Глава девятнадцатая

Привыкший засиживаться в кабинете до ночи, Эдуард Павлович Поветкин покинул театр раньше обычного. Кивнув вахтеру, читавшему газету в своей будке, вышел на воздух через служебный вход, остановившись на углу улицы, стал вертеть головой. Режиссер искал Ауди цвета «серый жемчуг», но машины в условленном месте не оказалось. Поветкин, не привыкший кого-то дожидаться, раздумывал, не плюнуть ли на всю эту затею. Сейчас он поймает такси или чайника, отправится домой и ляжет спать пораньше. Хорошая идея. Пожалуй, он так и сделает. Приняв это решение, режиссер не двинулся с места.

Вчера после обеда позвонил некто Пьер Кобри, представился коммерческим директором известной французской фирмы, открывшей в Москве несколько модных магазинов. Француз разговаривал с заметным акцентом, но объяснялся по-русски сносно. Наговорив семь бочек комплиментов, Кобри перешел к делу. Оказывается, на завтра намечен переезд представительства фирмы в новое помещение, отреставрированный особняк на улице Радио. По этому случаю состоится светская тусовка, где мелькнут многие знаменитости, в том числе известные артисты, политики и бизнесмены. Вероятно, Поветкин еще неделю назад получил официальное приглашение на мероприятие, и теперь Кобри хотел бы узнать, почтит ли великий режиссер своим присутствием званный ужин.

Поветкин ответил, что никакого приглашения он не получал, ни устного, ни письменного. И еще хотел добавить, что общество политиков и бизнесменов его интересует меньше, чем результаты тараканьих бегов, а известные артисты сами записываются к нему на прием и ждут дня и часа, когда режиссер уделит им пять минут своего драгоценного времени. И вообще он человек не светский, на все эти паршивые тусовки у него давно выработался рвотный рефлекс.

Поветкин уже хотел попрощаться и бросить трубку, но Кобри заявил, что хорошо понимает, каких денег стоит время режиссера, поэтому, каждый час, каждая минута, проведенная на приеме, будут оплачены. «Возможно, сумма в пять тысяч долларов покажется вас достойной? — спросил Кобри. — Расчет на месте, завтра же. Кроме того, вы получите пятидесятипроцентную скидку на все наши товары. А мероприятие… Уверяю вас, оно продлится не дольше двух часов. Впрочем, вы сможете уйти в любое удобное время. Главное, чтобы все увидели: нашу вечеринку почтил вниманием самый модный московский режиссер». «Пять тысяч? — переспросил Поветкин, молниеносно принявший положительное решение и забывший все капризы. — Что ж… Пожалуй, я приеду. Но ненадолго».

И вот теперь он стоит на бордюрном камне, вертит головой, а машины все нет. За спиной в прозрачных сумерках спешит по домам служивый люд. Поветкин подумал, что пять тысяч не велики деньги, когда на его плечо легла чья-то ладонь. Высокий молодой мужчина в сером костюме, с головой напомаженной, как у приказчика бакалейной лавки, и темных очках на носу, дружелюбно улыбался и молча показывал на автомобиль, стоявший в десяти шагах от режиссера. Поветкин, ругая себя за рассеянность, юркнул в салон через заднюю дверцу, упав на диван, закурил. Мужчина устроился слева от режиссера. Водитель нажал на газ, и Ауди, лихо развернувшись, свернула в переулок.

Водила не поворачивал головы, за высокими подголовниками его головы не видно. Машина выехала на какую-то магистраль и, проявляя полное неуважение к правилам движения, помчалась вперед. Поветкин неожиданно испытал странное чувство душевного дискомфорта. Этот мужчина, не проронивший ни слова, действовал на нервы. Людям, которые вечером носят темные очки нельзя доверять. Зачем прятать глаза? От кого их прятать? И почему он не представился, даже имени не назвал. Молодого человека, видимо, воспитывали на конюшне. Или от сохи только что оторвали, прилизали патлы и натянули костюмчик. А еще представитель всемирно известной фирмы. Олух, пентюх немытый.

Режиссер беспокойно вертелся на сидении, вздыхал, думая о том, что в суматохе предстоящей тусовки о его гонораре наверняка забудут. А потом скажут: мы ничего не обещали. От этих иностранцев только подлянки и жди. Разведут как фраера с бантом. Увлеченный собственными тревожными мыслями, Поветкин не следил за тем, что машина мчится вовсе не в сторону улицы Радио, она на всех парах рвется из города.

Молодой человек неожиданно подал голос.

— Господин Кобри приказал доставить вас до места без опозданий. И еще он просил согласовать вопрос об оплате. Вам выписать чек на предъявителя в Сити банке или…

— Вот именно «или», — раздраженно ответил Поветкин. — Мы в России живем, не в Парижах. Чеки для нас — это так… Бумажный мусор. Мне в конверте.

— Как скажете, — мужчина поправил очки. — Рассчитаемся сразу по приезде. Кстати, забыл представиться: Дмитрий Иванович, для краткости просто Дима.

В душу повеяло теплом. О гонораре не забыли. Иначе и быть не могло. Французы, в отличие от наших бизнесменов, люди обязательные, точные, сказали — заплатили. Режиссер прикурил сигарету, на несколько секунд огонек зажигалки высветил из полумрака лицо мужчины. Развалившись на сидении рядом с Поветкиным, Дима как-то паскудно криво усмехался, будто про себя посмеивался над пассажиром. Поветкин подумал, что уже слышал голос этого субъекта и где-то видел эту рожу, эту ухмылочку. Он напрягал память, стараясь вспомнить, что это была за встреча и когда она состоялась. Бесполезное дело. Вокруг режиссера трется столько народа, что всех не упомнишь.

— Мы не могли с вами раньше встречаться? — спросил Поветкин.

— Исключено, — покачал головой Дима. — Хотя… Черт его знает. Мир так тесен, что сам иногда удивляюсь, как это мы уживаемся друг с другом. И еще не перезнакомились.

— А почему это мы за город выехали? Вроде на улицу Радио собирались.

Только сейчас режиссер обратил внимание, что машина летит в крайнем левом ряду по какому-то плохо освещенному шоссе. Поветкин плохо ориентировался за пределами города, за руль садился не часто. Но Москву от Подмосковья все-таки отличал без очков.

— Ах, забыл сказать, — замялся Дима. — В последний момент церемонию перенесли в загородный дом господина… Как его там… Блин, даже имя это блядское из головы вылетело.

Дима снял очки и сунул их в карман пиджака.

— Но, позвольте, — Поветкин почувствовал, как спина похолодела, по коже снизу вверх и сверху вниз пробежали крупные муравьи. — Мы ведь… Ведь я…

Он не знал, что сказать дальше. Впрочем, все слова лишь шелуха от семечек. Режиссер почувствовал, как что-то тупое, холодное ткнулось ему под ребра.

— Сиди, гнида, и не рыпайся, — сказал дядя Дима. — Иначе я твой чек прямо тут обналичу. И обивку сиденья не пожалею. Потом твою паршивую кровь водой из кишки смою.

— Послушайте, я известный режиссер, — Поветкин чувствовал, как страх сдавливает глотку, а голос дрожит. — Меня нельзя просто так вывезти за город и… Как кролика.

Молчание. Он сказал что-то не то, бандиты знают кто он такой.

— Бумажник в левом кармане, — добавил он. — И перстень вот. И часы. Хорошие.

Опять молчание. Эти мокрушники похитили его вовсе не за тем, чтобы выгрести немного денег и снять с пальца колечко. Все серьезнее, все куда серьезнее. Поветкин сморгнул, почувствовав, что взгляд туманят слезы. Его наверняка законопатят в какой-нибудь подземный зиндан, и станут тянуть деньги с жены, пока не выдоят ее всю, до последней капли. Она, дура, продаст квартиру, дачу, свои побрякушки с камешками, опустошит банковскую ячейку. Когда преступники поймут, что больше с нее не вытянешь ни гроша, Поветкина грохнут. А вдове в заказной бандероли пришлют его ухо. На память о покойном.

Господи, что же делать? И выхода нет, двери заблокированы. Да и выскочить из машины, идущей на бешеной скорости, это тот же смертный приговор. Только сейчас он понял, что тачка давно свернула с трассы на какой-то проселок, дорога идет лесом, в свете фар виднеются стволы деревьев и придорожный кустарник. И вспомнил человека, сидевшего рядом. Он приходил на репетицию, представился журналистом, а потом, когда Поветкин поймал молодого человека на вранье, заявил, что он знакомый Лары Демидовой. Вот оно как… Этот тип давно готовил похищение, примеривался. Матерый преступник, профессиональный убийца.

— Куда вы меня везете? — мертвеющими губами прошептал Поветкин. — И зачем?

Машина чуть сбавила ход, водитель снял с головы картуз, врубил свет в салоне и оглянулся назад. За рулем сидела Лариса Демидова. Сердце Поветкина провалилось в левую пятку, а потом подскочило, застучав у самого горла.

— Это вы Ларочка? — Поветкин хотел улыбнуться, но лицо свело судорогой. — Надо же…

— Ты хотел уединиться со мной, — сказала Демидова. — Сейчас у тебя будет эта возможность. Любовничек хренов.

— Я ничего такого не хотел. Я поддался случайному порыву страсти…

Свет погас. Дима ткнул режиссера пистолетом так, что тот охнул от боли. Поветкин прижал руки к лицу и тихо застонал. Воображение уже нарисовало картину скорой расправы. Он с простреленным брюхом валяется в придорожной канаве. Поветкин еще жив, он держится за живот, разорванный пулями, запихивая в себя вылезающие наружу кишки. Он плачет, просит о помощи. Но никто не слышит. Вокруг ни души. Только луна с темного неба наблюдает за его мучительной агонией.

Или убийцы посчитают такую смерть слишком легкой? И тогда его оскопят… И оскопленного, избитого до полусмерти, бросят в ту же канаву. Но сначала Лариса снимет с себя туфельку и ее острым каблучком выдавит Поветкину глаза. Один за другим. Раз, два… Бабы — самые жестокие существа на свете. Они способны на такое, что побоится сделать самый крутой жестокий мужик. Поветкин застонал громче, мысли и жуткие образы окончательно перепутались в голове. Машина остановилась.

— Снимай пиджак, — прошипел Дима.

— Что? Как вы сказали?

Оглушенный страхом, Поветкин не сразу понял, чего от него хотят, а когда понял, долго путался в рукавах пиджака, стягивая его с себя. Режиссер почувствовал, что преступник ловко обмотал его запястья бельевой веревкой, затянул узел и прошипел в ухо:

— Ну, выходи, тварь. Чего вылупился? Шевели поршнями.

Элвис лежал на верхнем ярусе нар и разглядывал фотографии, сделанные в ту пору, когда он проходил службу по контракту в Чечне. Вот, вытянувшись во весь свой прекрасный рост и повесив автомат на грудь, стоит сержант Митрофанов, он же Буратино. Вот присел на край железнодорожной платформы рядовой Паша Замотин, внешне он очень похож на Бобрика. Только моложе. И уже никогда не состарится. Вот греется у печки лейтенант Мазаев, человек, у которого был ответ на все вопросы. Он самый умный и самый скучный офицер, которого Элвису довелось встретить в армии. Точнее, был умным. Все в прошедшем времени. Вот медсестра Марина Бояркина, блондиночка с роскошными формами, тогдашняя любовь Элвиса. Говорили, что она выскочила замуж за одного полкана, родила двух мальчиков и теперь живет где-то под Читой.

В тюремной камере вырубили верхний свет, оставив включенной лампочку над дверью. Отбой. Элвис сунул фотографии под подушку, подложив руки под голову, он смотрел в темноту и вспоминал товарищей, с которыми его свела война. Когда же это было? Четыре года назад? Или пять? Или все сто? Тогда в Гудермесе задержалось чудесная пора бабьего лета, пахло прелыми листьями, отгоревшими пожарами и угольной пылью. Роту десантников по воздуху перебросили туда из Моздока. Задача взвода под командованием лейтенанта Мазаева, где служил Элвис, сменить сводный отряд транспортного ОМОНа, отправленный на переформирование, и до наступления зимы сопровождать поезда по маршруту Гудермес — Грозный.

Поезда ходили от случая к случаю, когда сформируют эшелон, а телячьи и пассажирские вагоны набьют шерстяными одеялами, армейскими палатками, консервами, носильными вещами и прочей хренью. Военные грузы поездами не перевозили. В наследство от милиционеров досталась половина небольшого железнодорожного склада на краю станции. Приземистая постройка с толстыми стенами, сложенными из красного кирпича, и двускатной железной крышей, изрешеченной автоматными очередями. Отдельный вход на двор, вдоль стен два десятка железных коек, посередине помещения печка, сделанная из железной бочки. Бетонный пол застелен десятком шерстяных ковров, которые милиционеры натаскали из разбитых снарядами ближних домов. Элвис облюбовал койку в дальнем углу, бросил на нее три матраса, накрыл их плащ-палаткой, получилось королевское ложе. Роту потрепало в боях под Бамутом, потом были два месяца переформирования в Моздоке. Элвис думал, он был готов к тому, чтобы снова оказаться на переднем крае, а вышло что-то вроде курорта.

Тем вечером, как сейчас в СИЗО, Элвис валялся на кровати, смотрел в темный потолок. Чтобы не заснуть, дождаться одного местного парня, который вот-вот вернется назад с водкой, Элвис поднялся с койки, приземлился на ящик, стоявший возле печки. На ковре с другой поджав под себя ноги, расположился Мотя, рядовой второго года службы Паша Замотин. Он наводил глянец на почти готовый дембельский альбом.

— Может, поверх страниц паркетным лаком пройтись? — спросил он Элвиса. — Блестит и все такое. Солидно.

— Спусти штаны и еще мягким местом пройдись, — посоветовал Элвис. — Чтобы страницы еще ярче блестели.

Мотя поджал губы. Сегодня у него день рождение, Мотя получил посылку с домашней колбасой, сгущенкой и тремя флаконами цветочного одеколона. Колбасу разделили на две равные части, и сейчас один местный парень, бывший чеченский милиционер, побежал к земляку менять колбасу на водку. Должен вернуться с минуты на минуту.

Лейтенант Николай Мазаев развалился на ближней к печке койке. Вытащив из кармана письмо, полученное от жены неделю назад, в сто первый раз перечитывал его и, как всегда, хмурился. Все в роте, даже придурок каптер, знали, что с женой у Мазаева серьезные нелады, кажется, она снюхалась с каким-то прикинутым шпаком и собирается подавать на развод. Или уже подала. А лейтенант не может выдернуть из своего сердца эту занозу. Впрочем, все это только слухи. Какая кошка пробежала между Мазаевым и его супругой никто толком не знает.

Лейтенант сложил тетрадные листочки, засунул их в бумажник из искусственной кожи с потертыми краями. Элвис бросил окурок в печку. С восемнадцати ноль четыре бойца из взвода Мазаева заступали в караул, торчали на блокпосту у ворот, освещая прожектором ближние подступы к станции или, когда отрубался свет, пускали в темное небо осветительные ракеты. Еще один хрен получил наряд на кухню, боец Гусев попал в госпиталь с диагнозом «острая почечная недостаточность». За бетонным забором изредка постреливали, но на эту стрельбу никто не обращал внимания. На месте всего четыре бойца, считая лейтенанта и самого Элвиса. На столе, застеленном газетами, кастрюля с горячей картошкой, круг домашней колбасы, которую осталось только порубать и съесть. Только водка опаздывает…

Старшина Сергей Митрофанов, получивший прозвище Буратино, придвинув колченогий табурет поближе к печке, сосредоточенно чистил ботинки «Катерпиллар». Натянув башмак на левую руку, правой он обрабатывал гладкую поверхность кожи тряпочкой, смазанной дегтем. Рифленая подошва не скользит по льду и мокрому железу, высокие берцы, шнуровка и крючки, прорезиненная кожа. В таких прохарях не жарко летом и зимой не холодно. На вопросы, где он отхватил шикарную обувку, Буратино врет, мол, на тушенку сменял. Если откроется правда, можно загреметь под трибунал и схлопотать год дисбата, а это хуже крытой тюрьмы.

Элвис уже давно с завистью поглядывал на эти башмаки, но Буратино не хотел отдавать их ни за деньги, ни за харч. Но Элвис не отступал.

— Эй, Серега, сколько ты хочешь за это дерьмо? — спросил он. — Ну, если литрами водки?

— А? Чего? — повернув к собеседнику правое ухо, переспросил Буратино. Он часто переспрашивал.

— Я говорю, сколько водки возьмешь за эти говнодавы? Не стесняйся, называй цену.

— Нисколько, — буркнул Буратино. — Во-первых, им цены нет. В такие ботинки обут офицерский состав американской армии, — Буратино трясет в воздухе башмаком. — Во-вторых, не хочу на гражданку вернуться алкашом, последним ханыгой. Спиться тут с вами на хрен.

— Возьми деньгами.

— Что в этой вонючей дыре можно купить за деньги? Ведро козьего навоза?

Буратино, волнуясь, стал чистить башмаки с удвоенной энергией.

— Я бы на твоем месте крепко подумал, — сказал Элвис. — На днях в Грозном случай был, в батальоне морской пехоты. За мародерство солдата расстреляли перед строем. Кажется, его фамилия Комков. Командир роты приказал — и шлепнули. Пять минут на писанину — и пуля.

— Ну, то морская пехота, — улыбается Буратино, всегда готовый поверить в любую самую фантастическую ерунду. — У них дисциплина.

— А у нас что, дисциплины нет? — сурово свел брови Элвис. — Десант это что, другая армия.

— Другая, не другая, — качает головой Буратино. — Но перед строем пока не расстреливают. Не было таких случаев. А что сделали с тем офицером, ну, который расстрельный приказ отдал?

— А, пустяки. Как с гуся вода, — вдохновенно врал Элвис. — Очередное звание не присвоили — и всех дел. Зато мародера наказал публично. Я вообще-то против расстрелов, но за мародерство можно. В воспитательных целях.

— Скажешь тоже, — Буратино поплевал на ботинок и растер плевок тряпочкой. — Расстреливать… На губу, это еще куда ни шло. Но чтобы к стенке… А что тот покойный Комков сделал?

— Ведро картошки увел у местного жителя. Жрать захотел, дал в морду какому-то чурбану и забрал ведро картошки. Тот притопал в часть и офицеру пожаловался. А капитан долго думать не стал, горячий мужик. Сказал солдату: мажь лоб зеленкой. Да… И нет пацана. Даже ту ворованную картошку не успел доварить. Другие бойцы ее доварили и съели. Те, которые Комкова расстреливали. Ну, не пропадать же картошке, если солдата шлепнули.

Лейтенант отвернулся к стене, сдерживая рвущийся из груди смех.

— Блин, дикость какая… Ведро картошки… Кстати, я ботинки с мертвого снял. С мертвого — это не мародерство. И вообще, снять с духа ботинки — святое дело.

— Тот дух еще жив был, когда ты его разувал, — не отставал Элвис.

— Какая разница, в ботинках подыхать или босым? В том духе дырок было больше, чем в решете.

— У прокурора свое мнение на этот счет. Кстати, на днях ожидается штабная проверка личного состава и вещевого имущества. Найдут твои ботинки, выдернут в военную прокуратуру и задут несколько вопросов. Тогда пожалеешь, что их не продал.

— Вот когда пожалею, тогда пожалею, — Буратино сглотнул вязкую слюну, кажется, он готов был заплакать. Но еще не дозрел до того, чтобы расстаться с ботинками.

— Что, напугал тебя? — спросил Элвис.

Буратино бросил свое занятие, пристально посмотрел на лейтенанта, вдруг заржавшего в голос, на Мотю, тоже не сдержавшего смеха, на улыбочку Элвиса. Запоздало понял, что его разыгрывают.

— Пошел ты на хер со своими шуточками.

Отсмеявшись, лейтенант сделался серьезным, стал загибать пальцы, будто что-то подсчитывал и морщил лоб, потому что эти подсчеты не грели душу. Элвис догадывался, о чем думает Николай Мазаев. Завтра поезд на Грозный, а сегодня Мазаев ходил к командиру роты капитану Березкину, просил поставить на этот рейс еще хотя бы два отделения солдат. «У меня слишком мало людей, чтобы в целости довезти груз, — сказал Мазаев. — Медикаменты, а это, считай, живые деньги». «А у меня слишком мало людей, чтобы держать станцию, — покачал головой капитан. — Духи что-то затевают, об этом сообщает военная разведка. Короче, людей нет».

«У меня рядовой в лазарете с больными почками, — сказал лейтенант. — Он лучший пулеметчик. Дай мне хотя бы одного пулеметчика». «А у меня что хороших стрелков — без счета? — отмахнулся Березкин, видно, ему успели стукнуть, что Гусев симулирует. — Насчет этой Гусятины, я тебе вот что скажу. Сходи в лазарет и начисти харю этой сволочи. От души начисти. Авось, твоему пулеметчику полегчает». «Он болен, у него почки». Капитан плюнул на земляной пол: «Если так дальше пойдет, совсем без бойцов останемся. От страха у него открылся понос. Тварь, скотина твой Гусь».

Сегодня рядовой Гусев с утра пораньше, еще до побудки, сожрал полпачки соли, потом вылакал ведро воды. А к полудню опух, сделался похожим на огромного водянистого червя. Ноги — как столбы, глаза превратились в щелочки и закрылись, губы вывернулись наизнанку. Кажется, проткни его насквозь штыком, брызнет фонтан не крови, — струя соленой воды. Военный фельдшер, мальчишка, закончивший какие-то курсы, поставил диагноз «острая почечная недостаточность и печеночная колика», и поместил Гуся в лазарет. Мазаев не стал поднимать шума, он хорошо знал, что такое почечная недостаточность и что такое приступы животного страха. Они случаются на войне у всякого.

«Могу накатать рапорт в комендатуру, — продолжил Березкин. — Завтра же утром под твое начало поступит взвод чеченских ментов. То есть не совсем ментов… Стажеров. Это все, что я могу сделать. Десять местных парней, — это не так уж мало». Лейтенант молча покачал головой.

Лейтенант прикидывал, кого завтра ставить к пулемету вместо Гусева. Буратино самый подходящий кандидат.

— Может, все же возьмем ментов? — спросил Элвис, словно прочитал мысли лейтенанта. — Хрен с ними, пусть едут.

— Слушай, ты знаешь, что я отвечу, — покачал головой Мазаев. — Поэтому не лезь с этим дерьмом. Они даже не менты, стажеры. Вооружены стволами, которым место на свалке. К автомату стажеру выдают всего шесть патронов. И одну гранату РГД на троих. Остальное они покупают на рынке, если есть деньги. Но вместо денег у этих парней дырявые карманы. Кроме того, многие из этих ментов бывшие пастухи. Какой толк от таких бойцов?

— Пастухи или бандиты, — уточнил Элвис.

— Или бандиты, — легко согласился Мазаев.

— Боишься выстрела в спину? — усмехнулся Элвис.

— И это тоже. Мне нужно, чтобы солдаты вернулись сюда, на этот гребаный склад живыми.

Про себя он ничего не сказал. Впечатление такое, будто Мазаеву вернуться живым не хочется.

— Или у тебя есть на этот счет свое мнение?

— Я всего лишь прапорщик, — ответил Элвис. — Мнение — это не по чину.

С лейтенантом трудно было спорить. И Мазаев никому из подчиненных не позволил бы сказать слово поперек. К тому же он всегда изрекал неоспоримые истины, и весь из себя был слишком правильный и хороший. Если лейтенанта спросить, кому нужна эта война и зачем она? Он, подумав пару секунд, ответит: «Когда государство трещит по швам, из этих щелей лезут тараканы. И кому-то надо тараканов давить. Кто станет этим дерьмом заниматься, если не армия, не мы с тобой». Вот такой он правильный и политически подкованный. Поэтому, наверное, у Мазаева с женой вечные проблемы. Бабы не любят таких мужиков, слишком хороших и шибко умных. Старлей чуть старше Элвиса, а уже знает ответы на все вопросы. Наверное, очень скучно жить, когда все уже знаешь.

Скрипнула дверь, из полумрака появилась фигура Мусы, бывшего милиционера, парня лет двадцати с короткими каштановыми волосами и шрамом над правой бровью. Он ушел со службы, потому что денег не видел месяцами, теперь он мешочничал возле станции, перепродавал харчи и одежду, но на жизнь все равно не хватало. Муса выхлопотал пропуск в комендатуре и беспрепятственно болтался по территории станции и вокруг нее. Он поставил на стол три флакона водки, уселся на ящик, закатал рукава камуфляжной ментовской рубашки, будто готовился к тяжелой работе.

— Ну, какие новости в городе? — Мазаев подсел к столу.

— Все тоже самое. Всех русских давно перерезали. Теперь друг друга режем и стреляем.

Муса говорил по-русски чисто, но некоторые слова коверкал. Дальше Грозного он никогда не выезжал, но однажды, еще пацаном, когда заболела мать и нужно было отправлять ее в большую больницу, побывал у родственников в Ростове. Там Муса пробовал разные вкусные вещи, которых на родине не видел: пирожные и даже гоголь-моголь. Последнее слово Муса произносил на свой лад: гогер-могер. Так и прилепилась к нему, как банный лист к заднице, эта кликуха. Поэтому по имени Мусу никто не называл, только Гогер-Могер. Лейтенант почему-то доверял Могеру, даже пару раз, когда тот засиделся за полночь, разрешил ему остаться ночевать в помещении склада вместе с бойцами, благо пустых коек полно. Те две ночи Элвис, сунув под подушку пистолет, спал в полглаза, Могеру он не слишком доверял.

— Слушай, Гогер-Могер, у тебя автомат есть? — спросил Мазаев.

— У меня ручной пулемет Калашникова, — Гогер гордо вскинул голову. — Калибр пять сорок пять. И десять цинков с патронами. Продам ствол и патроны, когда жрать станет нечего. Зачем тебе мой Калашников?

— У меня боец в лазарет попал, — лицо лейтенанта быстро раскраснелось от водки. — Короче, хочу предложить тебе работу. Немного опасную.

— Тут нет другой работы. Только опасная.

— Нужен хороший стрелок. А ты, говорят, иногда попадаешь в цель. Прокатишься с нами до Грозного? Дам команду, утром тебя пропустят к эшелону. Посажу тебя в пассажирский вагон. Всех дел — ехать и через окно по сторонам смотреть. Проветришься, пыль с ушей сдуешь и все такое. Десять банок тушенки на руки. Как тебе предложение?

— А что за груз? Что в вагонах?

— Весь город в курсе. Только один ушлый Могер ничего не знает.

— Мне бы кто столько тушенки дал, — орет Буратино, решивший про себя, что сегодня не упустит случая и напьется до столбняка, если водки не хватит, выпросит у Моти флакон одеколона.

— Лекарства? — Гогер-Могер загрустил. — Правда, я не знал. Лекарства… Ладно, я приду. Только двенадцать банок…

— Хрен с тобой — пятнадцать, — махнул рукой Мазаев. — Подавись. Захвати цинки с патронами. Возможно, придется немного пострелять.

Старлей вытащил что-то из-под подушки, шагнул к Моте.

— Рядовой Замотин… Саша, разреши поздравить тебя с двадцатилетием. Это все-таки дата. Вот подарок от нашего отделения и лично от меня.

Он протянул Моте коробку. Судя по картинкам, это недорогой фотоаппарат мыльница. Мотя поднялся, одернул тельняшку, не зная, что положено отвечать в таких случаях. Лейтенант хлопнул его по плечу, вложил в руки коробку.

— Владей. Будешь фотографировать нас для своего альбома. Там в коробке еще три кассеты с пленкой. Надолго хватит.

Мотя был растроган до слез, ни на какие подарки и поздравления он не рассчитывал. Думал дернуть по сто, и на том конец празднику.

— Спасибо, — бормочет Мотя, блуждая взглядом по сторонам. — Большое спасибо. Не ожидал…

Выпили за день рождение рядового срочной службы Саши Замотина, еще раз посмотрели его дембельский альбом и на том закончили церемонии, говорить не о чем, все думали о завтрашнем рейсе на Грозный. Когда везешь лекарства, появляется много охотников растащить груз. Через час Элвис скинул кроссовки, вытянувшись на кровати, достал из-под матраса фотку медсестры Марины Бояркиной. И долго разглядывал ее лицо, голубые глаза, щеки в веснушках, сарафан, не скрывающей округлые плечи. Пусть ночью приснится эта девчонка, а не пьяная рожа Буратино. Элвис накрыл голову вафельным полотенцем, отвернулся к стене.

Дышалось тяжело, сивушный привкус местный водки вызывал приступы тошноты. В который раз Элвис спрашивал себя о том, что он делает здесь, на этой войне, на этом паршивом железнодорожном складе, на этих матрасах, заляпанных бурыми пятнами крови. Что он тут забыл? Зачем он подписал контракт, оказался на Кавказе. Он не находил ответов и снова терзался вопросами.

Вот Буратино, то бишь старшина Сергей Митрофанов, с ним все ясно. Парень из рабочего поселка, из бедной семьи, у которой не было денег на взятки врачам или военкому. Серега оделся во все казенное, взял автомат, был направлен в учебку, а потом на войну, потому что не видел другой дороги, ее просто не было. Здесь Митрофанов превратился в Буратино. Так его прозвали не за длинный нос, а за непроходимую тупость, иногда граничащую с идиотизмом. Кажется, вместо мозгов у него были даже не опилки, как у Вини Пуха, на их место вставили деревянную чурку.

Он был длинным и нескладным: ноги как ходули и руки, как палки. Спина широкая и плечи мускулистые. На этих широких плечах гордо сидела бритая налысо башка, похожая на астраханскую дыню. Буратино тридцать раз подтягивался ну турнике, хорошо бегал, он прыгал с парашютом с высоты более трехсот метров, он мог сутками ничего не жрать. Зато когда дело доходило до еды, метелил за троих. И еще Буратино глуховат на левое ухо. Любая столичная медкомиссия признала бы его негодным к строевой, но Митрофанов всю жизнь прожил в маленьком рабочем поселке, где тугое ухо — не повод закосить. Буратино создан для армии. Или наоборот. Армия создана для таких парней как Буратино.

Но что здесь делает Элвис? Вот вопрос. И вообще, зачем он рожден на свет? Что ищет в этом мире? Только повод для большой драки и добрую порцию адреналина? Что ж, тогда на войне он свой человек. Элвис вертелся на матрасах, будто его поедом ели клопы, поправлял сползавшее с головы полотенце и старался заснуть.

— Что я тут делаю? — спросил Элвис самого себя.