Глава четырнадцатая

Радченко проснулся от крика чаек. Он сбросил с себя зловонную, пропахшую тухлой рыбой мешковину, сел, сунул ноги в резиновые сапоги и осмотрелся по сторонам. Помещение напоминает солдатскую казарму или барак для заключенных. Постройка сделана из негодных бросовых досок, вдоль стен двухъярусные нары, сбитые из неструганой доски. Вместо матрасов подстилки из соломы, накрытые тряпьем, вместо подушек – скатанные телогрейки. На втором ярусе спит истопник Гречко. Он тихо стонет, будто заново переживает все страхи вчерашнего дня.

– Эй! – Радченко потормошил истопника за плечо. – Просыпайся.

Истопник застонал громче, перевернулся на другой бок и затих.

– Вот черт! – Дима плюнул на земляной пол.

Сквозь дыры в крыше пробивается солнечный свет, в дальнем углу на ящике возле горящей керосиновой лампы устроился пожилой мужик с неряшливо стриженной, клочковатой бородой. Склонившись над мятой газетой, он силится прочитать текст. Человек одет в майку, разорванную на груди, и зимние подштанники с начесом, которые держатся на красных подтяжках.

Радченко привычно посмотрел на запястье руки, но часов на месте не оказалось. В проходе между шконками валялись торба и рюкзак, такой тощий, что в него можно не заглядывать. Торба тоже оказалась пустой: ни консервов, ни галет, ни фонарика. Только кусок бельевой веревки и завернутое в бумажку лезвие бритвы. Радченко сунул находки под соломенную подстилку. И на всякий случай пошарил в рюкзаке: из вещей – ничего, кроссовки, разумеется, исчезли. Кто-то позарился даже на пару дырявых носков. Поднявшись на ноги, Радченко пошарил по карманам, вытащил мятую пачку сигарет и зажигалку, которую вчера почему-то не отобрали при обыске. По проходу дошагал до старика, читавшего газету, присел рядом на ящик и угостил незнакомца куревом.

– Федосеич, так меня тут кличут. – Мужчина с достоинством поправил подтяжки и протянул руку, на которой не хватало трех пальцев. – Вас привели, когда я уже спал. Я тут в бараке вроде дежурного. Или старосты. Подметаю и все такое. За территорией смотрю, ну, чтобы порядок был. По моей инвалидности и по возрасту другой работы не нашлось. А вы как тут оказались?

Радченко выложил свою историю. Мол, искал старого друга, который поселился где-то на лиманах. А в сумерках двое мужиков вышли из камышей, показали ствол и полный привет. До лагеря шли часа два, чуть не утонули. Потом оказались в этом бараке, легли на нары – и вот оно утро.

– Сунулся в рюкзак – а там блохи на аркане, – добавил Радченко.

– Это кто-то из начальства вещи ваши взял, – ответил Федосеич. – Ну, вроде как на проверку. Чтобы чего не вышло. А так тут ребята хорошие, работящие и тверезые. Потому как сухой закон. Им чужого не надо.

Радченко разглядел, что старик читает позавчерашние «Известия», в которые были завернуты его кроссовки. Федосеич перехватил взгляд и сказал:

– Я газет четыре месяца не видел. А про ботинки свои у начальства спроси. Бугор, ну, то есть начальник артели, строго наказал: как проснетесь, чтобы к нему в палатку шли. По одному. Поговорить хочет. Зовут его Таранов Василий Сергеевич. Мы промеж себя его Тараном зовем. Потому что мужик он дельный, умный и с характером. Хоть и строгий, но душу человеческую понимает. Спросит тебя, как, мол, и что. А ты честно ему и расскажи.

Радченко угостил Федосеича второй сигаретой и задал вопросы, вертевшиеся на языке. Старик вдыхал табачный дым, надолго задерживая его в груди, даже закрывал глаза от удовольствия. Он охотно объяснил, что тут находится коптильня рыбной артели «Меридиан». Есть на самом деле такая артель или нет ее – кто знает? Но рыбу на вездеходе привозят исправно. Люди, все двенадцать работяг, заняты в цехе целый день. Контингент разный, кто добровольно нанимается, ишачит все лето и осень за похлебку, а деньги получает под расчет в конце сезона. Есть и те, кого сюда пьяными привозят. Проспится человек – и на работу. Перевоспитываться трудом – это же на пользу, а не во вред. Кормят, постель, крыша над головой и свежий воздух. Чего еще для жизни надо? Только труд, труд и труд – больше ничего. Питание бесплатное. Вот только с куревом беда, вторую неделю не выдают.

Сам Федосеич тут второй сезон, в прошлом году, когда этот барак строили, циркулярка ему три пальца оттяпала. Но и в этом году его взяли вроде как ветерана, пострадавшего на трудовом фронте. Учли прежние заслуги. И работа не бей лежачего. Вечером рыбьи потроха надо вывалить в яму, утром прибраться, в обед миски расставить, а потом помыть. Короче, полный курорт. И с деньгами обещают в конце сезона не обидеть. Правда, путина только начинается, теперь дел сильно прибавится, но Федосеич никогда сачком не был.

– И тебе какая работа найдется, – он озорно подмигнул глазом, – я уж похлопочу, слово замолвлю. Ну, кому надо. Ты малый из себя здоровый. Такие на коптильне нужны. Без копейки не останешься. В ноябре, как путина кончится, все выдадут.

– Я вообще-то работу не ищу, – ответил Радченко.

– Не человек ищет работу, а работа ищет человека, – философски заметил старик и подмигнул другим глазом. – Я так тебе скажу: пока силы есть, от работы не бегай. Не бойся ее, пусть она тебя боится.

И склонился над газетой.

На скоростном лифте майор Девяткин и старлей Лебедев взлетели на последний, тридцатый этаж. Возле дверей их встретил молодой человек приятной наружности, одетый в спортивный клетчатый пиджак и светлые брюки. Представившись Павлом, парнишка провел гостей через лабиринт коридоров в огромную гостиную с видом на одну из главных магистралей Москвы. Хлопнул в ладоши и, когда появилась женщина в строгом платье, попросил принести гостям кофе. Павел сказал, что отец сейчас занят, придется немного подождать.

– Папочку кормят. – Молодой человек скривил губы в презрительной ухмылке. – Кормят с ложечки.

И, попрощавшись, ушел.

– Красиво жить не запретишь, – сказал старлей Лебедев, разглядывая мебель и картины на стенах. – Господи, и откуда у людей такие бабки? На помойке, что ли, находят?

– Поищи и ты. Авось повезет.

Девяткин, усевшись в кресло, обитое гобеленовой тканью, раскрыл блокнот с записями и пробежал взглядом по рукописным строчкам. Два дня он копался в архиве, сверяя географию гастролей Дунаевой с нераскрытыми заказными убийствами, совершенными за последние три года. Математика занятная.

Итак, Дунаева рассказала, что на гастролях в Саратове, состоявшихся в марте позапрошлого года, видела в сумке своего любовника пистолет с глушителем и запасную обойму. В то время, когда проходили гастроли, в городе застрелен предприниматель Рафик Осипян. Он вместе с водителем и сыном семи лет, как всегда по четвергам, возвращался из тира. Машина выехала с территории спортивного общества. Дорога узкая, слева частные гаражи, справа заросли кустарника. Убийца вышел на дорогу, когда его и машину разделяли метров тридцать. Он произвел четыре выстрела. Два в водителя, которого убил наповал первой же пулей. Машина продолжила движение, Рафик Осипян даже не успел пригнуться. Он получил одну пулю в грудь, а вторую в лоб. Ребенок, сидевший сзади, не пострадал. Но убийцу он не видел, вспомнить ничего не мог. На месте преступления нашли гильзы, из тел извлекли пули. Боеприпасы фирменные, «астра» испанского производства.

Два месяца спустя на гастролях в Питере Дунаева видела у своего любовника другую пушку. Назвавшись агентом военной контрразведки, Перцев не прятал оружия, ствол лежал в его спортивной сумке под стопкой рубашек. Тогда же в Питере был застрелен бизнесмен Сергей Самсонов. Он поставил машину на стоянку и пешком направился к дому. В темном дворе столкнулся с неизвестным, который произвел два выстрела с расстояния пяти метров. Оба ранения смертельные. По мнению экспертов, изучивших гильзы и пули, стреляли из пистолета «глок».

Еще через полтора месяца, когда Перцев якобы вернулся из заграничной командировки, в столице было совершено покушение на Алексея Протасова, хозяина этой квартиры. Бизнесмен после бани направлялся к молодой любовнице, которой два месяца назад купил квартиру в районе Речного вокзала. На выходе из бани он отпустил охрану и водителя, сам сел за руль. Убийца ждал его в подъезде, между вторым и третьим этажом. Лифт оказался сломан, бизнесмен пошел по лестнице и получил две пули в спину. Он упал на ступеньки спиной и приготовился умереть, когда незнакомец опустил ствол и хотел добить свою жертву выстрелом в голову. Но патрон перекосило, выстрела не последовало. Человек засунул пистолет под брючный ремень и достал нож. Но тут дверь на третьем этаже распахнулась, на площадку вывалилась компания подгулявших студентов. Убийца исчез, не закончив работу. А Протасова доставили в больницу, где лучшие врачи неделю боролись за его жизнь.

– М-да, живут же люди, – вздохнул Лебедев. Он допивал кофе и любовался видом из окна. – Ох как живут. Блин, а когда нам зарплату прибавят? Одни разговоры, а денег – хрена.

– Даже если зарплату увеличат в пять тысяч раз, ты не сможешь купить последний этаж этого дома. Поэтому не вздыхай понапрасну, – посоветовал Девяткин. – Зависть укорачивает человеческую жизнь. Это научно доказанный факт.

Закончив фразу, Девяткин поднялся на ноги. Та самая женщина в строгом платье вкатила в комнату инвалидное кресло. Человек, сидевший в нем, напоминал покойника. Мертвенно бледная кожа, запавший рот, глаза, спрятанные под густыми бровями. Ноги закрыты клетчатым пледом.

– Вы обещали, что отнимете у меня только пять минут. – Протасов говорил неразборчиво и медленно, с усилием выдавливая из себя слова. – Время пошло.

– Не пять, всего две минуты. – Девяткин вытащил из папки две фотографии Перцева и подержал их перед глазами бывшего бизнесмена. – Я хочу услышать ответ: это он?

– Он, – не раздумывая, кивнул Протасов.

– Ошибки быть не может? Точно он?

Долгая пауза. Девяткин успел подумать, что Протасова чудом вытащили с того света. Он жив по недоразумению. Одна из пуль задела позвоночник. У него отнялись ноги, проблемы с координацией движений и речью. Предстоят еще две операции за границей, но врачи все равно не поставят его на ноги.

– Я не ошибаюсь, – процедил Протасов. – Ошибся один раз в жизни. В тот проклятый вечер. Когда после бани отпустил охрану.

– Еще один вопрос, последний: вы сможете опознать этого человека в суде? Если, конечно, мы его поймаем. Я думаю, так и будет.

Протасов минуту собирался с силами и наконец ответил:

– Ни в какой суд я не поеду. Авось дольше проживу. Я хочу жить.

– Больше вопросов нет, – сказал Девяткин и дал знак Лебедеву, что пора уходить.

Радченко вышел из темного барака и огляделся по сторонам. Вокруг плоская песчаная отмель, со всех сторон камышовые заросли. Справа и слева приземистые постройки, сбитые из потемневших от времени досок. Над одним из бараков поднимается дымок, стало быть, это и есть коптильня. Где-то пыхтит дизель. Впереди длинный стол, над которым натянут брезентовый тент – видно, здесь кормят работяг. За ним кухня с высокой железной трубой и большая будка сортира. Еще на отмели умещается три большие армейские палатки, одна стоит особняком, ближе к камышовым зарослям. И остается много свободного места. В тени одного из бараков три мужика режутся в карты, еще двое, покуривая, болтаются возле кухни. Значит, сигареты сюда все же попадают, только не всем достаются.

– Это тебя, что ли, ночью привели? – Впереди выросла фигура долговязого мужчины в пиджаке на голое тело, офицерских галифе и фуражке, верх которой выцвел до белизны. – Тогда пошли со мной.

Дошагав до крайней палатки, человек подергал за шнурок и, когда тренькнул колокольчик, спросил, можно ли пустить парня, что привели накануне.

– Пускай, хрена ты спрашиваешь? Интеллигент вшивый.

Радченко поднял полог, сделал шаг вперед и остановился. За столом на самодельном табурете сидел мордастый дядька в шортах и майке без рукавов. На подбородке косой шрам от ножа, на щеках трехдневная щетина.

В глиняной плошке огурцы и свежие помидоры, на тарелке рыбные кости и половинка вареной картофелины. Видимо, Таран только что отобедал или позавтракал. Значит, настроение хорошее. Самое время для разговора. Хозяин кивнул на свободный табурет, достал из-под стола початую бутылку и стакан. Налил на два пальца и, влив в горло спирт напополам с водой, высосал спелый помидор.

– Ну, рассказывай. Как звать? Из каких краев будешь? Кто такой? И какая нелегкая сюда занесла?

Он положил ручищи на стол, склонив голову на бок, приготовился слушать.

– Зовут меня Дмитрием. Неделю назад приехал из Москвы в Краснодар, – начал рассказ Радченко, решив про себя, что перед ним человек тертый жизнью и проницательный. Врать надо убедительно. – А тут такая погода, прекрасная.

Радченко представился сотрудником крупной торговой фирмы и неторопливо выложил свою историю. Хотел отдохнуть, съездить к морю, а заодно повидаться со старым армейским другом, с которым не виделся… Нет, теперь уже и не вспомнить сколько лет. Зовут армейского приятеля Олегом Петрушиным, он художник, талант от бога. Но искусство не кормит, поэтому Петрушин подрабатывал в котельной истопником. Но с другом случилась беда, по пьяной лавочке его подстрелил какой-то отморозок. Радченко разыскал напарника Петрушина, посидели, выпили, и тут в голову пришла мысль…

Рассказ катился, как река по гладким камушкам. Радченко вспомнил армейские годы, одну девицу, за которой ухаживали вместе с Петрушиным. А девчонка положила глаз на молодого лейтенанта, выскочила замуж. Тогда это приключение казалось трагедией всей жизни. Потом, уже на гражданке, друзья выпили море пива в Москве, когда Петрушин учился на художника, а Радченко зачислили на экономический факультет политехнического института. Правда, позже его турнули, но это к делу отношения не имеет. Язык работал сам собой, а Радченко думал, что начал он не так, ни с того. Да и вообще история не самая убедительная. С другой стороны, ничего другого он и придумать не мог, следующим в эту палатку вызовут Гречко, зададут ему те же самые вопросы. Что тогда?

Таран рассеянно кивал головой, смолил сигарету. Плеснул в стакан спирта с водой и прикончил свое пойло одним глотком. Он шлепнул ладонью по столу и сказал:

– Ты книжки писать не пробовал?

– А почему вы спрашиваете?

– Потому что у тебя бы это получилось – истории сочинять. Особенно для детей. И юношества. Ты искал на лиманах домик какого-то там художника, которого не видел хрен знает сколько лет. Хотел забрать его рисунки. На добрую память. А я должен в это верить?

– Но я рассказал все, как есть. – Радченко прижал руки к груди. – У меня характер авантюрный. Люблю приключения, дальние походы и все такое. Другой бы на лиманы не сунулся, а я запросто.

– А это что? – Таран показал пальцем в дальний угол палатки, где на мешковине лежали ружейный обрез, пакет с патронами и пистолет. – Хочешь, за тебя расскажу? Купил ты это дело на рынке в Краснодаре. Так, для самообороны, потому боялся встретить людей, которые не в ладах с законом. Правильно?

Радченко хотел что-то сказать, но хозяин только рукой махнул.

– Ладно, не балаболь, – поморщился он. – Пожалей мои уши. Они ведь завянут, даже не успев расцвести. Пышным цветом.

Таран поднялся, откинув полог палатки, вышел на воздух. Свистнул, что-то сказал на ухо своему порученцу и вернулся обратно. Молча посидел за столом, угостился спиртом и сказал:

– Лекарство, помогает от всего на свете. От поноса, от жары. Но главное – от бессонницы. Что не доспал ночью, наверстываю днем.

На палатку легли чьи-то тени, порог перешагнул худой загорелый мужик. Радченко взглянул на него – и захотелось перекреститься. Русые волосы, повисшие грязными сосульками, достают до плеч, щеки ввалились. К ветхой майке прилипла рыбья чешуя. Штаны обрезаны чуть ниже коленок, а на ногах резиновые галоши. Радченко узнал художника с первого взгляда, хотя видел его лишь на фотографиях годичной давности, что показывала Дунаева.

За этот год он почти не изменился, только похудел и отрастил волосы, потому что штатного парикмахера в артели, видимо, не было. Двигался Петрушин как-то неуверенно, робко, словно боялся, что хозяин палатки поднимется из-за стола и заедет ему по голове табуреткой. И еще эти глаза… Какие-то странные, потухшие, мертвые, как у дохлой рыбы. Впрочем, для покойника внешность просто потрясающая. За свою адвокатскую практику Радченко навидался всяких видов, в том числе был свидетелем того, как мертвые превращались в живых и наоборот. Но к этому явлению оказался не готов.

– По вашему указанию прибыл, – по-военному отрапортовал Петрушин.

– Присаживайся… – Таран улыбнулся, показывая на свободный табурет. – У меня для тебя сюрприз. Добрая новость.

Петрушин осторожно присел на край табурета. Сюрпризов он ждал только неприятных, а добрых вестей не получал месяцами.

– Вот у нас какое трогательное событие, – Таран показал пальцем на Радченко, – армейский друг у тебя объявился. Столько лет не виделись. А он искал тебя в Краснодаре. С ног сбился, столько людей побеспокоил. А потом узнал, что у тебя домик на лиманах. Собрался, подпоясался и двинул сюда. Жизнью рисковал, по болотам лазил. Так хотел старого корешка обнять. Я и сам растрогался. Как говорится, только раз бывает в жизни встреча…

Таран засмеялся. Петрушин сидел неподвижно, опустив взгляд, разглядывал хлебные крошки на столе. Радченко гадал про себя, чем закончится долгожданная встреча армейских друзей. Хороших вариантов не просматривалось.

– Ну, ну же, кореша, – улыбался Таран. – Встаньте, обнимитесь. Поговорите за жизнь. Вспомните ту девку, что вышла замуж за лейтенанта. И выпьем по сто наркомовских грамм за воскрешение из мертвых. Нечасто такое случается. Да? Олег, ведь тебя подстрелили, правильно? Тогда почему не закопали?

Петрушин уже открыл рот, но Таранов неожиданно подскочил с места и ударом ноги выбил из-под него табурет. Когда художник грохнулся спиной на пол и попытался встать, Таран подметкой башмака наступил ему на живот и, пригнувшись, ударил кулаком по лицу. Размахнулся и вделал еще раз, целя костяшками пальцев в ухо. И снова ударил с разворота, по скуле. Левым кулаком въехал в шею с такой силой, что голова Петрушина запрокинулась назад. Таран отступил в сторону, перевел дыхание и как ни в чем не бывало сел за стол.

– Теперь пошел вон, – приказал он художнику. – Падаль.

Когда тот выполз из палатки, Таран глянул на Радченко.

– Ты басни сочиняешь, а вместо тебя страдают посторонние люди, – сказал он. – Запомни сразу и навсегда. Мужики тут честные, работящие. Они не любят художественный свист. Если уж станешь что о себе рассказывать, говори правду. Понял?

Дима молча кивнул.

– Благодари судьбу, что ко мне попал, а не утонул в болотах, – продолжил Таран. – Кстати, ты в шахматы играешь?

– Второй разряд, – похвастался Радченко.

– Отлично, – кивнул хозяин. – А то здешние парни в основном режутся в секу и буру. А я в эти игры столько лет играл, что они мне давно поперек яиц. Теперь шахматы подвигаем. Кроме того, в моей артели сейчас людей не хватает. Четверо убыли в самое неподходящее время. В бессрочный отпуск ушли. Такие дела. А тут дел подвалило выше крыши. И еще подвалит. Только успевай поворачиваться. Для начала будешь на подхвате у Федосеича. А потом другую работу подберем. К холодам, как море и лиманы начнут замерзать, закрою все процентовки и отслюнявлю столько целковых, сколько заработал. Без обмана.

Радченко молча кивал головой, будто соглашался. Задерживаться тут до холодов в его планы не входило, можно намылить лыжи хоть завтра же. Словно угадав его мысли, Таран заявил:

– Бегать не советую. Потому что отсюда только два пути. Или в болото, на корм головастикам, или обратно. Местности ты не знаешь, далеко не уйдешь. Тебя вернут. А за побег выдеру ползарплаты. Кроме того, испортишь отношения с моими парнями. Им не нравится, когда работяги на лыжи встают. Если случится вторая попытка… Что ж, тогда не обижайся. Ни на бога, ни на меня. Потому что предупрежден. Завтра жду тебя в это же время.

– В шахматы поиграем?

– Нет, я все-таки хочу услышать правду. Кто ты такой, с какой ветки свалился. И так далее. Со всеми остановками.

Ольга Петровна видела из окна второго этажа, как возле дома остановился темный «лендровер», с водительского сиденья выбрался щуплый мужчина в мятом плаще поверх костюма. Он посмотрел на небо, горестно покачал головой – видимо, отметил про себя, что зарядивший дождик – это надолго. Отсюда, с высоты, хорошо видна большая плешь, замаскированная жидкими прядями волос, зачесанными с боков на макушку. Мужчина передвигался мелким гусиным шагом, ставил ноги елочкой, будто боялся потерять равновесие и упасть.

Это был Иван Егорович Товстун, человек с широкими полномочиями, порученец и доверенное лицо одной важной шишки, которая держала всю Рублевку и чье имя здесь не принято было произносить вслух, особенно на ночь глядя. Товстун медленно поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Ольга Петровна, не ждавшая гостей, вбежала в спальню, сбросила халат и, пока порученец барабанил в дверь, успела надеть светлую блузку и темные брюки. Когда замок щелкнул и дверь распахнулась, Товстун уже потерял остатки терпения, но уходить не собирался.

– Стучу, стучу… – Он шмыгнул носом и растянул в улыбке тонкие бесцветные губы. – И ни ответа, ни привета. Добренький вам денечек. Хорошо выглядите.

– Господи, если бы я знала, что это вы, бежала бы побыстрее, – соврала Ольга Петровна. – Проходите.

Товстун не нуждался в приглашениях. Он скинул у двери тяжелые ботинки с толстыми каучуковыми подметками, пожаловался на погоду, которая, как всегда, не балует, и на свой радикулит, который еще хуже проклятого дождя. Прошел в гостиную и, развалившись в кресле у камина, отказался от чая или рюмки коньяка.

– Разговорчик у меня минутный, – сразу предупредил Иван Егорович. – Не задержу. Короче, тут небольшая заминочка с вашим платежом за охрану вышла. Все граждане, проживающие у нас, вносят плату за год вперед. А вы помесячно. Так вот, просрочка уже полгода.

– Какой пустяк, я заплачу. – Ольга Петровна подумала, что Товстун не за этим пришел и вообще ему до фонаря всякие там платежи и прочая ерунда. – Не беспокойтесь, на этой неделе внесу плату.

– Да, да, – рассеянно кивнул порученец. – Но пока охрана с вашего дома снята. Это так, к сведению. Я, собственно, по другому вопросу. У вас с супругом сейчас идет развод, дележ имущества. Я-то знаю, что это – долгая песня. Сам разводился, господи, столько хлопот. Врагу не пожелаю. И сколько будет тянуться эта канитель – неизвестно. Может, квартал, может, год или того дольше.

– Да, это долгая песня, – кивнула Дунаева, пытаясь догадаться, куда клонит этот субъект и зачем, собственно, пожаловал.

– Вот и я про то же – долгая песня. Пока на дом покупатель найдется, пока сделку будете заключать. Вы же с мужем поровну делите имущество? Ну, вот. Словом, все это время вы собираетесь жить тут, в этом доме? Так я понимаю?

– Вы всегда все понимаете именно так, как нужно, – отвесила неуклюжий комплимент Дунаева. – И входите в положение.

– Но не в этот раз. – Товстун сделался грустным, будто его только что оскорбили в лучших чувствах. Он назвал имя своего благодетеля и покровителя, сказал, что именно он прислал Ивана Егоровича на эти переговоры и добавил: – Вы же не станете отказывать этому человеку? И я говорю – ему не надо отказывать. Нельзя. А просит он об одном маленьком одолжении. И не только он, многие жители нашего поселка просят об этом. Чтобы вы, ну, пока тянется вся эта бодяга с разводом и дележом, пожили где-нибудь… Ну, в другом месте.

Дунаева оказалась не готова к этому пассажу, не сразу нашлась с ответом.

– Это наш дом и наша земля, – твердо ответила она. – И я буду жить здесь, сколько захочу.

– В этом поселке не селятся всякие там артисты и куплетисты. – Товстун, кажется, ожидал именно этого ответа. – Таковы правила. У артистов – своя вотчина. А здесь живут самые солидные и самые уважаемые люди этой страны. Сюда нельзя прийти с мешком грязных денег и стать собственником дома и земли. Существует некий ценз. Ваш муж был большим бизнесменом, не более того, просто бизнесменом. Но у него были связи, общественное положение. Поэтому вы здесь. Теперь о его бизнесе и связях надо говорить в прошедшем времени.

– Это не меняет дела.

– Это многое меняет. – Губы Товстуна сделались серыми, глаза сузились в злом прищуре. – Но сейчас речь не об этом. В Интернете появились всякие скабрезные статейки о вас и вашем брате, который убивал женщин. Я не знаю, правда все это или ложь. Не знаю и знать не желаю. Но люди, ваши соседи, многие жители поселка, того мнения, что вам лучше уехать. На то время, пока ваш дом не будет продан. Они не хотят жить с вами по соседству. Не хотят вас видеть. И мой, – Товстун снова помянул имя своего благодетеля, – очень об этом просил. В ваших же интересах пойти навстречу людям.

– Я никуда отсюда не уеду. – Голос Дунаевой оставался спокойным. – Так и передайте жителям поселка. Или объявление на воротах повесьте. Крупными буквами: «Дунаева здесь жила и будет жить дальше».

– Жаль, что не смог вас убедить. – Товстун поднялся, вышел в прихожую и, присев на стул, стал натягивать свои башмаки. – Со мной всегда так: не умею людей уговаривать. Растяпа – одно слово. Потому что всегда напрямик говорю. Другой бы на моем месте навел тень на плетень. Ля-ла, три рубля… Целую серенаду спел. А я – напрямик. Все как есть выкладываю. Только учтите, что охрана с дома снята. Камеры наблюдения не работают. Если, не дай бог, что случится… Ну, мало ли… Сами знаете, времена неспокойные. Если что – я вас предупреждал. И предостерегал.

– А что может случиться? Что именно?

– Ну, пожар, например, – без запинки ответил Товстун. – Или ограбление. С тяжелой травмой. Черепномозговой, например. Или возьмет одинокая женщина да и удавится. От тоски и безысходности. Чего не бывает. Я всякого навидался.

Он завязал шнурки, накинул плащ и ушел, вежливо попрощавшись с хозяйкой. Ольга Петровна слышала, как заработал двигатель и машина отъехала от дома. Она будто боялась, что внизу ее разговор подслушают, поднялась в спальню, минуту раздумывала, кому бы позвонить. Кажется, давняя знакомая, администратор московской филармонии Лида Карасева, говорила, что осень обещают дождливую, самое время увозить стариков с дачи. Значит, сейчас в доме уже никто не живет. И можно попросить ключи, Лида не откажет. Дунаева пробудет на даче неделю, а там подыщет другой вариант, что-нибудь поприличнее. Городскую квартиру, пусть скромную. А денег займет у той же Карасевой. Хотя нет, у Карасевой никогда лишней копейки не водилось.

– Только неделю поживу на твоей фазенде, – сказала она в телефонную трубку. – Максимум десять дней.

– Пожалуйста, Оля, живи хоть до снега, – ответила Карасева. – Но тебе там неудобно будет. Это не дача, а дом в деревне. А сама деревня – лишь название. Одна улица, несколько домов и развалившийся клуб. Удобства во дворе, изба старая.

– Мне понравится, – ответила Дунаева. – Лишь бы уехать отсюда. Скоро на улице пальцем начнут показывать. И камни в спину кидать. Как проклятая тут. Целыми днями за порог не могу носа высунуть. Не хочу тут больше жить. И точка.

– Тогда приезжай за ключами, – сказала Карасева. – И не волнуйся ни о чем. Все срастется.

Через час Дунаева спустилась в гараж, положила в багажник чемодан, а на заднее сиденье дорожную сумку, выехала за ворота поселка и вздохнула с облегчением.

Остаток дня Радченко махал лопатой, копая две глубокие ямы. Одну – под новый сортир, вторую – для рыбьих потрохов. Федосеич сидел сверху на песочке, неторопливо читал газету и давал ценные указания. Иногда он бросал в яму бутылку с водой, теплой и солоноватой. Обедом Радченко не покормили, а за ужином усадили за общий стол с краю. Он ловил на себе равнодушные взгляды мужиков, хлебал рыбную похлебку, а потом дотемна мыл алюминиевые миски. Когда совсем стемнело, поплелся к бараку, чтобы упасть на койку и отоспаться. Но тонкий голос Федосеича остановил его.

– Небольшое дело осталось, – сказал старик. – И надо бы сегодня его добить. Завтра другая работа будет.

– Что за дело?

– Старый сортир весь в дерьме, – усмехнулся Федосеич. – Бугор приказал почистить. Я тебе лампой посвечу.

Радченко вернулся в барак за пять минут до полуночи. Все мысли о побеге выветрились из головы. Сил хватало только на то, чтобы ноги передвигать. В полутьме горели две керосиновые лампы, одна у дверей, другая в дальнем конце барака. Это дежурный Федосеич все мусолил свою газету, словно хотел выучить ее наизусть. Работяги, кажется, спали. Где-то рядом нары художника, но где… Радченко взял керосиновую лампу, посветил на истопника.

Гречко лежал на верхней шконке. Он поджал ноги, будто живот схватило, одну ладонь подложил под щеку. Под правым глазом виднелся фиолетовый синяк, верхняя губа надулась и посинела. На щеке ссадина, царапины на шее. Видно, в палатке бугра ему навешали кренделей.

– Убери лампу. – Гречко шепелявил и причмокивал губами. – Дернуло меня с тобой связаться.

– Ничего, завтра авось легче будет.

– На том свете легче будет. Господи, говорил же тебе: не хрена сюда переться, – прошептал истопник. – Говорил ведь – нарвемся. И нарвались. Сволочь ты упрямая. Гад.

– Эй, кому не спится в ночь глухую? – Голос, кажется, доносился с потолка.

Радченко поставил лампу на ящик, хотел обернуться, но не успел. Какой-то человек прыгнул ему на плечи с соседних нар. Вцепился твердыми пальцами в шею. Радченко, крутанувшись, сбросил человека с плеч, но тут кто-то ударил его в колено каблуком сапога. Кто-то, подкравшись сзади, набросил на голову кусок мешковины. Кто-то навернул кулаком в живот. Радченко старался сорвать с головы мешковину, наступил на чью-то ногу, потерял равновесие и оказался на полу. Попытался встать и получил по затылку. Он хотел заползти под нары, но на руки наступали ногами. Снова ударили по голове чем-то тяжелым. Кто-то прыгнул коленками на спину. И наступила темнота.

Радченко пришел в себя среди ночи. Он лежал на земляном полу между коек. В голове гудел растревоженный пчелиный улей, изо рта сочилась слюна пополам с кровью, а ребра болели так, будто по ним танк проехал, а следом прошел стрелковый батальон. С пятой попытки удалось встать на ноги и доковылять до задней стены, где все шуршал газетой Федосеич. Старик глянул на физиономию молодого напарника, хмыкнул и протянул ему пластиковую бутылку с водой.

– Легко отделался, малый, если ходить можешь, – сказал старик. – Это тебя прописывали. Завтра учить уму-разуму станут. Готовься.

Радченко сел на пол, приложил к разбитым губам горлышко бутылки и сделал несколько жадных глотков.

– А послезавтра что? Наверное, уже выписывать будут. В смысле, на тот свет?

– Это смотря по поведению. – Федосеич достал откуда-то из кальсон вяленую рыбешку с большой головой, помял ее и начал чистить. – Тут ребята работящие. Трудовую копейку в поте лица добывают. Есть у людей свои, как бы это правильно выразить… Трудовые традиции, что ли. А молодых всегда учат. Так что тут без обид.

– А я и не обижаюсь, – сказал Радченко. – Умереть ученым человеком это ведь приятнее, чем сдохнуть неучем. Правильно?

Вместо ответа старик засмеялся, будто ворона закаркала.