Мальгин, проехав по единственной деревенской улице, остановился у дома старого приятеля, вышел из машины и, толкнув незапертую калитку, прошел по дорожке, выложенной плитами. Вечер выдался таким же непогожим и темным, как минувший день. Накрапывал дождь, дул северный ветер, на фиолетовом небе вспыхивали и гасли далекие зарницы. Поднявшись по ступенькам веранды, постучал в освещенное окно. Колыхнулась занавеска, послышались шаги, повернулся ключ в замке. В прихожей горела яркая лампочка. Плотников, стоявший на пороге, отбрасывал длинную ломкую тень.

– Тьфу, темнотища, – сказал он. – Олег это ты?

– Угадал, это я, – отозвался Мальгин и шагнул в полосу света.

Стараниями отставного майора ФСБ Плотникова, запущенная изба с полусгнившими полами и дрожавшими от человеческих шагов стеновыми перегородками превратилась в приличное жилище с городскими удобствами, куда не стыдно пригласить любимую тещу. Чтобы чем-то занять свободное время бывший офицер, освоив специальности каменщика и плотника, сам выложил стены дома кирпичом, перепланировал внутренние помещения. Он сколотил прочный забор, устроил в мансарде спальню и рабочий кабинет и, наконец, соорудил открытую веранду, где в теплую погоду можно валяться в гамаке или пить кофе за круглым столом. Но гости к майору заворачивали не часто.

Посиделки на открытой веранде отменили из-за дождя. Открыли ворота, загнали машину за глухой забор и, вернувшись в дом, устроились внизу, в большой комнате. Плотников выгреб закуску из холодильника, на скорую руку собрал на стол, поставив в его центре бутылку «Зубровки». После ранения и перенесенной операции, когда хирурги выпилили ему два ребра и ушили правое легкое, хозяину дома пришлось отказаться от старых привычек. Он бросил курить, а пару рюмок водки позволял себе в День чекиста и на Новый год. Но сейчас, когда жена уехала к родственникам в Краснодар, и никто не стоял над душой, сам бог велел нарушить распорядок аскетического быта.

– Давно ко мне никто не заглядывал, – Плотников усмехнулся в усы и почесал родинку на правой щеке, похожую на пятнышко коричневой краски. – Сижу тут один, как сыч. Дурью маюсь.

После третьей рюмки, Плотников, с непривычки слегка захмелевший, поднялся из-за стола и повел гостя показывать дом. Последний раз Мальгин приезжал сюда зимой, походить на лыжах. С того времени интерьер мало изменился, разве что в простенках между всеми дверями появилось однообразные пейзажи средней полосы России, написанные маслом. Живопись стала новым увлечением Плотникова. Про себя Мальгин отметил, что самодеятельный художник не в ладах с перспективой и слишком злоупотребляет темными красками, отчего полотна имеют несколько угрюмый, если не сказать, зловещий вид. Строительные дела получаются у отставного майора куда лучше. Но художественные недостатки искупала завидная плодовитость Плотникова. Картины в самодельных рамах обнаружились даже на кухне, в коридоре и в прихожей. Вслух Мальгин похвалил полотна, заметив, что в отставном майоре пропадает второй Шишкин, а то и сам Репин.

– Правда понравились? – переспросил Плотников, которому не часто перепадали комплименты, кажется, он хотел получить новую порцию не совсем искренней похвалы. – Серьезно? Ну, честно говоря, мне и самому они нравятся. Главное, с душой сделано. Особенно вот эти: «Заколдованный лес», «Черный омут», «Бурелом после урагана», «Пруд юной утопленницы»… Создают настроение, – Плотников на секунду задумался и добавил. – Соответствующее настроение.

– Да, настроение есть, этого не отнимешь, – кивнул Мальгин. Сдерживая приступы смеха, он старательно тер ладонью подбородок. – Кстати, а где сама утопленница из одноименной картины?

– Ну, ее я не рисовал, – не понял юмора Плотников. – Она ведь, как ты понимаешь, утонула. На дне она лежит.

– А-а, на дне… Тогда понятно.

Когда вернулись за стол Плотников, озаренный новой идеей, отказался от еды и дальнейших возлияний. Закинув ногу на ногу, он сидел на стуле, мечтательно глядел в темный прямоугольник окна. Возможно, придумывал сюжет картины «Пруд юной утопленницы – 2», на которой тело девушки все-таки всплывает на поверхность и, одутловатое, покрытое донным илом, лежит, прибитое к берегу мелкой волной. Оказалось, майор размышлял не о живописи.

– Как тебе работается в твоей страховой конторе? – спросил он. – Начальство не обижает?

Мальгин задумался. Еще никому он не рассказывал о злоключениях последних месяцев, ни от кого не ждал совета. Может, сейчас тот самый момент, когда можно, не опасаясь последствий, начистоту поговорить с человеком? Так или иначе, завтра при свете дня, Плотников увидит пулевые отверстия в багажнике «девятки». Что тогда ответишь? Мол, баловался автоматом и ненароком продырявил машину. Так и скажет, раз складнее врать не научился.

– В данный момент я озабочен не взаимоотношениями с начальством, – сказал Мальгин. – Несколько дней назад я занимался поисками одного типа по имени Витя Барбер, афериста, который обул нашу контору на два миллиона зеленых. А затем с моей помощью бежал из зоны строгого режима под Иркутском, чтобы вернуть деньги. Таков был уговор. И снова Барбер кинул нас, уже после побега. Сделал ноги и даже не сказал «до свидания». Так дела обстояли всего несколько дней назад. Теперь ситуация изменилась. Все стало еще хуже, окончательно запуталось. Барбер пропал. А я занят спасением собственной шкуры. За мной охотятся какие-то братки. И прокуратура, кажется, имеет на меня свои планы. Свет в конце тоннеля не маячит. Впрочем, начну по порядку…

Поняв, что разговор будут долгим и трудным, Плотников потянулся к пачке сигарет, оставленной гостем на столе, чиркнул спичкой. Но закашлялся после третьей затяжки и размазал окурок о грязную тарелку.

Плотников настоял на том, чтобы гость спал в мансарде, на супружеской кровати, а сам устроился внизу на диване. Мальгин, успел накрыться ватным одеялом и тут же провалился в сон, сумбурный, полный реальных воспоминаний и странных образов. Виделось, будто он лежит не на двуспальной кровати с мягкими матрасами, а на каком-то аэродроме, на самом краю взлетно-посадочной полосы. Лежит и смотрит в серое небо, на котором чертят замысловатые фигуры стрижи и ласточки.

Неизвестно откуда появляется Барбер, садится на бетон и треплет Мальгина ладонью по щеке: «Спишь, чувак? – Барбер усмехается. – Как это на тебя похоже. Жить остается с гулькин хрен, а ты дрыхнешь. Бездарно убиваешь последние часы существования». «Пошел ты, – огрызается Мальгин. – И это еще не известно, кому из нас жить дольше». Он медленно встает, чувствуя слабость в ногах. Ветер дует в спину, по воздуху несется пыль и песок. Мальгин размахивается, чтобы всадить кулак в морду Барбера. Но тот уже исчез, его нет нигде. Мальгин оглядывается по сторонам, но не видит человеческой фигуры ни впереди, ни у себя за спиной. Только пыль летит в глаза и где-то далеко, на краю поля, воют милицейские сирены.

Мальгин проснулся и не сразу сообразил, где он находится и который час. Темнота почти кромешная. За окном разгулялась непогода, ветер посвистывает в печной трубе, по стеклу и подоконнику стучат тяжелые дождевые капли. Мальгин закрыл глаза, но сна не было. Тогда он зажег светильник под желтым матерчатым колпаком, сел на кровати и, повесив на губу сигарету, стал смотреть в окно. Кроны деревьев колыхались на ветру, дождь все лил и лил. Мальгин курил и ворошил свои воспоминания о побеге Барбера. Если бы тогда, тридцатого мая, все сорвалось, если бы побегу помешала случайность, мелкая накладка, которую нельзя предусмотреть, продумывая, самый безукоризненный план… Если бы.

Но все пошло именно так, как было задумано, без сбоев, без неожиданностей. Адвокат Левин и Мальгин, изображавший его помощника, после свидания с заключенным покинули поселок при зоне. День выдался прохладным и солнечным. Московские гости собирали чемоданы и сумки, они никуда не торопились, потому что до отправления автобуса оставалось часа полтора. Хозяйка изменила всегдашней привычки бегать к автобусной остановке с кошелкой, набитой бутылками первача. Получив от гостей полный расчет, надела праздничное платье из темного ситца в мелкий цветочек, повязала голову ярким платком. И с раннего утра шуровала возле печке, ухватом переставляя с место на место чугуны. В доме бабы Насти все так же пахло брагой, но к этому зловонному духу добавились приятные ароматы.

Старуха, заглянув в комнату постояльцев, пригласила их посидеть за столом на дорожку. Она выставила печеную картошку, огнедышащий гороховый суп и даже банку рыбных консервов, деликатес по здешним понятиям. Левин, пребывавший в веселом настроении, на этот раз от угощения не отказался. Сел к столу, разлил по стопкам самогон и пообедал. Бабка тоже подняла стопку, но еду не тронула. Подперев подбородок ладонями, она неотрывно смотрела на гостей, уголком платка вытирая слезящиеся глаза. Она боялась одиночества. «Жалко, что вы уезжаете», – вздохнула старуха. «Если бы я здесь остался еще на неделю, то умер от тоски, – ответил Левин, чуждый сантиментам. – Или наложил на себя руки по пьяному делу. Вот бы вы намаялись, доставляя гроб с моим телом в Москву». «Оно, конечно, так, – сказала баба Нюра. – У нас тут скучно. Но и в городе, наверное, не веселей».

Несмотря на все просьбы остаться дома, бабка все же увязалась за гостями, потащилась провожать их до автобуса, сунув в дорожную сумку Левина две бутылки крепчайшего первача. Автобус тронулся, погнал по улице, поднимая высокий шлейф пыли, старуха вытерла слезинки.

Когда приятели добрались до Иркутска, их пути разошлись. Мальгин остановился на съемной квартире в старом четырехэтажном доме, что в двух шагах от кинотеатра «Прогресс». В этой берлоге, пропахшей сыростью, неделю назад уже поселился, кое-как наладил быт ныне покойный Николай Елисеев. Юрист, которому не следовало знать адреса съемной хаты, провел ночь в аэропорту и на уже на следующий день самолетом вылетел в Москву.

За то время, пока Мальгин и Левин, дожидались свидания с зеком, Елисеев переделал кучу дел. Еще в Москве он слепил Барберу, Мальгину и, разумеется, себе новые паспорта, вполне надежные бумаги. Здесь, в Иркутске, купил две подержанные машины «пятерку» и «Москвич». Через знакомого бизнесмена, основавшего в Бурятии филиал столичного банка, и теперь ожидавшего скорого перевода в Москву на повышение, достал «Браунинг» девятого калибра и ТТ. Впоследствии эти стволы так и не пригодились. И Мальгин, разобрав оружие, утопил его, опустив под решетку ливневой канализации.

До побега оставались уже не дни, считанные часы. Елисеев был мрачен и неразговорчив, он будто чувствуя приближение беды, окончательно потерял аппетит и сон. От московского куража, уверенности в удачном исходе дела, не осталось следа. Черви сомнения грызли духу, а в голову лезли мысли одна страшнее другой. Пролеживая бока на скрипучем диване, он листал какую-то книжку, но никак не мог врубиться в смысл описанных в ней событий. Время от времени откладывал книгу в сторону и неизвестно к кому обращался с вопросом. «А если на зонном КПП проверят фургон и обнаружат в нем Барбера?» – Елисеев смотрел в потолок, он не ждал ответа Мальгина. Затем снова хватался за чтиво, водил взглядом по строчкам, но через несколько минут книга летела в сторону. «А если Барбера хватятся раньше вечерней поверки? – спрашивал Елисеев. – Ну, скажем, заметят, что его нет на кухне и поднимут шум? В таком случае мы не успеем добраться до Иркутска. Нас остановят на первом же посту дорожно-постовой службы. И повяжут».

Кажется, если бы Мальгин тогда сказал: «Ты прав. Давай все отменим. И черт с ними, с деньгами. Никакие деньги не стоят того, чтобы лезть башкой в петлю», Елисеев согласился бы на это предложение без уговоров. Это была последняя возможность все исправить, отказаться от затеянной авантюры. Но Мальгин промолчал, решив, что приступы меланхолии и страха перед делом – обычная штука, такое случается даже с профессионалами.

На следующее утро, заправив под завязку бензобак, они выехали из города по направлению к колонии. Елисеев, забывшийся сном только под утро, сидел на переднем пассажирском сидении, потирая кулаками красные от бессонницы глаза. Красоты Бурятии, все эти холмы, заросшие вековыми деревьями, сопки с пологими склонами, узкие речки, прозрачные, как слеза не рожденного младенца, оставили его равнодушным. В полдень в условленном месте, на полдороге между Иркутском и колонией, где парился Барбер, машина съехала с дороги. Мальгин загнал «Жигули» в заросли березняка и объявил, что теперь их дело – набраться терпения и ждать.

В это самое время хлебный фургон въехал на территорию жилой зоны и встал возле кухни под разгрузку. Водитель Карен Мурзаян выбрался из кабины, пряча под полой куртки резиновую двухлитровую грелку, наполненною самогоном. Пока зеки рабочие кухни, разгружали хлеб и закидывали в фургон пустые поддоны, Мурзаян, отвлекая внимание бригадира, отвел его за угол столовки и, показав трехлитровую резиновую грелку, в которой что-то булькало. Сказал, что привез на продажу первач и три «индюшки», двухсотграммовые пачки индийского чая со слоном. Бригадир, поторговавшись, побежал в подсобку, где прятал деньги. Заперев дверь изнутри, оторвал от стены плинтус, державшийся на одном гвозде и честном слове, вытащил обрезок половой доски, запустив руку в тайник, извлек оттуда пакетик с деньгами. Сидя на полу, отсчитал несколько купюр. Оставшиеся деньги убрал на место, приладив доску и плинтус, вернулся к Мурзаяну, взял товар. Пряча покупки под полой бушлата, снова поспешил в подсобку.

К тому времени Барбер успел незаметно перебраться в фургон, спрятался за хлебными поддонами. Водитель закрыл задние дверцы, сел за руль и поехал к другим воротам, ведущим на производственную зону. У склада готовой продукции топтался мастер производственного обучения Алексей Васильевич Дикун. Он не стал звать зеков из столярного цеха, чтобы те помогли загрузить в «ЗИЛ» несколько кухонных шкафчиков-пеналов, пяток разобранных кухонных столов, табуретки и другую мелочь. Вдвоем с Мурзаяном, стали перетаскивать это добро в фургон.

Барбер вылез из-за поддонов, сжав плечи, залег в «пенал» и закрыл дверцу. Темнота, дышится трудно. В эту минуту он почувствовал, что лежит вовсе не в шкафчике, а в гробу на дне могилы, и уже через минуту глубокую яму закидают землей. Но Барбер отогнал дурные мысли, сказав себе, что за последние годы свобода не была так близка, как сейчас. Поверх первого «пенала» положили еще четыре точно таких же шкафчика. Барбер слышал, как захлопнулись двери фургона, лязгнула задвижка, машина тронулась с места, но уже через пару минут остановилась в «шлюзе» у контрольно-пропускного пункта. Барбер слышал обрывки разговора солдат срочников, охранявших КПП и досматривающих транспорт, и простуженный баритон водителя Мурзаяна.

Солдаты при помощи зеркальца, приделанного к длинной палке, осмотрели днище грузовика и велели открыть двери фургона. Мурзаян был вынужден подчиниться. Барбер, лежа на дне шкафчика, слышал, как кто-то из солдат, пыхтя, забирается в кузов, гремит наваленными поддонами, ножками кухонных столов. «Снимайте верхний шкаф, тот, что в углу, – сказал солдат. – Посмотрим, что там у вас». Тут, как и было задумано, в дело вступил мастер производственного обучения Дикун. Он, хлопнув дверцей, вылез из кабины и что-то сердито прокричал. До Барбера донеслись слова: «Заказчик ждать не будет, пока мы тут… Мебель – те же деньги… Без порток останемся…» А дальше по матери. Солдат спрыгнул на землю, дверцы закрылись, снова лязгнула задвижка.

Вдалеке послышался шум мотора и лязг цепей, приводивших в движение створки лагерных ворот, которые начали медленно раздвигаться. «ЗИЛ» качнулся, медленно тронулся с места, миновал шлюз, проехал вдоль поселка. Барбер облегченно вздохнул. Пронесло. Главная опасность позади. Но уже через пять минут он понял, что не доедет живым до места, задохнется в тесном узком «пенале», потому что дышится в нем труднее, чем в пластиковом мешке для трупов. Дикун забыл или не захотел просверлить отверстия в боковых стенках «пенала», ну, хотя бы одну дырочку сделал, чтобы заключенный в деревянном ящике человек смог хватать через нее глотки воздуха. Барбер, выставив ладони вперед, уперся ими в дверцу шкафчика, стремясь сбросить наваленные сверху «пеналы». Он вложил в это движение всю свою силу, всю жажду жизни, но дверца не сдвинулась ни на миллиметр. Он повторил попытку пять, десять раз, но только выбился из сил.

Пот заливал глаза, воздуха в «пенале» совсем не осталось. Внутри было так тесно, что Барбер не мог выпрями руки, чтобы изо всей силы надавить на дверцу шкафчика или с разворота врезать по ней тяжелыми кулаками. Тогда он сполз вверх, насколько позволяло тесное пространство, приподнял колени и каблуками ботинок врезал по днищу. Удар вышел слабым. Следующие четверть часа Барбер, задыхаясь, исходя потом, молотил ногами по днищу, чувствуя, что миллиметр за миллиметром отвоевывает жизненное пространство. Он подумал, что плотники на зоне под чутким руководством мастера Дикуна сколачивают на удивление крепкую мебель. С такими вещами фабричное дерьмо рядом не лежало.

Барбер молотил ногами по днищу, он так старался, что носом хлынула кровь. Горячим ручейком она стекала по верхней губе и щекам за ворот рубашки, насквозь пропитавшийся потом. Грузовик трясло на ухабах, плечи сдавливали стенки шкафчика, голова кружилась от духоты и слабости, а перед глазами мерцали блики праздничного салюта. Но Барбер, уже растрачивая последние силы, не сдавался, продолжая изнурительную борьбу со смертью.

Дважды он терял сознание. То были короткие мгновения забытья. Он приходил в себя, снова поднимал ноги и бил подошвами по доскам. Барбер выломал каблуками днище шкафчика, когда был близок к последнему предсмертному обмороку. Извиваясь змеей, ногами вперед выполз из «пенала» и еще долго лежал среди деревяшек, поддонов из-под хлеба на дне кузова, вдыхая полной грудью воздух, медленно приходя в себя. Силы, кажется, навсегда покинувшие его, медленно возвращались. Содрав с себя черную зековскую куртку с нашивкой на груди, окровавленную рубаху, подстелил эти тряпки под спину. Через час с небольшим «ЗИЛ» остановился, хлопнула дверца, послышались неясные голоса, слов было не разобрать. Наконец, распахнулись дверцы фургона.

Барбер, зажмурившись от яркого дневного света, спрыгнул на дорогу. Перед ним стояли два мужика, одетые не по здешней моде. Сразу видно, столичные штучки. "Моя фамилия Елисеев, – тихо сказал тот, что пониже ростом. – Я родной брат хозяина страховой фирмы «Каменный мост». «Очень приятно, – пробормотал Барбер и, поплевав на тряпицу, что нашел в кармане, вытер с губы запекшуюся кровь. – Будем знакомы: Виктор Барбер». «Почему ты весь в крови?» – Елисеев часто заморгал глазами. «Потому что я чуть было не подох в этом поганом шкафу, чуть не задохнулся, – Барбер бросил тряпку под ноги. – Эта сука, – он показал пальцем на Дикуна, стоящего возле кабины „ЗИЛа“, – эта сука не просверлила в шкафу ни одной дырки».

Вид Барбера, сжавшего кулаки, перепачканного грязью и кровью, был настолько страшен, что мастер производственного обучения попятился спиной к обочине. Дикун хотел многое сказать в свое оправданье, связные убедительные мысли посетили его бедовую голову. Да, он перестраховался с этими дырками. Обещал сделать, но слова не сдержал. Думал, как-нибудь Барбер выберется из шкафа. Да, человек чуть копыта не отбросил по его вине. Но ведь «чуть» не считается. Если бы те дырки заметили при осмотре фургона на КПП, побег мог закончиться еще и не начавшись. А Дикун… Что бы случилось с ним? Позднее, когда «ЗИЛ» выехал из поселка при зоне, можно было остановиться и выпустить Барбера из «пенала», но тогда Дикун, уже натерпевшийся страху, забыл обо всем на свете. Память словно кирпичом отшибло.

Мастер уже открыл рот, чтобы выдать целую речь в свое оправдание, но увидел занесенный кулак, не смог уйти от удара. И понял, что его словам грош цена. Дикун хотел отмахнуться, но не успел. Барбер наотмашь ударил с левой, ребром ладони по переносице. Дикун, ослепленный дикой болью, почувствовал, что в носу что-то хрустнуло, переломилось. На дорожную пыль брызнула кровь. И тут же кулак Барбера врезался в шею, а другой кулак в солнечное сплетение. Дикун согнулся пополам и получил коленом в нижнюю челюсть. Он успел подумать, что обещанных денег ему не видать, как своих ушей. Барбер ударил локтем в шею. В глазах мастера заплясали искры. Он опустился на колени, Дикун не ждал пощады или сострадания. Казалось, Барбер на глазах честной компании забьет его до смерти. Медленно и больно.

Водитель Карен Мурзаян, не вылезая из кабины, равнодушно наблюдал за происходящим. Свои деньги он получил вперед, а судьба Дикуна волновала не больше, чем судьба помойной мухи, бившейся в лобовое стекло. Открутят мастеру голову и схоронят бренные останки в лесу или просто от души набьют морду, какая разница… Сверху из кабины было видно, как Дикун корчится в пыли, пытаясь встать, и получает увесистые удары ногами под ребра, в живот, в пах.

«Хватит, – заорал Елисеев, но не сделал ничего, чтобы остановить жестокое избиение. – Ты убьешь его». Мальгин рванулся вперед, повис на спине Барбера, заломил за спину руку и стал оттаскивать его от мастера производственного обучения. Но напоследок Барбер все же изловчился и пнул Дикуна носком ботинка в голову, жестким рантом рассек кожу чуть выше уха. Дикун повалился на грудь поперек грунтовой дороги и пролежал так минут пять. Мальгин осуждающе покачал головой, достал из багажника «Жигулей» пакет с цивильной одеждой для Барбера и канистру с водой. Он лил воду, а Барбер отойдя в сторонку, растирал себя мылом и смывал серую пену с груди и спины.

Дикун, придя в себя, на карачках отполз к обочине, сел, свесив ноги в канаву. Казалось, он оглох на одно ухо, передние зубы шатались и готовы были вывалиться изо рта. В глазах стояли слезы, в голове шумело, но мастер помнил о деньгах. Он видел, как Барбер, переодевшись в джинсы и куртку, залез на заднее сидение синих «Жигулей». Дикун, пошатываясь, поднялся на ноги, сделал пару неуверенных шагов к машине. «Деньги, – крикнул он и не услышал своего голоса. – Вы должны мне двенадцать с половиной тысяч». Елисеев, уже открывший дверцу, что-то прокричал в ответ, но мастер не услышал его слов, из уха сочилась кровь, а шум в голове сделался невыносимым. Елисеев подошел к мастеру вплотную и проорал: «Хрен тебе на рыло. А теперь пошел к такой матери». Сел в машину, «Жигули» сорвались с места и исчезли в облаке дорожной пыли. «ЗИЛ» тоже тронулся вслед за «пятеркой». Дикун видел через лобовое стекло физиономию Карена Мурзаяна, расплывшуюся в улыбке.

Мастер остался один на пустынной дороге, по которой за сутки проезжали две-три машины. Он сел на прежнее место у обочины, обхватил голову руками и, вытирая кровавые сопли, застонал от бессильной злобы. Он понимал, что никогда больше не увидит персонажей этой истории. На зону с попутной машиной добрался ближе к ночи. С тяжелым сердцем отправился к заместителю начальника колонии по режиму, который вечно засиживался в своем кабинете дотемна. По версии Дикуна, водитель «ЗИЛа» Мурзаян вступил в преступный сговор с заключенным Барбером, который незамеченным выбрался с зоны, спрятавшись в фургоне за мебелью и поддонами из-под хлеба. Они избили мастера на пустой проселочной дороге и смылись в неизвестном направлении на хлебном фургоне.

«Посмотрите, что эти сволочи со мной сделали, – повторял Дикун, решив про себя, что ссадины и синяки убедят начальство: лично он к побегу не причастен. – Чуть до смерти не забили. Одно слов – зверье, отморозки. Им человека убить, как, как… Не расстреливать таких надо, а вешать на площади в базарный день». «Подожди ты, балабол, – кум, недобро прищурившись, глянул на мастера. – Следствие разберется, отморозков вешать на площади или еще кого». «Вы мне не верите? – Дикун пустил слезу. – В медсанчасти сказали, что у меня три ребра сломаны, двух зубов как не было. Живого места на теле не осталось. И вы мне не верите?» «Я никому не верю, у меня работа такая», – отрезал кум. Дикун упал на стул и заплакал от жалости к самому себе и навсегда потерянным деньгам.

К утру на ноги были поставлены все бурятские милиционеры, поиски пропавшего зека и водителя «ЗИЛа» длились без малого месяц, но не дали никаких результатов. Дикун взял больничный. Валяясь на кровати, горевал две недели кряду, отходил от побоев. Зализав раны, оправившись от панического животного страха разоблачения, утешил себя тем, что неплохо наварил на этом деле. Как-никак тринадцать с половиной тысяч долларов, спрятанные в кубышку, – по здешним меркам это целое состояние. А сломанные ребра и левое ухо, на которое мастер стал хуже слышать, – это мелочи жизни.

…Во второй половине дня, не доехав до Иркутска, трех десятков километров, Мальгин остановил «пятерку» в том месте, на которое указал Елисеев. Тут в сосновых посадках стоял «Москвич». Спутники сменили машину. Мальгин сунул в бензобак «пятерки» промасленную тряпку и поджег ее. Через несколько секунд тачка взорвалась, «Москвич» продолжил путь.

Елисеев, неожиданно впавший в состояние депрессии, сидел сзади рядом с Барбером и шепотом молился. Ему казалось, что менты непременно остановят машину, они проверяют весь транспорт, въезжающий в город, потому что уже получили информацию о побеге заключенного из колонии. «Надо было заплатить этому сукину сыну Дикуну, – бормотал Елисеев. – Тогда бы он не слишком спешил обратно в колонию со своим сообщением. Зря мы так». «Мы все сделали правильно, – процедил Барбер. – Навешали ему фонарей и бросили на дороге. До зоны он доберется затемно. Это если повезет с попуткой. В натуре, Дикун и штукаря не заработал».

Пост ДПС на въезде в город проехали спокойно, «Москвич» оставили на стоянке у Дворца культуры вагоноремонтного завода. До съемной квартиры добрались общественным транспортом. Теперь нужно было спокойно отсидеться, не привлекая внимания соседей, лишний раз не высовывая носа на улицу, затворниками прожить в квартире месяц. За это время волосы Барбера отрастут, побег начнет стираться из памяти ментов, его вытеснят другие события, более значительные, важные. Скажем, республиканское совещание руководящего состава МВД.

На квартире было все необходимое, чтобы избавить ее жителей от скуки: телек, книги, сигареты, даже игровая приставка. Но из развлечений Елисеев и Барбер выбрали карты. Целыми днями они дулись в секу и буру, делая копеечные ставки, что не помешало Елисееву к концу июня продуть пять тысяч зеленых. «У меня с собой только казенные деньги, – нахмурился Елисеев, когда Барбер, перед самым отъездом из города напомнил о долге. – Рассчитаюсь с тобой, когда ты вернешь все, что украл у нас». В первых числах июля, путая следы, самолетом долетели до Новосибирска и снова залегли на дно, осев в частном доме на окраине города.

«Все, кончился мой срок», – сказал Барбер. Он окончательно поверил, что теперь менты его не достанут.