“. И мы разбежимся. Договорились?» Трегубович кивнул головой.
«Мне известно имя убийцы вашего брата», – заявил Кленов. «Откуда известно?» – Трегубович недоверчиво прищурился. «Известно – и все, – Кленов поморщился. – Мы ведь условились, что обойдемся без вопросов. И я собираюсь сообщить это имя вам. Марьясов – вот имя убийцы». Трегубович икнул и выпил пива. «Причина разборки самая банальная – женщина. Лена прожила в браке с вашим Павлом, кажется, года полтора. Но последнее время она встречалась с Марьясовым. Ваш брат мешал любовникам. Павел, видимо, о чем-то догадывался, он затаил злобу на Марьясова. Тогда тот решил избавиться от пресс-секретаря. Прислал ему посылку, начиненную взрывчаткой. Павлу в тот раз повезло, он выжил. Это покушение многим представлялось бессмысленным. Кому нужна жизнь какого-то пресс-секретаря? Казалось, метили в Марьясова. Но мишенью был именно Павел. Но вторая попытка оказалась успешной». «Я вас вижу в первый раз в жизни, не знаю вас, – Трегубович морщил лоб, пытаясь собраться с мыслями. – Почему я должен вам верить?»
«А вы и не должны мне верить, верьте только фактам». Мужчина расстегнул карман сумки, вытащил толстый конверт из плотной бумаги и стал раскладывать на столе перед Трегубовичем цветные фотографии. «Вот, вы видите, как Марьясов с Леной выходят из местной гостиницы. В углу фотографии дата. Можете навести справки. В этот день Марьясов снял там номер на одни сутки. Кстати, в это время Павел находился в больнице. А Лена, сами видите, чем занималась». Трегубовичу стало жарко, он снял кепку, вытер ладонью влажный лоб. «Вот другая фотография: Марьясов в обнимку с Леной идут по московской улице. Вот они выходят из кабака. Вот садятся в машину. Вот они опять вместе, выходят уже из другой гостиницы. Улыбаются. Счастливые. Воркуют, как голубки. Видимо, промеж себя они уже все решили. Решили судьбу Павла. И строят планы на свое будущее». Трегубович снова икнул и выпил водки.
«Ну, Ленка. Ну, тварюга», – Трегубович непослушными пальцами перебирал снимки. «При чем здесь Ленка? – удивился Кленов. – Женщина всего лишь выбирает между хорошим и лучшим. Ее и винить не в чем, на её месте могла быть любая. Инициативу проявил Марьясов. Если бы не он, Павел жил бы себе поживал». Кленов собрал карточки со стола, спрятал их в конверт, а конверт убрал в сумку, застегнул клапан на кармане. «Не буду скрывать, у меня с Марьясовым свои счеты, – сказал Кленов. – Но в этой ситуации наши интересы совпадают. Мне к Марьясову близко не подобраться. А у тебя такая возможность есть. Я помогу достать оружие и обеспечу тебе отвлекающее прикрытие. А теперь ответь: ты сделаешь это?» «Да», – выдохнул Трегубович. Остекленевшими от злости глазами он смотрел в окно. Улица, пешеходы, автомобили двоились, вибрировали, переворачивались, рассыпались на куски.
«Сегодня подъезжай к пяти к центральному входу на Тишинский рынок, – сказал Кленов. – Там увидишь высокого седого мужика в сером пальто без головного убора. Подойдешь и скажешь, что ты от меня. Он передаст тебе оружие. Пистолет Макарова и саперную лопату». «На хрен мне эта лопата? – Трегубович медленно приходил в себя. – Мертвого Марьясова без моего участия закопают». «Саперная лопата – самое опасное холодное оружие. Ее используют в рукопашном бою, как тесак. Она гвозди рубит, проволоку, все, что хочешь. Сделана из специальной легированной стали, и когда хорошо заточена, ей можно бриться. В свое время я так и поступал, брился саперной лопатой. Однажды от неё срикошетила пуля, которая предназначалась мне. Так вот, действовать тебе придется именно лопатой. Чтобы не было шума. А пистолет тебе просто на всякий непредвиденный случай. Это чистый пистолет. Все понял?» «Понял», – кивнул Трегубович.
«Сегодня получишь оружие, спрячь его в надежном месте, – Кленов глотнул пива. – А теперь запомни номер моего мобильного телефона. Запомнил? Позвонишь послезавтра утром. И хорошо выучишь все, что я скажу, слово в слово. Весь план». «А этот мужик с Тишинского рынка, он случайно не мент?» – к Трегубовичу уже вернулась способность соображать. «Он из блатных, кличка у него странная Монах. У него одного яйца не хватает, поэтому такая кличка к нему и прилипла». «А где он яйцо потерял? Отстрелили?» «Нет, сам себе отрезал. В карты проиграл и отрезал. Он вообще-то не любит, когда его Монахом называют. Поэтому ты обращайся к нему по имени отчеству: Василий Васильевич». Трегубович нервно захихикал.
«Я знаю, ты за деньги выполняешь для Марьясова какое-то деликатное поручение, – Кленов сдвинул кепку на затылок. – Я не хочу, чтобы ты впал в убыток из-за этой истории». «К черту его деньги, будь они прокляты», – Трегубович ощутил в груди какое-то странное клокотание. «Ну, зачем же деньгами бросаться? Лично я этого не одобряю. Деньги любят счет и не любят, когда их бросают на ветер. Все это, ну, ты понимаешь, должно произойти в рабочем кабинете Марьясова. А у него там много дорогих сувениров. Одни его часы на его руке, золотой „Ролекс“, чего стоят. Плюс кое-какая наличность в письменном столе или сейфе, всякие дорогие безделушки. Возьми все эти сувениры. Возместишь свои издержки. А теперь – счастливо оставаться. Жду звонка». Кленов в два глотка допил пиво и ушел.
А Трегубович, переваривая информацию, ещё так долго стоял за круглым столиком и пялился на улицу, что насквозь пропитался кислым запахом пива и несъедобных закусок. Этот мужик слишком много знает. Вопросов к Кленову, или как там его, накопился целый мешок. Но ведь они с самого начала договорились обойтись без вопросов. Да к черту все вопросы. Теперь он знает главное – имя убийцы брата. В четыре часа Трегубович вышел на улицу, прошагал квартал пешком, остановил машину и сказал водителю, чтобы тот ехал на Тишинский рынок.
* * * *
…Что это? Кажется, он снова задремал. Трегубович открыл глаза. Серые рассветные сумерки сделались светлее. Надо подниматься. Трегубович сел на кровати, тряхнул головой и снова взглянул на часы. Так, он проспал сорок минут. Ничего, сегодня нет особо важных неотложных дел или срочных поручений от Васильева, можно отдохнуть, он заслужил отдых. Женщина на кровати заворочалась, перевернулась с боку на бок, натянула простыню на голову. Поднявшись с кровати, Трегубович подошел к стулу, покопался в сваленном кучей белье и надел трусы.
Он сел к столу, закинув ногу на ногу. Посмотрел на бутылки и, нацедив из одной полстакана водки, закурил, стряхивая пепел в тарелку с куриными костями. Что делать сейчас? Возвращаться к Васильеву? Он, скорее всего, не стал ждать молодого напарника, он уже в Москве. Трегубович заглянул в стакан с водкой, словно в свое будущее. Толстое ребристое стекло преломляло серый утренний свет. Будущее казалось мутным, неясным. Трегубович выпил водки, сморщился и пальцами выудил из банки маринованный огурец. Так где же он сейчас находится? Дух в комнате тяжелый, затхлый, как в морге. Он потер лоб ладонью, вспоминая события вчерашнего вечера. Электричкой он, уже хмельной, вернулся из Москвы. Так, это вспомнил. Что дальше? Вокзальный ресторан. Все понятно. Можно больше не вспоминать, не трудиться.
Трегубович нагнулся под стол, расстегнул «молнию» спортивной сумки, рукой пошарил в её темном чреве. Пистолет, запасная снаряженная обойма, заточенная саперная лопата в брезентовом чехле. Слава Богу, все на месте. Он зевнул, раздавил окурок в тарелке, подошел к стулу. Балансируя попеременно то на одной то на другой ноге, он натянул брюки, застегнул ширинку. Женщина на кровати зашевелилась, прикрывая голую грудь простыней, села и пустыми мутными спросонья глазами уставилась на гостя. Трегубович надел рубашку, стал просовывать её полы в брюки.
– Ну, что? – спросила женщина.
– Ничего, – сказал Трегубович. – И луку мешок. Вот собираюсь уходить.
Женщина продолжала, не двигаясь, сидеть на кровати и наблюдать, как Трегубович возится с пуговицами рубашки и застегивает брючный ремень на предпоследнюю дырочку.
– А я думала, ты ещё посидишь, – сказала женщина.
– Некогда мне тут рассиживаться.
Трегубович сел на стул, нагнувшись, стал искать носки.
– А то, может, ещё посидишь? Пива хочется.
– Говорю, некогда мне тут с тобой пьянствовать.
– Ладно, иди, – в голосе женщины слышалось разочарование. – Только ты, любовничек, не забудь деньги оставить.
Трегубович выудил носки из-под кровати, натянул их на ноги, нашел высокие ботинки и завязал шнурки.
– Какие деньги? – он поднял голову.
– О каких мы вчера договаривались. Какие же еще?
– Я за эти дела, за постельные дела, деньги не плачу. Из принципа.
Он встал на ноги, и тут только заметил, что неправильно, не на те пуговицы застегнул рубашку.
– Что значит, ты не платишь за такие дела? Мы же договорились вчера. Ты же обещал. Дура я, надо было с тебя вперед взять.
– Вот и брала бы вперед.
Трегубович снова стал возиться с пуговицами.
– Если не дашь деньги, я сейчас мужа позову. Он тебе башку живо открутит за такие дела. В унитазе тебя утопит.
Женщина вскочила с кровати. Трегубович посмотрел на её голую спину. Какая худая, задница жиденькая, отвислая. И ноги подгуляли, короткие, как у таксы. Товарец третий сорт. Лежалый товарец, на большого любителя, которого ещё поискать надо.
– Сутенера что ли позовешь? – спросил он.
– Мужа, а не сутенера.
– Мужья своими женами на вокзалах не торгуют.
– Откуда тебе, дураку, знать, чем мужья торгуют? Так ты будешь платить?
Женщина накинула халатик из искусственного шелка, уперла руки в бока, выставила голову вперед и стала зло пялиться на Трегубовича, пытавшегося разобраться с пуговицами рубашки.
– Да пошла ты к черту. Со своими деньгами и со своим сраным мужем.
– Витя, – женщина закричала пронзительным высоким голосом, закричала так громко, что Трегубовичу показалось, заложило уши. – Витя, иди сюда. Витя… Витя…
Дверь в комнату скрипнула и распахнулась настежь. Трегубович поднял голову и непроизвольно сделал шаг назад. На пороге стоял бритый наголо мордоворот в короткой майке, задранной на жирном волосатом животе.
– Он платить не хочет, – покрасневшее лицо женщины исказили слезливая гримаса. – Эта сволочь платить не хочет.
– Кто тут платить не хочет?
Витя шагнул к Трегубовичу, потянулся своей ручищей к воротнику его рубашки. Трегубович снова отступил назад, но уперся икрами ног в перекладину кровати.
– Я не знаю, кто не хочет, – Трегубович огляделся по сторонам, словно сам хотел увидеть в комнате того самого человека, который не желает платить за удовольствие.
Витя широко размахнулся правой рукой, целя противнику в зубы. Трегубович нырнул под удар, почувствовав лишь, как край чужой ладони взъерошил волосы на затылке. Он упал на колени, проворно перебирая ногами на карачках добрался до стола, успел расстегнуть «молнию» сумки, но тут получил увесистый пинок в зад. Вскочив на ноги, Трегубович отступил к двери, левой рукой оттянул назад затвор пистолета, дослав патрон в патронник, выставил руку с оружием вперед.
– Ой, – сказал Витя и протер глаза кулаками.
– А теперь скажи, сколько нужно мне платить? – большим пальцем правой руки Трегубович поставил курок в положение боевого взвода – Ну? Сколько, пидор поганый, с меня причитается?
– Нисколько, – Витя сглотнул слюну, но слюна не проходила в горло.
Женщина, прижав ладони к груди, безмолвно застыла у окна.
– Сколько, я спрашиваю? – заорал Трегубович.
– Нисколько, простите, – Витя облизал сухие губы. – Простите, пожалуйста.
– Сколько? – заорал Трегубович.
Он шагнул к Вите, размахнулся и наотмашь съездил по его носу рукояткой пистолета. Хозяин квартиры, схватившись за лицо, молча повалился на колени. Плюнув на пол, Трегубович с силой пнул его носком ботинка в живот. Витя застонал от боли, заерзал на полу. Трегубович с ненавистью посмотрел на женщину.
– Порезать бы тебе морду. Но скажи спасибо, у меня рубашка новая. Пачкаться только с вами. Вы бы у меня, сволочи, друг друга удавили.
Снова плюнув на пол, Трегубович снял курок с боевого взвода, бросил пистолет в сумку, и вышел в прихожую, слыша за спиной стенания Вити. Трегубович надел куртку и сердито хлопнул входной дверью. Он отправился на вокзал, покупать железнодорожный билет на родину.
